Текст книги "Сторожевые записки"
Автор книги: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– Все-таки столовая при тебе, Борис, стала хорошая! – сказал Ицик.
– Погодите, я еще благотворительную столовую открою, – сообщил небрежно Штерн, понимая, что все это восхищение ритуально, но помимо воли чувствуя приятное внутри.
– И мацу, Борис, кто нам привезет? Только у тебя получается, – решил отметиться во внимании начальника Залман.
Я уже не раз слышал эту одиссею о маце. Всякий раз столичные гибэдэдэшники начинали преследовать фуру буквально сразу после загрузки: у них, наверно, большие силы стянуты для наблюдения. Когда "гиббоны" сделали отмашку, Штерн вышел к обочине и протянул документы, а потом для разогрева сказал: "Мы же вам платим налоги – не стойте тут, не унижайтесь!" Но лейтенант посмотрел на него непонимающим взглядом: "Так заведено, что если я не буду верхнему начальству отстегивать, то никогда не стану старшим лейтенантом!"
– У вас написано "Маца (сухое печенье)", а перевозите несоответственно санитарным нормам. Брезент не обеспечивает герметичность фуры.
– Спасибо, конечно, за заботу о здоровье евреев! – сказал Борис и объяснил основы кашрута: чтоб маца для Пасхи ни с чем не соприкоснулась, она вся в целлофане. – Я брошу упаковку в речку, она проплавает неделю, и все равно можно ее достать и есть.
Лейтенант добродушно пустил в ход очередную заготовку: мы фуру задержим, вы все про мацу напишете, вас отпустят завтра, но к своей Пасхе вы уже не успеете эти печенюшки привезти. Штерн подумал: лучше вот так вынул деньги и вмял их в ладонь "гиббона". Тот заботливо пообещал: "Мы сейчас вас проводим до кольцевой, чтоб другие не задержали".
В общем, выбрали снова Штерна. Я был тоже доволен: не надо привыкать к новому начальнику, да и разговоры наши с ним – на глобальные темы скрашивали рабочее время. Евреи, как и русские, склонны к глобальным рассуждениям. Окружающие часто прислушивались, иногда на ходу вплетая в наш спор свои рассуждения, как разноцветные нитки:
– Значит, двадцать первый век будет не менее потрясающим, чем двадцатый?
– Глобализация – всемирный штамп, для искусства это плохо, усредненность, везде сейчас фильмы по-голливудски снимают.
Я-то уже думал, что день сейчас выправится, зарубцуется как-нибудь его рана. Зарплату не дали, зато пришла тут такая... с алмазными усиками – с мороза! Хотелось почему-то вручить ей огромный персик и прислонить ее гибкой спиной к дереву! Она же, роняя на меня ледяные будоражащие капли с мехового куста на голове, потребовала директора. Пока искали Штерна по всей синагоге, молодой ребе нервно закурил и сказал:
– Венера в мехах, мечта Захер-Мазоха!
Потом он резко бросил сигарету, вынул мобильник и отчаянно закричал в него на иврите:
– Мотэк! ("Сладость моя", что соответствует русскому "дорогая"). Как дети? Я скоро приеду. В магазин после пойдешь! – Потом он спросил у меня: Где же этот Костя, шофер?
Я знал, что ребе сам его отпустил на час в аптеку, но ничего не сказал на эту тему, а попросил взаймы пятьсот рублей. И он дал мне эту розовую купюру! А Масмерова (так она представилась) сказала:
– Видите эту газету? – Это был "Вестник ВЕКа" – Всемирного еврейского конгресса. – Полистайте, полистайте!
Мы с ребе увидели свастику через весь текст на третьей странице, ниже – "Убирайтесь в Израиль". А на полях – наброски детородных органов в эстетике нужников. Причем, видимо, у антисемита было мало времени, он и евреев, и арабов, лидеров террористов, на фотографии... В общем, пририсовал половые органы так, словно все они – извините – находились в состоянии минета.
Красавица-вихрь с силой потрясла коричневым пакетом: так все и пришло по почте!
Во взгляде Штерна читалось: вот такого боцмана мне не хватает!
– Неужели опять чекисты?! – закричал я по застарелой советской привычке, которую уже невозможно выколупать из себя.
