Текст книги "Отдыхай с Гусом Хиддинком: четыре анекдотичные футболяшки"

Автор книги: Нина Башкирова

Соавторы: Дмитрий Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Отдыхай с Гусом Хиддинком

…если ты трудолюбив,

Прилежен, бодр и не ленив,

Тогда, согласно правил,

Тотчас потребуют, чтоб ты

Шлараффский край оставил.

Дурак, болтун и ротозей

Имеют звания князей.

Так вот вам, лодыри, совет:

Зря небо не коптите,

А всей компанией честной

В Шлараффию катите.

Ганс Сакс. Страна лентяев (Перевод Л. Гинзбурга)

Глава 1

В Европе человека оценивают по его деловым качествам: как проявляет себя в работе, чего добился на службе. В России человек создает себе репутацию тем, как он умеет отдыхать.

Гус интуитивно понял это уже в мае при обсуждении контракта с русским футбольным биг-боссом Виталием и группой инициативных олигархов с высокой социальной ответственностью. Обсудили общие вопросы, и тут, когда разговор зашел о его обязанностях, он забросил ногу на ногу и вальяжно раскурил длинную сигару. В бокале лениво плескалось что-то аристократически дорогостоящее. Пригубил. Пустил дым. Развалился в кресле, как в шезлонге. Вопрос о количестве дней в году, которые он должен отработать непосредственно в России, как-то сам собой отпал. Положились на его профессионализм – сам решит, сколько надо быть и какие матчи смотреть.

Довольно быстро стало очевидным, что усердствовать с визитами в Москву голландцу не стоит: все и так ясно – толковых футболистов на всю страну и двух десятков не наберется. Выбора, по сути, нет. И в расстановке тоже без особых вариантов. Три лучших защитника из ЦСКА. ЦСКА играть в четыре защитника не привык. О’кей – три так три. Пусть и в сборной будет так же. Вратарь – Акинфеев. Кто бы спорил! Тех, кому за тридцать, – культурно гнать. На первом сборе они ни одного рывка не сделали, даже из вежливости. Хиддинк забеспокоился: что с ними? И тут ему знающие люди приоткрыли глаза:

– Они такие деньги получают, Гус! Им не до рывков. Лоськов, Титов – они что, бегать будут? Несолидно как-то. Пусть Торбинский бегает.

– Торбинский? А кто это?

– Да из «Спартака». Полузащитник. Слева играет.

– И быстро бегает?

– Довольно быстро.

– Торбинский, Торбинский… – запоминал Хиддинк. – Тогда его надо к нам в сборную.

– Как скажешь, Гус.

– И правда, пусть тогда Торбинский бегает. Если он так хочет, – затосковал голландец.

Хиддинк дал простое упражнение: передача из центра поля во фланг, оттуда навес в штрафную и удар по воротам. Десять минут никто даже в створ попасть не мог. Потом помощники Гуса в процессе поучаствовали: Корнеев пошел к бровке, а Бородюк встал на подступах к штрафной. Разыграли мяч, и Саша положил два из трех.

Короче, смотреть не на что – так зачем напрягаться и приезжать сюда? А если будет что-то хорошее, запишут игру на DVD. Можно диск потом посмотреть. Как-нибудь. Хоть DVD-то у них тут имеется?

– Гус, зачем ты нас обижаешь? – улыбнулся биг-босс Виталий через переводчика. – Мы тебя завалим дисками. Любыми. И скоро откроем «Дом футбола». И у тебя там будет огромный кабинет. Даже не кабинет, а апартаменты. Можно сказать, собственный дворец. И полей в этом году мы открыли уже целых двадцать. «Подарим детям стадион!» – у нас так эта акция называется. И еще восемь полей в прошлом году.

«Поле, русское поле…» Хиддинк узнал эту замечательную песню в ресторане, где ограниченным контингентом отмечалось подписание контракта. Угощал Владимир Мономах. Веселый богач с маленькими прижатыми ушками и словно похищенными у Бармалея густыми бровями. Так получилось, что зарплату Гуса подкреплял финансами и личным отсутствием Роман Абрамович, а Владимир остался в стороне, но ему тоже хотелось хоть каким-то образом считаться при деле. Например, застолье устроить. Вот он и не скупился. Вообще-то его фамилия была Монарев. Но окружение для всеобщей приятности и масштабности называло его Мономахом. Владимир ненавязчиво обнимал Хиддинка и объяснялся в целомудренной футбольной любви:

– Как же славно, Гус, что ты теперь наш. В доску свой. Через два года не только отдохнем в Альпах, но и поболеем. С тобой, Гус, мы точно на Европу поедем.

– А как называется это блюдо? – Хиддинк пытался погасить пожар восторгов, а заодно и свернуть беседу.

– Кулебяка. Вкусно? То-то же! Национальное блюдо – кулебяка. Мы, русские, здорово умеем печь пироги.

– Как-как? Еще раз, трудно запомнить.

– Кулебяка! Ну… Cool – клево по-английски. Понял, да? И ебяка. Клевая ебяка. Cool-ебяка.

– Ебяка, ебяка, – старательно повторял Хиддинк. – Cool-ебяка. Я ее всегда буду заказывать в России.

– Гус, не зарекайся. Тут столько всего хорошего. Ты еще распробуешь нашу страну. Не страна, а сказка! Уезжать не захочешь, когда контракт закончится.

На первых порах Гусу все-таки больше не хотелось приезжать в Россию. