Текст книги "Окно (сборник)"

Автор книги: Нина Катерли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Пришельцы вошли в комнату, где спал Иванов, обступили диван, и Герберт Исидорович включил волшебную лампу, стоящую на журнальном столике. От ее резкого света Иванов проснулся и сел, изумленно моргая и улыбаясь, но ответных улыбок не последовало, напротив, бывшие друзья заявили ему, что их больше не обманешь и не обольстишь и они пришли сюда специально и исключительно для того, чтобы сказать ему, какой он все-таки мелкий, тщеславный и безответственный человечишка. Шепотом Иванов спросил, что же он им сделал. Наступила возмущенная пауза. Затем Герберт Исидорович раздельно, как бывало на уроке, отчеканил:

– Ты. Забрал. Лампу. У каждого из нас ты ее отнял. _Отнял_! Вот что ты сделал. – После чего гости сразу удалились, тетка вышла их проводить, а Иванов остался неподвижно сидеть на диване.

И тут погас свет.

– Пробки, – констатировала тетка откуда-то из мрака. – Я же говорила: нельзя ставить «жучков». Погоди, еще сгорим.

Потом долго искали свечу. Потом Иванов ставил очередного «жучка». Потом зажглось наконец электричество, тогда Иванов пошел к себе в комнату и сел на диван. И увидел, что волшебной лампы на столике нет. Более того, на том месте, где она только что была, неподвижно сидит в развязной позе паук с неприятными мохнатыми лапами.

– Кыш! – ошеломленно велел Иванов пауку. Тот сперва помедлил, подумал, а потом вдруг усмехнулся, сорвался с места и, квалифицированно перебирая своими гадкими конечностями, побежал по краю стола, спустился по ножке, пересек комнату по диагонали и исчез за платяным шкафом.

И тогда Иванов явственно услышал всхлипывания. Он повернулся и увидел свою тетку, стоящую в дверях с непогашенной свечкой в руке. Со свечки капало на паркет, по теткиным щекам катились слезы, тоже капали на паркет и, как это ни странно, застывали на нем подобно воску со свечки – в виде прозрачных ледяных чешуек, блестящих до рези в глазах.

Вот на этом мы, пожалуй, и закончим наш рассказ, так как сказать нам больше нечего, разве что признаться, что не только у Иванова, но даже у автора вся эта грустная история оставляет чувство растерянности и изумления. Ведь если разобраться, этот Иванов… нет! Все-таки – нет. Но, с другой стороны, если принять во внимание, что род человеческий… Но с такими мыслями жить решительно нельзя!

Чудовище

– Лучше уж пускай бы как раньше, – сказала тетя Геля и вытерла глаза.

– Как раньше?! Благодарю вас! Хорошенькое дело: «как раньше!» – так и задохнулась Анна Львовна. – Я всю жизнь живу в этой квартире и всю жизнь варю суп в комнате на плитке, почти не пользуюсь газом. И вынуждена была до последнего буквально времени ходить в баню, хотя у нас есть ванна. Я боялась лишний раз выйти в туалет, не говоря уж о том, что моя личная жизнь…

– Нет, лучше бы как раньше, – упрямо повторила тетя Геля, – на это я просто смотреть не могу.

Я-то лично к Чудовищу привыкла и не очень боялась его даже в детстве. Я родилась, когда оно уже поселилось в нашей квартире, и для меня не было ничего необычного в том, что в коридоре около ванной или в кухне можно встретить косматое существо с одним багровым глазом посреди лба, с длинным чешуйчатым хвостом… Да что там описывать – чудовище как чудовище, не чудовищнее других.

Говорят, еще до моего рождения наши жильцы обращались куда-то с заявлением, чтобы Чудовище отселили в другое место, чтобы даже предоставили ему отдельную квартиру. Но им отказали – мол, если все отдельные квартиры раздавать чудовищам, то куда же тогда селить многодетные семьи, мол, чудовищ много, а квартир мало, а наш случай, они так и сказали: «Ваш случай еще не самый тяжелый, – ни одного смертельного исхода или тяжкого телесного повреждения».

