Текст книги "Сторожевые записки"
Автор книги: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Старый раввин, который приехал на конференцию из Израиля, был впервые в России, и его везде как магнитом магнитило – в том числе и в мой класс, где сидели и веселились разновозрастные ученики.
– Ани гам роце! (Я тоже хочу!)
– Тиканес!.. (Входите.)
У нас тема – деловая лексика, мы анекдоты рассказывали на иврите со словом "секретарша". Ведь никакие силы не могли заставить немолодых людей после работы переводить тексты, но истории о нелепых мудрецах словно говорили: нам нет дела до того, устал ты или мрачен, нам хочется через тебя хохотать. Кулер-Шерстневский сидел тут же в виде моего ученика и говорил: "Хорошо, что "анекдот" – "бдиха", здесь есть и "бди!" из Козьмы Пруткова, и "ха-ха".
– А теперь вы на минутку все коммерсанты, – предложил я игру, спросите друг у друга на иврите: как дела?
Кулер-Шерстневский допустил ошибку, и старый раввин сказал ему: "Все, ты потерял свои миллионы: неправильно спросил!"
А ведь не далее как вчера младшая дочь приставала ко мне: как писать обмывальщик или омывальщик? Зачем это, куда? Да вот – для фольклорной практики дали напечатать опросник по похоронно-поминальным обрядам. Опросник был какой-то очень въедливый – он со всех сторон подъезжал к опрашиваемому: "Что происходит с душой человека во время агонии: черт и ангел борются за душу, душу вынимают и пр.?.. Должны ли обмывальщики быть одного пола с умершим?.. Приходит ли душа покойного на 40-й день на сутки домой?" Перекличка событий в последнее время удивляет меня: на работе конференция, дома – опросник. Раньше бы я азартно закричал: вот оно единство мира, смотрите, смотрите, кто не заметил! А теперь вижу, что два похожих события напряглись, как волокна в мышце, стремясь... еще бы знать куда!
Как раз во второй день конференции было практическое занятие в медакадемии. Попросили на некоторое время неопознанное тело мужчины и показали наглядно всем участникам, как нужно обряжать в тахрихин (саван). Смерть, саван, а жизнь конференции и вообще жизнь продолжают кипеть... Штерн с таинственным видом вынес книгу.
– Миша, ты рецензии ведь умеешь писать? – Приказать мне он не может, а дипломатические подступы капитану трудно даются, поэтому у него получилось что-то среднее. – Вот еврейские сказки. Захар издал в Кургане. Он мой друг и просит написать отклик. Для меня это все равно, что если б тебе сказали управлять катером. Напиши, гонорар потом придет – из международной еврейской газеты.
– Ну это когда нужно?
– За неделю сделаешь?
Я обещал. И на следующем дежурстве еще только первую сказку прочел и набросал три строчки, как подбежал Хони и спросил, что это я тут пишу.
– Рецензию.
Мой вид – пишущего и читающего без всяких признаков бутылки – его словно вдруг поразил. Он бросился в центр молодежной тусовки и закричал:
– Евреи раньше были совсем другие! Они интересовались не только деньгами! А вы сейчас все думаете о долларах и "мерседесах"!
– О чем, о чем?
– О "мерседесах"!
– Да не о "мерседесах" мы думаем – есть покруче машины, – разумно возразили ему.
Я понял, что он имел в виду: вон русский там что-то корябает, а евреи должны еще в сто раз больше перелопачивать в области духа. И, чтобы подчеркнуть эту свою мысль, Хони упал, стукнулся форзацем, выгнулся и засучил ногами. При этом обрисовалась такая грудная клетка, что было ясно: ничего владельцу ее не сделается. Я сказал Науму:
– По-моему с Хони все в порядке – он не ушибся. Истеричность – это проявление жажды жизни. Когда человек хочет привлечь к себе внимание, значит, он жить хочет.
– Конечно, – невозмутимо подтвердил Наум. – Ему просто не хватало в детстве любви.
– Или казалось, что не хватало...
Полежав, наш юродивый легко оттолкнулся руками и вспрыгнул на ноги. Хотя все это происходило в жизни, немного было похоже на бред. Хони словно пришел из другой реальности, где падать на пол и упруго вскакивать так же обычно, как пользоваться носовым платком, потому что никакого следа смущения у него не было.
