Текст книги "Сторожевые записки"

Автор книги: Нина Горланова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Старики после молитвы расходились и встревоженно гудели всеми оставшимися у них голосами: вчера выбросили стол! Бритоголовые сосунки... Упал стол в пролет – вдребезги! Вот что им родители говорят? Не сами же они придумали налет сделать! Потом Залман пристрастно допросил меня, чем я сейчас могу их защитить. Я показал кнопку-брелок тревоги, объяснил, как действует газовый пистолет "Удар".

– Так на наркоманов этот газ не действует, говорят!

– А у меня еще есть патроны с масляно-перцовой взвесью. Они только на мертвого не действуют.

Тут старики начали рассуждать, что с ними случится, если при них я распылю этот едкий аэрозоль. Общий вердикт был такой: ох, и попердим! Тут ведь не только придется чихать и плакать, старые-то жопы не держат. Простодушный уральский настрой витал вокруг этих породистых эпических старцев. И вдруг стало понятно: никаких евреев здесь нет – все русские!

Это произошло во вторник. Хотя я пришел на работу в надежде на спокойный день (во вторник в синагоге нет молитв). С прошлой смены запасся двухтомником "Основные течения еврейской мистики" Гершома и еще принес с собой клей БФ: нужно ночью подклеить распадающиеся ботинки, чтоб Нинико ничего не знала и не горевала.

В молитвенном зале уже был со сладкой добротой на лице Баграт Исаакович. На днях он устроил изобильный поминальный вечер по своей матери, чем вызвал всеобщую симпатию. Да и в лице его таилось нечто привлекательное и вкусное – в рельефах улыбки. А потому нечто вкусное, Миша, что Баграт носил тебе удивительные закуски на твое сторожевое место во время поминок.

Я, конечно, привык видеть Баграта каждый раз на утренней молитве, но ведь сегодня нет молитвы! Зачем же он пришел во вторник, да еще так рано? Наверное, не дала спать тоска по матери, вот и заглушает ее молитвой в одиночестве. Баграт Исаакович, не отрываясь от проговаривания священных слов, помаячил мне рукой и улыбкой, которая, кажется, значила: "У тебя впереди целые сутки сторожбы, ну, ничего, держись!"

Вдобавок еще и Хони приехал и снова начал вытягивать изо всех понимание его узорчатой натуры:

– Почему никто не заглядывает на мой сайт? Может, я гений!

– А потому, что не сказано: будьте гениальны, а сказано, чтоб возлюбили ближнего...

Тогда Хони мигом создал пьянящую атмосферу самобичевания: у него вислая задница, огромная голова и кривые ноги.

Я по принципу противопала тут же сказал ему:

– А у меня маленькая голова, полуслепые тусклые шары и походка, как у краба.

Хони забежал в читальный зал, швырнул за собой дверь – вот-вот случится что-то ужасное, но оттуда донеслись великолепная гитарная игра и шероховатый добрый голос:

Сказала певица весьма средних лет:

Внутри я девица, и возраста нет!

Знак вопроса когтит и ранит,

А восклицательный странен...

Робко вошла задохнувшаяся от подъема, рыхловатая женщина:

– Я русская, хочу поставить свечку за еврейскую сватью, которая умерла месяц назад.

Пока мы шли с ней до бухгалтерии, на меня пролилась история про командировку зятя и про его каменное упрямство: не хочет ехать в Израиль, а то бы вся родня с ним снялась...

Примерно через час возникла Раечка Сендерецкая в модной ярко-желтой одежде: все красивое обжимается ею, а некоторые исправления времени выгодно теряются в художественном беспорядке. Брюки широкие, как два паруса. А какие раньше открывались пронзительные ноги, просто режущие глаз! Да, у нее была редкая красота, но, если честно, без красоты Раечка еще лучше. Может быть, потому, что у юности всегда есть элемент агрессии.

– Я ведь вышла на пенсию, – сказала она.

Слова о пенсии прозвучали для меня так, как если бы сказали: "Бабочка вышла на пенсию" или "Роза вышла на пенсию". Роза может завянуть, при этом она все равно остается трепетной, и слово "пенсия", пооколачивавшись вокруг нее, бессильно убредает.