А то, что мужа Анны Львовны на целый месяц сделали алюминиевой кастрюлей, так это, оказывается, не тяжкое повреждение. Муж этот, говорят, как очухался после того, что в нем месяц варили борщи и тушили мясо, так сразу и ушел к другой, а Анна Львовна осталась одна и с тех пор не может простить Чудовищу, что оно разбило ей жизнь. Чудовище, правда, давало честное слово, что превратило мужа Анны Львовны в кастрюлю именно за то, что тот каждый вечер звонил из коридора по телефону своей даме и сюсюкал с ней, и он, дескать, все равно бы ушел, а так поневоле лишний месяц прожил дома, хоть и в виде кастрюли.

Не знаю, чем кончилась бы эта история – Анна Львовна, говорят, грозилась подсунуть Чудовищу в миску перегоревшую электрическую лампочку, – но тут Чудовище надолго уехало в какую-то экспедицию с музеем этнографии и антропологии, где служило экспонатом.

Потом история с мужем Анны Львовны как-то забылась, но у Чудовища с возрастом стал портиться характер, и оно жильцам буквально прохода не давало.

То приходишь в ванную комнату, а в раковине и в ванне полно лягушек и тритонов, то вдруг все холодильники начинают противно завывать и греться и в них закипает молоко и печется мясо, то у несчастной Анны Львовны на носу вскакивает невероятных размеров прыщ и каждый день меняет окраску: сегодня он синий, завтра – лиловый, а послезавтра – ядовито-зеленый.

Надо сказать, что с тетей Гелей у Чудовища были какие-то более ровные отношения, – найдет она у себя в буфете вместо хлеба черепаху – и радуется: «Смотрите, рептилия! Я ее сейчас отнесу в детский сад, в живой уголок!»

Меня в детстве, как я сейчас понимаю, Чудовище просто терпеть не могло, так я его раздражала. И тем, что с топотом бегала взад-вперед по коридору, и что громко смеялась, и в комнату к нему любила заглядывать. Поэтому Чудовище вечно устраивало мне ангины. Не очень тяжелые, но такие, что и не посмеешься – голоса нет, и не побегаешь – укладывают в постель.

Когда я выросла, Чудовище одно время очень мне вредило: стоило позвонить по телефону какому-нибудь знакомому, как оно всегда успевало раньше всех схватить трубку и прошипеть: «Нету. Ушла на свидание к другому».

Сейчас я живу одна. Родителей уже нет, семьи не получилось, тетя Геля, соседка, опекает меня, как может, а Чудовище… Во всяком случае, изводить меня оно перестало. Ну, конечно, стоит мне поздно вернуться из театра или из гостей – тут уж обязательно или споткнусь в коридоре о кота, которого у нас никогда не бывало, или новое платье разорву о колючую проволоку. Но это так, мелочи. А последнее время и того нет, последнее время с Чудовищем что-то творится, не узнать его: глаз из красного сделался каким-то грязно-рыжим, шерсть поседела – одним словом, стареет наше Чудовище. На службу оно теперь не ходит, сидит целыми днями у себя в комнате и то шипит, то вздыхает. И вот сегодня тетя Геля как раз сказала, что лучше бы уж все оставалось по-старому, а то у нее душа болит смотреть на Чудовище и сил больше нет подметать за ним чешую.

– Что касается этой мерзкой чешуи, – заявила Анна Львовна, – то тут я с вами, Ангелина Николаевна, целиком и полностью согласна: это безобразие! Надо заставить его дежурить лишнюю неделю, никто не обязан убирать за ним грязь!

Тут разговор прекратился, потому что дверь чудовищевой комнаты громко заскрипела, а через минуту и оно само появилось на кухне.

– Моете мне кости? – спросило Чудовище, и глаз его слегка порозовел. Ну-ну… А вот я сейчас вас всех простужу! Такого холоду наделаю!

И Чудовище принялось дуть, отчего щеки его сразу посинели, а голова мелко затряслась.

– Ф-ф-у-у! – дуло Чудовище, и вдруг я заметила, что тетя Геля дрожит и припрыгивает на одном месте, постукивая ногой об ногу и потирая нос, будто он у нее отморожен.