Молодежь сразу после этого собралась возле другого фокуса развлечений – Интернета, они стали связываться с еврейскими общинами через электронную почту: через "емелю".
И тут я вспомнил: в одном из сборников мидрашей есть рассказ о человеке по имени Хони!
По молитве того Хони каждый раз шел дождь по всему Израилю.
А поскольку дожди там очень ценятся, то и Хони уважали повсюду. Однажды, когда дождя не было исключительно долго, он отказался за них молиться, сказав: "Вы сначала исправьтесь: Господь ведь не зря лишает вас дождя". "Но пока мы будем исправляться, все перемрем, урожая не будет". Тогда Хони помолился, однако не выпало ни капли. Он сказал: вот видите! И тут поднялся такой шум и крик, сами понимаете – восточный темперамент. И придумал Хони вот что: очертил круг в перекаленной от засухи пыли, встал в середину и сказал небу: "Господи, я не выйду из этого круга, пока ты не пошлешь дождь!"
Ну и дождик начал накрапывать потихоньку, только капля от капли далеко падала. Хони постоял и сказал: "Господи, это, конечно, достаточно для выполнения моей просьбы, но это недостаточно для урожая".
И тут полил такой дождь, что шел несколько дней, и уже пришлось молиться о его прекращении, хотя никогда раньше в Израиле этого не доводилось делать.
После этого пишет ему первосвященник Израиля: "Если бы ты был не Хони, я бы послал тебе проклятие за то, что ставишь условия воле Божьей! Но я шлю тебе благословенье, поскольку Господь с тобой возится, как отец с избалованным сыном, который говорит: "Папа, купи мне смокв", и тот покупает послушно, а через мгновенье: "Не хочу смокв, а хочу омыться горячей водой", и отец с радостью ведет любимца в баню". С тех пор прозвали Хони – Амеагель – Очерчивающий Круг.
Эта история проплыла передо мной своими разноцветными узелками за ноль времени. Реформистская молодежь еще читала ответ из Челябинска, пришедший по "е-мейлу", а наш Хони как ни в чем не бывало рисовал свою Серну.
Когда юродивый ведет себя странно, над ним смеются, но со временем люди начинают задумываться о своем поведении.
Несколько человек, судя по их стеклянистым взглядам, смотрели на пейзажи душ своих, и это зрелище, видимо, их не радовало. Не мысли, а осколки, сырые какие-то скалы желаний, в самом деле – "мерседесов" многовато, внутренний пейзаж нужно не только расчищать, но и ухаживать за ним: высаживать нужные мысли, удобрять их, поливать. Как все запущено! А может быть, и ничего, никто ведь не видит, кроме ангелов, что внутри. А Хони этот, придурок, ужасно неудобен: вместо того чтоб похвалить или погладить, так пихнул грубо, что теперь непонятно, как сделать вид, что ничего этого не было.
Дома я застал жену за чисткой мундштука.
– Так можно поверить в теорию органического происхождения нефти... Какая-то маслянистая жидкость образовалась! И в легких ведь это же – с курением пора кончать. – Вдруг она все бросила и запричитала в слезах: – Я не могу так больше, не могу-у!
Оказывается, вчера наш бомж устроил скандал Нинико: зачем выкинула костыли?
– Но я ничего не выкидывала! Просила подвинуться, когда убирала – он ни с места! Костыли рядом лежали, не трогала их даже.
Вскоре на площадке зашумел водопад, дочери закричали: "Он мочится на нашу дверь!" Выбежали: бомж стоял с выпученными глазами, а с чердачной площадки лился поток бензина – прямо сквозь бетон.
"Хочет отомстить – поджечь нас!" – испугалась Нинико и вызвала милицию.
Но милиция не спешила, и в страхе перед пожаром дочери обмакнули лист бумаги в лужу бензина: подожгли. Он не загорался. Выходило, что это не бензин. Бомж постучал в дверь: "Дайте попить". Нинико, причитая, протянула ему кружку с водой:
"Зачем ты нас мучаешь? Я убираю всё, каждый день новую пару перчаток покупаю – потом выкидываю одежду, в которой убираю... Мало тебе этого?" "Это не я, а ваш сосед..."