– Нет, все очень грубо заклеено. Может, на почте работает кто-то из РНЕ, или как это?.. – предположил ребе.
– Я пойду сейчас к советнику губернатора! Газету эту дайте мне. Мы, конечно, разберемся! – твердо сказал Штерн.
Масмерова непреклонно пообещала зайти в пять. А Гофф, неравнодушный к тревожной еврейской (да и шире даже – вообще к женской) красоте, восхищенно сказал: "Дебора-воительница" – он ее встретил на лестнице, прыгая через две ступеньки, и чуть ли не взял ее своими глазами.
Известный раньше всей Перми как звезда местного джаза Гофф пришел оставить приглашения на концерт флейтиста Николая Хазанова.
С мечтательной улыбкой прислушиваясь к звучащим внутри джазовым вариациям, протянул один билет мне. Узнав про оскверненную газету, предложил:
– Я нынче поеду на Всемирный конгресс еврейских общин – этот факт нужно в докладе привести! Ксерокс вам оставлю, а оригинал увезу на конгресс. Или наоборот.
Штерн, как религиозный лидер, с холодком общался с Гоффом – главой еврейской культурной автономии. В общем, наш капитан ушел в таинственном направлении, в крайней точке которого вроде бы должен располагаться советник губернатора, но быстро вернулся, опять ушел.
В пять часов пришла Масмерова – она собиралась отнести оскверненную газету в правозащитную организацию. Уже созвонилась.
– Борис ведь обещал быть! Ну я его знаю по комсомольской работе. Та еще лиса – спустит все на тормозах! Давайте звоните ему домой! – Дальше, властно напирая на общее комсомольское прошлое, она призвала директора синагоги к дальнейшей борьбе и потребовала вернуть газету.
Штерн, слегка заикаясь, сказал: она там, в кабинете. Мы пошли искать, перерыли все отчеты иудейского религиозного общества, старые подшивки газет, "Вестника ВЕКа" нет как нет. Снова позвонили, Штерн начал ответ с привычной фразы: "Я уже не помню, кого я еще на ... не посылал!". Он уверял, что газета лежала на самом верху, и вообще вы внимательны все или как, сколько вам там лет.
Огорченная Масмерова, уходя, сбросила мне полведра энергии – не жалко! Самой излишки тяжелы. И убежала вниз по лестнице, как будто перенесенной из Древнего Рима: мрамор, псевдолатинские балясины, в общем – широта и величавость.
Потрясенный Гофф шептал: вот так всегда – все у Штерна исчезает, а когда спрашиваешь – начинает разговаривать матом.
– Один раз наш Борис, – продолжал он, – даже стариков пытался подавить своим отсутствием эрудиции, но их же ничем не смутишь, они закричали: "Да кто ты такой без миньяна! Мы на молитву не будем ходить, так синагогу вообще закроют вместе с тобой!"
Мне лично кажется: Борис Штерн – человек с огромной верной интуицией. Возможно, он чувствует, что сейчас не время раздувать скандал из-за одного сумасшедшего? На это Гофф мне возразил резонно: спускать нельзя, иначе все может разрастись, как в Италии, – там самый сильный антисемитизм: как только итальянец узнает, что ты еврей, – тут же поворачивается и уходит.
– Не может быть, ведь Папа Римский все время призывает к любви!
– Я врать не буду – своими глазами видел: карабинеры охраняют синагогу в Риме.
Азартный эрудит, веселый. Есть унылые эрудиты, есть важные. А Гофф не жалел мимики, постанывал, коротко взвывал, и воздух от него расходился кубами, как сахарный раствор. Он при этом смотрел на часы и говорил, что опаздывает, но мы продолжали стоять и бурно говорить о Чайковском. Я никогда не понимал, из каких наитий вырастают такие разговоры вновь и вновь.
– А вы знаете, Миша, что композитор Пахульский стал зятем фон Мекк, и она урезала Чайковскому денежное пособие. Петр Ильич за это всю жизнь травил Пахульского... да и про Мекк сказал, умирая: "Проклятая старуха!"
– Я думал: он про смерть так выразился, ведь от холеры умирать тяжело, обычно последние часы сопровождаются бредом.