– На полставки продолжаю, конечно, работать, но времени свободного стало больше. Хожу на могилы родителей. Знаете: там многое разбито, в еврейском углу кладбища! Я хочу собрать подписи против вандализма.

Как бывает во время таких процедур, у всех сразу пропали ручки. Рыская по своим сторожевым закопушкам, я громко говорил Раисе:

– Показали на конференции фильм об этом пермском кладбище – такое наглое безобразие! Когда видишь дыру в земле от выкорчеванного и куда-то увезенного памятника... Зачем это сделали?

– Как зачем? Еврейское золото искали, – сказала Дина Штерн.

– Если б золото искали, то памятник бы не увезли! Впрочем, если камень составной, ждали, что там замуровано (я прикинул, сколько человек нужно, чтобы поднять и унести полтонны – мое тотальное человеколюбие понесло тяжелое испытание). – За сутки кое-кого еще попрошу подписать, Раечка!

В общем, только двое отказались. Баграт сказал, что иностранец ни во что не может вмешиваться. Он был весь наполнен медной кровью и нес с собой содрогательную мощь, сразу выжегшую в нас желание спора.

Второй отказавшийся выразился так:

– Нужно меньше лезть с проблемами к стране обитания, уже вон и Солженицын написал "Двести лет вместе"! Это его право – не любить нас, но если такой громадный человек не может удержаться от поиска врага, то мы сами можем где-то гибко повести себя?

День между тем робко топтался вокруг нас: разрешите мне миноваться! Но пришла Белла Израилевна со своим хором пенсионеров "Хэсэда" петь. Ну они-то все подписали письмо в администрацию (против вандализма). Одна бодрая моложавица из хора вдруг сказала:

– У меня после смерти мужа был любовник – кандидат наук.

– Теперь очередь за доктором, – откликнулся я, но тут же спохватился: что ляпаю?

Но она поняла все, к счастью, позитивно: рассиялась, подробно рассказала, как он давал ей читать свои научные статьи и удивлялся, что она всё понимает.

– А я ведь в самом деле все понимала!

Все они прошли через молельный зал в комнату для занятий, и оттуда вскоре донеслись их веселые, поставленные, но все время как бы над обрывом голоса:

– Ханука, Ханука, Хаг яфэ коль ках... (Ханука, Ханука, какой прекрасный праздник).

Хор готовился сразу ко всем праздникам еврейского годового цикла. Когда они ушли, я почувствовал внезапно агрессивную усталость, которая, бывает, налетит. Уже не стал двухтомник запланированный читать, а выложил две книги: Евангелие и Тору.

– Что это у тебя Евангильён на иврите? – удивился, уходя, Баграт Исаакович.

Пришлось объяснить, что есть такая организация, которая хочет приобщить евреев к христианству, она и сделала этот перевод. Я иногда заглядываю, чтобы и освежить усталое сердце, и укрепить иврит.

– Все мы – дети Божии, – внушительно сказал он, уходя вниз и попирая лестницу ногами в волосатых сапогах.

Хая помахала ему рукой-колонной и засокрушалась: "Один только настоящий мужик приехал из Израиля, и тот уже обратно..." Вся синагога гудела слухами, что Хая не устояла и подарила Баграту ночь, такую же бесконечную, как она сама. И вот своей грустью сейчас она отнюдь ничего не опровергала.

– Хожу теперь в церковь Нового завета, – сказала она после задумчивости. – Только ты никому не говори! Там мужики хорошие – бросили пить, поют...

А что я сегодня Тору не проверил! Захожу в молельный зал, заглядываю в просвет между створками арон-кодэша – пусто. Ну, так, наверно, тут где-то она? На всякий случай раскрыл дверцы этого священного ковчега ключом... И тут неописуемо: какие судороги, удары молнией прошли через меня за эти доли секунды, когда я увидел, что там в самом деле пусто! Пошел в раввинскую вдруг ребе взял почитать и забыл. Но ничего там, конечно, не было...