Как раз тут и появился милицонер: сходу дал бомжу по голове мобильником.
"Не бейте, ему и так плохо! – кричала Нинико. – Увезите его в больницу, пожалуйста". – "Кому он там нужен?" – "А мы? Нужны своей стране? Измучились от запаха, мы-то как будем?" – "Поверьте, я в самом деле ничего не могу сделать, только – выкинуть его из подъезда..."
Н-да, переправлялся я только что на площадке через лужу, пахнущую бензином, – еще подумал про бомжа: мол, пьет такую химию, что отходы тоже химией пахнут.
– КАК ЖЕ ТАК СЛУЧИЛОСЬ, ЧТО МЫ – В СВОЕЙ СТРАНЕ – СТАЛИ ЧУЖИМИ, НИКОМУ НЕ НУЖНЫ? – захлебывалась в причитаниях жена (она в спокойные-то минуты говорит с холерической дрожью, как мощный мотор на холостых оборотах, а тут вообще вся трепещет).
Я переоделся и пошел убирать лужу, после чего долго в душе отмывался от химического запаха, а жена все еще продолжала всхлипывать.
– Дорогая, мы никому не пригодились, не стали нужны! А потому так случилось, что свою нужность должны сами приготовлять – вручную, на коленке. – Я произнес это и сам испугался: сейчас такое начнется пригодится сразу все (скалки, тарелки), в лучшем случае слова жены залетают, как скалки и тарелки.
Но Нинико вдруг сказала: сливянку надо достать – вот что! О, да – есть ведь настойка сливянки! Недавно теща прислала со знакомыми целую полуторалитровую бутылку. И вот я достал ее из шкафа, разлил по бокалам:
– Пять, четыре, три, два, один – выпили!
Сливянка бережно обняла меня своими душистыми руками. И помогла от бомжа! По всему телу разлилось тепло: в ушах плещется словно! Что-то среднее между баней и отдыхом на пляже. Да, умеют в народе вкусную вредность делать! Причем такое ощущение, что не только мы довольны сливянкой, но и она рада с нами побыть... На работе я отдыхаю от бомжа, а дома – от Хони. Хорошо устроился!
– Знаешь, Нинико, в синагоге появился десятилетней давности Хони – в Свердловске я знал его как Леню Хавкина. Сейчас он такой... не пророк, конечно, но юродивый, что ли. Пока над ним посмеиваются, но рано или поздно могут и задуматься над его словами о том, что все ушли в потребление.
– У нас тоже... в часовне мироточит икона святого Пантелеймона. Я вчера с утра заходила – помолилась за твой сустав.
– А за другие органы? Нет? Обидно, знаешь!
Тут, конечно, пошли крики: как я с тобой прожила эти пятьдесят лет?! Откуда пятьдесят? Да с тобой год за два идет! На закуску жена быстро сварила пельмени из пачки, но мясом там и не пахло – один хлеб. Покойная мама делала один пельмень с хлебом, это называлось –счастливый, а теперь все пельмени – счастливые...
После сливянки потянуло вздремнуть, а потом – погулять. В книжном магазине встретили Геннадия, с которым Нинико вместе училась, кажется, один курс на филфаке, а после его исключили. Геннадий громко клекотал своей жене – мечте Рубенса:
– Эту полку детективов мы берем! Ту – фантастики – тоже берем! – Его раскаленный взгляд упал на нас: – Привет! Сколько лет!..
Он подбежал, обнял мою жену и расцеловал.
– Ген, от меня, наверное, пахнет вином. Мы выпили сегодня... от стресса, и я все еще пьяная.
– Брось! Стресс – это когда выпил бутылку водки и не пьянеешь. Блажен, кто пьянеет! Мы тут закупаем книги для библиотеки: коттедж построили, в нем одну комнату под книги. А ты молодец, Нинико! Наслышаны, наслышаны преподаешь журналистику? Моя дочь собралась к вам поступать! Ася, полку истории тоже возьми.
И тут Мечта Рубенса сделала такой фокус: бесконечной рукой она потянулась к названной полке, а фламандской грудью и лицом – к продавщице. Кожаное облегающее пальто словно только добавляло неги ко всему ее изобилию форм.