– Какая холера! Его хоронили в открытом гробу и целовали в лоб. Чайковский был, конечно, отравлен за связь с юношей из императорской фамилии. Царь же сказал: "Или гений, или позор России"... Юноша тот тоже странным образом скончался.
Уже минуту или пять минут красивая большая Хая из кухни стояла и прислушивалась, сжимая в руках тарелку с едой, забыв ее мне поставить. И лицо ее так мучительно сигналило, что это походило на мысль: "От вас только и слышишь: Чайковский, Хреновский, умер, а когда о живых-то мужиках-то?"
Уходя, Гофф тоже опрокинул на меня банку-другую энергии. Эти силы, невидимые, но ощутимые, так и швыряли меня весь вечер по синагоге – из угла в угол. Хорошо, что еще Хони уехал в Екатеринбург, а то бы я вообще не мог успокоиться.
Эта глобализация ко мне неравнодушна. Вот и на уроке Гриша – со своим интеренетопоклонством – завелся:
– Глобализация, то есть Интернет, какие дает возможности! За три секунды доходит статья до московской газеты, а это значит, что мы уже являемся частью Москвы!
– Иерусалим в Интернет не засунешь, Гриша.
– Какой Иерусалим?
– О котором тысячелетия молились твои предки. Пока живем на земле, мы не должны предать ее. Место, на котором мы живем, всегда священно.
Я не против Интернета, но не все так просто – ты за три секунды статью прислал, а ее не приняли, потому что она написана провинциально... Но некогда много объяснять – пришло время русского языка, который, родной и могучий, приносит мне сто пятьдесят рублей за два часа.
Вечером, после урока иврита, ученики последнюю свою пассионарность потратили на то, чтобы понять, что такое пассионарность: Лев Гумилев гений, все нам объяснил!
– Да он антисемит, – говорил я несколько раз, но ученики, как будто каждый раз с возмущением соглашаясь, тут же забывали об этом: жаль ведь расставаться с простой картиной мира.
Я и сам некогда припадал к книгам о пассионарности, пока коллеги-грузчики не уронили на меня ненароком кое-что тяжелое, после чего я побежал в церковь, никогда больше не открывая Гумилева...
Глобализация, ты забуксуешь на нашей родной почве! Я так думаю, что мы – эсэнгои, б.у. совки, кое-что делаем верно, ведя свои разговоры на мирообъемлющие темы. Рыночные отношения просто в отчаянии заломят руки: они ведь хотели нас превратить в свой элемент на двести процентов. Мол, эй, россияне, помолчите, поработайте жизнь-другую двадцать четыре часа в сутки, и у вас будут телеки, компики, видики, пляжи Крита, перестрелки в школе... Нет, госпожа глобализация, наши задушевные, закадычные разговоры обовьют все твои механизмы! И не будет никаких демонстраций, метаний в поисках очередных булыжников пролетариата, нужны только тихие разговоры без конца лицом к лицу. Даже если я один не отдамся рынку с потрохами и не стану продавцом самого себя...
Надо брать пример с Ицика. Он как-то наклонился ко мне, разгреб морщины на лице и показал едва заметный – ручейком – шрам возле носа.
– ТАМ был.
– А как вы это поняли?
– Этот город Секешфехервар до смерти не забуду! Мы наступали, я был в связистах – кто тянул связь, тот в первую очередь страдал. А фронт ведь дышит... Залегли мы во время обстрела под железнодорожную насыпь – снаряд попал точно в рельсу. Справа и слева от меня подчиненных порезало кусками рельсы на части, а я вдруг иду... все вокруг такое красивое, как в жизни не бывает. И знаю, что нужно куда-то явиться и доложить. Захожу в здание: там чисто, все в белом, но крыльев никаких нет. За столом сидит человек тоже в белом, раскрыл книгу и говорит мне: "А ты что тут делаешь? Тебе еще рано". И тут я сразу очнулся на койке в госпитале. И палец тогда оторвало, и нос на стороне болтался. Но я жив, а они, бедолаги... – Вдруг он замолчал и задеревенел, как бывает в его возрасте, когда человек словно превращается в другое вещество. – Ничего я не боюсь – он мне так и сказал ведь: "Тебе еще рано!"
