Текст книги "Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны"
Автор книги: Нина Соротокина
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
6
Историческая справка I
Ну, теперь поговорим о политике. Чтобы понять подоплеку нашей интриги, необходимо хотя бы начерно ознакомиться с состоянием дел в Европе в описываемое время.
После тридцатилетней, страшной, религиозной войны (1618–1648 гг.) Европа по-крупному не воевала. Желания государств остались прежними: расшириться самим и не дать усилиться соседям. Но расширение государства может идти не только за счет войны, зачастую дипломатия действует успешнее. Например, в каком-то государстве пресеклась династия, и кровные родственные связи позволяют соседним королям рассчитывать на присоединение к своим владениям осиротевших земель. В XVIII веке было три больших свары за так называемое наследство: за земли испанские, австрийские и, наконец, за польскую корону.
Первой началась война за испанское наследство, потом на повестке дня встали вопросы австрийский и польский. Австрийский император Карл VI был уже на пороге смерти. Он не имел сыновей. Огромную его империю согласно «прагматической санкции» [3]3
Прагматическая санкцияобъявляла наследницей австрийского императора Карла VI его старшую дочь Марию-Терезию.
[Закрыть]должна наследовать дочь – Мария-Терезия. Но другие европейские государства (Бавария, Саксония, Пфальц) претендовали на австрийский престол по мужской линии. Дальше дело пошло так: признаешь прагматическую санкцию (согласен считать Марию-Терезию наследницей) – ты друг Австрии, нет, ты по ту сторону барьера, а значит – собирай войско, объединяйся с соседями и будь готов при первом удобном случае вцепиться волчьей хваткой Австрии в бок. Вся Европа переругалась из-за прагматической санкции, а дряхлый Карл VI как был «на пороге» смерти, так и пребывал там еще десять лет. Десять лет в мироздании – миг, в политике – огромное время.
Европа вовремя опомнилась: как бы за прагматической санкцией не прозевать дел Польши. Август II, курфюрст саксонский и король польский, тоже находился на пороге смерти. Но в Речи Посполитой дела обстояли особым образом. Польша почитала себя республикой, и король был там должностью выборной. Значит, надо думать всем миром, кого посадить на польский трон.
Удивительная все-таки вещь! Более всего Россия на протяжении своего существования воевала с Турцией, Польшей и Швецией, и читатели, наверное, меньше всего знают историю именно этих государств. Я не про специалистов говорю, а про обывателей. С историей Франции нам помогли познакомиться Дюма и фильм «Фанфан-Тюльпан», с Англией – Шекспир и Вальтер Скотт, с Италией и Грецией – Данте, чинквеченто и прочие «ченто», а вся история Польши держится у нас на двух именах: Коперник и Шопен и еще, пожалуй, Лжедмитрий.
Итак, Польша, ближайшая соседка России. Было время, когда Польша посадила своего ставленника – Дмитрия на русский трон. А королевича Владислава сами звали на московский трон. Потом настало время, когда исчезла не только Речь Посполитая, но и сама Польша стала называться Привисленской губернией. Но это уже XIX век, а у нас пока первая треть XVIII.
В 1697 году умер король Ян Собесский – просветитель, умница, при этом блестящий полководец. Однако энциклопедия пишет, что король Ян Собесский не обладал государственным умом (на энциклопедию никогда не угодишь!), а посему великие победы его в битве с Турцией не принесли его родине большой выгоды.
И вот он умер. Европа жила в ожидании выборов нового польского короля. Претендентов на польский трон было двое: французский принц Конти и Август – курфюрст саксонский. Россия поддерживала последнего. Август был энергичным человеком, не щадил средств, его агенты провели огромную работу в Польше – одних подкупили, других уговорили, третьим пообещали. Принц Конти оказался побежденным.
Коронация Августа II произошла в Кракове. На польском престоле он просидел – с некоторыми перерывами – тридцать шесть лет. Народ прозвал его Сильным, хотя поведение короля часто говорит об обратном.
