Текст книги "Сторожевые записки"
Автор книги: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Горланова Нина
Сторожевые записки
Нина Горланова
Сторожевые записки
П о в е с т ь
Без меня рынок неполный! – вздохнул я и взял в руки телефонную трубку – опять нужно куда-то наниматься.
Газета, в которой я работал, закрылась в начале этого года. В эпоху рынка мелкие издания мельтешили, как микробы, поглощая друг друга.
В общем, к следующему дню у меня сформировался огромный пакет предложений: сторож в православном храме или сторож в синагоге.
Прибежав к храму (пообщавшись с Нинико, женой моей, потом несколько часов бегаю, намагниченный ею), услышал звон колоколов: от него голуби снялись со своих мест и полетели вокруг церкви, а потом снова уселись на свои места. Я простоял службу, черпая силы из океаноподобного баса архидьякона, а потом подошел к настоятелю спросить о работе.
– Мы приняли человека только что – часа два назад, – сказал он, давая мне благословение. – Не держатся сторожа! То ли предыдущий проспал, то ли пропьянствовал – украли несколько дорогих крещальных купелей.
Я быстро зашагал к синагоге, обогнав мужчину, который вел за руку трехлетнего ребенка. "Пойми: обстоятельства выше нас!" – говорил отец сыну. Да уж, жизнь приковала меня к своей колеснице и тащит по кругу. Но нет, тут что-то не так. Ну вечером сяду, подумаю и опровергну. Сейчас некогда – я уже у синагоги.
Лет десять не был здесь, а когда-то преподавал иврит! Последнее, что помню из событий тех дней, – с кражей тоже связано: украли Тору, драгоценную, старинную, на кошерном пергаменте! Пришли молиться новые иудаисты, спросили, где Тора хранится, и... она исчезла вместе с ними. Старых евреев провели, как детей. Ну ПОСЛЕ ЭТОГО не говорите мне никогда о всемирном сионистском заговоре! В религиозной общине украли самое дорогое священный рукописный свиток. О покраже заявили в Интерпол, но ни один масон палец о палец не ударил, чтобы помочь.
Правда, все это случилось еще в старой синагоге – возле рынка. Ее называли партизанской избушкой – за ветхость. Когда я в первый раз вошел туда и оперся о закопченную стену, она зашаталась. Такое вот святилище было – на курьих ножках. Однако во время перестройки удалось отсудить эту дореволюционную синагогу уже у Академии наук – вырвать из загребущих научных когтей...
Конечно, там знают, что я не еврей, но преподавал же я иврит, будучи наполовину молдаванином и наполовину русским! Может, и в сторожа подойду?
И точно – подошел! Жилистый бодряк в фуражке речного флота сказал, чтобы я завтра же, в пятницу, выходил на работу, и вообще где меня носило они уже заждались! При звуках его мягкого голоса я вздрогнул – это же Борис Штерн, знаменитый капитан! Просто я никогда его не видел в такой щегольской темно-синей форме. Фуражка с вздыбленной тульей и золотистым речным значком очень шла к его драчливым усам.
– Зарплата небольшая – восемьсот рублей, но можно подработать. Куда делся твой иврит? – строго спросил Борис.
– Аиврит шели ло нээльма, – ответил я. (Мой иврит не исчез).– Работал грузчиком, потом в газете. Мне казалось, что почти все уехали в Израиль!
– В Перми было семь тысяч евреев, – сказал капитан. – Пять тысяч уехало, восемь тысяч осталось. Приходят люди и с документами в руках доказывают, что они – евреи.
Мы не заметили, как наскоро обсудили несколько запредельных проблем. А должен ли еврей-космонавт соблюдать субботу? Не должен, ведь угроза жизни отменяет все постановления.
Да, кстати, Борис раскрыл Талмуд и зачитал, что и евреи, и пришельцы должны покрывать голову в синагоге и не писать в праздничные дни.
– А читать можно?
– Да, читайте.
Внутри голос жены твердил не умолкая: "Теперь молчи! Молчи и иди домой!" Но радость от обретения работы неодолимо вырвалась в виде вопроса: "Зачем разделять молочную и мясную пищу – вы лично за мистическую или этнографическую точку зрения?". Борис Штерн закатил гроздья глаз под самый козырек:
– Вот придет Машиах (Мессия) и все вам объяснит. Так будете преподавать иврит? Набирается группа, с понедельника можете начинать.