– В Израиле как участник войны вы бы много получали, – заметил я.
– А с кем мне там разговаривать? Да и язык учить уже поздно в восемьдесят лет. – Он закурил самоуглубленно, медитативно, но через три секунды оживился и поведал, как мужчина мужчине: – У меня есть тут одна, ей всего сорок лет... моя-то жена давно, – жест вверх, – умерла.
Я уже решил с ней не встречаться, но сама все время звонит!
– А дети у вас есть, Ицик Бернгардович?
– Дочь в Израиле, – жест вдаль. – Зять русский, – сказал он с довольным видом, – сварщик. Уже купили дом, потому что он как гой может в субботу выходить на работу, а за это ему в три раза больше дают денег. Он при этом еще и сверхурочные берет – после смены остается!
Я представил себе: смена сварщиком в субтропическом климате плюс сверхурочные, еще субботы – после этого пусть не говорят мне, что русские сплошь лентяи! Ицик улыбнулся словно в ответ на мои мысли:
– Доволен я зятем... Где еще взять такого?
"А где еще взять такого Ицика?" – подумал я. Мне многое стало понятно: почему жизнь любит его, почему он так здоров (курит "Беломор" и говорит: хотел перейти на сигареты с фильтром – не получается, еще и парится каждую неделю в бане). А потому что он сам любит жизнь всю целиком, любит без изъятия: и русского зятя, и поговорить...
Тут появились другие миньянщики, и закипела словесная битва вокруг десяти заповедей: "Гусинский – еврей. И Березовский. А немного уж они подворовали".
– Хотя по Торе должны показывать пример всему миру!
И вдруг Ицик решил привести головокружительный аргумент в защиту:
– А ребе говорил, что если берешь немного, то это не воровство.
Я удивился:
– Не может быть! Наверное, ребе имел в виду: когда ты с голоду умираешь, то можно взять без спросу.
– Да и то, если потом достиг благополучия, надо отдать впятеро, уточнил Залман.
Ицик выглядел расстроенным. Видимо, он прикидывал, как отдать впятеро со своей нищенской пенсии, – на войне ведь столько раз приходилось брать, обкладывая совесть мягким словом "реквизиция", чтобы не умереть. Он снова закурил.
В тот день раввин читал проповедь на тему: нужно ли человеку говорить о его недостатках? В общем, получалось, что не нужно, потому что это получается – будить спящее злое начало. Но в крайнем случае можно, если недостатки человека опасны для окружающих.
Насколько Сендерецкий кряжист и... я бы сказал: народно-смехов, настолько же его кузина Рая являла собою утонченность и была вся – дыхание литературы.
– Мишенька, а ты здесь сторожишь? Разумеется, понимаю все про "праздность вольную, подругу размышлений"!
Для меня Рая вынырнула из многолетнего моря забытья, бросая на стены рыжие рефлексы от волос. Она была на пять лет старше, и я даже у нее учился, но потом мы оказались года на два в одной компании, где бросались навстречу друг другу с таким видом, словно провели вместе жаркую ночь. Однако вскоре я встретил Нинико и стал многодетным измученным отцом, а Рая по-прежнему вся – рыжая свежесть: за первым расцветом как бы последовал второй и третий. Но, протерев очки, вижу: какие-то лезвия горя редко исчеркали ее лицо, прибавив несколько нежных морщин. Она затолкала меня к ряду стульев, села, как стрекоза, неустойчиво колеблясь под порывами разнонаправленных чувств, и выложила все: мужа выбрали академиком, нет, не Витю, Витя сбежал, дурак, к молодой аспирантке, пришлось найти себе другого. Правда, повезло – теперь за академиком, как за каменной стеной. Вдруг Рая уронила две слезы: приснились покойные родители, нужно заказать поминальный кадиш-ятом (молитву сироты).
– Только ты, Миша, никому не говори, что я уже восемь лет как раба Божия Раиса.
– Ну раньше, конечно, всякого выкреста оплакивали как умершего черные свечи зажигали, община объявляла ему "херем" – анафему... Сейчас этот запрет невозможно соблюсти, ведь тогда и Мандельштама нельзя читать, и Пастернака. А все читают да еще и гордятся. И переводят на иврит. Это не то что у Спинозы был надлом биографии!
