Текст книги "Отдыхай с Гусом Хиддинком: четыре анекдотичные футболяшки"

Автор книги: Нина Башкирова

Соавторы: Дмитрий Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Фанатский вернисаж

Тринадцать футбольных картин 

Картина первая
Моцарт на выезде

Все началось на «Театральной». Да, точно – именно там. У эскалатора стайка подростков скандировала несусветное. Даже находиться рядом с ними было как-то неудобно. Ужасно стыдно, ужасно! Респектабельные граждане, коих в метро, объективно говоря, не так уж и много, отворачивались в воротники пальто.

Николай Андреевич укорил себя за излишний демократизм – надо было, конечно, вызвать такси. В выходной-то день без пробок за десять минут можно доехать до Большого. Ну да ладно. Все не так уж плохо – подростки на выходе из метро куда-то упорхнули, а спекулянты утренний спектакль проигнорировали. Отсыпались, наверное, после пятничной попойки. Вот как интересно мир устроен – даже этому отребью перепадают крохи со стола великой русской культуры!

В гардеробе Николая Андреевича узнали, заулыбались… Приятно все-таки спонтанно нагрянуть на собственную оперу. Есть особый шарм в том, чтобы сидеть в ложе и осознавать, что сотни людей подчинены тебе силой музыки. Твоей музыки!

Приятно с ангельским снисхождением смотреть на Сальери, тщательно выпевающего придуманные тобой арии. Смотреть как на падшее по причине творческой ограниченности создание. Камин в углу бутафорской комнаты великого завистника излучал умеренный оптимизм – верилось в очистительную силу искусства…

Явление Моцарта в белых одеждах привнесло в зрительный зал сияние. Правда, после эпизода с убогим скрипачом возникло раздражающее оживление на верхнем балконе. Какие-то наглецы разворачивали транспарант с возмутительной надписью «Моцарт, не пей». И тут Николай Андреевич узнал горластых сорванцов, потревоживших его спокойствие еще в метро. Они нисколько не смущались шиканья окружающих и деловито закрепляли ткань на перилах балкона. А треск скотча, подумать только, заглушал певцов! Чуть ниже другая группа вывесила растяжку «Сальери все купил».

К счастью, перед арией «Жду тебя» отважные старушки-билетерши сумели выдворить из зала распоясавшихся хамов. Но душевное потрясение Николая Андреевича было столь велико, что он уже не мог наслаждаться. Пушкиным, собой, атмосферой – не мог! Заставил себя досидеть до завершения, а в перерыве поспешил вниз – на «Шопениану» оставаться не хотелось.

В фойе на огромных плазмах крутили повторы наиболее опасных моментов оперы. Публика живо обсуждала расстановку соперников на подмостках и объясняла поражение Моцарта тем, что он изначально оказался в худшем положении – во всех сценах играл на выезде, а не дома. Идиотское наблюдение! Что-то такое он уже, впрочем, и видел и слышал. Николая Андреевича все начинало раздражать: и зрители-дилетанты, и восторгающиеся им гардеробщицы, и в особенности спекулянты, восторжествовавшие таки у касс возле метро. Позорнейшее безобразие! День, кажется, беспросветно испоганен. Такси, такси!

Картина вторая
Договорняк Гоголя с властью

Дома ждало еще одно потрясение. Позвонил Иванов. Из Рима. Само по себе это не сулило ничего доброго. Дело в том, что Александр Андреевич перманент–но нуждался. И деньги ему подавай срочно! Перечислением по Western Union. А вот возвращал Иванов наличными с оказией через друзей. И не всегда во–время, и без компенсации процентов, потраченных на перевод. Но ведь он гений! Двадцать пять лет писать картину всей жизни – самоотвержение удивительное. Скромность ко всему прочему необычайная! Бог с ними, с процентами, – пусть творит!

Но Иванов не хотел творить, он хотел вернуть две тысячи долларов. Озаботился, на какой счет их сбросить. Был в воодушевленном состоянии, чем вынудил Римского-Корсакова заинтересоваться переменами в его судьбе:

– У вас, Александр Андреевич, судя по голосу, все в порядке. Надеюсь, не последнее отдаете?

