Текст книги "Окно (сборник)"

Автор книги: Нина Катерли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Заладила: «интересный» да «молодой», все тридцать лет она ему это пела, и, честно сказать, Кравцов ей верил, хоть и надоели ему эти похвалы, а все же и сам привык считать, что не хуже других, интересный там не интересный, а видный мужчина, и Анне Ивановне с замужеством, конечно, повезло сама-то красавицей никогда не выглядела, даже одеться прилично и то не умела.

Вот уже три месяца никто к нему не пристает с такими разговорами, и как раз сегодня, то есть это уже вчера, утром, когда брился, посмотрел в зеркало и подумал: а ведь старый мужик, ну, пускай не старый, а все равно пожилой, жизнь не обманешь – раз положено через год на пенсию, значит, есть за что. Вон и волосы стали редкие, щеки в красных прожилках…

…Странная она все-таки была женщина. Иной раз могла час сидеть и смотреть, как Кравцов, к примеру, читает газету. Поглядишь на нее отвернется, отведешь глаза – опять. Павла Ильича такое поведение всегда злило. Спрашивал не раз: «Ты чего?» – а она: «Ничего, просто так. Думаю». Думает! Что она там может думать? А один раз выпалила: «Это, говорит, я тобой любуюсь». Ну что тут скажешь! «Любуюсь»! Ненормальность и все… Нет, она неплохая была женщина, а это, глупости разные, это, наверное, смолоду, от воспитания, да и наследственность, как говорят, играет большую роль – у нее мать из поповской семьи…

…Вот с этими деревьями она как раз тогда и выдумала – что станет, мол, деревом после смерти, – когда приезжала навестить Кравцова в Зеленогорск. Приехала, натащила продуктов, как будто он тут на голодном острове, хотел выругать, да решил не портить настроение, повел показывать территорию. Погода стояла морозная, деревья все заиндевели, и вот, помнится, на берегу залива – береза… может, и не береза, короче, какое-то дерево. Ветки в инее, блестят, Анна Ивановна встала перед этой березой, подняла голову, руки на животе сложила и молчит. А потом и высказалась.

День был тогда голубой и белый…

А сегодня ночь – ну ни черта не двигалась! Окно он закрыл зря: в комнате стало душно. Сколько всего успел вспомнить и передумать, а посмотрел на будильник – только сорок минут прошло. На улице, правда, как будто стемнело.

…Он ведь ей тогда так прямо и отрезал: «Ненормальная ты, Анна, жизнь отжила, а дура дурой»… Может, и не надо было ее там хоронить, на этом квадратно-гнездовом кладбище? А с другой стороны, что он мог сделать? Кто его спросил? Он ведь в больнице тогда лежал.

Вовсе нечем сделалось дышать, и Павел Ильич поднялся. Встал, прошел босиком по полу, подумал, что надо бы вымыть и натереть, пора приучаться вдовец, распахнул настежь окно и отметил, что стекла тоже грязные. Можно бы, конечно, попросить Антонину, соседку, помыла бы за рубль, да с ней только свяжись. Из-за этой скверной бабы несчастную Анну Ивановну позапрошлый год чуть в товарищеский суд не потянули. А дело было такое: Антонина тогда только к ним переехала, по обмену. Это у нее уже третий обмен был, скандалила везде с жильцами, даже, говорят, в милицию на нее жалоба была. С Анной Ивановной она начала собачиться с первого дня. Из-за всего – из-за уборки, из-за плиты, из-за раковины. А ругаться с Анной Ивановной радости никакой: подожмет губы и молчит, так Антонина прямо из себя выходила: «Считаешь, – орет, – ниже достоинства мне отвечать? Культурную строишь?» – и разное другое. А потом ей, видать, это надоело, так она перелаялась с соседкой из квартиры напротив, та была баба с зубами, и у них это дело быстрым ходом до драки дошло. Короче, в один, как говорят, прекрасный день – Кравцов как раз был дома после ночной смены заявилась к ним целая делегация активисток из домоуправления с коллективным письмом, чтобы принять к Антонине меры вплоть до выселения. Под письмом стояло подписей уже штук пятьдесят, и Кравцов, само собой, без слова тоже расписался, даже читать не стал, что там написано. А Анна Ивановна, тихоня, взяла письмо в руки, изучала его чуть ли не полчаса, подписи зачем-то рассматривала, а потом ни с того ни с сего как примется рвать на клочки. Активистки и «мама» сказать не успели, как она все изорвала и обрывки кинула в мусоропровод – дело было на кухне. Кравцов даже обалдел, а Сягаева, пенсионерка из домового комитета, говорит:

– Это просто хулиганство! Причем немотивированное. И неуважение к людям: пятьдесят человек поставили свои подписи, а вы рвете. Вы что же, считаете себя умней других?