Но Рая еще раз напомнила: никому не говори. Я жарко поклялся, она вспомнила, что опаздывает в парикмахерскую, зазвенела крыльями, вспорхнула и полетела в направлении бухгалтерии.
Сендерецкий и Рая – двоюродные, поэтому ничего уж такого удивительного нет в том, что они настолько разные. А вот как объяснить, что мы с родной сестрой абсолютно разные (я даже иногда Вали побаиваюсь). Но все равно ведь надо ехать на ее юбилей – с Александром Вольфовичем и Максом я уже договорился, подменят. И я направился в сторону Штерна, чтобы известить его о будущем отсутствии.
Со стороны это выглядело так: два крепких мужика не первой свежести втиснулись друг в друга взглядами, один держится корявой пятерней за бедро (свое), а другой – сухой птицеящерной дланью царапает грудь, по очереди то затягиваясь сигаретой, то кашляя.
Мои мысли: "Э, как тебя, Плаксин, годы-то подбили, а я еще вот выгребаю одной бравой ногой, ты же – склад никотина!".
Его мысли: "Эх, Миша, как жизнь тебя подбила, теперь не попрыгаешь с работы на работу, от шатенки к брюнетке. То ли дело я – человек основательный, пишу роман века!"
Ну, теперь предыстория этой встречи. Я сам виноват: решил, что все время широко заявляющий о себе сустав – достаточное основание, чтобы говорить с другом раздраженно:
– Слушай, Плаксин, мне всюду жаловались, всюду – ты их достал! В синагогу приходил, к нашим старшим детям ездил, Нинико недовольна, что ты к ней на работу звонил, причем не один раз. В чем дело?
– Миша, а почему ты не сказал, что вы уехали в Киров к сестре? отстреливался Юрка Юркович.
Я решил тактически отступить в одном, чтобы развить успех на другом фланге:
– Ты прав: я должен был тебя предупредить. Ну а ты зачем всех взбаламутил вопросами: когда уехал, когда приеду? Допрос какой-то...
Он в уме составил такую фразу: мол, разволновался за твое здоровье, но внутренняя лава закипела и вдребезги разнесла эту конструкцию. Есть еврейская шутка: "Эх, будь у меня в руках автомат, получил бы ты от меня пощечину ногой по шее!"
– Миня, ты что думаешь: по заданию КГБ, что ли, я все о тебе вынюхиваю?
Никакого КГБ давно нет, и я промолчал: не стал обсуждать всякие нелепости.
И вот уже через два часа Плаксин приходит снова: галстук сбоку, возле уха, но рубашка так хорошо отглажена, что для него означало чуть ли не смокинг. Я понял: он подчеркивает одеждой ужас момента. В общем, достает две сотенки, как бы тоже в смокингах – новеньких. И с мраморной улыбкой вручает их мне! Я вспомнил, что пару раз давали мы ему по сотне, но... во-первых, безвозвратно, а во-вторых, если уж возвращать через три года, то надо бы и инфляцию учесть. Конечно, я этого ничего ему не сказал, тем более что на душе была какая-то сальная пленка. Это ведь не маски стариков мы надели – в самом деле состарились! Зачем же рвать отношения сейчас? И не знаю, как сказать другу, что про КГБ он сам ляпнул... Не успел я просветлить ситуацию, как она уже с грохотом помчалась мимо, обрастая комьями грязи.
Он пришел через день с улыбкой еще мраморнее, взятой из арсенала герцогини де... в общем, там их в сериалах много! Мы так хорошо знаем друг друга, что в таких случаях достаточно взглядов и междометий, на худой конец – жевания галстука (он из галстукоядных). Легким жестом, в котором был зашифрован могучий яростный швырок, Плаксин уронил на мой диван свои дорогие окуляры, подаренные ему нашим семейством на день рождения. Так они шли Юрке Юрковичу, как-то включая в ансамбль некоторые шрамы лица, делая его интеллектуалом-спасателем.
Насколько же сильно вбито в нас желание отмыться от любых подозрений в сотрудничестве с КГБ, что мой друг готов это сделать любой ценой!