Я разбудил Хони. Он стал бегать, стонать и плакать: "Что такое? Кому, кроме нас, нужна Тора?!" Он дышал "Боярским подворьем", поэтому спрятался, когда приехал директор синагоги.

Штерн появился со своим огромным псом. Оказывается, уже бездонная ночь, какие бывают в Перми (когда кажется, что она всегда стояла, а день какое-то слабое воспоминание или выдумка). Обычно с животными в синагогу не входят, но по ночам-то как людям передвигаться по Перми: чем-то нужно вооружиться, хотя бы громадным черным псом...

Борис походил по зданию в какой-то последней надежде, заглядывая в многочисленные укромные места, а потом все же вызвал милицию. Там сказали: дежурная группа выехала на другой берег Камы к трупу, подождите.

– У вас только и было самым главным – смотреть, на месте ли Тора, а вы и этого не сделали! – в сердцах сказал мне Штерн, перейдя на "вы" (плохой признак).

Когда через три часа появился сын Плаксина, мелькнула мысль: что он здесь делает?! Оказывается: работает в милиции. Я его не видел лет десять, но поскольку это копия моего друга в молодости да и фамилия его...С ним были двое: следователь-женщина и эксперт, который начал с того, что первым делом мгновенно заснул, упав в одно из кресел молельного зала. Стало ясно, что милиционеры не только в кино не спят сутками, но иногда и в жизни.

– Выдающийся по тяжести день – не только не вздремнули ни минуты, даже еще и не ели, – сказала нам женщина-следователь.

– Тогда, может, чаю? – предложил Штерн и сам тут же принес чайник "Тефаль", пакетики, сахар и сушки.

– Как выглядела эта Тара? – спросил Плаксин-младший.

– Тора. Такой свиток... с ручками, на деревянных стержнях...

– Когда в последний раз видели Тару?

– Тору. Вчера – уже позавчера. – Макс посмотрел на часы (его тоже вызвали). – Миш, ты помнишь: утром на пересменке вертелся этот грузинистый еврей, Баграт? Он до твоего появления еще несколько раз в туалет бегал. Я заходил туда сейчас посмотреть: заметил свинченную гайку в решетке.

– Все понятно: при тебе свинтил, а при мне Тору в окно спустил. Так вот почему утром так долго нельзя было попасть по настоятельной нужде! вскричал я.

– Его подозреваем? – безразлично-професионально спросил Плаксин-младший.

И все как с цепи сорвались – закричали: да-да! Так что эксперт даже проснулся, захрустел суставами и осведомился, где и что тут снимать. Его повели к пустому ковчегу, а потом в туалет, где Макс объяснял про гайки: "Было две, одна из них тяжелая – бронзовая. Я сам эти решетки помогал устанавливать".

– А пальчики возьмутся здесь? – вопросительно посмотрел Плаксин-младший.

– За день-то все уже залапали... Ну, попробуем. – И эксперт начал раскладывать свой чемоданчик, еще раз кратко перехватив дремоты и зарывшись носом между фотоаппаратом и чем-то еще.

Я отвел Плаксина в сторону: умолял его ничего не говорить отцу, а то он проболтается жене моей, и она уж начнет умирать каждую минуту, каждый раз прихватывая меня с собой. "А я и сам – сейчас видишь – не чудо расцвета", – добавил я. Он покивал, и мне стало совестно, что я помимо его работы загрузил еще одной просьбой, когда они и так все в этой группе полубезумные от усталости.

Утром меня понесло прямиком от синагоги к часовне Стефания Пермского. Спохватился! "В случае опасности сорвите кольцо, разбейте стекло, нажмите кнопку". Две недели не заглядывал в церковь, а теперь вынь да положь спасение от опасности! Все боялся я: вдруг какой-то следователь вскинется: "Сторож, наверно, соучастник!" Все это я изложил Николаю-Угоднику, ставя свечу. В голове сразу стало на двух-трех багратов меньше, а то сколько их там копошится! Я выбежал из храма и подумал оглушительно: "Убил бы, суку!" Вот Баграт с понимающей улыбкой, с тонкой улыбкой, со сладкой... Вот он сухо отвечает на звонок из Израиля: "Ло! Ло!" (Нет, нет). И после этого его лицо (да уж теперь видно, что морда!) превращается в букет, обращаясь ко мне.