Я спешил обрадовать жену (нашел сразу две работы!) и спрямил путь, нырнув во двор. Вместо деревянного дома с кружевными наличниками что вижу? Эльсинор! Здание из перекормленного кирпича с башенками – только гномы могут нести там сторожевую службу. А куда я положил свою кипу кип – надо раскопать: завтра надену белую или с рисунком деревенского половика.
И тут над ухом грянуло:
– Михаил, занимаешься по-прежнему аикидо?
– Клим, какое аикидо? Денег... уже нет сил ковать. Для оплаты занятий. Я с завтрашнего дня буду сторожить синагогу. А ты все в ФСБ?
– Да, вот только что из командировки. В Чечне был. – И он приподнял шапку, показав бугорчатый шрам. – Видишь? Привет от Басаева. Чеченцы – во всем мире один только такой народ, у которого доблестью считается украсть, обмануть, убить.
– Ты не прав! У всех народов это было, но мы прошли уже простодушную стадию.
– Михаил, если б ты видел этих уродов, так бы не рассуждал!
Глаза у Клима с бегучей шкалой: от мученически-вопрошающих – до допрашивающих и вплоть до ареста. Я в последнее время стал экономить силы для этой маленькой, но интересной жизни, поэтому перевел разговор на другую тему: ну сейчас-то ФСБ не будет интеллигентов преследовать? Он отмахнулся, как от застарелого зуда: да кому вы теперь нужны? И раньше не надо было за вами гоняться, а заняться бы тогда еще борьбой с терроризмом.
– Мне уже капитана дали, – вдруг просветлел он лицом.
Не успел я рассказать жене, как космонавт-иудей должен вести себя в субботу, – звонок. Незнакомый голос сделал действительность до неприятности разнообразной:
– Михаил? Вас беспокоят из ФСБ.
– Простите, откуда?
– Из Федеральной Службы Безопасности. Я – коллега Клима, старший лейтенант Подлисный. Знаете, сейчас нас не интересует сионизм, только криминальные дела – евреев, русских, всех. Я сижу на связях Ближнего Востока... Не хотели бы вы рассказывать нам, о чем в синагоге говорят, какие впечатления у тех, кто приехал из Израиля?
– Не хотел бы, – с иголками под кожей ответил я.
Как человек разумный понимаю, что без тайных источников информации не обходится ни одно государство, однако оставшееся от советской жизни презрение к информаторам... Тяжело, в общем. Я хотел рассказать все Нинико, но язык словно провалился внутрь горла.
Жена посмотрела на меня. Еще раз посмотрела. И смотрела, и смотрела. Ее глаза – в кавычках словно. Не морщины еще, а кавычки... милые. Потом вскочила – одни глаза! "Миша, что за предложение ты получил?" Вот, сказал я, быстро работают в ФСБ: только успел до дому дойти, а они уже решили, что я буду их сигнализатором.
И тут раздался опять звонок, другой незнакомый голос:
– Михаил Иванович, вы будете иврит преподавать?
– Да.
– Ваши ученики для чего его учат – чтобы в Израиль переехать?
– Угу.
– Так не с котомками же они туда поедут? Я торгую очень хорошими чемоданами швейцарского производства! Ваш процент будет пять.
Я отказался и положил трубку, а жена заметила:
– ФСБ работает быстро, но некоторые коммерсанты не отстают...
Пятница. Половичковая кипа на моей голове. Сторож Александр Вольфович Сендерецкий, ходячий кряж такой, радостно кинулся мне навстречу:
– Наконец-то нас будет трое! А то опенисели (слово было другое). Увидев оторопь в моем взгляде, он сказал: – Это я с русского на военный перешел, простите! В армии ведь матом не ругаются, а разговаривают. Ушел в отставку – должность генеральскую давали, а чин по-прежнему подполковника. И, думаю, вы даже не спросите, почему, Михаил Иванович, видя мой мясистый нос. Ну и х... им в затылок!
