Текст книги "Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны"

Автор книги: Нина Соротокина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

6

Историческая справка III

Петербургские остряки прозвали Анну Ивановну «царицей престрашного зраку». Это, пожалуй, чересчур. Правда, она не была красавицей – тридцать семь лет, большая, тучная, смуглая, с лицом, порченным оспой, большими руками и мрачноватым взглядом… Но при этом царица обладала истинно царственной величественностью. Голос ее был звучен, хорошая дикция и чувство юмора помогли ей завоевать людские симпатии. Кроме того, улыбка очень шла к ней, и Анна знала об этом.

Но все это так, к слову. Разве важно России, что платье-робу царица носит с достоинством и улыбка смягчает черты грубого лица? Была бы умна, добра, справедлива. Во всех этих качествах потомки отказывают Анне Иоанновне (даже звать ее стали на иностранный манер), а десятилетнее правление ее окрестили по имени фаворита «бироновщиной».

Поздно получила Анна власть, на Руси в тридцать семь лет женщина уже старуха, а Анна не добрала радости за свою печальную жизнь. Отца, «умом скорбного» Ивана, она не помнила. Когда он умер, Анне было три года. При дворе ходили упорные слухи, что царица Прасковья родила ее (как и других дочерей) не от мужа, а от своего спальника [17]17
  Спальник – дворовый чин.


[Закрыть] – дворянина Василия Юшкова.

Мать Анну не любила, и девочка отвечала ей тем же. Петр I называл двор царицы Прасковьи «госпиталем уродов, ханжей и пустосвятов», что не мешало ему, впрочем, быть по отношению к невестке весьма лояльным. Петр же подыскал Анне жениха. Брак был делом чисто политическим, поэтому никого не волновало, что жених, герцог Курляндский, – дурак и пьяница. Сохранилось описание фантастической, роскошной свадьбы в 1710 году. Сам Петр I взрезал огромный пирог, из которого выскочили на свет богато одетые карлик и карлица и станцевали меж тарелок менуэт. Свадьба не прошла жениху даром. Перепившись, он заболел, да так и не смог оправиться, через месяц умер, что не помешало Петру I чуть ли не силой отправить Анну в Курляндию.

Новым герцогом Курляндии был назначен дядя покойного. Самой Анне обеспечили «достойное вдовье жилище» в Митаве. «Достойной» жизнь была только на бумаге, а на деле приходилось считать каждую копейку. Анна рвалась домой, в Россию, но в этом ей категорически отказали. За герцогство Курляндское спорили Пруссия, Польша и Россия, а потому Петр запретил Анне капризничать. Забытая Богом, торчала она в Митаве двадцать лет, и вдруг молнией и громом, кометой и северным сиянием свалилась ей в руки власть – она самодержица всея Руси!

С самой первой минуты, как только получила приглашение на трон, Анна проявила решительность, последовательность и гибкость. Она подписала кондиции, но терпеливо дождалась того сладкого мига, когда их можно было разорвать. Она также вовремя догадалась вернуть двор из Москвы в Петербург, Москва славилась русскими традициями, старой боярской знатью, а у Анны был свой, привезенный из Курляндии двор.

Время правления Анны I называют «бироновщиной» на том основании, что так прозвал его народ. Но народ Петра I прозвал антихристом, а отнюдь не преобразователем. Бирон принимал участие в управлении Россией не больше, чем рядовой фаворит, а их было в XVIII веке пруд пруди. Но о Бироне разговор впереди, а Анну более всего ругают за то, что уж очень усердствовала в ее правление Тайная канцелярия! И за дело ругают. Так ведь сами позвали матушку-государыню на трон, и сам народ, и никто другой, вручил ей полноту власти.

Характеризуя Анну, все сходятся на эпитете «грубый». Грубыми были ее характер и развлечения. Двор отличался роскошью и безвкусицей. Одевалась Анна ярко, любила пиры, бриллианты, охоту и стрельбу в цель, особенно по пролетающим птицам. При дворе держали огромный зверинец, там находились птицы всякие, включая загадочных «страфокамилов» – страусов.