Анна Ивановна ничего ей не ответила, поджала губы и – в комнату, пришлось Кравцову за нее отдуваться, но это было уже без толку активистки ушли, грохнув дверью, и пообещали, что напишут на Анну Ивановну в товарищеский суд за антиобщественное поведение.

Когда, заперев за ними, Кравцов отправился к жене и, стараясь сдерживаться, по возможности спокойно спросил, не сбрендила ли она окончательно, Анна Ивановна сказала, что обязана была уничтожить это заявление, потому что у Антонины – уже третий обмен и ее в самом деле могли бы выселить, что характер у нее, конечно, хуже некуда, но это, дескать, жизнь виновата, так как у Антонины не было никогда семьи и личного счастья, что злом зла не переломишь, а товарищеского суда она, Анна Ивановна, не боится. Вообще, откуда что взялось: произнесла целую речь, и Кравцов от нее отступился, ввязываться в склоку он тоже не больно хотел. С Антониной тогда так и обошлось – видно, не стали активистки собирать подписи по второму разу, но про выходку Анны Ивановны ей от кого-то стало известно.

– Тоже мне еще добродетельница нашлась! – заявила она в тот же вечер. Хочешь для всех хорошей быть? А мне не надо! Я на твое благородство плевать хочу! – пнула табуретку и ушла, но вести себя с того дня стала тише.

…Окно он и сам вымоет, не без рук…

На улице стемнело, откуда-то взялся ветер, в саду шумели деревья. Теперь уже все в городе спали, те, конечно, кто в ночь не работает, дома стояли строгие и казались плоскими, как на фотокарточке. Кравцов вдруг решил, что пойдет гулять, – все равно сна не дозовешься. А чего, в самом деле, отлеживать бока в духоте, завтра рано не вставать. Прикрыл окно, чтобы не побило ветром стекла, оделся и, стараясь не топать, а то Антонина утром устроит, вышел на лестницу, спустился и оказался на совершенно пустой улице.

Пока он там одевался да выходил, ветер пропал, деревья опять стояли спокойно. Узкая дорожка тянулась вдоль забора, опоясывала сад, а по сторонам дорожки стояли липы, старые, густые, так что тут, под ними, настоящая была ночь – ветки сходились над головой, как крыша.

Кравцов медленно ступал по дорожке, стараясь глубоко вдыхать прохладный воздух, – наберешься кислорода, может и удастся пару часов поспать.

Разные деревенские запахи наплывали на дорожку полосами: то – покоса, то – сирени, то – пересохшей Земли из-под кустов. Что-то зашуршало наверху в листьях, сперва еле слышно, потом все громче, на лоб упала капля, еще одна – начинался дождь, вот почему стемнело. Теперь капли сыпались уже часто, колотили по листьям, пробивались насквозь, мочили волосы и рубашку. Павел Ильич сошел с дорожки, шагнул под самое большое дерево, обжег ногу носки лень было надеть – о крапиву, и боль от ожога была почему-то, как в детстве.

Дождь обвалом рушился на дорожку, хлестал по траве, земля под деревьями темнела, и только у того ствола, возле которого укрылся Павел Ильич, было сухо. Он переступил с ноги на ногу и задел нечаянно ствол ладонью. Ствол был шершавый и теплый. И казалось, немного дрожал.

А дождь вдруг внезапно прекратился – видно, туча была маленькая и вся вылилась разом, как ковшик. Сделалось тихо, свежо, посветлело. Можно было выходить.