– Да нет, с финансами, напротив, прорыв.

– Поздравляю! Рад за вас. А картина-то как?

– Законсервировалась, – весело отрапортовал художник. – Сейчас есть заказ поважнее.

Римский-Корсаков засомневался в добром здравии своего правого уха, поэтому на всякий случай поднес трубку к левому. В нем воцарилась тишина.

– Так что с картиной? Скверно слышно.

– С картиной порядок, – акцентированно произнес Александр Андреевич. – Отложил я ее…

– Куда отложили?

– Ну, доделаю… Как-нибудь. Потом. В перспективе.

– А что случилось? Почему не сейчас?

– Да эскиз один придумываю.

– Но ведь можно же параллельно. Кто мешает?

– В том-то и дело – нельзя… Столкновение интересов.

– Каких интересов? Александр Андреевич, будьте любезны, не говорите загадками. Извольте объяснить все по порядку. А то я вас совсем перестал понимать.

– Все просто… Мне поступил заказ от «Спартака».

– От кого?

– От «Спартака». Команда такая. Футбольная. У вас в Москве, кстати, играет.

– Ничего не разобрать, что вы там говорите из своего Рима. Что за связь!

– Они вратаря купили прямо перед началом сезона. Хорвата. И им нужно сделать по этому поводу баннер на полтрибуны. Для устрашения противника.

– Вратарь… А вы-то тут при чем?

– Да я вот как раз и делаю для «Спартака» эскиз баннера. «Явление Плетикосы народу». Они долго вратаря не могли купить, а тут прямо на флажке перехватили из «Шахтера». Только попросили, чтобы я свою картину в ближайшие три-четыре месяца не показывал никому. Композиции абсолютно одинаковые, сюжеты похожие. В противном случае, если я все-таки покажу, то заказов больше не будет. А они двадцатку дали. Двадцатка – это серьезно. Вот вам долг верну. Как переслать, кстати?

– Вы… рисуете плакаты?

– Да, – гордо подтвердил Иванов, – рисую. Но не плакаты, а баннер рисую. А Николай Васильевич, тезка ваш, «Ревизора» вовсю переделывает.

– Что, цензура? – вскрикнул Римский-Корсаков.

– Да нет, никакой цензуры. Просто вариант «Ревизора». В предвыборный год. Всего на один театральный сезон. Футбольный «Ревизор».

– Про футбол?! Вы там, в своей Италии, похоже, совсем забыли о подлинном предназначении искусства.

– Наоборот, мы теперь несем высокое искусство тысячам, десяткам тысяч людей. И в кои-то веки адекватные деньги за это получаем. Николаю Васильевичу вон полтос перепал.

– Полтос…

Римский-Корсаков разочаровался и в своем левом ухе, нажал на кнопку спикерфона, поставил трубку на стол и сел в кресло, чтобы спокойно разобраться в новых реалиях.

– Сюжет фактически тот же, – успокоил Иванов. – Футбольные руководители принимают Хлестакова за важную шишку. Тот наобещал им золотые горы, наврал с три короба – вот они и отдали ему телевизионные права на показ своих матчей. Договорились на всякие распилы и откаты. В том числе и борзыми щенками. Хлестаков почувствовал, что должно свершиться возмездие, и скрылся в неизвестном направлении. А над клубными боссами и председателем всего российского футбола Виталием Мутко звучит трубный глас. Путин посылает Дмитрия Медведева в качестве ревизора разобраться с чиновниками, забывшими об интересах рядовых болельщиков. Каково, а? Николай Андреевич, есть ведь тут гражданский пафос?!

– По-моему, тут жесточайшая ерунда и сплошной гражданский идиотизм, – патетически разозлился Римский-Корсаков.

– А хоть бы и ерунда, – согласился Иванов. – Зато оплачиваемая. Я вот долги отдам, а Николай Васильевич давно хотел по святым местам в паломничество.