Церковные голуби пролетели надо мной, показывая, как они выворачивают суставы крыльев, борясь с притяжением. Земная красота – это красота преодоления, по-другому и быть не может – здесь.

Перед тем как войти в свою квартиру, я наскоро прогнал через лицо несколько бодрых выражений и остановился все-таки на усталом, слегка ироничном, но – довольном. Весь день я держался: жене ни слова не сказал, при этом еще и делал вид, что настроение прекрасное (а если долго делать вид, что настроение прекрасное, – оно и в самом деле начинает зыбко мерцать).

Но вечером мы включили новости, и там на чистом русском языке жене моей сообщили, что вчера синагога пережила печальное событие: украли свиток Торы. И выступил раввин: "Это тяжелое испытание для нашей общины!"

– Ты бы мог мне все рассказать, – на удивление спокойно сказала Нинико. – Нам бы вдвоем было легче это пережить.

Я понял, что она поняла, как я понял, что надо ее беречь... В общем, вы тоже поняли.

– Этот грузин – подлец! – вдруг наложила клеймо Нинико.

– А ты кто, не грузинка, что ли, наполовину?

– Вот поэтому я и знаю, что так просто угощения не выставляют – для посторонних... Мне это сразу показалось подозрительным, – начала свое следствие жена.

– Молчи, следователь разберется...

– Да кто когда разбирался! – Она уже привычно возвратилась к своему электрическому состоянию. – Помнишь, уже крали Тору из старой синагоги? И тоже ведь были какие-то иногородние прихожане, коммерсанты. Какой он подсолнечник мог закупать на Урале, чего вы его слушали?

– Но понимаешь: человек сделал пожертвования большие, вот и поверили в его бескорыстие. А Тора старинная – ей больше ста лет, таких экземпляров очень мало. Ведь фашисты сожгли почти все старые Торы...

Вместе с исчезновением Торы произошла опять некоторая убыль в моем тотальном человеколюбии. Вспомнилось: Баграт говорил мне, что старики ходят не столько молиться, сколько поесть. Не думаю, ответил я, и сказано же в Торе, что не надо злословить. Теперь-то можно предположить, что хотелось ему поддержки для своей неоднозначной души, мол, все люди такие выкраивают свое: старики – поесть, а достойные люди подбирают плохо лежащие священные свитки.

– Где тут крутой охранник Торы? – закричал Плаксин, входя на другой день с довольным видом, ведь можно прийти и утешить. Почему все такое редко случается – читалось в веселом блеске его глаз и каждом шраме лица.

– Ты смеешься, а я ночь не спала, – ответила Нинико.

Я попытался увести разговор немного в сторону:

– Какое совпадение: твой сын приехал, когда я милицию вызвал!

– Миша, а кто-то говорил мне, что совпадений не бывает...

– Кстати, как твой роман?

– Оказывается, рынок половыми извращениями перенасыщен. Вчера носил главы в издательство "Катюша", а там на меня скучно посмотрели и сказали: мол, лучше бы про мальчика-дошкольника, путешествующего по мирам в поисках своих родителей...

– ?

– Да вчера же и название придумал...

– "Из пеленок – в подпространство"!

– Тоже неплохо.

Уходя, Плаксин сказал:

– Миша, если б ты был внимательнее и заметил, как уносят Тору, тебя они и прирезать могли. – И радость проступила на сложнопересеченном лице друга. – Очень хорошо, что ты не был внимательным!

Тут Нинико стала неузнаваема – улетели куда-то все зазубрины энергии, она говорила медленно и тихо, как будто одна осталась и размышляет в тиши: "А мы ведь часто бываем проницательны, но тут..." Вдруг жена взвилась: это глобализация виновата – у каждой синагоги свой сайт в Интернете, а там любой залезет – и читай про все! Вот у нас какая Тора старинная, столетняя, приезжайте, воруйте.

– Макс утром почему не убрал Тору в сейф? – спросила жена с шерлокхолмсовским выражением лица.