– Ген, у тебя "крыша" есть? – спросила Нинико. – Мы тут со студентами обсуждали одну статью об этом и поспорили...
– У меня "крыша" совсем другая!
– Понятно: "крыша" с человеческим лицом. – Я полагал, что под завесой разных слов мы скорее расстанемся.
Но Геннадий вдруг так крутанул своим лицом:
– Вот что: в субботу заезжаю за вами в шесть вечера – у нас новоселье! А то кое-кто марает дружбу воровством...
Он вздохнул, потом опять вздохнул. А мы помогли ему: послушно заинтересовались, что же там произошло. У мечты Рубенса была подруга – без своего дома, без мужа, самая близкая подруга: помогала паковать посуду при переезде, и вот исчезла сумочка с драгоценностями.
– Ну, не говори больше об этой грязи, – сказала Ася, побледнев.
– Как же не говорить? – вздулся Гена. – Была подругой двадцать лет... и сделать такую крысятину!
Мы изо всех сил отбивались от того, что нас тянули на опустевшее место подруги, наперсницы... Но, конечно, ничего у нас не получилось, Геннадий привык побеждать.
– Там будут новый замгубернатора с супругой и директор банка "Фронтир-квадрат". Видел по телеку твой портрет, Нинико, работы Речкина! Значит, вы поддерживаете старую дружбу? Мне бы для сауны у него купить пару картин!
– Ты что! Речкин для сауны не будет малевать.
– Да я втрое заплачу! Ну мы в субботу об этом поговорим.
– Нет, Геныч, – сказала жена моя, – я ведь уже бабушка, в субботу обещала наведаться к внуку.
– У вас одних внуки? У замгубернатора тоже внуки! Слушай, Нинико, я тут по телеку на картине Речкина увидел: ты накрываешь стол для гостей, и меня сразу отбросило назад – в комнату общаги... Как при свечах читали Ахматову! Давайте будем встречаться, общаться! Ваш подарок будет – поэма нам на новоселье, договорились?
Через полчаса мы вышли из магазина. Нинико купила мемуары Бовина, а я выбрал "Шесть дней Творения и Большой Взрыв" Шрёдера.
– Если приглядеться, то Геныча сейчас можно полюбить.
– Я уже говорил вчера по другому поводу: если приглядеться, то можно полюбить почти каждого...
В субботу мы подъезжали к замку Геннадия. Он был похож на увеличенную до невероятных размеров пластмассовую игрушку.
В детстве подростки фантазируют: один – о подвигах, другой – о замке. Гена же наконец осуществил это. Я понимаю, что не сразу он оказался в замке. Сначала нужно было порубиться с драконом (понимай: конкурентом на рынке), а уж потом – юрк – через подъемный мост! И на всю жизнь защищен. Пусть другие на сто процентов в подвигах, а он будет обустраивать свое имение...
Все это уже мы видели в кино: и пристальную телекамеру над воротами, и двести девяносто источников света внутри, и банду детей на роликовых коньках в залах (приглядевшись, поняли, что их было всего двое). Геныч ведь привез нас, чтоб поразить, поэтому мы изо всех сил захлопотали лицами (внимание, восторг). Ася, мечта Рубенса, показала нам флаг, на котором она почти закончила вышивать личный герб. Краса и любезность Аси были выше всякой критики, но они не могли до конца скрыть железо, которое просвечивало в щелях между красотой и гостеприимством.
– Грейтесь у камина, – сказал Геныч, – а я пойду переоденусь во фрак.
Мы-то подумали, что в этом доме так шутят. Но он в самом деле скоро появился во фраке и с галстуком-бабочкой на мощной шее. Искали мы, шаря глазами, где здесь замгубернатора, но не обнаружили никого, кроме супружеской пары артистов: они по очереди играли на гитаре, исполняя бардовские песни. Я выпустил пару фраз, раз уж они откуда-то вынырнули. Держать, что ли, их в себе?
– Боян бе бо вещ, руце на струны воскладаша. – Одновременно я пытал рецепт салата, раскинувшегося перед нами.
– Не скажу, – отвечал Геннадий загадочно.
– Это секрет?
– Это экспромт...