– Хо-о-лодно! Хо-о-лодно! – жалобно тянула тетя Геля и зачем-то подмигивала мне. – Ты что стоишь? – вдруг закричала она. – Двигайся! Двигайся! Не то – верная пневмония! Руки на пояс! Приседай!

Мне было не то что не холодно, а даже довольно жарко, тем более что дело происходило на кухне, где были зажжены все конфорки. Но тетя Геля так подмигивала и кричала, что я уперла руки в бока и начала приседать.

– Ага! Ага! – обрадовалось Чудовище. – То-т-то же! Попляшете теперь у меня!

Не успела я опомниться, как тетя Геля схватила меня за руку и стала вскидывать ноги в каком-то дикарском танце. Я топталась рядом.

– Сумасшедший дом какой-то! – гневно заявила Анна Львовна и вышла из кухни.

Чудовище испуганно посмотрело ей вслед, потом перевело взгляд на пляшущую тетю Гелю и тихим голосом спросило:

– Почему она не пляшет? Почему она ушла?

– Она око-че-не-ла! – задыхаясь, выкрикнула тетя Геля, продолжая танец. – Понимаете меня?

Но Чудовище уже забыло, о чем спрашивало. Везя хвост и оставляя на полу след чешуи, оно подошло к своему холодильнику и открыло дверцу.

– Где же кость? – растерянно сказало Чудовище. – Ведь я помню… Вчера была здесь, я купило ее в гастрономе…

– Ваша кость? Так вот же она, вы утром сварили из нее бульон, помните? – притоптывая, тетя Геля протягивала Чудовищу свою белую кастрюлю с супом.

– Разве? Хм… – Чудовище недоуменно уставилось в кастрюлю: – У меня не было такой миски.

– Ваша, ваша мисочка, я ее немножко почистила – вот и все.

– А-а-а! – загремело Чудовище. – Так вы посмели трогать мою миску?! Я запрещаю! За это… За это вы обе… Окаменеть сейчас на тридцать пять минут!

Тетя Геля тут же застыла, как в детской игре в «замри», а у меня как назло зачесался нос, и я подняла было руку, но тетя Геля вдруг незаметно, но очень больно ущипнула меня за бок, и я замерла тоже.

Чудовище окинуло нас победным взглядом, потом выхватило из тети Гелиной кастрюли вареную курицу и сжевало ее целиком.

– Прре-кррасная кость! – проурчало Чудовищу облизнулось и сжалилось над нами.

– Можете идти, – разрешило оно и важно удалилось из кухни, прихлебывая суп через край кастрюли.

– Зачем вы отдали ему весь свой обед? – спросила я, когда дверь за Чудовищем закрылась. – И где его кость, в самом деле?

– Да не было у него никаких костей, – махнула рукой тетя Геля, – оно и в магазин-то уже неделю не ходило.

– Так чего же оно ищет?

– А кто его знает! Может, забыло. А может, просто так, хочет показать, что все в порядке. А у самого – денег ни копейки, голодное сидит.

– А пенсия?

– Какая там у него пенсия? Оно же – экспонат, его… списали. – Тетя Геля понизила голос. – Его как бы нету. Я вот за комнату теперь боюсь, не выселили бы его. Ты только смотри Анне Львовне ничего не говори.

– Не скажу, – сказала я тоже шепотом.

Кости и фарш мы с тетей Гелей покупали теперь по очереди в домовой кухне и клали Чудовищу в холодильник. Как-то тетя Геля положила туда еще два яблока и пакет с кефиром.

– Что это – все мясо да мясо! Так и желудок можно испортить, – сказала она. – Я хотела ему кефир в бутылке взять, так оно ведь целиком все глотает, лучше уж пакет.

– Яблоки точно выкинет, – сказала я.

– Посмотрим. Может, не сообразит, оно последнее время видеть плохо стало, – тут тетя Геля оглянулась на дверь, в кухню входила Анна Львовна.

– Смотрю я на вас обеих, – заявила Анна Львовна, – и, право же, становится смешно. Вся эта ваша тайная благотворительность – думаете, не вижу? Все это притворство, одним словом – спектакль! И, главной, ради кого! Был бы человек, а то… нечисть какая-то.

– Неужели вам не жалко, оно же старое, – сказала я.