Встреча Петра I с Августом II состоялась в Польше, в Раве. Это случилось в конце первого заграничного вояжа царя. Находясь в Вене, Петр получил из Москвы известие о восстании стрельцов – исконных врагов своих. Он немедленно бросился домой, скакал день и ночь, но в дороге его догнало новое сообщение: восстание подавлено, ваше величество, можете не торопиться. Вот тут-то он и завернул к королю польскому, курфюрсту саксонскому. Король и царь пировали три дня и очень понравились друг другу. Они были почти ровесниками – обоим по двадцать пять лет, оба гигантского роста и огромной физической силы, оба жизнелюбцы, только Август изнурял себя всяческого рода удовольствиями – большой был охотник до вина и женщин, а Петр – работой до седьмого пота.
Петр искал в Августе союзника в будущей Северной войне. Эта встреча закончилась устным договором против Швеции, заложившим основание для будущего Северного союза. Тогда Петр понял, что в войне с Турцией в Европе у него нет союзников, а посему выход к морю надо искать не на юге – в Черном море, а на севере – на Балтике. Война Швеции была объявлена сразу же, как Петр подписал тридцатилетний мир с турками. Случилось это 9 августа 1700 года. Продолжалась Северная война двадцать один год.
Первая битва с Карлом XII под Нарвой была проиграна русскими с огромными потерями. Шведскому королю исполнилось только восемнадцать лет. Это был истинный рыцарь военных утех. Всю свою последующую жизнь он не пил вина, не был женат, не имел любовниц, военный лагерь стал его домом. Карл XII был чужд вероломства и действовал всегда открыто и честно. Победив русских при Нарве, он счел их настолько слабыми противниками, что даже не стал преследовать убегающую армию.
Все свои усилия Карл направил на уничтожение союзников России. Дания, еще до битвы при Нарве, капитулировала без единого выстрела, а с Польшей пришлось воевать. Меж тем Петр I собрал силы и начал бить шведов на Балтике. К весне 1703 года русские отвоевали у шведов побережье Невы и взяли крепость Ниеншанц. Сбылась давняя мечта России, она получила выход к морю. 16 мая 1703 года была заложена деревянная крепость Санкт-Петербург, ставшая через десять лет столицей Российской империи.
Но вернемся к Августу II. В отличие от русской армии поляки терпели от шведов одно поражение за другим. Захватив половину Польши, Карл XII в 1704 году в Варшаве созвал польский сейм и посадил на трон нового короля – Станислава Лещинского, человека образованного, умного, но по складу ума скорее ученого, чем полководца, а потому, с точки зрения историков, пассивного и слабохарактерного правителя. Август II, не желая расставаться с короной, тоже созвал сейм в Сандомире и провозгласил решение варшавского сейма недействительным. В Польше установилось двоевластие.
Карл XII ненавидел Августа II. «Поведение его так позорно и гнусно, – писал он французскому королю, – что заслуживает мщения от Бога и презрения всех благомыслящих людей». Карл дал себе слово сокрушить Августа II, а уже после посчитаться с Россией и вернуть отвоеванные Петром I земли. Вскоре шведы заняли Лейпциг и Дрезден. Августу II ничего не оставалось, как сдаться на милость победителя и отказаться от Польши в пользу Станислава Лещинского.
К этому же времени относится измена Петру I гетмана Мазепы, который «отложился к ляхам» и договорился с Лещинским и Карлом XII, что в случае их победы над Петром I вся левобережная Украина опять перейдет под власть Польши.
Все решила Полтавская битва в 1709 году. Карл с Мазепой бежали в Турцию. Грозная шведская армия перестала существовать. Стремясь возродить Северный союз, Петр приехал в Польшу и опять посадил на трон Августа II. При этом царь вручил королю осыпанную алмазами шпагу – трофей Полтавы, Когда-то эту шпагу Петр уже подарил Августу II, тот, потеряв престол, передарил ее Карлу XII, а последний потерял ее под Полтавой.