Казалось бы: где Плаксин и где мой сустав, но после возвращения им очков... бедро совсем отказалось служить мне, и я целый день не мог встать с дивана.
По счастью, жене некогда было курить и плакать, плакать и курить, потому что настала ее очередь принимать американского слависта – ей нужно убрать за бомжом, вымыть двери и прочее.
И вот вечером набежали гости: помимо американца Джерри, пришли декан журфака, его две аспирантки и один начинающий тележурналист Алексей с камерой, а кто принес три бутылки "Гжелки", я так и не понял.
Средняя дочь моя (вся в мать – горит прямо вопросами!) вышла к гостям с томом "Архипелага ГУЛага":
– А Солженицын в лагере зубы чистил?
– Ну какие зубы – ты что? Людей на смерть отправили, а ты – зубы! закричала Нинико.
– Но зубы-то могли они чистить... – бормотала дочь.
– Если на воле чистил, то и в камере мог – известкой, – предположил Алексей.
– Шаламов кружку не мыл! – сказал декан журфака.
– Я думаю: не чистили они зубы. – Джерри повесил голову, но вдруг вскочил и предложил тост: – За спасение России!
– Это сколько же надо выпить! – сказал я в ответ.
Вообще слависты всего мира, видимо, так любят Россию, что, если она погибнет, они возродят ее из себя, подумал я. И эта мысль так согрела мой сустав, что на следующий день я смог подняться...
Во время третьего подчеркнуто официального визита улыбка просто рвала лицо Плаксина. Он вернул "Эстетику мышления" Мамардашвили, про которую раньше говорил – потерял, а сейчас объяснил, что купил.
– Мы же простили тебе Мераба навсегда!
– "Навсегда" уже закончилось.
Я тупо забормотал про мужскую дружбу... чуть ли не с яслей. Это помогло: он сел и не сопротивлялся, когда книжку мы запихали ему обратно в портфель, дрожа. Следом в белы руки я положил его очки! И уж затем – двести рублей, правда, выдержав короткую ритуальную борьбу.
А теперь я хочу сделать заявление. Хрупкость отношений и вообще бытия настолько велика, что каждую секунду ее нужно беречь, а не испытывать на прочность Творение Божие (из раздражения, равнодушия или даже научного любопытства).
И что вы думаете? Поняв, что все успокоилось, Плаксин тут же достал из своего верного портфеля измученные листки и начал читать: "Самвел узнал, что Моника, с которой отношения, проносясь по всем степеням зыбкости, становились все более изумрудно-бархатными, не кто иная, как его дочь, начало жизни которой положила случайная, но мощная, как поток Терека после таяния в верховьях Кавказа, струя его семени в..."
– Не знаю тут, кого подставить, – резко меняя тон с читающего на озабоченный, промолвил Плаксин.
– Зачем эти дешевые совпадения? Понравилась ему девушка – оказалась дочерью! Вышел в поле, а там – бункер крутых отморозков, которые за ним же и гоняются.
Но Плаксин был спокоен. За ним стояли великие тени.
– А в "Докторе Живаго" полно совпадений! – отбился он.
– Это похоже у тебя всё на ходули, покрытые резным узором...
По счастью, Нинико в это время начистила гору картошки, и я резал ее мелкими ломтиками под взрывы, оргазмы, бегство героя через канализационный коллектор на надувной лодке, а дальше забрезжило чуть ли не клонирование, но запах озона, идущий от сырых белых ломтиков, стер всё, что начитал к этому моменту мой друг. А тут еще хлорамин поддержал меня, просочившись с лестничной клетки, где Нинико бешено вытравливала запахи бомжа.
– У нас тоже живет бомжиха, – сказал Плаксин, – но оправляется всегда на улице.
В тоне его голоса все же прорастал оттенок превосходства: даже маргиналы у них в доме чистоплотнее! Как он не понимает, что женщины всегда устойчивее – не сам же вырастил сына, а его жена, выгнавшая пьющего мужа вон...
Дочери наши в это время вернулись из университета, бросили сумки и снова в дверь: они прогуляются по Комсомольскому проспекту.
– С ума сошли? Темно уже!