Порицание и раздражение потомков вызывает пристрастие Анны к шутам и балтушкам. Карлы, уроды, балагуры, трещотки (без умолку болтающие бабы) оказались как бы на государственной должности. Попадались среди шутов и весьма знатные. Например, Михаила Голицына сделали шутом за то, что в Италии он женился и принял католичество. Видно, фамилия Голицыных мешала государыне, как бельмо на глазу, видеть свет во всей полноте. Несчастного князя вернули из Италии домой, брак расстроили, а самого заставили играть в императрицыных покоях в чехарду и кудахтать курицей. Голицын – герой известной свадьбы в Ледяном доме, но это случится только через семь лет после описываемых событий.

Теперь о немцах в правление Анны I. Замечательный наш историк Ключевский пишет, что «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались во все доходные места в управлении». Сказано лихо, а читать обидно. У русских всегда инородцы виноваты. Но ведь не Анна I калитку немцам открыла! Звали их с поклоном: приезжайте, учите нас уму-разуму. Да и как всех немцев поставить в один ряд? Был среди них и «сор из мешка», но в основном устремились в Россию люди, которые не умеют и не любят на лавке сидеть и ждать, когда судьба и начальник преподнесут им хлебушка с маслом. Много в те времена попадалось лихих авантюристов, но большинство из них с честью служили новому отечеству.

Четыре главных «немца» управляли Россией при Анне: Остерман, Карл Густав Левенвольде, Бирон и Миних. Все они так или иначе участвуют в нашем повествовании, а потому каждому из них мы дадим характеристику. Был еще пятый – гофмаршал Рейнгольд Левенвольде, но государственными делами он заниматься не любил, а любил женщин, карты, танцы и хорошо организованные пиры.

Остерман и Миних входили во вновь организованный кабинет министров. Карл Густав Левенвольде не стал министром, но оставался любимцем государыни и доверенным лицом во всех наиболее важных делах. Анна верила ему безоговорочно и благоволила за важнейшую услугу в Митаве. Как вы помните, именно он упредил будущую императрицу о замыслах верховников.

Но первым, самым первым человеком при Анне I был ее любовник Эрнст Бирон. О нем говорили, что еще в 1714 году приезжал он в Петербург искать места при дворе принцессы Софьи – супруги царевича Алексея. Однако в должность Бирона не приняли из-за низкого происхождения. Дед его служил конюхом при дворе курляндского герцога, а отец с трудом дослужился до офицерского чина.

Затем Бирон учился в Кенигсбергском университете, но не окончил курс, потому что за драку с городской стражей угодил под арест. В тюрьме он просидел довольно долго, поскольку городское начальство требовало уплаты штрафа в 500 талеров. Бирон ходатайствовал перед прусским двором о сложении с него штрафа или хотя бы уменьшении его. Документы молчат о том, удалось ли ему получить желаемое, но из тюрьмы его выпустили. После неудачной учебы Бирон вернулся в Курляндию и был представлен обер-гофмаршалом Бестужевым (отцом будущего канцлера) вдовствующей герцогине Анне. Бестужев вначале «по-родственному» покровительствовал Би-рону, поскольку находился в любовной связи с его сестрой.

Однако главной любовницей Бестужева была сама Анна Ивановна. Политическая игра заставила его на время оставить курляндский двор. Когда он вернулся из Петербурга, то нашел свое место прочно занятым Бироном.

Со временем Анна, желая прикрыть любовные отношения с Бироном, женила его на фрейлине Бенигне Готлиб. Бенигна отлично поняла значение этой женитьбы и постаралась стать «неразлучным другом» герцогини, а потом и императрицы. Смысл своей жизни она видела в том, чтобы сохранить положение своего мужа при Анне I. Так они и жили втроем. Анна Ивановна, как говорили тогда, не имела «собственного стола», а потому обедала и проводила все вечера в обществе Бирона и его супруги.

Леди Рендо, супруга английского посланника в России, в своих «Письмах» пишет, что Бирон был представителен, но взгляд имел отталкивающий; Бенигна же – «так испорчена оспой, что кажется узорчатой, у нее прекрасный бюст, какого я никогда не видела ни у одной женщины». При дворе Анны Бенигна стала статс-дамой, Бирон оставался до времени всего лишь обер-камергером, но Европа быстро разобралась, что к чему. При своем положении он сможет внушить Анне все, что пожелает. Австрия первой подала всем пример. Желая получить от России корпус в 30 тысяч солдат, она подарила Бирону 200 тысяч талеров и титул графа Германской империи. В Европе заговорили о том, что Бирона легко склонить на свою сторону, были бы деньги.