И вот теперь Август II одряхлел и нужно думать о будущем. Франция предложила в короли свергнутого Станислава Лещинского, к этому времени он уже стал тестем юного Людовика XV. Париж взялся за дело самым серьезным образом. Если Август II в свое время потратил на выборы, высосав всю Саксонию, 10 000 гульденов, то Франция не беднее. Она купит всю польскую шляхту, и те прокричат на выборах Станислава Лещинского. Но важно загодя узнать расстановку сил в Европе. Австрия, давняя противница Франции, конечно, имеет своего кандидата на польский престол, ее даже не стоит переубеждать. Другое дело Россия. Анна Ивановна [4]4
В традиции русской историографии Анну I называют Анной Иоанновной, как бы подчеркивая ее приверженность к иностранцам. По мнению автора, это крайне несправедливо. Она была последней русской царицей в отличие от последующих Елизаветы и Екатерины.
[Закрыть]недавно вступила на трон, ее политические пристрастия не вполне известны, и Франция решила: если вести тонкую политику, то, может быть, и удастся склонить Россию на свою сторону.
Выехавшая из Парижа карета с Виктором Сюрвилем и Шамбером имела к этим замыслам Франции самое прямое отношение.
7
Не будем томить читателя подробностями дальнейшего путешествия Матвея Козловского, в котором не произошло ничего существенного. Минуя Варшаву, выехал он к русской границе, без задержки миновал заставу, а далее через Смоленск поскакал в родную подмосковную усадьбу, находящуюся как раз на границе с Калужской губернией.
Когда Матвей прибыл к родным лесам, совсем обвечерело, даже знакомый с детства мостик через речку Нару он нашел с трудом. Лошадь нырнула под низко растущие ивы, гулко прошлась по скользким, замшелым бревнам и взобралась на крутой, ольхой поросший берег.
Взору Матвея открылись три равновеликих холма. Закатное солнце сделало рельефной знакомую с детства картину. На ближайшем к усадьбе холме раскинулся яблоневый сад, другой холм поверху зарос сосновым бором, третий, со срезанной верхушкой, казался кудрявым от окаймляющей его дубовой рощи. Из-за этой красоты сельцо и назвали Видным. Мать честная! Как он мог столько лет жить вдали от родимых мест?
Однако очертания холма как-то изменились. Матвей с трудом сообразил, что исчезла деревянная церковь с колокольней. Куда же это она подевалась? Или Иван надумал перенести старинный храм поближе к усадьбе? Зря… Без церкви дубовый холм выглядел словно осиротелым.
Матвей тронул поводья и медленно поехал вдоль реки. Здравствуй, кузница с неумолчной наковальней! Привет тебе, скотный двор! Спрятанный за березовым леском, он напомнил о себе далеко разносящимся в вечернем воздухе мычанием коров и звяканьем подойников. Нерешительно зажглись первые звезды, дрожащие, словно пламя восковых свечек в храме.
Тропинка повернула вбок, пошла в гору и наконец втекла под крону лип, перемежающихся с орешником. Аллея вела прямо к заднему крыльцу родительской усадьбы. По дороге встретились двое, мужик и баба, заулыбались – молодой барин приехал, поклонились ему в пояс. Матвею хотелось сказать им что-нибудь ласковое, но он не только не помнил их имен, а растерял вдруг все русские слова, которыми надобно приветствовать дворню. Ответил растроганно: «Здравствуйте, здравствуйте…» и поехал дальше.
Усадьба казалась безлюдной, никто не вышел из дома встретить его. Цветник у нижней террасы выглядел неухоженным, понятное дело – осень: но клумбы не были перекопаны, бурьян заглушил цветы. На втором этаже, где жила сестра, теплилось огоньком окно, прочие были темны.
– Эй, кто-нибудь!
Из-за угла дома выглянуло девичье лицо и тут же скрылось. Раздался чей-то крик. Потом Матвей увидел, как от конюшни бежит старый кучер Фома.
– Батюшки светы, милый барчук приехали! С приездом, сейчас лошадь приму.
На крыльцо вышел молодой мужик в ливрее, лицо незнакомое, неулыбчивое.
– Доложи их сиятельству, что молодой князь приехал.