– Жалость, милая моя, не то чувство, которым можно хвастать, жалость унижает. А уж в данном случае, – она поставила кофейник на плиту, – в данном случае говорить вообще не о чем. Еще пока оно приносило какую-то пользу в своей… кунсткамере, можно было терпеть, а сейчас… Животное должно жить в лесу.

Чудовище вошло в кухню так тихо, что мы даже не заметили. Оно стояло в дверях, и глаз его багровел, как когда-то в далекой молодости…

– Так… значит – животное… – медленно произнесло Чудовище и опустилось на табуретку. – Сейчас я вам покажу.

Оно тяжело и прерывисто дышало, редкая седая шерсть на его голове и шее поднялась дыбом.

– Сейчас… у вас подкосятся… ноги… да! Ноги! И вы все… упадете… на пол, а потом… Раз! Два! Три! На пол!

Мы с тетей Гелей грохнулись одновременно. Анна Львовна продолжала стоять, прислонившись к краю плиты, и усмехалась, глядя Чудовищу прямо в глаз.

– А ты? – спросило Чудовище. – Тебя не касается? Почему не падаешь?

– А с какой это стати я должна падать, скажите на милость? – ощерилась Анна Львовна.

– Так я же тебя заколдовало.

– Ой, уморил, – Анна Львовна подошла к Чудовищу вплотную. – Колдун нашелся! Да ты только и можешь, что мусорить чешуей да подъедать чужие подачки! Тебя скоро в утиль сдадут, рухлядь такую! Ты никто! Ты – списан!

– Спи-сан? – шепотом повторило Чудовище. – Это кто списан? Я списано? Неправда! Неправда! Я все могу! Посмотри на них, они упали, упали!

– Ха-ха-ха! – заливалась Анна Львовна. – Да они притворяются. Из жалости – понятно? А ты – списан! Я сама была в музее и видела акт.

– Нет! – Чудовище вскочило с табуретки и заметалось от двери к плите, колотя по полу совсем уже облезлым хвостом. – Я тебе сейчас покажу. Я превращу тебя в крысу! В крысу!

– Ха-ха-ха! – только и ответила Анна Львовна и вдруг изо всех сил каблуком наступила Чудовищу на хвост.

Чудовище закричало. Крупные слезы одна за другой покатились из глаза, ставшего сразу бледно-голубым и тусклым. Мы с тетей Гелей вскочили с полу.

– Как вам не стыдно! Пустите его! Пожилой человек, а такая жестокость!

– В крысу! В крысу! – шипело Чудовище, не помня себя, и тыкало Анну Львовну в плечо темным скрюченным пальцем. – Раз! Два! Три!..

– Ха-ха-ха! – веселилась Анна Львовна.

И тут закричали мы с тетей Гелей:

– Крыса! Крыса! – кричали мы. – Подлая крыса! Гадина! Раз! Два! Три!

И вдруг не стало Анны Львовны.

Только что она хохотала нам в лицо, двигала плечами в белой блузке, и нету. Совсем нету, будто и не было никогда.

В кухне стало тихо. Что-то живое ударилось об мою ногу и сразу отскочило к стене. Я завизжала и полезла на табуретку.

Большая серая крыса пересекла кухню и юркнула под стол Анны Львовны. Чудовище тихо всхлипывало, отвернувшись к стене.

– Вот видите, – сказала тетя Геля, – все у вас получилось. Не надо плакать. Пойдемте есть суп.

– Это у вас получилось, а я… я ведь и правда списано. Есть акт.

– Да какое нам дело до акта, – тетя Геля осторожно гладила Чудовище по шерсти, – не бойтесь вы никого. А если вас кто-нибудь тронет, я напущу на него… муравьев.

– И я напущу! – сказала я. – Ладно?

Чудовище не ответило. Привалившись к стене, оно дремало, закрыв глаз и обмотав ноги тонким голым хвостом.

Кусок неба

Серый, неопрятный и совсем непривлекательный кусок неба оторвался откуда-то и пролез ко мне в открытую форточку. Он выбрал себе место в углу за письменным столом, как раз там, откуда я вот уже целую неделю собиралась вымести паутину, и поселился, подобрав под себя рваные края.