Неизвестно для чего Кравцов похлопал дерево по стволу и переступил через мокрую траву прямо на дорожку. Уже далеко, у самой калитки, он обернулся – почудилось, будто кто-то, не мигая, смотрит в спину. В аллее, конечно, никого не было и быть не могло, капало с листьев, небо розовело между ветками. Большое дерево, под которым он спасался от дождя, отсюда хорошо было видно.

Кравцов потоптался у калитки, поглядел на дерево и пошел через улицу домой. И все казалось – смотрит кто-то из сада.

Они стояли на горе, высоко поднявшейся над занесенным снегом сосновым лесом, над белым ровным полем, где с осени заблудился да так и застрял черный, худой, с торчащими ребрами трактор. Они стояли молча, по колено в сугробе, опустив головы и зачем-то скинув шапки, – пятеро мужиков: Потапкин, мастер Фейгин Борис Залманович, хозяин нижнего пса Анатолий, какой-то незнакомый военный в длинной шинели со споротыми погонами и Кравцов.

Медленно падал с неба крупный снег и таял на щеках Кравцова. Теплые струйки щекотно стекали за шиворот.

– …Значит, я и говорю: вечное оно. Всегда было, всегда будет, негромко говорил военный, обводя глазами белые поля, и сиротливый трактор, и далекий лес. – Россия это, ребята, такая моя полемика…

Кравцов вздрогнул, услышав знакомый голос, рванулся, но мужики все куда-то делись. Прямо перед ним на горе стояло дерево, старое, с раскидистыми узловатыми ветками. Ствол дрожал, как живой, и Кравцов, увязая в снегу, шагнул к дереву, изо всей силы обхватил его обеими руками, припал, приник лицом и почувствовал, что кора сделалась мягкой, горячей и влажной.

…Изо всех сил сжимает Павел Ильич обеими руками мокрую свою подушку в давно не стиранной наволочке, плечи его вздрагивают во сне. Седьмой час утра. В комнате давно уже солнце, высвечивает пыль в углах, блестит на стеклах двух портретов обжигальщика Кравцова – снят в разное время для заводской доски Почета, Анна Ивановна все его фотокарточки собирала и развешивала.

Семь часов.

В коридоре громко топает соседка Антонина – торопится на работу. Под окном утренним басом гавкает отоспавшийся волкодав. По пустой фанерке на карнизе недоуменно скачет воробей. За оградой сада расправляет просохшие ветки большое старое дерево, смотрит поверх других деревьев через улицу, на дом, где теперь уже спокойно, без снов, спит, обняв подушку, Павел Ильич Кравцов.

Зелье

1

В большой полынье справа от моста с достоинством плавали дикие утки. Со знанием дела они вылавливали из воды хлеб, который поступал туда в изрядном количестве с набережной, где собралась толпа. По краям полыньи мрачно сидели грязные голуби. На той стороне, над деревьями Летнего сада, висел самолет. Двухплоскостной, допотопный, он почти не двигался и выглядел нелепо. Не вполне обыкновенным можно было считать этот неподвижный самолет, и присутствие в центре города диких уток, и, пожалуй, румяную старуху в тренировочных штанах и ослепительно оранжевой куртке, лихо съезжающую с моста на гоночном велосипеде, и себя самого, слоняющегося в рабочее время по улицам. Все было странно, неправильно, сулило какие-то события. Что-то, казалось Мокшину, сегодня обязательно должно произойти. Может быть – начаться. Или, напротив, кончиться. Или просто повернуть в самом неожиданном, невозможном направлении.

Такие предчувствия уже бывали у него раньше и почти никогда не обманывали. Воскресным летним утром десять лет назад он неизвестно с чего вдруг ощутил необходимость встать ни свет ни заря и выйти из дому. А выйдя, устремиться не куда-нибудь, а на Московский вокзал, где радио играло «Гимн великому городу» и на трех языках сообщало о прибытии московского экспресса.

Стоя в то утро у входа на платформу, Мокшин с одобрением наблюдал, как подкатила «Стрела» и как, обходя носильщиков с их тележками, по перрону неторопливо и надменно проследовали солидные мужчины в элегантных костюмах и с большими портфелями. Однако «Стрела» здесь оказалась ни при чем: в мятой толпе, вывалившейся из прибывшего на крайний путь довольно замурзанного поезда, Мокшин увидел незнакомую женщину. А увидев, не раздумывая, подошел к ней. И эта женщина была Варвара.