Затем он показал мне всю микровселенную сторожа. В каждой комнате стояла своя невидимая вода: в комнате охраны – что-то сторожевое, в читальном зале – тишина перед заплывом в даль узнавания, в молельном зале ощущение того, что остались наслоившиеся отпечатки присутствий, трепетов. А на кухне реяли уютные запахи: женщины взбадривали пищу то ли корицей, то ли гвоздикой – в общем, небесное и земное сплавлялись в воздухе нерушимо. Александр еще протянул мне "Черновик записей сторожей", большей частью исписанный его прекрасным почерком, где буквы стояли в строю, как солдаты: "А здесь нужно отмечать, когда повара уходят и приходят".
Старики, идущие на молитву медленным штурмом по мраморной лестнице, останавливались иногда, чтобы быстро откусить от воздуха. Ну уж я-то с каждым десятилетием буду все быстрее взлетать по ступенькам: воробышком, ястребом, орлом! Эх, Миша-Миша, истощаются твои поля юмора!..
Старики переговаривались громко, как грибники, потому что плохо слышали. Но, чем они ближе подходили к молельному залу, тем бодрее становились. А у самого входа в него голоса вообще взметнулись, чуть ли не до Божественного Уха. И вдруг – резкая тишина, потому что они вошли туда. А один – самый из них бравый, прямой – сел покурить.
– Это для того, чтобы отдышаться, – пояснил он и спросил между двумя смачными затяжками: – А ид?
– Нет, я русский. Но преподаю иврит.
– Он русский – иврит преподает! – сказал старец Всеобщему Собеседнику наискось и вверх и развел руками – на правой не было среднего пальца.
– Ицик, перестань курить! Ты забываешь, где находишься! – закричал заполошно поднимающийся старичок.
– Залман, ребе делает для меня исключение, – сказал Ицик, высясь в виде величавого бюста, я – его правая рука (насмешливым взглядом он скользил по грани правды и неправды: хотите – принимайте это за шутку).
Если бы Портос был евреем, он в старости, наверное, так же пошучивал бы со своим другом д'Артаньяном.
– Этот осколок недавно только проснулся, – продолжил беседу со мной Ицик. – Чем он все эти годы занимался? Из-за него теперь не разрешают машину водить, говорят: нога слабая, плохо выжимает газ! Уже очередь подошла как фронтовику, цвет можно выбрать – или вороного цвета, или салатного...
Только старики приступили к молитве, прибежал снизу сердитый кладовщик: к ним протекает – нужно проверить. Помешкав, я все же прошел через молельный зал к трубам и, раз уж они не текли, по пути прослушал проповедь.
Раввин говорил о споре мудрецов Талмуда. Кого в первую очередь спасать из двоих тонущих – еврея или гоя? Одни считали, что представителя избранного народа именно за то, что он избранный. Другие – что непременно гоя, чтобы не думали плохо о евреях. А вывод был простой: надо вытаскивать из воды в первую очередь того, кто ближе к берегу...
Когда старики после молитвы сели за трапезу, из кухни вышла красивая башня женской плоти и подала мне тарелку с куском курицы и рисом. Потом она достала зеркальце и потрогала брови, свежекрашенные в парикмахерской.
– Такие крылья! Крылья! – словно подбадривая себя, вслух пропела она. – Я позвоню? – спросила она и растерянным голосом попросила: – Алло, можно Лизу? – И вдруг, переменив будто не только голос, но и горло, бронхи и все тело, закричала в отчаянии: – Лизка! Сука! Это Хая тебе звонит. Не приходи на молитву! Ленчика моего увела да еще в храм ходишь! Он ведь был такой хороший, – тоскливо протянула она в конце. И вдруг снова сменила тон: – Я тебя убью! Нет, не убью, у меня есть трое знакомых парней, я им заплачу, они тебя побьют, такая красавица будешь! Отдай Ленчика!
Я в изумлении от выброса страстей взмолился: не богохульствуйте в своем храме! В ответ Хая принялась мне разумно все объяснять:
– Она Ленчика увела от семьи! Я-то его не уводила от семьи: его на всех хватало...