Вот сейчас вы скажете: «Так и есть, начинается теперь символизм, интересно знать, что она имеет в виду под этим куском неба, небось, душу там или какие-нибудь еще переживания». А вовсе нет, напрасно вы это. Речь идет об обыкновенном натуральном куске нашего осеннего ленинградского неба, довольно грязном, между прочим, закопченном и неприветливом куске, который подозрительно и злобно поглядывает на меня, устроившись между тумбочками письменного стола.

Ночью он меня пытался охмурить: синел, чернел, зажигал какие-то огни, а ближе к утру начал багроветь и накаляться. Выглядело это весьма угрожающе.

А сейчас опять – серый в белесых разводах.

Раньше, еще вчера утром, можно было в любой момент задернуть занавески и никакого дела не иметь ни с каким небом – будь в нем хоть солнце, хоть тучи, хоть звезды, хоть – вообще ничего. Задернуть занавески, зажечь свет и остаться одной. А что теперь? Как ни повернись, все наткнешься на его взгляд, о чем ни подумаешь – он тут как тут, ухмыляется из-под стола.

– Что это ты, – подмигивает, – о себе вообразила? Посмотрись в зеркало. А?.. Ну – какова?

– Какова, какова… Не твое дело, – отвечаю, а он немедленно начинает хохотать, даже стол весь трясется, даже пепельница на пол съехала и из нее высыпались окурки.

Уже сутки он тут. Я, конечно, пробовала от него избавиться: собрала, завернула в простыню, вышла во двор и там вытряхнула.

Вернулся.

Перед этим залепил окно, прямо заклеил, в комнате стало темно, но это еще ладно, можно свет зажечь, а вот что дышать сделалось нечем – это уже другое дело: точно весь воздух из комнаты он всосал, как губка, остались четыре стены, а посредине – безвоздушное пространство, ни глотка не вдохнуть, черные круги перед глазами.

Пришлось приоткрыть форточку, и он сразу влез в нее, проворно так протиснулся, скользнул в свой угол и лежит.

Странно, что я почему-то до сих еще его как следует не разглядела, так – посмотрю вскользь и отворачиваюсь, не хочется разглядывать. И вот решилась – подошла, села рядом на пол. Глаза серые, печальные, вопросительные, брови с сединой, а под глазами – мешки и морщины. Рот… Да не хочу я его рассматривать! Почему я обязана его рассматривать? Я и знать про него не желаю – вот закрою газетой, пускай валяется сколько угодно под столом.

Только все это без толку – под газетой он воет. Низким гнусавым голосом, на одной ноте, негромко, но непрерывно голосит. Снимешь газету замолкает. Уставится своими несчастными глазами и помалкивает.

Повторяю еще раз, последний – я ничего не хочу этим сказать, ни на что не намекаю, никакого тайного смысла здесь нет. Есть серый кусок неба. Только что, буквально, пока я писала последнюю строчку, он выполз из-под стола, взгромоздился мне на колени и смотрит, что я пишу.

Вы спросите – хорошо это или плохо? Опять скажете: что же он должен символизировать, этот огрызок неба в комнате?

Да ничего не должен, господи боже мой! И не хорошо, и не плохо. Лежит у меня на коленях, а в настоящий момент, например, из него идет снег.

Прохор

Прохор постучал мне в окно. Я влезла на подоконник и высунулась в форточку.

– Ты что – свободен сегодня?

– До обеда. Пошли гулять, а?

– У тебя на спине целый сугроб.

– С утра шел снег. Выходи, я тебя жду.

Я оделась и вышла во двор, захватив с собой веник. Счистила снег у него со спины и с боков, обломала с ушей сосульки.

– Как тебя отпускают в такую погоду? – сказала я. – Смотри, догуляешься до воспаления легких.

– А разве у слонов бывают легкие? – удивился Прохор. – Я думал: только у людей… или, в крайнем случае, у собак.

Мы вышли из ворот и медленно двинулись по тротуару. Прохожие, глядя прямо перед собой, обтекали нас слева и справа, и никто не остановился, никто не оглянулся нам вслед.

Было двенадцать часов. Дети еще не вернулись из школы. Пенсионеры, домохозяйки, сбежавшие с лекций студенты да обалделые командировочные встречались нам на тротуаре.