Миновав мост, Мокшин двигался теперь по набережной Фонтанки. Справа от него все еще по колено вязнул в снегу Летний сад, впереди вставало здание Инженерного замка, и, как всегда, казалось, будто оно освещено закатным солнцем, хотя солнца не было и в помине.

Ощущение надвигающихся событий, заставившее Олега Николаевича Мокшина внезапно покинуть свое рабочее место и при этом солгать, да, да, наврать подчиненным, что он должен немедленно посетить патентную библиотеку, находящуюся в Инженерном замке, это тревожное, но и праздничное ощущение нахлынуло с новой остротой. Он прибавил шагу и миновал Инженерный замок. По Фонтанке медленно двигались шершавые льдины, похожие на куски асфальта. На одной из льдин лежал веник, чуть поодаль – черная кожаная перчатка. Рядом аккуратно стояла бутылка из-под вермута.

Выйдя на Литейный, Мокшин увидел довольно странного типа в совершенно мокрой, хотя дождя не было, фетровой шляпе с обвисшими полями. Разглядеть его лицо оказалось невозможным – торчал только сизый объемистый нос, все остальное было скрыто: лоб – полями упомянутой шляпы, надвинутой на глаза, а подбородок и рот – грязным свалявшимся шарфом. Человек стоял в безразличной позе, развязно прислонясь к стене дома неподалеку от букинистического магазина. Когда Мокшин с ним поравнялся, он, не проронив ни слова, шагнул наперерез, отвернул обтрепанную полу длиннющего пальто, и Олег Николаевич увидел обложку и заголовок: «Какъ воспитать въ себе силу духа».

2

Предчувствие и на этот раз не обмануло Мокшина: поздно ночью он чуть не попал под трамвай.

Возвращаясь в третьем часу от Варвары, он пересекал совершенно пустой Литейный, и тут из-за угла, от цирка, вылетел этот трамвай, вылетел, гремя на повороте, и помчался как бешеный к Невскому. Олег Николаевич еле успел отскочить и долго стоял с колотящимся сердцем, слушая удаляющийся лязг. Отдышавшись, он понял, что трамвай был очень странный: во-первых, совершенно темный, во-вторых, движение его почему-то напоминало бегство. В-третьих, заднее стекло его было зачем-то крест-накрест заклеено полосками бумаги. Точно во время войны.

Долго еще потом, шагая по тротуару, поднимаясь к себе на четвертый этаж, выслушивая упреки матери, лежа в постели перед тем как заснуть, Мокшин мысленно видел этот трамвай, колесящий, будто в паническом страхе, по спящему городу.

3

Линия жизни уродливо коротка, обрывается почти на середине ладони, так что, если относиться к этой процедуре всерьез, то, поскольку сегодня Ларисе Николаевне под тридцать, – какие уж тут прогнозы и надежды на счастливое будущее? Но, с другой стороны, как шарахнуть ей в лицо, что никакой новой любви отнюдь не предвидится, и не почему-либо, а просто отчетливо вырисовывается нечто более значительное и мрачное? Причем, похоже, в самое ближайшее время, через месяц, через неделю, завтра. И вообще, как это она ухитрилась дожить с такой линией до сегодняшнего дня? Но женщины, все до единой, даже те, которые изображают из себя интеллектуалок, верят этой чепухе безоговорочно. Так что пришлось Мокшину льстиво восхищаться удивительным «бугром Венеры», мямлить про глубину линии ума и даже про большие способности к… торговле.

Лариса ушла обиженная, она какие-то дополнительные надежды явно возлагала на этот сеанс, а Мокшин с облегчением принялся за чертеж тарного цеха, выполненный конструктором третьей категории Майей Зотовой. Обычно Майя делала работу так, что во избежание строгого выговора для себя лично Мокшину, ее непосредственному начальнику, приходилось изучать чертеж чуть не в лупу, чтобы углядеть и исправить все ошибки, изобретательно и прихотливо разбросанные ею в самых неожиданных местах. Вот и тут… Нет, сегодня же дать ей втык и пригрозить депремированием! Вот, полюбуйтесь, еще! А здесь… ну, здесь ерунда, мелочь: не проставлены размеры. А тут размеры, наоборот, есть: изнутри склад, оказывается, больше, чем снаружи. Гнать. Ах, какие пустяки, я напутала, Олег Николаевич. А-а, напутали, ну тогда-то что, тогда другое дело. Так. И тут наврала…

Олег поднял голову: в дверь входила она. Собственной персоной, на высоких каблуках и с лицом трепетным и лучистым. Майя Ивановна Зотова. Явилась.