– И кто же платит за этот, как вы изволили выразиться, гражданский пафос? – подпустил иронии Николай Андреевич.

– Николаю Васильевичу, кажется, Администрация президента, а мне, наверное, «Лукойл», спартаковские сановники. Они как раз и попросили изобразить рабочих, стоящих у огромного нефтяного потока. Некоторые в трудовом порыве чуть ли не с головой окунулись в черное золото. И вот вдалеке появляется долгожданный вратарь. Все знали о том, что рано или поздно он должен прийти, чтобы спасти «Спартак». Болельщик со стажем, сжимающий древко красно-белого флага, первым заметил мессию и указывает на него остальным. А Плетикоса уверенным шагом приближается к группе страждущих болельщиков. Вот так!

Николай Андреевич выслушал и сухо проинформировал деградировавшего художника, каким образом тот может перевести деньги. На том и распрощались. После разговора был включен телевизор. Для эмоциональной разрядки. Но в нем как назло играли в футбол. Какая-то причуда сознания напомнила композитору, что он точно так же гонял мяч в ящике. Но Николай Андреевич отогнал эту дерзкую навязчивую мысль, хотя попутно всплыли совсем уж откровенные подробности, вроде паса от Пушкина. Гоголь опять-таки маячил где-то вдалеке. Чепуха, отравляющая подсознание!

А потом, к счастью, в телевизоре пошел снег и отвлек от блужданий по закоулкам памяти. Он валил густо и заретушировал контуры тех, ради кого слабохарактерный Иванов променял искусство на житейскую выгоду. Футболисты мельтешили подобно запоздалым мартовским снежинкам. А Николай Андреевич погружался в меланхолию, из которой способно вывести только очень-очень высокое чувство. И оно нагрянуло!..

Картина третья
Профиль ангела, грачи и спартачи

Метель перестала засорять глаз. Погода успокоилась. Небо, правда, окончательно так и не прояснилось. Легкой грусти пейзажу добавляла обветшалая колокольня. Чуть ближе набухали мрачными красками сарай и забор. А на переднем плане находилась корявая и вследствие этого печальная береза, на которой вместо привычных грачей появлялись портреты заграничных персонажей. Алексей Кондратьевич Саврасов собственными руками вживлял эти чуждые элементы в свою знаменитую картину «Грачи прилетели». Им руководила миниатюрная девушка в кожаной куртке. Так и возникли на ветвях молодые симпатичные лица: Фогель, Хильдебранд, Савиола, Бабел, Амелиа. С помощью лестницы-стремянки Саврасов взобрался к самым гнездам и проволокой прикручивал портреты.

– Что это? Кто это? – закричал Николай Андреевич, которого затрясло не только от очередного поругания шедевра, но и от промозглой сырой действительности. – Кем вы засоряете полотно?

– Здравствуйте! – напомнил Саврасов о правилах вежливости, сделал шаг назад и по колено провалился в талый, просевший снег. – Вот, познакомьтесь, Карина. Болельщица «Зенита». Мы теперь вместе трудимся. Карина мне помогает с перформансом. Или я ей помогаю…

Николай Андреевич остался безмолвен. Нет, он не забыл о правилах этикета, он не потерял дар речи после того, как за один день обогатился новыми словами «полтос», «баннер» и «перформанс». Он влюбился! Не с первого взгляда, как принято говорить в таких случаях. Влюбился с определенного ракурса. Карина медленно поворачивала голову, и когда она повернулась в профиль… Вот тут-то и накрыло! То, что дальше, – это уже не важно. Анфас – милое личико, не более того. Даже заурядное. Анфас – для документов. Для пошлой действительности. Для того, чтобы смотреть в глаза, если не веришь, если хочешь пронзительным взглядом внутрь души заставить совесть девушки выдать хитрость, коварство или измену. Но разве ангела можно в чем-то подозревать?