– Бабушка! Да бабушка же! Смотри – слон! Живой!

– Что ты дергаешь? Всю руку оторвал! Какой там еще слон? Ах, слон. Ну и что? Подумаешь, не видал, что ли, слонов никогда. Пошли быстрее, очередь пройдет!

– А мы – куда? – спросила я Прохора.

– Я бы поел, – застенчиво признался он.

Я зашла в овощной магазин и выбрала два самых больших и зеленых кочана капусты. Прохор сжевал их в полминуты и с интересом поглядывал на витрину булочной.

– На свадьбу берете? – спросила меня оживленная кассирша, когда я расплачивалась за восемь батонов.

– Это – слону, – объяснила я.

– А-а… – протянула кассирша разочарованно, и тотчас же из очереди раздался голос:

– Вот! Мясо собакам берут, а теперь еще и слонов развели!

Квадратная баба в фетровой шляпе, колом стоящей на голове, надвигалась на меня.

– Бесятся с жиру. Не знают, куда деньги девать!

Следом за мной она вылезла из булочной, злобно пихнула плечом перегородившего тротуар Прохора и, прошипев: «Госс-с!» – заковыляла прочь.

Прохор как ребенок. Через пять минут он запросил пить. Летом мы спустились бы с ним к реке или я нашла бы кран для шланга, которым поливают улицу. А сейчас?

Мы встали в длинную очередь к пивному ларьку. Очередь галдела, обсуждала события на Ближнем Востоке, крыла вратаря хоккейной команды. На нас с Прохором никто внимания не обращал, только продавщица высунулась из окошка и крикнула:

– Пиво кончается! За гражданкой со слоном не занимайте!

Прохор выпил шесть больших и одну маленькую и сконфуженно сказал:

– Сколько ты денег на меня потратила, даже неудобно.

– Ладно. На здоровье. Не так часто гуляем.

Мы подошли к перекрестку, и регулировщик сразу же зажег нам зеленый свет. Вместе с нами по полосатому переходу двинулась толпа, такая же озабоченная, как там, на тротуаре, как у булочной и у пивного ларька, как на перекрестке, везде, где мы бродили уже целых полтора часа.

Желтая машина ГАИ вдруг вынырнула из-за угла и заорала в мегафон:

– Очистить проезжую часть! Машины – к обочине! Все – к обочине!

Вдоль улицы мчался целый эскадрон мотоциклистов. Ревя, он пронесся мимо нас. Красные, желтые, зеленые шлемы, полосатые куртки, руки, впившиеся в руль, точно в поводья.

Прохожие замерли на тротуарах. Как по команде, они выстроились в шеренги и застыли, опустив по швам руки с кошелками. Глаза заблестели, рты приоткрылись, щеки стали живыми и розовыми.

Мотоциклы умчались, рев затих. Вздохнув, разбредалась толпа. А мы с Прохором пошли себе дальше, через мост, мимо бульвара, по узенькому переулку. Кончалась его «увольнительная».

В зоопарк мы вошли через служебный вход, куда въезжают грузовики с продуктами или с новыми клетками.

– Это со мной, – сказал Прохор, и меня пропустили в зоопарк без билета.

Потом мы попрощались. Прохор хоботом открыл ворота в задней стене своего павильона и скрылся, а я обогнула здание и вместе с другими посетителями протиснулась к входу под вывеской «Слоновник».

Вдавившись внутрь, посетители сразу же бросались к барьеру и замирали, ухватившись за железные прутья ограждения.

– Слон! – кричали они. – Ты только посмотри, какая громадина.

– Настоящий слон! Сыночек, ты видишь?

– Индийский слон! Надо же – прямо как в Африке. Кличка… Прохор. Ишь, сам из Африки, а зовут по-русски. А уши-то! Прямо лопухи.

– Гражданочка, что вы лезете?! Ребенку загородили.

– Батюшки! Слон! Ну и красота!

– Сзади! Не напирайте – ребра поломаете!

Меня оттолкнули и прижали к стене. Пора было уходить. В последний раз я посмотрела на Прохора. Он поймал мой взгляд, пожал плечами и улыбнулся.