– Ну, мама, мы всего полчасика погуляем! – В их движениях было горькое: ничего родители не понимают – усталость после библиотеки хорошо снимается на Компросе, который главный весь!
Родители же, то есть мы, все как раз понимали: где можно подкачаться энергией – только в центре! Компрос – мировое древо Перми, а проход по центру мира – это не просто прогулка, в мифе никаких прогулок нет, есть странствия. Так вот странствие от Башни смерти до реки жизни Камы – важное дело, от такого путешествия силы прибывают... Почему в любом городе мира люди любят пройтись по главной улице – потому что на подсознательном уровне знают – это придаст сил! И в Москву уехать многие стремятся, потому что это более мощный центр...
На работе ко мне подошла Дина Штерн.
– Что про Гришу знаешь?
– Ну думаю: он будет премьер-министром!
– Ничего ты не знаешь...
И она рассказала мне всю историю. Двое пьяных пинали девушку на Комсомольском проспекте. Она страшно кричала и умоляла о помощи. Гриша с другом шли мимо – решили заступиться. А поскольку Гриша занимается восточными единоборствами, то это почти удалось. Однако один из хулиганов оказался милиционером, просто он был в отпуске, поэтому в гражданском костюме. Он вызвал по рации бригаду, и ребят схватили, избили до черноты. Увезли в "обезьянник". Когда Гришина мать туда приехала, девушка уже горячо благодарила благородных ментов, спасших ее!..
– Спасибо, что еще не обвиняете моего сына в попытке изнасилования! сказала Тамара...
– Вы хотите справедливости или увидеть здорового сына? – спросил адвокат Гриши.
Ну пришлось денег дать-передать! Тамара сказала сыну: "Забудь всё, чему я тебя учила: что девушек нужно защищать..." И вот теперь семья Химичей решила уезжать в Израиль, наверное, будут просить о частных уроках иврита. Частные уроки иврита – это пожалуйста, я с удовольствием, но мысль об отъезде из России лучших умов...
– А, ладно! Гриша в Израиле будет премьер-министром! – подбодрил я Дину.
Дома я рассказал все Нинико и, чтобы успокоить ее, добавил:
– Вот послушай, что я придумал: отбить девушку у этих горилл и самому быстро смыться!
– Я тебя умоляю, – зарыдала Нинико, – куда ты со своим суставом лезешь?! Скроется он! Как ты скроешься?
– А вот так, бодро пощелкивая коксартрозом...
– Милицию надо вызвать, а самому уже не лезть никуда! Привыкай, что ты не в тех силах.
Во всяком случае, после суточного дежурства я был точно не в тех силах: весь скомканный. Но тут позвонил Гриша: просил дать ему урок иврита – через три часа. Ну, придется прибегнуть к экстремальному средству. И я с воплем, направленным внутрь, выцедил на себя ведро ледяной воды, получив ужас и восторг вперемежку. По всей коже выстроились рядами ледяные и горячие иголки. Жена поскребла по моей голой груди ногтями: "Как ты хорошо выглядишь, подлец!"
– Ты видела такие китайские цветы: помятые бумажки, а в воду опустишь – они разбухают, яркие, как живые! – Вдруг я заметил, что на столе у нас стоят цветы: три огромных бордовых розы. – Как вот эти. Кстати, откуда они?
– Папа как проснулся словно! В третий раз мне их приносят, а ты только сейчас заметил.
Я балансировал на грани миров: своего и всеобщего, потом сделал усилие и качнулся, чтобы выпасть в этот мир, наружный. Оказывается, у средней дочери появился поклонник. Жизнь-то идет, девочки выросли... И когда только успели, я в самом деле не заметил... Кажется, мелькал тут молодой человек, чьи глаза рифмовались с глазами дочери – счастливая усталость такая в них. Понятно: свидания допоздна, а вставать нужно рано...
– Девчонки в группе говорят: зачем розы – такие дорогие, лучше бы дарил что-нибудь полезное, кольца! А мне нравятся именно цветы! – сказала дочь.
– Ну букет – это мифологема мирового древа. Таким образом, на подсознательном уровне ты понимаешь, что стала для него центром мира! То есть он любит тебя.
– Папа, я, конечно, заняла "Мифы народов мира" себе в приданое, но... духи мне бы тоже понравились как подарок.