– Олег Николаевич, – жалобным, как всегда, голоском сказала Майя, – вы не принесли? Вы обещали.

Что такое? Ах, да. У нее что-то с сыном, кажется – Павликом, все время болит живот… М-да…

– Записывайте: кора крушины – одна столовая ложка. Записали?

– …Ложка.

– Так. Кукурузное рыльце – столовая ложка, теперь корень валерианы ложка с четвертью. Все смешать, залить тремя стаканами кипящей воды…

– Три стакана?

– Три. Накрыть крышкой и кипятить в течение двадцати минут. Но непременно под крышкой. Запишите, это важно.

– Ага, Олег Николаевич.

– Затем охладить и дать настояться. Двенадцать часов. После чего процедить через марлю и пить по столовой ложке три раза в день.

– Все?

А вот теперь не мешало бы поговорить о чертеже. Павлик – это конечно, никто не спорит, но все же…

Газельи глаза смотрели на Мокшина с преданностью и обожанием.

– Огромное, огромное спасибо. А – до еды или после?

– Там не сказано. Наверно, все равно.

– Огромное спасибо, Олег Николаевич, вы такой… человечный. Так я пойду?

…Нет, не будем мы сейчас говорить о чертеже, нет в этом смысла. Работать эта дурочка все равно не будет: не сможет. Ей бы не конструктором быть, а… ну, кем? Торговать цветами. Гвоздики и пионы, гиацинты. Левкои… Нет. Проторгуется и сядет в тюрьму за растрату. Тяжелый случай… Зачем это бабы лезут в технику?..

– Идите, Майя.

Ошибки… Успею – исправлю сам, а нет… В конце концов, найти ошибки должен уметь и начальник отдела, даже бездарный. Незаменимых в этом увлекательном деле нет. А вот в той дурацкой миссии, которую добровольно взял на себя он, пока всего лишь руководитель группы, Мокшин Олег Николаевич, в этой миссии его не заменит никто… Господи, ведь как им важно, всем этим зачуханным, битым жизнью глупым бабешкам, чтобы кто-то всерьез поговорил с ними об их делах, научил, как жить, дал рецепт травы от желудка, разъяснил, какие они загадочные, темпераментные, глубокие, поэтические, героические, пообещал, что, несмотря на бесчисленные разочарования в прошлом, впереди Великая Любовь и Большое Человеческое Счастье. И чтобы обещано все это было не просто так, «от балды», а на строго научной основе: по линиям руки или значению снов, или по гороскопу, или кофейной гуще, почерку, чертам божественным лица. Может быть, и не всегда они верят предсказаниям и следуют советам, как, например, похудеть и стать молодой и спортивной, но все же у них появляется стимул, а это уже кое-что в нашей жизни.

Вот теперь вслед за Майей явилась Алевтина Яковлевна Зленко копировщица. Пришла по поводу лошадей.

Лошади эти, вздрагивая сытыми задами и отгоняя хвостами мух, паслись якобы на какой-то неизвестной поляне, и было их, по мнению Зленко, целое стадо.

– Табун, – уточнил Мокшин.

– А хоть и табун! Хоть бы и отара! Хоть целый полк! Мне без разницы. Лошади, лошади и лошади. И все ржут.

Честно сказать, Мокшин терпеть не мог этой дамы, которая имела обыкновение начать с просьбы, а закончить чем-нибудь вроде: «Все сидят, дурью маются, а мне листов накидали, не продохнуть», и надо бы сказать ей, чтобы отправлялась на свое рабочее место и перестала морочить голову. Вчера она, видите ли, усмотрела во сне какие-то лестницы (что значит лесть), а сегодня вот – лошадей. Но Мокшин знал: если он ей не ответит, Зленко разойдется и облает кого-нибудь из беззащитных, вон хоть Зотову, и все оставшееся рабочее время та будет рыдать, а эта яриться.