– Но он не имеет права ее трогать, Макс – тоже русский.

– Как русский? Он же из Израиля вернулся!

– Так, русский. Женат на еврейке.

Вдруг вспомнилось: бронзовый Баграт участливо расспрашивает Хони: откуда он такой молодой, да очень верующий?.. "Даже ночевать в синагоге будешь", – громко восхитился Баграт.

Наверное, Хони в самом деле для меня ангел-посланник: без него воры полезли бы в окно того же туалета ночью... Но узнали, что Хони ночует, и вынужденно ускорились.

– Этим русским нельзя ничего доверять! Все проворонят гои-раздолбаи! такими словами встретили меня старики в девять утра в начале следующего дежурства. Но мощный Алекс Сендерецкий, сутки назад вернувшийся из отпуска, заступился за меня:

– Вы дудаки обрезанные! Тора вам дорога? Так надо было в сейф каждый раз прятать, раз русскому нельзя ее трогать! У вас под кипами мозги или что?

– Так эти воры такие хитрые, их не разглядишь, – смущенно бормотали старые иудеи. – Но как же нам без Торы-то молиться?

– А вот так! – раздался снизу веселый голос. По лестнице поднимался Хони с новым свитком Торы. По поручению ребе он съездил за ней в Курган.

Когда я сдавал в библиотеку "Иерусалим в веках", Дина Штерн сказала:

– За десять лет вторую Тору украли – наша община должна задуматься, что-то мы не так делаем... живем! Кстати, знакомый экстрасенс сказал, что Тору найдут скоро.

Мы все не так живем. Не ходите ни к обаятелям, ни к колдунам, сказано в Библии. А ты, Диночка, почему вместе с массой русских, татар, немцев, евреев экстрасенсов навещаешь?.. Подумаю ночью, в тишине, о двух чеченских войнах за десять лет: знак чего они?

– Здорово, разгильдяй! – ткнул меня в бок Ицик тяжелым солдатским кулаком.

Оказывается, уже вечер и Ицик пришел на встречу субботы.

– Я понял, Ицик Бернгардович, – покорно ответил я.

– А, понял! Хорошо, хоть поздно, но понял...

– А почему вас утром не было?

– Немецкий осколок опять спорит со мной. А хорошо бы посидел Баграт в тюрьме, чтобы щеки немного со спины опали! – мечтательно добавил Ицик, закуривая вечный "Беломор".

Чудотворная Почаевская икона Божьей Матери приехала в Пермь!

Я бодро прихромал к хвосту колонны, которая тянулась от самых трамвайных путей и до монастыря. Это часа на два-три. Все стояли, стараясь построить разговоры так, чтобы не обиделась Почаевская Божья Матерь. Тут как само собой разумеющееся стояла Хая – я узнал ее по широкозахватному запаху дезодоранта. Губы ее были приглушенно накрашены, но я все-таки безжалостно сказал, что нельзя прикладываться к иконе напомаженными губами.

Хая послушно, как большая девочка, стерла помаду носовым платком.

– Миша, только ты никому не говори, что я здесь была.

– Смотрите: молодой какой без очереди прошел!

– Ой, да пропустите его, он думает, что по блату ему Богородица поможет.

– Я инвалид первой группы и то стою уже второй час.

– Вас-то как раз и пропустят, идите без очереди.

– Я уже могу стоять. Третий раз тут – и помогает: шею еще ломит, а позвоночник уже гнется!

– А вы исповедовались, причащались? – спросила его одна женщина.

– А у меня грехов почти и нет, чего мне исповедываться? – удивился бодрый инвалид.

– Так нельзя говорить! – вскрикнул я и спохватился: какой я инструктор по религии? Молчи, Миша.

– Хотел сначала пирамидами Голода лечиться, – это прозвучало апокалиптически. – Но если прочел внутри этой пирамиды молитву, то она уже не лечит. Значит, это действие не от светлых сил.

– А счастья можно у иконы попросить?

– Я хочу, чтобы папка бросил пить.

– Во второй раз – поблагодарить: с родителями помирилась.