Место перед камином было накопителем – тут накапливались гости. Появилась еще одна пара: директор банка с супругой. Они подарили новоселам леопардовую напольную вазу: от нее шла какая-то веселая энергия. Даже попугай в клетке вдруг заговорил: "Жизнь тяжела. Пора кассу брать!". Тотчас нас пригласили в библиотеку – там на столах было изобилие страшное. Я прочел "поэму":
– Твое поместье и ты, вельможа,
Вы в чем-то друг на друга похожи...
Далее в державинском духе про ВЕСЕЛЬЕ-НОВОСЕЛЬЕ, а в конце было:
И после водки-лихоманки
Как свежи ласки поселянки,
То бишь жены...
Тут и настиг нас шашлык, который поставил жирную точку в застолье. И вдруг упал стокилограммовый банкир: ножки пластмассового кресла разошлись под ним на шпагат. Он захохотал, чтобы не показаться смешным, а жена Геныча и ее сестра стали включать телевизор в надежде урвать пару песен, кажется, Пугачевой.
– Эй, вы, домохозяйки! – закричал на них Геннадий. – Выключить!
– Да мы всего на пять минуточек...
– Слушайте, домохозяйки, я сказал – выключить и молчать!
Он был уже взвинчен едой и питьем до такой степени, чтобы пуститься в рыболовные и охотничьи воспоминания. Где-то далеко-далеко, в другом конце замка, дети долбили кокосовый орех: звуки были такие, будто никак не могли взломать сейф.
– ...две лодки скованы одной цепью. И одна перевернулась! – трагически вскричал Геннадий, вскочив на пружинистые стальные ноги. – Дети, что вы там долбите?
– Папа, мы не можем расколоть кокос.
Замгубернатора – а певец с гитарой им и был – быстро нашел слабое место в скорлупе и ловко вскрыл орех. Геннадий продолжил свою героическую симфонию:
– Двоих из перевернутой лодки к нам затащили! Вода до бортов, темно уже... Грести нельзя – та лодка, как якорь, держит.
– Наверное, вы спаслись, – задумчиво предположил я.
Геннадий гневно сверкнул глазами.
– Я пилкой для ногтей полчаса пилил цепь! А может, и больше. Ну, нож у меня швейцарский – пилка в нем есть. – Протяжно-усталой интонацией на трех последних словах он дал понять, что опять победил.
Тут банкир с женой прервали свое улыбчивое молчание и предложили выпить за спасение. И мы сделали это. В этот миг Гена вдруг заорал на весь стол – посреди еще не исчезнувшего хрустального звона:
– Если мужик не охотится, не рыбачит, в крайнем случае – не путешествует, он вообще не мужик!
"Сердце-лев, укрощаю тебя!" Я сказал примирительно:
– Но путешествовать можно и внутри себя – там ведь бесконечные просторы.
Гена – как последний аргумент – выложил на стол мастерски свитый из жил кулак, потом – еще кулак, затем в сомнении разжал оба:
– Миш, если мы начнем спорить, у меня лексикона не хватит, и ты меня переспоришь. А в таких случаях – кулаки у меня вон какие! И еще есть два ружья.
Ну тут Нинико кинулась, в меру своего умения, страстно меня защищать. Она собирала в пучки воздух, пахнущий шашлыком, и бросала в Геннадия:
– У нас тоже есть кулаки, только не на рыбалке, а в жизни приходится их применять. Один раз наркоман напал, тут недавно знакомый дочери напился и вломился. И всех надо уронить, связать... Это тебе не то что с пушкой против беззащитного медведя! Настоящий мужчина уже должен защищать природу, а не губить.
Мечта Рубенса вдруг подавилась чем-то и закашляла. Пришлось мне научить ее – поднять одну руку высоко и дышать через нос сильно. Помогло. В это время с тишиной случилось что-то неблагополучное: она стала затекать в открытые уши и распирать оттуда. Глаза Геныча начали перебирать гостей, а мозг – варианты решения. Он дернул несколько раз перепонкой под челюстью и остановился на ответе:
– Да на эти рыбалки с нами ездят и из администрации областной, и вообще там многие вопросы решаются. Вы думаете, нам рыба нужна?