Обрисуем еще несколькими мазками фигуру фаворита. Вот что пишут о нем современники.

Манштейн в «Записках о России» так говорил о нем:

«Бирон не отличался умом, но не был лишен здравого смысла, хотя многие и отказывали ему в этом. К нему можно по справедливости отнести пословицу, что обстоятельства создают человека: приехав в Россию, он не имел ни малейшего представления о политике, но через несколько лет коротко узнал все, что касалось государства. Он чрезвычайно любил роскошь и великолепие, в особенности лошадей».

Граф Остен был более резок в высказываниях: «Он говорит о лошадях и с лошадьми, как человек, а с людьми, как лошадь».

Леди Рендо писала о Бироне в своих «Письмах»:

«Герцог очень тщеславен и вспыльчив и когда выходит из себя, то выражается запальчиво. Если он расположен к кому-нибудь, то выражает отменную благосклонность и похвалы, но он непостоянен, быстро меняется без всякой причины и часто чувствует к одному и тому же лицу такое же отвращение, какое чувствовал прежде расположение; он не умеет скрывать этого чувства и высказывает его самым оскорбительным образом. Он вообще очень откровенен и не говорит того, чего у него нет на уме, и отвечает напрямик или не отвечает вовсе. Он имеет предубеждение против русских и выражает это перед самыми знатными из них так явно, что когда-нибудь это сделается причиной его гибели».

Под крыло этого человека и направил своим поручительством генерал фон Галлард Родиона Люберова, полагая, что одного имени Бирона будет достаточно для защиты от гнева царицыного любого человека, служащего на предприятии, основанном фаворитом.

7

Лизонька Сурмилова до болезни была особой веселой, бойкой, избалованной, конечно, невежественной, как и пристало в то время русской барышне. Читать, правда, умела, хоть и не пользовалась никогда этим плодом учености. Болезнь совсем изменила ее натуру. Когда измученный отец спрашивал лекарей, которые в несметном количестве прошли через его дом, что же послужило причиной столь страшной болезни, иные с умным видом выдавали кучу непонятных терминов, а потом, взяв деньги – и весьма немалые, уходили со значительным и обиженным видом, а те, кто подобрее и поумнее, говорили: «Пожар, нервный срыв», после которого ее организм перестал сопротивляться хворобе.

Пожар приключился четыре года назад в Москве в Немецкой слободе. По торговым делам Сурмилов часто сносился с иностранцами, а с семьей француза Журвиля даже дружил. И надо же такому случиться, чтобы Лизонька в тот злополучный вечер осталась в слободе в гостях.

Пожар начался в дальнем квартале, но уже через полчаса пламя бушевало в шести соседних усадьбах. Пожар привычная вещь в Москве, и уж кто-кто, а аккуратные немцы были к нему готовы: и песок, и лопаты, и ведра. Они бы и сами с пожаром справились, но на беду немцам в помощь послали гвардейцев-гренадеров с топорами в руках. И здесь случилось ужасное. Видно, колдовское пламя опалило сердца гренадеров, а юркие саламандры – хозяйки огня – посмутили их разум. Вместо того чтобы тушить пламя, крушить горящие перегородки, гвардейцы, размахивая топорами, принялись грабить погорельцев и их соседей.

И сразу вой поднялся над слободой. Хозяева бросились защищать свое добро. Куда там… Даже офицеры не могли образумить солдат, они словно крепость вражескую брали, засовывая в карманы и за пазуху кошельки, женские украшения, хватали посуду, табакерки, подсвечники, напяливали на себя одежду женскую, мужскую – побогаче и пороскошнее. Людей на пожар сбежалось великое множество, стояли, смотрели, как зачарованные, на пожар и на грабеж. А что их жалеть – немцев? Это сгорит, другое накопят, у них деньги сами к рукам прилипают.

Уже полыхала вся слобода. Увидев далекое зарево, на пожар прискакал сам государь Петр II. Мальчик еще – тринадцать лет, но смел, решителен, бесстрашен. Присутствие царя остановило грабеж, но было уже поздно: на пожарище остались лишь угли, головешки, трупы и запах гари. Всего сгорело 124 дома.