– Лошади – вообще-то нехорошо: означают ложь, – сказал он.

– Опрэ-де-лен-но! – с каким-то ликованием закричала Зленко. – Именно ложь. Несомненно! Ладно. Все врет, мерзавец, меня не проведешь, шестым чувством вижу! Ну, теперь поглядим…

Она отшвырнула стул, полоснув по нему взглядом, точно именно он обманул ее особенно гнусно и жестоко, и громко удалилась, каблуками вбивая в сознание Мокшина свой сон о лошадях. И тут зазвонил телефон.

– Олег Николаевич? – бархатно осведомился мужской голос. – Гурьев беспокоит, из отдела кадров. Олег Николаевич, дружище, тут, понимаете, какое дело… тут… – непривычно мялся Гурьев.

«Вот и этому что-то нужно… „дружище“!» – усмехнулся Мокшин и произнес:

– Слушаю, слушаю вас.

– Я насчет сына… сын тут…

– Какой сын? – не понял Мокшин.

– Да мой! Мой оболтус! Познакомился с девицей. Позавчера познакомились, а сегодня нам с супругой – «женюсь». Собачья чушь, девятнадцать лет дураку! Мы уж и так, и так – мол, подожди, проверь чувство, – куда! И слушать не желает: будете вмешиваться, брошу институт, завербуюсь на Север. И ведь сделает, к чертям собачьим. Моя ревет, ведь только им и живем, все для поганца. В общем, голова кругом, надо какое-то решение… Это не телефонный разговор, но, Олег Николаевич, выручайте, на вас надежда.

…Так. А чертеж тарного цеха? Ну, сотруднички. Ладно бы женщины, но этот… А он, пожалуй, и с самим директором так не разговаривает, голос аж дрожит…

– …Мы ведь в глаза ее не видали, девицу эту. Я тут принес записку, она вчера оставила ему в почтовом ящике…

– Заходите, – согласился Мокшин.

Судя по почерку, девица обладала на редкость скандальным характером, была вдобавок лжива и неряшлива и, как нарочно, еще имела железную волю. Все это Мокшин скупо, но точно изложил несчастному отцу, но – сами понимаете, лично он, Олег Николаевич, за эти сведения ответственности не несет, он попытался всего лишь произвести графологический анализ. Вы просили – я произвел, но, конечно, этого недостаточно в таком деле, как выбор невест.

– Какая там ответственность! Да ты нас выручил… Да я его… Это же телок, понимаешь? А у той – воля… Окрутила. Эх-ма… Спасибо, спасибо за сигнал, я теперь твой должник и… м-м… поклонник таланта. Да. Еще и неряха! Да моя просто умрет, это же в доме пойдет такая собачья дрызготня…

Удрученный Гурьев вышел, а Мокший придвинул к себе чертеж.

В буфет Олег Николаевич обычно ходил после всех, в самом конце официального обеда, так же поступил он и сегодня, но и это не помогло: пришлось давать консультацию по, будь он проклят, гороскопу. Рыхлую тетку из бухгалтерии сам бог велел послать подальше, чтобы не подстерегала человека у дверей, а дала спокойно поесть, но она смотрела на Мокшина с таким робким восторгом… и, давясь сарделькой, он объяснил ей, что если верить всякой ерунде, то раз день ее рождения в конце июня, значит, родилась она под созвездием Рака, а такие женщины бывают либо героинями, либо истеричками. Довольная, поскольку подтвердились ее догадки, она проблеяла Мокшину, что, ерунда не ерунда, а он, Олег Николаевич, самый проницательный человек в коллективе, отсюда и такой авторитет, заслуженный, поверьте, авторитет. После этого она навалилась на пирожки, очевидно готовясь к какому-нибудь героическому подвигу, а проницательный Мокшин, не допив кофе, отправился к себе на рабочее место.

Приближалась встреча с новым начальником, с товарищем Жуковым Владимиром Анатольевичем, вчера еще почти приятелем, отнюдь не хватавшим ниоткуда никаких звезд, а сегодня вот, пожалуйста, руководителем отдела.