Все шумно выдохнули, заговорили, отплевываясь от жирной тишины. Хозяева, пошептавшись, включили лазерный проигрыватель и первыми стали танцевать с таким счастливым видом, будто их снимал какой-то невидимый Спилберг. Другие пары тоже вскочили. Замгубернатора со своей бурной женой делали роковые жесты и движения, положенные на танго. Он взвинчивал себя до какого-то мачо, взвихряя, как гряду облаков, над скульптурными ногами жены невообразимое платье. И только умный взгляд за очками сигналил нам: этот самец, как вы понимаете, ну не совсем я, так сейчас нужно.
Организм компании осумковывал нас с Нинико и выталкивал. Мы включили режим самодостаточности... А почему так тихо? Оказалось, что все уже спустились во многажды обещанную сауну, а мы одни сидим на диване приятных бегемотных кондиций.
– Генка хотел нас унизить! – баррикадно выкрикнула Нинико.
– Брось! За столом сидели и другие мужики. Зачем ему нас унижать? Его дочь ведь у тебя будет учиться...
– Но мы бедные, а они богатые.
– В чем виновато богатство? Вспомни, как ты ехала в командировку в Москву и у тебя заболел зуб! Коммерсант из твоего купе дал тебе так просто сто долларов на лечение, потому что в Москве дорого очень... Геннадий всегда был такой, а деньги все выявили.
Ну бывают богатые и покруче Геннадия. Кратко я передал жене рассказ Бориса Штерна о его капитанских проблемах: у него даже наручники для новых русских есть!
Напьются, дерутся между собой и часто падают за борт. Рулевому полный разворот! А в это время другой пьяный лезет в рубку объясняться в любви капитану. "В наручники его – и в каюту!" Третий начинает бросать спасательные пробковые круги, когда уже сто метров отделяют упавшего от парохода. "В наручники! Очнется – опохмелить!" Потом вопрос: как ловить по всей Каме эти пробковые круги, они очень дорогие. Если круг вынесло на мелководье, надо шлюпку спускать.
– Тогда давай их жалеть! – загорелась в противоположную сторону моя жена. – Ведь легче верблюду сквозь игольное ушко, чем...
– Мадам, – оборвал я ее, – надеюсь, вы сохраните этот пыл до супружеского ложа?
– Ты же знаешь, как я не люблю твои многозначительные пошлости! – Аж вся зашлась бедная жена. – Эх, Геныч, Геныч, говорил: как в общаге, стихи Ахматовой при свечах, а сам!.. Ладно, пойдем взглянем на сауну.
Мы побрели сквозь замок, натыкаясь на аквариумы, скульптуры, забредая в тупики, где стояли снаряды для кача. Проходя мимо камина, услышали голос попугая: "Петруша – орел". Плеск и праздные крики становились все яснее...
Утром мы заспались. Оказалось, что все уже разъехались на своих машинах. Хозяева ходили в разных направлениях, взгляды их недоумевали: когда же вы удалитесь? Нинико сердито шептала мне: унизили нас, дура я поехала, обещали, что привезут и увезут!
А у меня только радость разыгрывалась с каждой секундой. Сейчас ведь мы выберемся из этого кокона довольства и никогда их больше не увидим. Никогда! Какое хорошее слово!
Геннадий вдруг бодро, злобно скрылся на кухне, где булькнул и крякнул. После чего к нам вышел совсем другой человек – Геныч.
– Один секунд, счас я вас увезу!
По мере того как стопка, видимо, водки, расходилась по телу, его взор нежно заструился во все стороны.
В гардеробе висел привинченный высоко телевизор – там шел какой-то старинный фильм про забастовку (в стиле неореализма – черно-белый, немой). Судя по плакату "Это наша земля!", действие происходило в России.
– Прокопыч, – пристально глядя на экран, позвал Гена своего охранника-садовода-столяра-мастера-на-все-руки, – пока я увожу гостей, ты переговори вон с тем, в светлой куртке. Скажи, что я им пристань отремонтирую.
Ну, конечно, это был не Феллини, а камера показывала, что происходит за воротами "имения". Когда мы выезжали, то услышали крики:
– Всё незаконно! Это наша земля! Ваши фейерверки не дают нам спать!
Молодцеватый жрец СМИ колдовал с телекамерой, ловя самый зубодробительный фокус. Гена сказал устало:
– В первый раз эти заозерцы такой шабаш устроили – тоже мне, антиглобалисты доморощенные... Дураки! Сейчас такое время – рынок, заработать можно, если все силы бросить, как я.