Матвей прошел в гостиную. Барский дом был построен лет тридцать назад, в начале царствования Петра Великого, взамен обветшавшей старой усадьбы. Строили с размахом. На каменном фундаменте поставили тесовые хоромы в десять комнат с высокими окнами, потом возвели второй этаж, где размещались помещения для дворни. Позднее пристроили мезонин с отдельной лестницей – покои Клеопатры. В гостиной все было по-прежнему, только стулья спрятали в чехлы да ковер убрали, на натертом воском полу виднелся белый квадрат.
– Приехал, значит, – раздался за спиной голос брата, он вошел в комнату неслышно, бочком обошел стол и встал перед Матвеем. – Обнимемся, что ли, чай, христиане.
Обнялись, сели. Иван спокойно, не мигая рассматривал брата и молчал.
– Я голоден, как черт, – сказал Матвей и сам удивился раздражению, которое в нем вспыхнуло. Не такой он представлял встречу в родительском доме.
– Я распорядился, соберут кой-чего, – кивнул Иван и вдруг крикнул звонко в темноту: – Серебро подай, праздник у нас.
– А где Клеопатра?
– Я велел позвать, сейчас спустится. – И опять умолк, тишина повисла, как паутина.
Вот ведь как жизнь переиначилась! При батюшке дом напоминал растревоженный улей, дворни было человек сорок: дворецкий, буфетчик, камердинеры, несколько поваров, кондитер, кучера, егеря – всех не перечислишь, и все эти люди куда-то бежали, торопились, гомонили, а теперь тихо, как в брошенном подворье. Встреча с сестрой была более теплой, но от Матвея не ускользнул ее быстрый в сторону Ивана взгляд, она словно ждала от старшего брата какого-нибудь знака – поощрения или укора, чтобы знать, как вести себя дальше.
Все трое из оставшихся в живых детей Николая Никифоровича Козловского разнились не только характером, но и внешностью. Старшин Иван с детства удивлял родителей взрослой обстоятельностью в суждениях и младенческой плаксивостью. Обычно без слез в глазах он корчил кислую мину и начинал на одной ноте визгливо и скучно жаловаться на слуг, отцовскую кобылу, норовившую пнуть барчонка, сороку, якобы стащившую у него нательный крестик, престарелую суку Зорьку, выхватившую у него вкусный кусок, что было совершенно невозможно. Его рот растягивался до лягушачьих размеров, востренькие любопытные глазки исчезали, и дворня шепталась: очень уж непригож юный князь, можно сказать – уродец. Кто-то из родни мимоходом заметил отцу, мол, Иванушка-то личиком не вышел. Николай Никифорович в свойственной ему категоричной манере заметил: «А зачем мужчине красота? Лошадь от него не шарахается, значит, красавец. В мужчине главное – ум». Ума Ивану было не занимать. Еще в детстве появилась у него страсть к накопительству, хранил всякий вздор: порванную нитку бус, застежку от старого кошелька, пробки от бутылок. Теперь в копилке Ивана уместилось все отцовское богатство: деревни, люди, леса и пашни.
К тридцати годам он превратился в длинного, плоскогрудого господина с пышными светлыми волосами, всегда нахмуренным лбом и хмурым, тревожным взглядом. Детская плаксивость обернулась и вовсе неожиданным качеством, он стал вести себя как прокурор: каждый перед ним был в чем-то виноват. Себя он почитал справедливейшим человеком на свете, но как-то всегда эта справедливость оборачивалась ему на пользу. Непомерную жадность свою он называл бережливостью, а необходимость расстаться с любым видом собственности причиняла ему чисто Физическую боль, что-то ныло внутри, сокращалось, а щека начинала дергаться беспокойным тиком.
Сестрица, как уже говорилось, звалась Клеопатрой, была она годом старше Матвея. Можно, конечно, предположить, что в момент появления дочери на свет маменька что-то прочитала про египетскую царицу и, восхищенная ее судьбой, а также двумя нездешними красавцами – Антонием и Юлием Цезарем, – решила назвать маленькое, круглолицее, с носом кнопкой и замшевыми щечками создание экзотическим именем. Но скорее всего имя Клеопатра запало в сердце Анне Петровне где-нибудь на петербургских «машкерадах», до которых она была большая охотница. В ожидании очередного ребенка она молилась истово, чтоб новоявленный младенец родился красивым, все остальное приложится трудом и старанием, тем более что этот бесплатный дар кроме как молитвой не заработаешь. В двадцать три года Клеопатра так и не стала красавицей, но была очень мила, и имя ее не звучало насмешкой. В отличие от худых и высоких братьев, она была круглолица, полногруда, с пышными покатыми плечами, тонкой талией и пухлыми ручками, на которых жеманный мизинец тоже изгибался полукругом.