Лизонька пробыла на пожаре час, не более, но когда отец примчался в слободу и отыскал дочь, сидящую на куче узлов вместе с другими детьми, она находилась почти в обморочном состоянии, даже говорить не могла, только стонала. Потом впала в горячку, так и полыхала вся, бедная, сухим жаром. Бред Лизоньки был ужасен – она опять переживала пожар, опять видела оскаленные морды погромщиков и разрубленные трупы.

Спасли девочку, вылечили от горячки, но тут же другая, не менее страшная хворь привязалась – чахотка. Она кашляла, отблеском пожара сиял на ее щеках румянец, батистовые платочки, что прижимала она к губам, окрашивались кровью. Папенька Сурмилов совсем голову потерял.

Карп Ильич Сурмилов уже появлялся на наших страницах, добавим к его портрету несколько слов. Значительный был человек, безжалостный, жесткий, мошенник вселенского масштаба, хотя сам себя он таковым не считал, говорил: я человек дела! Бедный шляхтич из-под Можайска, десятый сын в семье, он вместе с дровяным обозом пришел в Москву в восемнадцать лет и начал службу в Вотчинном приказе писарем. Воевал, как же не воевать, но службу в армии нес в интендантских войсках, а потом сделал головокружительную карьеру и стал одним из богатейших людей в Москве. Сурмилов не терпел и не понимал возражений. А теперь приходилось заискивать перед докторишками, смотреть на них умоляюще, выклянчивая слова надежды. Они советовали отворить кровь, поскольку она испорчена, застоялась, и он покорно смотрел, как делали надрез на синюшной, в гусиной коже руке дочери и сливали кровь в подставленный таз. Надо пить настойки… Он их все перепробовал – одна гадость. Приходили какие-то заплесневелые старухи знахарки, растирали Лизоньке грудь, мазали барсучьим жиром, вешали на шею заговоренные ладанки.

Долго так продолжалось, но болезнь отступила. Кровохарканье прекратилось, однако веселее Лизонька не стала. Худа была, ровно вешалка, румянец во всю щеку, к вечеру жар. Стала она тихой, пугливой, покорной, пристрастилась к чтению, на коленях всегда лежала раскрытая книжка. Карп Ильич теперь сам заезжал на Никольскую в книжные лавки – искал французские романы. Чтобы дочери легче было ориентироваться в книжном царстве, в дом ходила мамзель-француженка и трещала без умолку.

Последний лекарь, немец из цесарского государства, – говорили, что он пользует саму государыню, – выдумал прогулки: каждый день ходить пешком по саду, но можно и в карете ездить по городу, и чтоб не менее часа, понеже воздух в горнице не чистый, полон заразительных частиц, которые способствуют болезни.

Ноги Лизоньку не слушались. Чтоб не гневить отца, она покорно брела по аллейкам в сопровождении верной своей «дуэньи» Павлы, сорокалетней старой девы.

– Вот ужо до беседки дойдем, а там и сядем, – шептала Павла. – Нам бы только до той липки добраться, а там и отдохнем…

Потом немец сказал: ваша дочь выздоровеет только тогда, когда сама того пожелает, Надо сделать так, чтобы ей хотелось жить.

– Это как же так? – не понял Карп Ильич. – Всяк человек хочет жить, он так Богом замыслен.

– А Елизавета Карповна не желает. У нее сил нет, и она не хочет себя превозмочь.

– Что же делать?

– Может, замуж выдать?

– Такая она никому, кроме отца, не нужна, а мерзавцам, которые на деньги мои польстятся, я отдавать ее не намерен.

– Вам виднее, а все же как-то надобно Елизавету Карповну развлечь. А то и вовсе угаснет.

Лизонька была поздним ребенком, и Карп Ильич любил ее без памяти. Где можно развлечь любимое чадо? Конечно, в Санкт-Петербурге, куда двинулся двор. В новую столицу поехали поздней весной, когда дороги обсохли. Сурмилов привез дочь в усадьбу на Фонтанке в гулкий, плохо протопленный, необжитый дом. Что ни день, то бал или машкерад какой. Карп Ильич показывал дочери дворцы, дивный Петергоф с особняками его, Монплезиром и Марли… Смотри, дочь, хочешь, такой построю? Были в опере, итальянский кастрат пел так сладко, что Лизонька прослезилась. И все бы хорошо, если б от болотного петербургского климата не возвернулся к Лизоньке кашель.