Конечно, особенной трагедии в том, что назначили Жукова, а не его, Мокшин не видел. Радость невелика: отвечай за весь отдел, за каждый лист, за каждую цифру – это раз, все вопросы, связанные с графиком отпусков, с повышениями, бюллетенями, опозданиями, – это два, а еще премии, колхоз… И обязательно ведь кто-то будет недоволен. Начальник, как известно, всегда злодей, а Мокшину вовсе не улыбалось ходить в злодеях.

Но сто шансов из ста, что, если бы начальники выбирались общим голосованием, О.Н.Мокшин прошел бы единогласно: не зря же в шутливых анкетах, ежегодно заполняемых по случаю Женского дня представительницами прекрасного пола, его вот уже четыре года подряд неизменно называли «мистером ГНИ – 76, 77, 78»… И с мужиками отношения тоже всегда складывались как нельзя лучше. Ни одного врага, это уж точно. Все это, конечно, непосредственно к повышению не относится, но что касается деловой репутации, то тут уже давно и неколебимо: «Способный инженер, прекрасно ладит с людьми, а вперед не лезет, что и ценно».

За последнюю неделю, лишь только пронесся слух о назначении Жукова, к Мокшину один за другим подходили самые разные люди, чтобы выразить свое возмущение недальновидностью высшего начальства.

Нет, завидовать Жукову – никакого смысла. Ровно никакого.

4

В четыре часа состоялся разговор: «Давайте продумаем вместе план работы». – «Хорошо». – «Ну и великолепно, подготовьте ваши предложения. А это (взгляд на чертеж тарного цеха) возьмите, поправьте». – «Хорошо». – «А как вообще жизнь?» – «Хорошо».

В общем, весь букет, все, чтобы испортить настроение на пару суток. А в остальном день прошел нормально.

В остальном день прошел, как и все предыдущие, – работа между настырными посещениями самых разных людей с их вопросами, от которых не отобьешься. Ибо никто, ни один человек, кроме Мокшина, не обладал столь уникальными и разносторонними сведениями о том, например, что молодые цыплята особенно вкусны сразу после убоя, но, с другой стороны, аромат трюфелей – нестойкий и улетучивается очень быстро, тогда как достоинство этих своеобразных грибов как раз и заключается в аромате, а отнюдь не во вкусе; никто другой не мог дать исчерпывающей консультации по правилам хорошего тона, или, допустим, определить характер по типу лица, или, если нужно, пояснить, что улица Толмачева раньше носила название Караванной, ввиду того что там квартировал караван слонов, подаренных иранским шахом императрице Анне Иоанновне.

Но откуда, откуда же такая уникальная информированность во всех животрепещущих вопросах? И почему наряду с кулинарией и лечением травами даже хиромантия, графология, астрология, чуть ли не черная магия? Да что уж там, нынешний большой человек, начальник Жуков, всего два года назад чуть ли не в ногах валялся, просил по фотографии любимой женщины объяснить ее загадочную натуру и посоветовать, как себя с ней вести. И Мокшин посоветовал, руководствуясь, честно говоря, не фотографией, а собственными наблюдениями женских характеров. И выдал соображения, и Жуков, заметьте, вскоре женился.

А все дело в том, что Олег Мокшин имеет так называемое хобби: собирает редкие книги, которые содержат различные указания, конкретные руководства по всевозможным вопросам, – от «Как быть мужчиной?» до «Оказания первой помощи диким животным при преждевременных родах».

– Тратишь бешеные деньги – и на что? Добро бы ты сам был этим… йогом или верил в гадание по руке! Чистейшая блажь! – так любит говорить матушка Олега Николаевича Анна Герасимовна. – Чистейшая блажь. Кстати, Ольга Максимовна просила узнать, она видела во сне мясо, к чему это?

– К болезни.

– Ах ты какая досада, бедняжка только что перенесла фолликулярную ангину.