В России не любят тощих, по всем канонам она была невеста хоть куда, но не везло Клеопатре, не могла она никого пленить настолько, чтоб этот некто пренебрег малым приданым и полным отсутствием земель, которые давали бы за невестой.
Ужин прошел в чинной беседе. Матвей ждал вопросов о Париже или вскользь брошенного замечания о заграничной жизни, от которого он мог бы перейти к объяснению своего неожиданного приезда, но Иван, раньше молчаливый, никаких вопросов не задавал, а без умолку говорил сам, и все о деревенских делах: о мельнице, требующей ремонта, о сгоревшей в дубовой роще церкви – новую надо ставить, о малом урожае ржи, скромном приплоде в стадах, словом, «все крестьяне спились, и земледелие упадает». Никогда доселе не слышал Матвей, чтоб столько болтали о делах сельских, для этого управляющий есть. Клеопатра молчала, только испытующе смотрела на Матвея, глаза ее все время подозрительно блестели.
– Ладно, поздно уже. Что свечи зря жечь? Придет день, все важное и обговорим, – сказал Иван и встал.
Для ночлега Матвею отвели гостевую, сказав, что его бывшая комната еще не прибрана. В гостевой же горнице только и успели, что обтереть пыль. Непри-ютное помещение… Одинокая свеча в шандале из трех рожков – на всем Иван экономит! – осветила ложе, сработанное деревенским мастером, кованый сундук у стенки и рукомой у входа.
Матвей смертельно устал, и казалось, лишь донесет голову до тощей подушки, сразу провалится в сон. Но мечтам Матвея не суждено было сбыться. Он только успел снять сапоги, как в дверь осторожно постучали. И тут же на пороге возникла испуганная Клеопатра. Она поднесла палец к губам и, призывая к тишине, пытливым взглядом окинула комнату, словно ожидала увидеть в затененных углах злоумышленников, потом улыбнулась и прошептала:
– Пойдем ко мне. Здесь нас могут подслушивать.
– Кто? – не понял Матвей.
– Нетопыри да мыши.
8
Комната Клеопатры на втором этаже была так плотно заставлена всякой ненужной мебелью, что жить в ней можно было, только избегая резких движений. Подоконник заставлен цветами в горшках, на всех прочих горизонтальных поверхностях теснились шкатулки, коробочки с бисером, нитки, пяльцы, мелкие книжицы, то ли для чтения, то ли для дневниковых записей. Яркие цветы на холщовых обоях казались выпуклыми, они зримо выступали из стен, уменьшая объем горницы, и казалось, задень локтем этот цветущий луг, и сочные колокольцы польются тебе на голову пахучим водопадом. Лежанка тоже была закрыта вышитым цветами покрывалом и загромождена таким количеством подушек, что непонятно было, где хозяйка спит.
Но все это богатство Матвей рассмотрел уже днем, ночью при свече он увидел только дробящиеся тени и малое свободное пространство со стулом подле столика. На этот стул он и сел, Клеопатра опустилась на лежанку и, как только устроилась удобно в подушках, сразу заплакала, склонив к груди лицо.
– Батюшка помер, – прошептала она с такой интонацией, словно скорбное событие произошло не год назад, а на прошлой неделе, и горе не дает говорить ни о чем другом.
Плакала она долго, и Матвей молча гладил ее по плечу. Наконец успокоилась, отерла ладошкой лицо, словно сняла с него печаль, и, ласково усмехнувшись, сказала:
– А ты совсем парижанин. Красивый… Только поизносился в дороге. Неужели вот так верхом из самой Франции?
– Нет. Это уж потом верхами. До Варшавы ехал в карете.
– А багаж твой где?
– Нету, Клепушка, багажа.