В профиль Карина походила на благовещенское существо с полотна Леонардо, которое Римский-Корсаков видел полгода назад в галерее Уффици, когда путешествовал по Италии. И помнится, Иванов вернул тогда при встрече три тысячи. Правда, через месяц опять попросил две. Лучше бы вернул тысячу, а на две попросил отсрочку – было бы честнее. Впрочем, все это такая мелочь, такая пошлость теперь!..

Карина снова развернулась своей ангельской стороной к смятенному Николаю Андреевичу. А деловой ракурс девушки был обращен к расщепленному пню у березки. Там работал маленький переносной телевизор. Ящик шумел, понятное дело, футболом. «Зенит» проигрывал. Какому-то «Сатурну». Саврасов тоже обозначил интерес к происходящему на экране. Николаю Андреевичу вдруг представилось, что Саврасов – это от слова «совращение», но он тут же устыдился подобной идеи.

– Угловой, угловой! – скандировала Карина.

Саврасов от волнения выронил Кежмана в сугроб. Мяч взвился в воздух, и какая-то буйная голова во–гнала его в ворота. Карина возликовала и в счастливом порыве прыгнула на Николая Андреевича, чтобы расцеловать его в губы, – так ее переполняли эмоции. От нее не слишком приятно пахло сигаретами, и была она неопрятна, но ее влажный чмок обдал композитора таким провоцирующим жаром, что он почувствовал абсолютно юношеское шевеление плоти. Даже не шевеление, а прямо-таки буйство! Он еле сдерживал себя. Только присутствие Саврасова за–ставляло его оставаться в рамках приличий. И возраст вроде бы уже… Но Николай Андреевич меньше всего хотел думать про свои годы.

Саврасов немедленно разлил коньяк из блестящей фляжки в маленькие изящные металлические рюмочки.

– Радуюсь ничьей, как победе! – зажмурилась Карина.

– А мы тогда так и не смогли спасти матч. – На Николая Андреевича снова напали какие-то смутные образы из прошлого, но, к счастью, ликующая Карина не обратила на них ни малейшего внимания.

– Давайте выпьем за знакомство, – снисходительно успокаивал молодость Алексей Кондратьевич.

– Текке – красавчик! – Карина превозносила автора гола, просто-таки смаковала его фамилию с шикарным французским коньяком.

И Николая Андреевича прожгла жуткая ревность. Молодой гладиатор вызывает у нее восхищение, а у него, великого русского композитора, жалкий зябнущий вид. И нос, наверное, покраснел на холоде.

– Сейчас пройдем «Сатурн» в Кубке, порвем на выезде «Ростов» и как раз к третьему туру вашу картину раскрасим, – строила планы Карина.

– Что раскрасите? – вернулся к реальности Николай Андреевич.

– «Спартачи не прилетели», – пояснил Саврасов. – Они провалили селекцию – никого зимой не купили. Вот все над ними и смеются. В третьем туре как раз играют в Питере. Картина их сразу поставит на место. Как обухом по голове! Это все те, кого они в Европе обещали подписать.

– А Плетикоса? Они же хорвата купили. – Римский-Корсаков невольно вспомнил о заказе, поступившем Иванову.

– Эге, а с каких это пор вы футболом стали увлекаться? – поразился Саврасов.

– Сейчас все… Футбол – такое дело… Каждый смотрит.

Николай Андреевич решил не закладывать Иванова, хотя предатель искусства того заслуживал. Саврасов, кажется, занялся тем же промыслом. Просто он воюет на другой стороне. Вернее, рисует на другой стороне.

– А не жалко вам так свою картину, – Николай Андреевич долго подыскивал слово, – трансформировать?

– Да нет, – сразу потускнел Саврасов, – это же, получается, лучше любой выставки. На вернисаж от силы тысяч десять придет в общей сложности. А здесь один стадион «Петровский» больше двадцатки вмещает. Да плюс еще телевидение. Первый канал «Зенит» со «Спартаком» показывает. Миллионная аудитория. А на выставке одна аренда помещения сколько стоит… На такие деньги разведут!