Все тот же лекарь цесаревский дал новый совет:

– Барышне след поехать в теплые края, под жаркое солнце, в Европу, одним словом. Осень там сухая, багряная, воздух напоен живительным соком…

Карп Ильич поверил лекарю и повез дочь в Париж. Собственно, с этой поездки и началась его настоящая карьера, потому что он смог получить заказ на поставку французских вин ко двору самой государыни.

Воздух Парижа для Лизоньки оказался чудодейственным. Уже через две недели у нее изменилось выражение глаз, они вдруг распахнулись и засияли, как два солнышка. Потом Карп Ильич услышал ввечеру, как дочь ходит по комнате и что-то напевает. Наутро она попросилась в модную лавку. Вот что делает теплый климат, ликовал отец! Ему, старому дурню, и в голову не приходило, что причиной пробудившегося в Лизоньке интереса к жизни был не ласковый воздух Франции, а скромный бал в доме русского дипломата Головкина.

Встреча с прекрасным молодым человеком потрясла девушку. Она и не подозревала, что можно опьянеть от одного взгляда собеседника! Про любовь она читала в книжках, и душа ее замирала, но то было жалким подобием истинных переживаний. Неужели это правда, она заставила полюбить себя такого человека, этого ангела с дерзким взглядом, узкой талией, горячей рукой и удивительной улыбкой… Полная неопытность в подобного рода разговорах, а вовсе не стыдливость, как думал Матвей, помешала Лизоньке вести себя с полной естественностью и дать твердый ответ: да, о да! Но девушка была уверена, что кавалер умен и сам прочел все в ее глазах.

Внезапный отъезд князя Матвея не огорчил Лизоньку. Во-первых, он ей написал и встреча их обязательно состоится, а во-вторых, она была наполнена чувствами и не хотела их расплескать случайным свиданием, необдуманным разговором и чьими-нибудь нескромными намеками. Они виделись всего два раза, и оба при свечах, а ну как в яркости дня она ему не покажется? Зеркало не врет: кожа у рта сухая, волосы тусклые, брови как-то укоротились, а раньше изгибались дугой. Да и потеет она из-за болезни, может статься, от нее дух тяжелый. А тут вот как все славно получилось! Господь дал ей выздороветь, войти в сок и уж потом предстать перед возлюбленным. А что модными тряпками перед кавалером не похвасталась, то ведь это мелочи… пустое.

Теперь все свое хитроумие она направила на то, чтобы избавиться не только от общества отца, но и от докучливой, болтливой Павлы. Пустая комната наполнялась сказочными персонажами и картинами будущего счастья. Лизонька рассматривала их, лежа на канапе и улыбаясь. Плохо только, что милый образ исчезал, растворялся, словно в тумане. Глаза помнит, нос помнит, губы, а чтоб увидеть живое лицо… не получается.

Маленькая записочка Матвея стала для Лизоньки амулетом, залогом счастья. Она носила ее на груди, а когда бумага от частою чтения поистрепалась и стала похожа на тряпочку, она плотно сложила ее и упрятала в золотой медальон, который не снимала даже на ночь.

Но не только возвышенные мысли солнечно плескались в ее голове, были и практические, а именно: как заставить отца выдать ее замуж за прекрасного кавалера? Пока по достоинству батюшка мог оценить в князе Матвее только одно качество – титул. Конечно, ему приятно увидеть свою дочь княгиней, но как истинный толстосум Карп Ильич уважал пословицу; деньги к деньгам. А богат ли князь Козловский? Судя по всему, не очень. При богатстве он бы дома сидел, а не просиживал стулья в заграничном посольском доме. Как ни мечтай, но батюшке самому предстоит решать, в чем счастье дочери, а здесь он, родимый, много дров может наломать. Не надо торопить события. Главное, чтобы Карпу Ильичу запал в голову молодой князь, а далее надобно взять в помощники время. Батюшка сам должен выбрать князя Матвея в мужья, а Лизонька, как покорная дочь, уважит его волю.

Дорогу к брачному храму Лизонька начала мостить сразу после бала.

– Да ты вся светишься, Лизонька-цветочек, – сказал Карп Ильич после завтрака. – Понравилось тебе вчерашнее собрание у посольских?

– Ах, батюшка, это был настоящий бал. Лучше, чем в Петербурге, Ты видел? Я танцевала. Только неловка была очень, все ноги кавалеру отдавила.

– С него не убудет. Это какой же кавалер? В парике сивом? Длинный такой, как жигулевская наметка…

Лиза рассмеялась.