– А человек и не должен всего себя бросать в рынок, – не утерпел я. Он же не товар.
Жена пихала меня в бок: молчи, а то не довезут. Геннадий притормозил мы подумали, что в самом деле высадит в гневе, но оказалось – красный свет на светофоре.
– Не отвлекай водителя, – задушенным голосом сказала Нинико.
И я проглотил все остальное, что хотел сказать. Антиглобалисты не правы, что витрины крушат. Крушить ничего нельзя! Но они правы в понимании: превращение мира в одну систему предлагает им все вещи мира, а взамен забирает всего человека. Должны же быть дружеское общение, искусство... Глобализация отвлекает от главных проблем. Кому это понравится?
– Как же все нелепо! – говорила жена, поднимаясь со мной по нашей лестнице, пахнувшей бомжом.
Я не знал, что она имеет в виду: бомжа, вечеринку или антиглобалистов. На всякий случай продолжил о последних:
– Силен архетип инициации! Эти демонстрации словно кричат монополиям: вы добились всего – мы, протестуя, равны вам стали! Подростковое поведение... В армии дедовщина – тоже пережиток инициации. Иногда это нужно.
– Например?
– Например, экзамены – тоже инициация ведь... Но никакие монополии-правительства не будут думать, как людям сохранить в себе человеческое. Как внутри себя выгородить территорию человека – от рынка, это каждый сам должен придумать.
– Знаю – на коленке... Но журналисты могут разъяснять! – бурно загорелась Нинико. – Я вот своих студентов к этому призову!
Узнаю свою жену: ей лишь бы к чему-нибудь призывать – и вперед.
Дома мы сели сразу на диван, друг к другу прижались, жена – просто так, простодушно, а я – лелея коварные самцовские мечты. Верблюд из оранжевого поролона, предназначенный для внука, смотрел на нас условно выпученными глазами с укором: когда вы меня ребенку-то отвезете?
– Дома лучше, – сказала Нинико и вздохнула: – Только бы холодильник не перегорел – ему уже девятнадцать лет! Накопить на новый мы никак не сможем.
Вдруг охватил меня стыд не стыд, а нечто вроде раскаяния. Мне-то легче сохранять себя, в сторожах я, видите ли, самость берегу – читаю, думаю, а жена крутится, экономит, пытаясь нас прокормить на эти гроши...
Какая глобализация?! В России совсем другие проблемы – первобытного общества. Вон по ТВ пугают, что все трубы зимой могут лопнуть – прогнили, мол. И уже лопались на Кислотных дачах: у нас тогда неделю ночевала подруга дочери, спасаясь от мороза.
Ночью ноющие боли не давали спать – да, не хватило сустава до конца жизни! Эта протоплазма словно уже не моя. Но ведь так нельзя думать. Просто Геныч выходил из меня неохотно...
С утра Нинико закричала:
– Уже сильно хромаешь – куплю тебе палочку... Но ты ее сразу потеряешь. Ладно, куплю другую, третью!
– Девятую, десятую.
– Да, десятую! И ничего тут такого.
В ночь на понедельник установилась ясная погода, и сустав мой притих, не выступал с трибуны, но выспаться опять не удалось. В два часа ночи за окном сработала автоугонка, видимо, от бродячей собаки, долго уговаривала жестяным голосом: "Отойдите от машины!", а уж потом заладила: ути-ути-ути; потом: утеньки-путеньки. Я думал: поутенькает-попутенькает, и хозяин услышит, но ничего подобного. Изнемогая, автоугонка, как марсианский пришелец, умоляла хозяина, чтоб он пришел и прекратил ее мучения: "Улю-улю, шарах-шандарах, звездец!" Мы позвонили в милицию: они потребовали списать номер машины.
Я оделся и пошел. Хотелось эту "ауди" поджечь, взорвать, изрешетить от бедра, но она так жалобно зажмуривала горящие фары и снова их зажигала... В общем, я только пнул ее один раз в колесо и списал номер. Милиция быстро прогнала его по своим компьютерным сетям и радостно сообщила нам, где живет владелица этой машины, судебный исполнитель такая-то. Мол, утром вы приносите жалобу, уж мы дадим ей ход.