– Все вы про деньги. – Римский-Корсаков не–ожиданно почувствовал жгучую зависть к финансовым успехам собратьев по искусству.

– А кто это «вы»? – насторожился Саврасов. – Что, кто-то еще из наших знакомых занялся перформансом?

– Да слухи тут разные ходят, – увернулся Рим–ский-Корсаков.

– Слухи… Ну-ка, ну-ка, интересно. Что за слухи?

– Да я не в курсе, – неубедительно врал Николай Андреевич. – Спросите там у своих. Они должны знать. Я же все-таки не художник.

– Ой, а кто вы? – Карина своей любознательностью спасла ситуацию.

– Я композитор, – приосанился Римский-Корсаков. – Приглашаю вас в следующее воскресенье на свою оперу. В Большой. И вообще, люблю студенчество, – уж совсем некстати стал заискивать Николай Андреевич. – Преподаю…

– Здорово! Я как раз буду в Москве в воскресенье, – обрадовалась Карина и выпятила нижнюю губу. – Только я, наверное, не смогу вечером. «Зенит» в Ростове играет то ли в четыре, то ли в пять. Когда ваш спектакль начинается?

– Утром, в двенадцать. Вы замечательно успеете, Кариночка, на свой футбол. Мы еще в Камергерском перед просмотром игры отобедаем.

– Договорились. – Карина по-мужски протянула руку и крепенько пожала вялую композиторскую ладонь.

Саврасов долил коньяку и похвалил свою работу:

– Ничего креатив получился.

– Только Кежмана поднять надо бы, – проявил педантизм Николай Андреевич.

– А мне так даже больше нравится, – заступилась Карина. – Чувствуется полный пофигизм «Спартака». Бардак… Упало, а они и поднять не хотят. Или ничего не замечают. Так обиднее получается.

– Пожалуй. – Саврасов был польщен.

А Римский-Корсаков опять приревновал:

– Все-таки в исходном варианте картина гармоничнее.

– Об исходном варианте забыто, мой друг. Это окончательный вариант. Живем настоящим. Да, Кариночка?

– Живем от тура до тура. Или, если повезет, с кубковыми играми посреди недели, – затосковала Карина. – Интересно, а в Раменском Адвокат выпустит Владика? Хочу Владика!

Николай Андреевич уже устал от обилия мужчин, которые чем-то могли нравиться его непостижимому ангелу. Устал и озлобился:

– А что мы стоим на холоде? Матч закончился, коньяк тоже, гладиаторов своих вы, Алексей Кондратьевич, развесили вместо милых русскому сердцу птичьих гнезд. Что еще нужно?

– Да ничего. Сфотографируем сейчас то, что получилось, а Карина в Питере перенесет со своими ребятами на баннер.

– Не забудьте телевизор убрать, а то он вам всю картину испортит, – смягчился композитор.

– Непременно.

Пришло время расстаться. Саврасов побрел к своей машине, а Карина к железнодорожной станции, чтобы отправиться к себе домой в Санкт-Петербург. Николай Андреевич, естественно, вызвался ее провожать чуть ли не до поезда. Они оказались за забором, стали спускаться к церкви, но тут из-за сарая к ним довольно ретиво устремились два габаритных молодца, в одном из которых композитор узнал дебошира, растягивавшего транспарант в опере. Он хотел с ними объясниться цивилизованно и добротой, своим педагогическим тактом смягчить их уличную агрессию, но Карина совершила неожиданную акцию. Она толкнула одного из хулиганов прямо на Николая Андреевича и крикнула:

– Все у него!

А сама бросилась со всех ног удирать. Шпана в красно-белых шарфиках отчего-то сразу ей поверила и в четыре руки надавала композитору тумаков.

– Сразу отдашь или еще порезвимся?

– Я не понимаю, о чем вы? Если о деньгах, то у меня чуть больше тысячи. Берите, но оставьте на билет.

– Тысячу возьмем, конечно. Но ты нам наивняка не заговаривай, – человеконенавистничал оперный злодей. – Отдавай главное!