– Потому что они пахнут цветами, заменяют букет, который – мировое древо и центр мира.
К книге Солженицына "Двести лет вместе" в синагоге отнеслись так, как обычно у нас в России: я не читал, но скажу! Штерн, конечно, делая жест, будто рубит шашкой, говорил, остановившись возле моего престарелого стола КПП:
– Я еще не читал, но у меня вот такие соображения, – косой взмах, даже если он в самом деле написал против евреев, зато я знаю точно – здесь не замешано ни КГБ, ни ФСБ. Это его личное мнение.
Нафтали заявил, что, слава Богу, евреи – не мертвые, про которых или ничего, или хорошо.
И тут приехал из Израиля милый такой кавказский еврей Баграт Исаакович Элиашвили. Первым делом он положил триста рублей в цдоку (ящик для пожертвований). "Вы разговариваете на иврите?" – спросил он на иврите же. Да так, немножко, откликнулись мы с Максом. Баграт тут же нам отчитался: приехал вот закупить огромные партии зерна и подсолнечного семени. Лицо его, как карта кавказских гор, все в плотных бурых складках.
– Вы слышали о книге Соженицына? – спросил его Залман.
– Что это за гой такой, что я о нем должен слышать?
А Дина Штерн начала издалека:
– Миша, нам, конечно, все равно, что у вас там, у христиан, происходит, но и не все равно, потому что от этого зависит настроение масс.
– Например?
– Вы канонизировали Николая Второго, а он был антисемит. В деле Бейлиса как царь себя вел! Верил, что иудеи подмешивают кровь младенцев христианских в мацу...
– Так ведь он за свою мученическую смерть стал святым.
– А что, жертвы погромов не мучились перед смертью, не ужасались, не тосковали?
От всех этих разговоров и противоречий кровь моя встала на месте и перестала бежать. Прочесть бы хоть какую-то научную книгу о последнем царе, которая на каждом шагу опиралась бы на документы.
Я понимаю: евреи из тысячелетнего опыта знают, что гонения начинаются с рассуждений, поэтому книга Солжа их так взволновала. Много дней подряд я слышал только про это:
"Ты читал книгу Солженицына? Какая мерзость, говорят!"
"Как тебе "Двести лет вместе"? Сам я еще не читал, но подсчитывать процент евреев среди виноторговцев – это уже антисемитизм..."
Книга, книга, где же ты сама? Она медленно приближалась к нашему городу... Дело все в том, что в нашем семействе Александр Исаевич культовая фигура, и верить в то, что он мог обвинить в чем-то евреев, никак не хотелось. Почему против Англии нет мирового заговора?! Против Франции... Почему только русские кого-то обвиняют во всем? Наконец Нинико купила "Двести лет вместе", прочла и забегала по дому в возмущении: Достоевский в 25-м томе путал евреев и буржуа – это буржуа спаивали деревни, национальность тут ни при чем! Но Солженицын живет сейчас, мог бы уже и не путать. К тому же спиртного в России до революции производилось четыре литра на человека в год, а сейчас водка рекой льется. Так кто же кого спаивает? Уж, конечно, не евреи. Лев Толстой нашелся, тоже мне...
– Что ты имеешь в виду?
– Да вот, была мысль и улетела в бесконечность...
– Ничего, соскучится – обратно вернется.
– Вернулась! Про Льва Николаевича. Он в старости дописался до отлучения от церкви, гордыня-то... И Солженицын тоже вот – любой ценой хочет быть на слуху. Это все равно, что орлу летать в комнате! Подумать только, в Москве каждый день продается по три тысячи этой книги...
Молодой раввин в ответ на мои слова о Толстом и Солже сказал задумчиво:
– Мы тоже разные. Есть такой израильский скульптор Н., который считает, что все люди с отставанием в развитии вообще не должны жить на земле. А когда ему предложили сделать скульптуры для украшения двора дома... детей с проблемами, он заявил: "Ну хоть для чего-то они пригодились, эти дураки – мои скульптуры есть где поставить". Правда, он немец по отцу. Мать сказала в интервью, что родила его от эсэсовца, который изнасиловал ее в лагере, а тут их как раз освободили...