Матвей собрался было рассказать случившуюся с ним страшную историю, но передумал. Зачем пугать сестру эдаким количеством трупов? И потом, неловко как-то сознаться, что все произошло, когда он пьяный в крапиве лежал.
– Украли, что ли? – ахнула Клеопатра.
– Вот-вот, украли, – ухватился Матвей за поданную мысль, – в Польше… А потому подарочек из Парижа я тебе, Клепушка, не довез. Но ты не огорчайся. В Москву поеду, куплю тебе штуку шелка на платье.
– Бог с ним, с подарочком, главное, что ты вернулся и здесь передо мной сидишь. Уж как я тебя ждала, как ждала! Иван запретил мне тебе письма писать, зачем, говорит, на почту тратиться. Тогда я стряпчему все отписала, Епафродиту Степановичу, да с верным человеком в Москву передала.
– Лялин и вызвал меня в Россию.
– Богородицу благодарю, что услышал Господь мои молитвы. – Она истово перекрестилась на икону. – Ты дома. И вот что ты, Мотя, должен понять: вся наша жизнь в руках Ивана, а братец наш скаредный негодяй, хладнокровный и меланхолический.
– Это как же – меланхолический?
– А вот так. Голоса не повысит. Спокойно эдак говорит за завтраком, мол, дурно спал ночь, у него видения и бессонница.
– Какие видения?
– Всякие. Ему на пользу. Давеча говорил, что ему батюшка покойный являлся и сказал: со свадьбой сестры твоей Клеопатры надобно повременить.
– Ничего. Мне завтра тоже во сне явится батюшка и скажет: венчать надо Клепушку, и немедленно. Я тебя и обвенчаю.
– Ничего у тебя не получится, любимый брат, потому что дело в приданом. Ты знаешь, что за мной Иван дает? Серьги и монисты турецкой работы, шали китайские, ковер персидский, молью траченный, и жирандоли без многих хрусталей. Это ли приданое для достойной девицы? А про деньги говорит: это мы потом обсудим.
– Вот и обсудим.
– Ничего ты с ним не обсудишь. Он в разговоре только о своих делах говорит, до твоих ему и дела нет. Он завтра может вообще запереться в своих покоях и носа не показать. Ты не понимаешь, что за человек Иван! Смотри, – она растянула тесемки мешочка, который носила у пояса, и вынула чайную ложку, – с собой ношу, а то есть будет нечем. Он всю посуду попрятал. Я думала, продал. Ан нет, к твоему приезду серебро достал. Но завтра же он все спрячет и опять будем есть на оловянной да деревянной посуде. У ключницы Лукерьи ключи отнял, теперь сам кладовые отпирает и запирает. И все ворчит, угрожает! В доме боятся его, как чумы. А ведь если и сечет людей, то вроде за дело, но более всего нравоучениями мучает и в дальние деревни ссылает. Лукерья говорит, что не может такой мухоморный характер просто так произойти, мол, сглазили Ивана. Но не об этом я с тобой говорить хотела. Послушай, Мотенька, что я тебе расскажу.
В окно с тупым упорством бились ночные толстотелые мотыльки, залаяла собака и смолкла, затем донеслось тихое пение девок-кружевниц, которые плели подзоры, прошвы для подушек и пододеяльников к вечно отодвигающейся свадьбе Клеопатры. Девки-кружевницы и при родителях работали как одержимые. Помнится, когда уезжали осенью в Москву, их с их коклюшками сажали в отдельные подводы, чтобы они и в дороге не ели хлеб даром и были заняты делом. Куда же подевался их плетеный товар? И сейчас в темноте, видно, лучину жгут и все плетут, как парки, сочиняют судьбу Клеопатре.
Глаза у сестры опять стали тревожными. И вот что она ему рассказала.
– Как уехал ты, Матвей, в Европу, так и жизнь у нас кувырком пошла. Не сразу, правда… Жили по-прежнему широко, к обеду по нескольку карет приезжало. Хлебосольствовали… А уж когда юный император Петр Алексеевич скончался, в Москве такое началось! Бедный император, я его видела: высокий, статный, пасмурный, словно предвидел он свою скорую кончину.