Ну, разумеется, соперница Лиза приняла вызов: пришла вечером вместе с новозавоеванным Ленчиком на молитву. У нее была такая же палеолитическая красота, как и у Хаи, только волосы авантюрно очень коротко острижены, нежно усиливая притяжение их хозяйки. Они еще и покрашены были в какой-то лунный цвет. Хая появилась, горько глядя на меня (зачем ты ее пустил?), потом села наискосок от Лизы и помолчала. Вдруг резко вскрикнула:
– Отдавай за Ленчика кольцо!
– А ты, оказывается, не такая дура! Оно с печаткой именной – память о маме. Не отдам!
Хая с отчаянием оглядела ее всю:
– Тогда... отдавай сумку!
– Эту не могу, а дома посмотрю, – миролюбиво отвечала Лиза.
Предмет раздора, отзывающийся на имя Ленчик, посидел, поулыбался и пошел на молитву, приняв вид: "А, кому достанусь – тому и ладно!" Хая бешено вела переговоры о сумке, чтоб потом глядеть на ее тисненую кожу и презрительно вспоминать Ленчика, который другой цены не достоин в жизни, мерзавец, соблазнитель, без тебя обойдусь!
Только поздно вечером в синагоге образовался кусок тишины, и я решил устроить смотр своего рабочего места. У входа в сторожевую комнату висела доска объявлений: "Наконец-то мы нашли хормейстера! Приходите попеть", "Для жизни на Земле обетованной ищу женщину соответствующей национальности", "Куплю шекели"... В самой комнате толпилось все – от грешного до святого. В углу стоял телевизор, а в противоположном углу, в сейфе, лежал свиток Торы – на махровом чистом полотенце. И серебряная рука с величественно воздетым пальцем терпеливо ждала до утра, когда ею будут водить по священным строкам.
Отложив в сторону взятого в библиотеке Даймонта ("Евреи, Бог и история"), я открыл блокнот "Черновых записей охраны". Сендерецкий писал красивыми печатными буквами: "Принял дежурство. Не работают сигнализация, телефон и директор синагоги. Вызвал дежурного техника по сигнализации, а к директору кого вызвать, не знаю".
Да, народ Книги – каждый хочет продолжать Книгу собой или через себя.
Сегодня утром я его спросил: "Рая Сендерецкая кем-то вам приходится?".
"Сестра, на пять месяцев моложе..."
"Это как?"
"Двоюродная".
Я пытался ему объяснить, как Рая умудрялась передать в лекциях это ощущение серебряного века: грозы пополам с тлением! Тут у Александра лицо несколько раз быстро просветлело и затемнилось:
"Мне тоже хотелось стать филологом, учился целый год заочно, но из армии каждый раз с боем на сессию приходилось прорываться, просто оставляя куски самого себя!"
Видно было, что слово в Сендерецком бурлит, корешками туда-сюда стреляет, еще вот удобрений просвещения ему подсыпать, и полезли бы пышные купы глаголов!
Ночью звонил прямоугольный голос, служебный:
– Проверьте все – у вас сработала сигнализация.
Я добросовестно обошел синагогу: никого нет.
– Позвоните на пульт! – потребовал милиционер.
Вы ночевали в большом пустом помещении когда-нибудь? Там отсутствие живой души ужаснее присутствия призраков! Все время какие-то автономные воздушные потоки шелестят, имитируя шепот, здание потихоньку садится, неравномерно потягиваясь, как бы располагаясь на долгий сон. При этом подпороговые звуки раздражают слух. Если ты задремал, они плетут сюжеты сновидений, и вот уже мои ноги неравномерно шагают вниз по лестнице, а я стараюсь открыть тюбик суперклея, чтобы склеить там что-то...
В шесть часов ожил домофон и голосом директора сказал: "Миша, впусти". Борис Штерн в своей темно-синей форме и в фуражке с кокардой свирепо поздоровался и спросил, как прошла ночь.
– Да вот – хотели синагогу унести, но я не дал.
– Ну и ну! – властно начал он возмущаться, тыча указательными пальцами, словно укрощая еврейскую вольницу (такое ощущение, что он с трудом удерживается, чтобы не повесить кого-нибудь мысленно на рее, а вообще все было похоже на стрельбу по-македонски). – Эти евреи чего только не придумают! Шестьсот тринадцать запретов и предписаний! Причем запретов больше. Какой тоталитаризм! – кричал он внутрь пустой утренней синагоги, как-то игнорируя надпись справа от ларца с Торой: "ПОМНИ, ПЕРЕД КЕМ ТЫ СТОИШЬ".