Оказывается, сзади меня уже столько же народу, сколько впереди. Передо мной люди уже молчали, приближаясь к святыне, а за мной редко пробегали реплики:

– Сын мой на своей "Оке" врезался в джип широкий...

– Невестка изменяет сыну с каждым первым...

– Но это лучше, чем обмануть каждого первого...

– А нынче молодежь первого мужа зовет "черновичок".

– И ведь никак она не уйдет от него, он гонит-гонит...

– Так ведь легче семь женщин завоевать, чем от одной отвязаться!

– В защите населения сказали, что за вставление зубов денег не дают... – Видимо, в соцзащите.

– Ох, сторонушка наша! Я второй раз приехал, а в третий не смогу сюда, хвосты меня держат.

– Какие хвосты?

– Корова, овцы, поросенок...

– Подруга погибла в автокатастрофе, и я не могу жить: каждую минуту в воздухе словно мгновенные фотографии вспыхивают – ее разные выражения лица.

Мимо очереди пошел фотограф, озаряя нас вспышками. Хая вдруг закричала: "Валера, Валера!" И что же: это оказалась конопатая лихая физиономия Валеры Сушко из моей бывшей газеты. Хая мимоходом сказала мне, что Валера – друг Ленчика, и вся ринулась в беседу:

– Ты знаешь, что Ленчик в Израиль уехал?

– Знаю. Дядя Лозик умер, и он уехал...

– С Лизкой, с уголовной стрижкой!

Эта история пролилась в таком виде, в каком обычно и сваливаются на слушателей все истории: выхватываются сочные куски из середины, с конца, с боков – я только успевал их в уме расставлять согласно времени. Отец Ленчика, дядя Лозик, оказывается, был профессором-историком, и с пятого класса ребята собирали коллекцию старинных монет, горшков и прочее.

Это еще я в редакции слышал от Валеры, что у легионеров варикозное расширение вен из-за невыносимой поклажи, что средний новгородец, поступивший в ватагу, вел себя, как нынешний бандит. А в учебниках через полтысячи лет писали: "Новгородская республика расширяла свои границы".

...подарили Валере Сушко книгу "Моя коллекция". Посмотрел на эти жалкие дребезги – простенькие горшки. Нашел глину, лепил-лепил, вдруг заколебался – получилась копия. Тогда сплюснул, сделал горшок косорылым! Взял щепочку, процарапал ею засечки такие фигурные и засушил в духовке. Потом краем горшка о плиту хряснул: выпала треугольная часть. Грязи много втер и принес к Ленчику: давай меняться – на монеты.

Тут Хая не выдержала:

– Сейчас я дам кому-то по хитрой рыжей морде!

...однако Ленчик сказал, что должен отдать горшок отцу на экспертизу. "Всё, зря лепил – не обменяет", – понял Валера. Но на другой день Ленчик охотно обменял свои монеты на ложно-исторический горшок. С тех пор еще много битых горшков "находил" огненный рассказчик и обменивал их с другом на самые редкие монеты. И вот черепки Ленчик увез в Израиль...

– Ты на всос работал!

Этот захлеб Хаи против Валеры был прерван. Над очередью взлетели две мелодии, словно сделанные из разноцветного стекла: Гимн Советского Союза и "Атиква" – гимн Израиля. То заголосили пейджеры.

– Мне Ленчик свой оставил на прощанье, – всплакнула Хая.

– Курс доллара скидывают, – заметил Валера. – Прямо умираем без него, так нужен!

Пришел трамвай, и люди горстями начали вываливаться из него, разноцветными зернами раскатываясь как бы под действием разных магнитов. Часть из них встала в очередь к Почаевской иконе, а другая бежала мимо. Я успел вглядеться только в одного: с волосами, похожими на будущее буйство нашей экономики, он с недоумением рассматривал очередь. Столько насущных дел – чего они уж так отчаянно ломятся, нет бы помолились за Дальний Восток, там еще хуже, а то только слышишь: этому здоровья, тому от Чечни спастись... Успокоенный широтой своего евразийского чувства, он твердо прошествовал дальше.

И чего я так пристально взираю на постороннего? Наверное, потому, что никто никогда не посторонний.

г.Пермь, 2001