– А что главное?

Вопрос Николая Андреевича прозвучал, наверное, слишком философски. Почти созвучно пилатовскому вопросу «Что есть истина?». И это, по-видимому, особенно взбесило разбойников, которые вкладывали в свое требование нечто сугубо житейское.

– Ах ты, сральник культурной столицы! Московский суппорт разводить вздумал?

Напарник подонка из оперы пихнул Римского-Корсакова в грудь. Тот упал и больно ударился затылком о стенку сарая. Нападавшие, воспользовавшись его неудачным падением, тут же пробили коваными ботинками в и без того маломощный профессорский пах. Николай Андреевич увидел крест на вершине церкви, и колокола в угрюмых арках могуче ударили своими звучными языками перед тем, как у него отключилось сознание.

Картина четвертая
Годичная дисквалификация

Очнуться заставил тоже звон. Звон в прихожей. Он энергично соскочил с дивана, но почувствовал ломоту и слабость в нижней части тела. И под ребрами болело. Николай Андреевич прильнул к глазку и увидел ангела в его житейской ипостаси. Карина вбежала в квартиру и обняла своего нового друга. Композитор, как и в прошлый раз, ощутил физическое волнение, но тут оно доставило и неприятные ощущения. Сразу припомнились подробности столкновения у обветшалой колокольни.

Но кажется, это не первый раз, когда ему приходилось драться из-за футбола. Сейчас он вспомнил про загадочный MAGIC, который, как ему мерещилось, радикально изменил его жизнь. Правда, в психиатрической клинике, где он профилактически лежал год назад, его уверили, что никакого MAGIC не существовало. В любом случае ангелу, который слетел в его обитель, о своих сомнениях рассказывать не стоило.

– Ты настоящий герой! Ты спас меня, – восхищалась Карина.

– Да что ты, разве я мог поступить иначе? – сконфузился Николай Андреевич.

– Вступить в бой с двумя ультрас – жесткач!

– Чего хотели эти негодяи?

– Ничего, пусть сунутся к нам в Питер – мы им наваляем. – Карина пропустила вопрос мимо ушей. – Но они тебя подбили. Где у тебя болит?

Николай Андреевич тоже уклонился от ответа и не стал конкретизировать. Зато он захотел конкретизировать текущее время и пристально вгляделся в огромное табло, озарявшее таинственным электронным светом сумрачную холостяцкую прихожую. Часы настойчиво просились на помойку. Потому что показывали восемнадцатое число. Пятнадцать минут двенадцатого и восемнадцатое марта. Николай Андреевич возмутился, но Карина заступилась за прибор. Показала те же цифры на своих наручных часах.

– Я мог, конечно, забыться на день. Из-за болевого шока. Но ведь не на неделю же!

– Счастливый! Фанаты не знают, куда себя девать всю неделю, а ты так легко проскочил от тура до тура. Правда, Кубок не видел. Представляешь, мы прошли «Сатурн»! Вот выиграем Кубок и осенью будем в Европе играть. Я так хочу на выезд. У меня по России уже выезды были – в Самару, в Ростов. А в загранке еще ни разу не была. Слушай, а ты что, правда не помнишь, что целую неделю тут делал?

Композитор готов был стерпеть любые временные катаклизмы. Еще бы! Ведь Карина безо всяких предварительных договоренностей перешла на ты.

– В конце концов, в книгах и фильмах легко пропускаются дни и даже годы, если там ничего важного не происходит, – поучительно заметила Карина.

Николай Андреевич умилился ее женской мудрости:

– А какие книжки ты читаешь?

– Да особо… никакие, – честно ответила Карина. – Разве что в детстве. Но это давно было.

– В детстве… Отлично! Я приглашаю тебя на сказку. Впрочем, взрослую. Моя опера. Читала «Золотого петушка» Пушкина?

– Так твоя опера или Пушкина? – рассмеялась Карина.

Римский-Корсаков пришел в замешательство:

– Моя там только музыка. А слова, то есть стихи, – Пушкина. Хотя и Бельский помогал.