– Вы тут антисемитом не станьте невзначай, – сказал я. – На такой вредной работе.
– А кто мне возместит потерю веры в еврейство? Оклад, который я здесь получаю, не покроет крушения моих иллюзий! Почему-то русская женщина может работать на кухне – это кошерно, а открывать в праздник должен я приходить! Вставать в пять утра! – И он отправился в сторожевую комнату досыпать до утренней молитвы.
У меня создалось такое ощущение, что актер работал над своей ролью, набрасывая краски. Но это репетиция, а вскоре он выступит перед настоящими ценителями.
Я стоял и смотрел на непобеленный потолок синагоги – что-то слишком обширная память о разрушенном Иерусалиме! Ведь нужно правоверному иудею оставлять участок примерно в три ладони неотремонтированным. Но начали подходить на молитву старики и объяснили мне, что просто не хватает средств построить высокие леса. Надеюсь, на стаканы-то хватает, которые еврейские женихи должны бить на свадьбах, чтобы напомнить всем о разрушении Храма?
...и вдруг посреди синагоги поплыла деревенская горница моего детства, свадебный стол, а над ним – пылающие самогонным духом вятские глаза. И тут мужики взмывают еще выше! Это они встают – прикипают губами к стаканам и... весело отбрасывают их вниз, вызывая в моей груди изумление: значит, взрослые тоже иногда забавляются, а не просто скучные и всегда работают? Потом гости стали бить тарелки, а кто-то кричал: "Бей мельче – будет жить легче!" Невеста все добросовестно подметала, не упуская ни одного осколка (ведь каждый из них – это будущая увесистая семейная денежка). Кто-то заметил, что тарелка вдребезги – это целка вдребезги, а значит, продолжение рода.
Почему-то я стал рассказывать Ицику, вновь усевшемуся покурить, про персидских ткачей, которые тоже вплетают в ковры нитку другого цвета, чтоб не получилось совершенства, – нельзя конкурировать с Всевышним.
– Вот ты все знаешь, а скажи: что Залман нарушает, поднимаясь по лестнице?
– Ничего, – растерянно ответил я.
– Эх ты! Не зря со мной сам ребе советуется! Залман же с сумкой идет работу делает, а в субботу нельзя ничего переносить!
Потом старики, как всегда перед молитвой, взяли общую тему для рассуждения. Звуковая картина этого собрания была такой: абсолютная тишина, бодрый голос излагает тезис, потом дикие крики, кажется, смертоубийство близится, затем все резко стихает, и звучит другой голос:
– А можно ли в субботу с женой?
– Я у ребе спрашивал. Он сказал: не только можно, но и нужно. Кто уклоняется, тот нарушает великий шабес.
– Хорошо, Нафтали, что твоя жена не ходит молиться, а то бы она каждую субботу требовала: нужно, нужно!
– А твоя, Залман, уже и не требует – знает, что бесполезно!
Тут крики, мелькание кинжалов в голосах. Потом в тишине повисает задумчивый вопрос:
– А как насчет резиновых изделий – в субботу можно?
– Ты думаешь: в другие дни разрешено?
– Чтоб было понятно, я скажу так: есть хлеб и мед – намажь мед на хлеб, а потом лижи с другой стороны. Что – сладко тебе будет? И где же тут субботняя радость? Звонил? – Это уже вопрос молодому сторожу, который пришел сменить меня.
– Звонил вчера.
– Ну и как теща?
– Бегает, как падла.
Тут мой сменщик сам, представившись Максом, за полминуты рассказал мне свою историю: вернулся из Израиля – от тещи сбежал, заела (теща, она и в Израиле теща). У нее еще в России тазобедренные суставы отказали, а в Израиле – пожалуйста! – поставили вместо них металлокерамические. Вот тогда-то она и заносилась по дому и по жизни Макса...
– Старость не радость – правда ведь, Михаил Иванович? – вдруг спросил Макс.