– Где ж ты видела императора?
– Батюшка взял меня на праздник водосвятия. Уже была назначена царская свадьба с княжной Екатериной Долгорукой. Выезд был роскошный! Она ехала в открытых санях, шубка на ней парчовая, серебряная, а уж хорошенькая! А император стоял на санях сзади, дальше конвой, свита. Холод был ужасный. Церемония длинная батюшка меня домой отослал, а сам все четыре часа простоял на льду. Я, грешным делом, думаю, что тогда он ноги и застудил.
Как ты знаешь, свадьба царская не состоялась, император умер оспой. Верховный совет заседал в Лефортовом дворце, решал – кого позвать на царство. Когда приехала Анна Ивановна из Курляндии, Москва встречала ее широко, радостно. Потом пошли собрания. Батюшка на всех собраниях присутствовал и стоял за самодержавие, поэтому был принят в числе прочих самой императрицей.
На прием в Кремлевский дворец батюшка поехал уже больной, горячечный. Но потом ничего, отлежался, отпоили мы его чаем с малиной да медом, а по весне он опять захворал и велел переезжать в Видное. С тех пор мы здесь живем и носа на люди не кажем, а двор-то уже не в Москве, а в Петербурге. До северной столицы никогда теперь не добраться, а здесь скука страшная!
Иван власть в доме постепенно забирал, по зернышку. Видно, батюшка нарочно все так подстроил, чтобы Ивана ко всем делам имения приспособить и чтоб управляющий заранее понял, кто тут хозяин.
Все время батюшка проводил теперь в своей комнате с книгами, про охоту, соседей, сельские пиры было забыто. Только и ездили к нам стряпчий Лялин из Москвы да новый батюшкин друг – господин Люберов, очень достойный человек.
В августе батюшка опять занемог, ходил с трудом, левая нога совсем не слушалась. Лекарей перебывало много! Но от судьбы не уйдешь. Как-то вызвал он утром меня к себе в комнату и строго так говорит:
– Клеопатра, надобно мне с тобой поговорить. Вели закладывать тарантас.
– Зачем же тарантас? Разве в доме поговорить нельзя?
А у самой поджилки трясутся. Батюшка меня никогда полным именем не называл. Клепа… а когда шутит, Заклепкой именовал, при людях – Кларой. А тут могилой повеяло от его речей.
И точно. Поехали мы с ним в дубраву в церковь Пророка Даниила, это еще до пожара было. Всю дорогу молчали, а как церковь завидели, батюшка и говорит:
– Слабость на меня напала. Чувствую, чадо мое, смерть совсем близко. Завещаю, тут меня и похороните, в Москву не возите.
Я в слезы, а он молчит. Подъехали к погосту. Он из экипажа вышел, мне выходить не велел. Тут к нему отец Александр навстречу. Батюшка-то с палкой, куда-то вдвоем пошли. Долго их не было, почти час. Потом я узнала, что батюшка место себе на сельском кладбище выбирал. Семейной усыпальницей в Москве пренебрег. Иван выполнил волю покойного, и за это братцу спасибо. Да только я думаю, главным здесь была, как всегда, экономия.
Разговор наш с батюшкой состоялся на обратном пути. Остановились мы под горкой, кучера Игната он на на ключ отослал. Может, и вправду пить хотел, а всего вероятнее, не желал чужих ушей. И говорит…
Окно вдруг отворилось, кисейная занавеска вздулась от ветра, и Клеопатра стремительно бросилась к окну.
– Кто там? – спросила она испуганно.
– Ты что? – Матвей тоже перешел на шепот.
Клеопатра повернула к нему взволнованное лицо, прижала палец к губам, потом высунулась в темноту, по-птичьи повертела головой и только после этого плотно закрыла окно.
– В этом доме подслушивают, а потом все доносят братцу.
– Да мы на втором этаже!
– А лестница?
– Ладно, Бог с ними, скажи же наконец, о чем был разговор?!
– Батюшка наш был добр. И последней мыслью его было, как устроить нашу с тобой судьбу. Хотел, да не смог, сам знаешь о проклятом законе покойного императора Петра Великого. – Она подумала и добавила: – Антихриста.