Итак, повторяем: Мокшин собирает редкие книги и не далее как вчера помните? – приобрел еще одну. Но вчерашний вечер сложился так, что даже просмотреть новое свое приобретение Мокшин не смог. Сперва влип у Вари: толковал сны ее любвеобильной подруге, потом, вернувшись домой, выслушивал причитания матери, что, подумайте, дожил ведь байбак до тридцати пяти лет, гуляет в холостяках, а мать за ним прибирай, корми да обстирывай, очень удобно устроился, и добро бы еще невест вокруг не хватало, вон Варвара-дурочка, десять лет ждет, ну, эта понапрасну старается, наш-то жених – месяц ясный, все по сторонам глядит, подходящую принцессу никак не найдет… и так далее… Олег, как всегда, промолчал и сразу лег спать.

А сейчас, стоя в битком набитом автобусе, притиснутый к толстой даме, выжившей его с сиденья, он мечтал о новой книге, представлял себе, как придет домой, пообедает, сядет в кресло и, не торопясь, раскроет ее…

5

На первой же странице сенсационно сообщалось, что человек, воспитавший в себе силу духа, достигнет в жизни окончательных успехов главным образом потому, что сильная личность обладает исключительной властью над другими людьми. Мокшин с досадой перевернул страницу. Далее неизвестный автор (фамилия нигде не была обозначена) доводил до сведения «любезного читателя», что власть и могущество во многом достигаются с помощью невероятно «простаго средства: уменья говорить въ глаза людямъ то, что о нихъ думаешь». Невзирая на лица значит. Однако указание, как добиться для себя этого замечательного умения, даже привычного к черной магии и алхимии Олега Николаевича заставило изумленно крякнуть и потереть ладонью лоб. На полном серьезе, со ссылкой почему-то на графа Калиостро, автор предлагал читателю сварить некий настой, испив чашку какового, жаждущий мгновенно приобретает искомые свойства. Ничего себе залепуха! Мокшин пролистал книгу до последней страницы и убедился, что кроме вышеназванных сентенций и еще тягучих назиданий о том, что лучше быть сильным, нежели слабым, а также исторических подтверждений этого парадокса ничего в книге нет.

Заснул он поздно и в неважном настроении и сразу увидел во сне лошадей. Тучные и малоподвижные, они лениво паслись на огромной, очень яркой поляне. Сон был цветной, и Мокшин видел ослепительно сочную траву, сверкающее небо, блестящие от пота лошадиные бока. Одна лошадь была Алевтиной Яковлевной Зленко.

– Все врешь, мерзавец?! – спросила она, глумливо подмигивая накрашенным глазом. – Совсем изолгался? Ну, погоди…

Неспровоцированное нападение заставило Олега проснуться, он вообще неважно спал, очень чутко, просыпаясь от малейшего пустяка. Некоторое время он пролежал без сна, вспоминая пошлую книгу. Сила. Популярность. Нет, никогда, чтобы их добиться, он не орудовал, как дубиной, этой так называемой «правдой-маткой», никогда не лупил по людям горькими истинами, а тем не менее слушались его почти всегда безоговорочно и добровольно. Почти всегда… Почти… На той неделе Зленко устроила базар, когда он предложил ей поработать в воскресенье, – был срочный проект. И эта настырность, чуть ли не фамильярность… Мокшин, видишь ли, всеобщий друг-приятель. И на должность назначают Жукова. А загадочный шарлатан уверяет, что всем доступно. Он ведь там предлагает какой-то дурацкий настой. Зелье какое-то. Чушь! А из чего зелье, не сказано. Какая только дурь не лезет в башку по ночам!

Наутро случилось вот что: наутро Мокшин взял в руки книжку, чтобы поставить ее на полку к другим экспонатам, и тут из книжки выпал маленький желтый листок, подняв который, Олег Николаевич прочитал рецепт, написанный выцветшими чернилами:

«Въ полночь круглый сосудъ наполни родниковой зимней водой до половины и поставь на огонь. Какъ только вода закипитъ, брось туда листъ осиновый, другой – березовый, а третий – артишоковый, добавь агатъ, горсть полыни и пепелъ от пера живой (непременно!) вороны; перецъ – по вкусу. Грамотку сiю сожги, пепел всыпь. Кипяти до рассвета, а лишь подымется солнце, сними сосудъ съ огня и охлади. Зелье готово. Выпей полную чашу до дна. И ты получишь ни съ чемъ не сравнимое удовольствие – способность говорить все, что думаешь».