– Тебе виднее, – ответил я, понимая, что, видимо, от тещи он приобрел привычку заканчивать беседу щелчком лихой фразы или вывертом как бы юмора (ну а мне пришлось исполнить свою скромную партию в оркестре общения).
И вскоре я уже говорил жене: эти еврейские старики покрепче русских в восемьдесят лет они обсуждают судьбоносный вопрос презерватива.
– Русские не пили бы, так были бы и покрепче, – ответила Нинико.
Даст мне семья выспаться после суток работы, или опять что-то произошло? Голос у жены будто дрожит. Это нагружает жизнь интересной тяжестью, хотя и ноги трясутся под ней, подгибаются. Когда я поднимался по лестнице, видел: на третьем этаже валялся костыль, весь такой добротный, еще имперского вида, много дерева на него пошло. Поднялся выше – другой костыль. Я-то к этому привык, но вот мой друг Плаксин один раз увидел оцепенел... А под батареей, у входа на чердак, лежал сам владелец костылей, выкрикивая люто:
– Я ни-ког-да до этого не опущусь! – Потом он жалобно захрапел: – Пиу, пиу...
Вдруг раздалось несколько однозначных выхлопов, и враз свирепой волной пошел богатый аромат. Я закрыл шарфом лицо, чтоб рывком преодолеть последние сантиметры перед дверью. Но запах от бомжа быстро начал просачиваться в квартиру.
– Да, это будет посильнее "Фауста" Гете! – сказал я.
– Сейчас я уберу! – забегала нервно жена. – Ему ведь еще хуже...
– Скоро все бомжи сюда соберутся! – Младшая дочь начала надевать дубленку.
– Нет, к нам приедут тусоваться возле чердака интеллектуалы из Парижа в белых шарфах, благоухая одеколоном "Прощай, оружие", – поправил я ее.
Средняя дочь в это время говорила по телефону: "Береза, ты дуб!" Это она своему однокурснику – Березину. Но зачем так-то? А, вот в чем дело! Ведущий МузТВ браво машет с экрана: "Жду звонка, как пинка!" Известно: рыба гниет с головы.
А десять лет тому назад девочки подражали не ведущему МузТВ, а мне, изображая, что они работают преподавателями иврита, как папа, понарошке, но похоже произносили: "Да-ха, та-ху-эт..." И вот уже ушли в университет, оставив на столе бумажку с розовыми отпечатками улыбок. Они так объясняют эти отпечатки: чтоб не жирно губы выглядели. И эти улыбки каждый день словно призывают не ссориться, а все-таки дорожить друг другом... Я вырубил телевизор в мечтах спокойно позавтракать.
Но, оказывается, в открытую дверь уже вошел Плаксин, одобрительно посмеиваясь над ситуацией: запах фекалий – какой глухой постмодерн! После того, как Юрка Юркович закодировался, лицо его приобрело беспрерывно ироничный вид. На первых порах это лицо казалось лучше, чем прежнее, опустошенное, вроде как разнесенное вдребезги алкогольным взрывом. Там были следы торопливой ночной штопки – усталые дежурные хирурги, конечно, мало старались, когда к ним доставляли Плаксина то почти без брови, то с прохудившимся черепом, но если бы вовсе не старались, разве бы мы его сейчас видели?
– Летом было еще хуже! – сказал я. – Из-за бомжа тут мухи, и не просто мухи, а совокупляющиеся, и не просто совокупляющиеся, а все время совокупляющиеся – ренессансно, и не просто ренессансно, а сверхренессансно: две сидят, а сверху третья садится, выталкивает нижнюю, потом очередная прилетает и опять выталкивает нижнюю...
– И так они без конца? – Друг мой руками показал, как верхняя ладонь заходит за нижнюю, а та – снова вниз идет. – Видел я только что: Нинико убирает на лестнице – борется с последствиями распада СССР. Думала ли она, борясь с коммунизмом, что последствия будут такими – миллионы бомжей и беспризорников.
Ну, конечно, Нинико вошла тут и, привычно собирая воздух в пучки, стала бросать его в Плаксина: "Смиряться надо, наше дело – смиряться, значит, на то воля Божья!". При этом она резко двигала головой, и то одна, то другая сережка на длинной цепочке била ее по зубам. Мне стало жаль и жену, и друга, у которого во взгляде сквозило снисхождение: "Я умнее всех двух тысяч лет христианства".