– Ну, ну! Петра I не трожь! Он о России радел. Он был гений.
На щеках Клеопатры вспыхнули красные пятна, глаза округлились.
– Батюшка тоже всегда его защищал: много-де их величество для человечества сделало! А я знаю, сколько величество христианских душ погубило! Да и нашу с тобой жизнь перечеркнуло. Уж нет его, семь лет, как помер, а все боятся правду про него сказать. Петр Великий! – передразнила она кого-то звонким от негодования голосом.
– Что ж не боишься, что подслушают да донесут куда след? – гневно прокричал Матвей.
– Это раньше их величество Петра I нельзя было ругать, теперь можно! Ты что на меня напрыгиваешь? Что мне слово сказать не даешь? Я тебя сюда позвала об императоре Петре лаяться?
Матвей вдруг словно отрезвел. У Клеопатры был такой обиженный вид, что ему стало стыдно перед сестрой.
– Ну ладно, будет тебе. Значит, вы остановились внизу холма, а Игнат за водой пошел.
– Все мысли ты мне спутал! – проворчала Клеопатра, пытаясь вернуть себе состояние высокой торжественной скорби, и продолжала, придав голосу прежнюю мелодичность. – Последние мысли батюшки были о том, как нашу с тобою жизнь устроить.
Вот он и говорит: «По закону о майорате все мои земли перейдут к Ивану. Но приданое тебе Иван достойное обеспечит, это я ему твердо наказал. Матвей после моей смерти пусть домой не торопится. У него в Париже дела хорошо идут, и нечего туда-сюда мотаться, деньги переводить. А как вернется он своей охотой из заграничного вояжа, то пусть немедля едет к стряпчему Лялину. Я нашел способ, чтобы вы, мои младшие дети, жили после моей смерти безбедно». Тут на меня словно оторопь нашла. Сижу, двинуться не могу, а в голове одна мысль – неужели мы сироты? Батюшку разговор, видно, сильно утомил, плечи обвисли, лицо покраснело, а от тела жар, как от печки. Игнат воды принес, так он пил, пил. Я этот кувшин потом к себе в комнату забрала, вон он стоит.
На следующий день к нам приехал отец Александр со святыми дарами. Батюшку причастили, исповедали. Еще день прошел. Опять послали за священником, на этот раз соборовать. Вечером родителя нашего не стало. Завтра мы на могилу к нему пойдем. Грустно там, вместо церкви – пожарище, а на могиле у батюшки простой деревянный крест.
Помолчали.
– Ты еще не сказала мне, за кого замуж собралась? – спросил наконец Матвей.
Несмотря на поздний час, Клеопатра решила, что время самое подходящее, и стала рассказывать о женихе, но все как-то сбивчиво. С первых же фраз Матвей понял: сестра совершенно равнодушна к своему избраннику, а если и собралась с ним под венец, то не иначе, из желания выбраться из-под опеки Ивана и зажить своим домом. Жених-то явно неказист, небогат, зато «незлой и непьющий».
Очень показателен был рассказ Клеопатры о знакомстве с господином Юрьевым. Не знаешь, плакать после этого или смеяться. А случилось все так: на Николу Летнего, 9 мая, дождь загнал коляску Ивана, а с ним и Клеопатру в усадьбу соседствующего помещика. Гостей оставили обедать. И вот к столу вышел племянник хозяина, этот самый Юрьев, господин чопорный, томный и с капустным листом на лбу – у него, видишь ли, голова разболелась. Свои головные боли он называл мигренью. Сидишь с капустным листом, так хоть молчи. А господин Юрьев, ласково поглядывая на Клеопатру, принялся объяснять, что в его роду мигреням подвержены все женщины, и болезнь эта по наследству передается по женской линии, и единственный случай на семью – он: подцепил женскую болезнь. За столом все начали смеяться, Клеопатра не знала, куда себя деть, а Юрьев, как ни в чем не бывало выглядывая из-под капустного листа, продолжал разглагольствовать на ту же тему. Потом лист свалился на радость всем в соусник.