– Кому помогал, тебе или Пушкину?

Композитор окончательно запутался в нюансах распределения творческих полномочий, поэтому еще раз повторил свой призыв немедленно ехать в Большой. Карина изначально поддерживала затею, и вот через двадцать минут они уже ловили такси. Вернее, частника. Вернее, их просто подвезли. Без денег. И на роскошном BMW. Такое даже подстроить невозможно!

Он только поднял руку у светофора, и немедленно черная, пугающе красивая машина сделала зигзаг в сторону тротуара. Владелец автомобиля велел своему водителю подобрать парочку, потому что в начале месяца смотрел программу «Культурная революция», где Николай Андреевич выступал против осовременивания классических произведений.

– Я сразу вас узнал… э-э-э… – Добродетельный любитель традиционного искусства явно забыл имя-отчество композитора. – Сам когда-то начинал ассистентом режиссера… второго режиссера в кино, на «Центрнаучфильме». Но потом стал торговать техникой. Электроника тогда в Союзе только появилась. И вот как-то так пошло… э-э-э… удачно! И вот, знаете, до сих пор… А с творчеством как-то не сложилось. Но я всегда смотрю. Смотрю, знаете, если что-то такое в культуре происходит. Брожения, дискуссии или премьеры. Премьеры стараюсь не пропускать. Надо, знаете ли, оставаться цивилизованным человеком. Нельзя погрязнуть в бизнесе. И вот смотрю ваши… э-э-э… так сказать, произведения. По возможности…

– А футбол смотрите? – Карина прервала интеллектуальный отчет ассистента второго режиссера в отставке.

– Дочка у вас с юмором.

– Остановите, пожалуйста, здесь. Да-да, прямо здесь. – Николай Андреевич ощутил в промежности металлическую жесткость фанатского ботинка, хотя его никто не бил.

– А разве вам не в Большой? Вы же говорили, вам в Большой надо, – вмешался водитель.

– Да, в Большой, но я хочу пройтись. Центр Москвы так прекрасен холодным весенним утром.

Он презирал себя. И за бегство, и за то, что придумал мещанскую красивость, чтобы это бегство объяснить. Надо было смеяться вместе с Кариной, спокойно выйти на Театральной и никуда не опаздывать. А так он делал вид, что ему импонирует быстрая ходьба. Вдобавок приходилось еще оглядываться вокруг и восторженно произносить: «Как хорошо! Как замечательно!»

Карина то ли язвительно, то ли совсем уж по-дружески называла его папашей. Но даже если это обращение – способ дискредитации, Николая Андреевича переполняли исключительно радостные чувства. Хорошо, что они вышли из машины. Хорошо! Карина целеустремленно двигалась вперед. Он видел ее профиль – ее ангельскую сторону. И ради этого эстетического экстаза он готов был терпеть насмешки, готов был числиться папашей, готов был стать фанатом «Зенита» и носить такой же шарфик, как тот, что брутально топорщился на худенькой шее Карины.

Он не был готов к одному… Что на двери зала Новой сцены его убьет объявление – «Опера „Золотой петушок“ отменена». На сегодня. На завтра. И на ближайший год. На замену вышла «Снегурочка» Петра Ильича. Подсидели… Сплавили… Засудили! Тяжелые глаголы глушили мозг.

Чайковский, помнится, и в MAGIC все где-то рядом с Николаем Андреевичем увивался, бегал поблизости. И вот, когда MAGIC не стало (теперь Римский-Корсаков на девяносто процентов был уверен, что творение с таким названием существовало), коллега снова врывается в его игровую зону – и теснит, эгоистически теснит.

Николай Андреевич повел Карину через служебный вход. Усадил ее в обстоятельное кресло приемной директора. А сам пошел на штурм враждебных обстоятельств.

Директор курил вонючую сигару и уклонялся от точных формулировок. Впрочем, скорее от неспособности их придумать, а вовсе не от страха перед посетителем.