А до утра что нам делать? Одна дочь принялась читать Акафист святой Ксении Петербургской, а другая – первый том "Братьев Карамазовых". К утру Нинико заплакала: вчера хотела купить внуку в секонд-хэнде игрушки... Братец Кролик очень понравился – такой большой и мягкий, можно обнимать. Ути-ути, улю-улю! И, как всегда, денег не хватило. Зарплата жены давно проедена, а мне повысили немного в синагоге, но уже два дня как задерживают.
– Если не дадут сегодня, приведу слова из Библии: заплати работнику до захода солнца! – поклялся я жене и положил в карман маленькую иконку святого Михаила, а на голову надел белую кипу – надо день как-то просветлять все-таки.
Александр Сендерецкий показал мне, какой он оставил вопль в книге сторожевых записей: "Вот что я вам хочу сказать, коллеги! Этот хомяк водоплавающий когда-нибудь насытится или нет? Ясно, почему он не разрешает нам досматривать сумки поваров – потому что если повара сумками, то начальство – машинами и пароходами..." Старому военному хотелось порядка и не хватало адреналинового взбадривания, к которому он привык в МВД, в тревожной группе, вот и шел все время на обострение. Говорил многозначительно директору:
"Много же у меня есть знакомых в налоговой полиции! Скажите, а ведь ОБХСС была неплохая советская служба?"
А Борис Штерн в ответ только милостиво улыбался как начальник в силе человеку, который уже вряд ли поднимется до его уровня.
На днях Сендерецкий в книге черновых записей охраны составил список гостей на свой юбилей, где против многих фамилий было проставлено: майор, подполковник в отставке с женой и так далее. И только против штатских не стояло ничего – они были наказаны пустотой незаписи за свою праздную, неудачную, то есть гражданскую, жизнь.
– Пришел вчера один, Роман, ходячий позор еврейского народа, напился! Ты, Миша, пьяный ведь в церковь не приходишь?.. Я его не впускаю, так он на меня еще полез! Тогда я его ребром ладони в кадык. А Ромка очнулся и начал меня поливать. Ну я взял нашу ментовскую дубинку и так его (непечатное слово) – иди к родителям, похвастайся! А что, милицию вызывать? Не буду я позорить евреев! – с намеком рассказал мне Сендерецкий: мол, и ты не вызывай никогда милицию.
Этот день проплыл как-то перекошенно. Возьмем с утра: старики долго не расходились после молитвы, ожидая момента перевыборов главы общины.
– Директор – дурак...
– Он, как русский, везде пролазит!
Быстро эти жужжания взвинтились до таких звуков, что если отвернуться, то покажется: резня уже началась. И лишь трое стариков сидели с кротко-измученным видом, подперев щеки и глядя на мятущихся: ну и ну, хорошо, что стены у синагоги толстые, а то бы подумали, что здесь новая иудейская война. Ицик, почувствовав приближение астмы, стал бороться с ней привычным средством – достал "Беломор" и с патрицианской раскованностью засмолил. Тут от общего плотного кома криков отслоились два в сторону курящего:
– Опять засмердел!
– Специально сел под табличку "У нас не курят!" – И тут же была предложена условная фигура исправления: – Взять бы тебя под руки да скинуть с лестницы, чтобы ты не дымить в священное место! – От волнения возникли ошибки в согласовании слов.
– Пошел ты, щенок! – спокойно куря, ответил Ицик.
– Я на тебя ребе пожалуюсь!
– Да кто ты против нас с ребе? – величаво вразумил его старый солдат. – Ты что – не видел, что ребе со мной советуется все время?
В это время появился директор и с ходу отчитал меня, морщась от криков и дыма: мол, ты кто, охранник или нянька, почему все время здесь курят?!
– Я не могу делать замечания фронтовику, – тихо ответил я, но уже не решился напомнить про зарплату.
Перевыборы – это что? Жертвоприношение старого вождя (духам удачи) и возведение нового на высшее место, чтоб всё вокруг обновилось и заплодоносило. Поскольку старый-новый вождь оказался в одном лице, то и отношение к нему было двойственное: и как к жертве, и как к светоносному предводителю.