– Почему к чаю нет печенья? – спросил он (после кодирования Юрка Юркович о себе такого высокого мнения – это все равно, как если б президент США посетил наш дом: мы должны выложиться, принимая высокого гостя, за печеньем сбегать).
Я думал, что на этот раз обойдется без чтения очередной главы его романа. Неделю назад мой друг решил разбогатеть и начал писать детектив с претензией на то, чтобы затмить Акунина и Юзефовича. Правда, мы в прошлый раз дали понять, что это его личное дело. Мы ему дали понять, а он не взял... Голос Юрки Юрковича резал, как алмаз:
– Точно – разбогатею! Главная тема ведь – гомосексуалисты.
– Зачем тебе они?
– Название: "Голубой дом", – не слушая, продолжал он.
Неизвестно, что хуже: то ли пьющий Плаксин, то ли этот – закодировался и пишет о проблемах мужеложства. Честно говоря, с тех пор, как лет десять назад семейная жизнь его дала последнюю искру и потухла, мало какая любовь волновала Юрку Юрковича. Любимый орган может спать спокойно. А свежий интерес к деньгам – сумеет ли он какой-то отблеск страсти навести на весь текст?
– Понимаешь, я сейчас не в форме, завтра приходи, – сказал я.
– Минь, пока ты зависаешь над чаем, расскажу один эпизод. Хочу отшлифовать.
И тут я увидел его заштопанный галстук. Жизнерадостная моль проела его, видимо, в двух местах. Волны прошли по моему сердцу: тоски, нежности, снова тоски. Как живем! Мне Нинико тоже все время штопает одежду. Бывает такое: ты хочешь распространять себя во все стороны... согреть тех, кто пришел, но уже нет сил, так хотя бы изображу.
– Итак, господин автор, вы придумали профессию главному герою? Понял: он ремонтирует "желтую сборку". Теперь вот что: невозможно сочувствовать персонажу по фамилии Мышкодоев!
– А смеяться? – с надеждой спросил Юрка Юркович.
– Так ты не Ильф-Петров... Он будет Топтыгов? Толпыго! Ладно. Да, внешность помню – вылитый президент США. Именно о таком любовнике, похожем на главу супердержавы, мечтает кто-то из налоговиков. Ему предлагали и похожего на Саддама, и всех-всех, но уперся – нет, только на президента США: "Душка! Ночей из-за него не сплю, противного!"
– Можно, я "душку" позаимствую?.. – Плаксин сделал закорючку в тексте. – И вот изящные люди из "Голубого дома" начинают часто приходить к герою.
– Ковбоистому...
– Да, ковбоистому. Это я тоже запишу. Он, как дурак, сначала обрадовался: клиенты постоянные! Они то компьютер приносили в починку, то видик. А потом эти глаза, источающие мед, ему стали подозрительны. Тут важно, – все больше воспалялся Плаксин, – показать, как их намеки, становясь настойчивее, переходят в прямое предложение голубого сотрудничества! Вот где можно блеснуть мастерством!
– Ради чего стараться? А, да, деньги-деньги... – устало кивал я.
– Наш герой – ходок, первое время он прячется у своих многочисленных подруг. И вот сейчас я пишу сцену...
– Похищения, – сказал я.
– Миша! А как ты угадал? Да, сцену похищения сестры. – И Плаксин стал читать своим магнетизирующим голосом: – Самвел сидел перед телевизором, и красные рыбки усталости плавали у него во взгляде, который метался, как шарик на резинке, все более приходя к средней линии. Он смотрел на экран, а рука, объявив на миг о независимости, потянулась к бедру подруги. Скрываться – это такая тяжелая работа.
У меня чесотка началась по всему телу. Что же это такое: только что в гостях был друг, прочел пару фраз – и вот уже скунс словесный. Хочется взвыть и убежать на берег Средиземного моря – тоска!
Ведь в любом романе ценен не лабиринт, а выход из него! Или хотя бы поиски выхода. Плаксин же пишет не для того, чтобы понять или согреть мир, а для денег.