– Не длинный, а высокий. А цвет парика – натурально серый, как невыбеленный лен, говорят, он нынче моден. Еще любезен, разговорам обучен, и немудрено… Он князь, князь Матвей Козловский.

– Стало быть, он тебе приглянулся?

– Это я ему приглянулась. А он смешной… Да мало ли кавалеров в Париже!

– Ты у меня красавица, – пророкотал Карп Ильич и набычился, пытаясь скрыть за этим неуверенность и даже легкий подхалимаж перед дочерью.

Однако упоминание о князе Козловском несколько насторожило Сурмилова, и он решил навести об оном молодом человеке справки. Узнать ничего не удалось, посольский писарь сказал об отъезде князя на родину. Отбыл, ну и отбыл, и дело с концом. Лизонька тоже не возвращалась к затронутой чеме.

Осень была на подходе. Сурмилов повез дочь на юг в Италию, но не довез. Они застряли в Бургундии. Думали, на неделю, а получилось – на весь год. Маленький, милый городок на берегу Соны посреди бескрайней равнины, куда ни кинь взгляд – одни виноградники да тополиные аллеи вдоль дорог. Из-за этих виноградников Сурмилов здесь и осел, виноградная лоза совершенно потрясла его. Эдакое бы чудо да в подмосковную усадьбу!

Много узнал он здесь полезного. Вот, скажем, из области абстрактных знаний: талмудисты считают, что лоза есть изобретение лукавого, мол, само древо познания было виноградной лозой. Но есть и обнадеживающие сведения: Ной после потопа посадил в землю лозу уже с благословения Божьего. Но куда больше Сурмилова интересовали практические сведения: как планируются виноградники, как рыхлится почва, как давят ногами в деревянных чанах спелые плоды. И как раз в это время попал он в Бургундию и весь процесс увидел собственными глазами! Кроме того, французы-шельмы ввели необычайно выгодную и остроумную систему винного откупа. Учиться надо, учиться. В голове масса новых идей, которые дома не провернуть, не дадут, а здесь жизнь так и сверкает, так и пузырится, словно молодое вино.

Понятно, Лизонька оказалась предоставлена самой себе. Дом был прелестен: старинный, с замшелыми стенами, с угловой башенкой причудливой формы, узкими стрельчатыми окнами и огромным запущенным садом. Лизонька много гуляла, по воскресеньям ходила с Павлой и камердинером на рынок. Кроме яиц, масла, сыров, фруктов и прочей снеди здесь продавали кружева местного плетения.

Конечно, читала, и много, но это были не романы, в которых все чувства на один манер. «Ромео и Юлия» – вот с чем она теперь не расставалась. За окном скрипели повозки-фуры, на которых везли из Швейцарии сыр, скрипели ступени в доме, и каждая на свой лад, и музыкой отдавались в сердце слова великого писателя. «Все королева Маб. Ее проказы, – лела одна ступенька, а другая ей вторила: – Она родоприемница у фей, а по размерам с камушек агата…» А вот еще, они встретились… «Я ваших рук рукой коснулся грубой…» А она потом: «Мой друг, где целоваться вы учились?» Нет сил, право, нет сил…

Занятость Сурмилова не помешала ему заметить необычное, взволнованное состояние дочери. Она округлилась, похорошела, но уж не просматривались в ней прежние дивные качества: кротость, благоразумие, тихая застенчивость. Читает свою книжку, что-то шепчет, а потом глянет эдак дерзко и отвлеченно. Карп Ильич решил проверить, чем это его чадо зачитывается, не мечтает ли она всуе о верзиле князе? Дочь безропотно отдала книгу. Карп Ильич заглянул в первую страницу, литературный французский давался ему с трудом. Кроме того, от постоянных дегустаций местной продукции он был теперь всегда чуть-чуть навеселе.

– Почему они обращаются друг к другу «сэр»? – спросил он дочь.

– Это перевод с английского, батюшка.

– «Не на наш ли счет вы грызете ноготь, сэр?» Я правильно перевожу?

Лиза кивнула.

– А другой отвечает: «Нет, я грызу ноготь не на ваш счет, сэр. А грызу, говорю, ноготь, сэр». Чушь какая-то! Лучше бы Четьи-Минеи читала. И нравоучительно, и интересно. – Он вернул книгу с обидой. Шекспира он не понял.