Однако заштопанный галстук Плаксина умолял меня: надо, надо еще потерпеть! И я вспомнил, какие удивительные элегии писал он в двадцать лет: один раз мы были в бане, и у него пошли стихи – намыленный Юра стал ходить между лавками и бормотать (народ разбежался – приняли его за сумасшедшего):
– Эх, разгулялся д'разгулялся декабрьский ветер,
Не жалко ему да не жалко деревьев,
Тем более – хрупких веток
И птичьих перьев.
Ну, так хоть я их пожалею,
А больше ничего не смею...
И в тот же миг мне показалось, что не было этой сцены в бане, я просто где-то что-то такое прочитал... Из последних сил решил еще пару минут имитировать внимание:
– Почему Самвел – он кавказец?
– Нет, у него сложнее: в одном из сюжетных кувырканий – в Афганистане – с другом поменялись именами.
Сразу стало понятно: друг приедет из независимой Армении и спасет героя. Только если я это озвучу, читка закончится еще позже. Пусть уж скорее грянет буря. Но жена вдруг сказала Плаксину:
– Ты хочешь, чтоб мироздание надорвалось ради тебя! А Миша сегодня не спал: сутки через двое теперь сторожит синагогу.
– Разве я имею что-то против? Меня самого звали "мордовский еврей" за то, что приехал из Мордовии! Но опять ты, Миша, не на своем месте...
– А каждый не на своем месте. Человек ведь шире мира, поэтому он не может встроиться! Не мир спасется, а человек, который любовью больше мира.
– Зачем-то каждый ищет свое место? – поскребывая своим голосом по нашим перепонкам, спросил Плаксин.
– Да, – ответил я, – долго ищет, а потом уже не хватает времени на этом месте много сделать... Люди используются так, как если бы для обогрева избы топили печь деньгами.
– А кто виноват – Адам! Почему страдать должен мир: ты это понимаешь, Миша?
– Мы не всё должны понимать...
– Знакомьтесь: это Штырбу – он преподает иврит, а его национальность думатель...
Мороз на окне ставил опыт по зарождению кристаллической жизни. Расщеплялись серебряные жилки, пытаясь выполнить указания бородатого дедушки. Казалось: вот-вот искристое напряжение вздрогнет, все зашумит, и на чешуйчатую поляну выйдет стадо мамонтов. Но ничего не получилось. В бешенстве бросив свою красную шапку оземь, старик топтал ее, а потом невесомо удалился и вдруг с треском задел за угол соседнего дома.
– В мозгу так быстро сменяются картины, что кажется: весь мир остановился и ждет, когда ты все промыслишь.
– Да кто ты такой, – вспыхнула жена, – чтобы мир ждал, пока ты там что-то провернешь в своем сознании?
– Нинико, тебе только что сказали: человек больше мира. Ты не поняла, что ли? – Губами Плаксина вдруг овладел какой-то сомнительный ангелок, выделанный не в высших мастерских.
Нечего тут смеяться – с трудом от слез удерживаешься, настолько большая ответственность наваливается. Хотелось поставить на место поддельного ангелочка, но тогда Юрка Юркович еще задержится поспорить: лучше промолчу...
Выходя от нас, Плаксин встретился взглядом с бомжом, как с собой прошлым. Торжественная какая-то зеркальная встреча. Юрка Юркович всматривался в свое визави с теплой грустью: пришлось расстаться с таким алкогольным уютом! А бомж посмотрел вопросительно: откуда эти трезвые люди берутся в большом количестве? Вообще чем они занимаются, если не обжигают своих гортаней приятными потоками?
Минуту попутешествовав по рисунку обоев в китайском стиле (он уводил в шелковую страну), я заснул и словно в ту же секунду проснулся от слов жены:
– Миша, быстро вставай – уже три часа!
Нинико очень спешит всегда, очень, словно говоря: "Давай сразу всю жизнь проживем!", а я ей: "Может все-таки – год за годом?" В четыре часа она уехала в университет, где уже который год преподает на факультете журналистики. Ну и мне тоже пора выходить – к Грише. Вчера у синагогинь пил чай (две из них – мои бывшие ученицы, десять лет назад учившие иврит), и Дина Штерн попросила меня порепетировать русский с Гришей, сыном ее подруги Тамары Химич.
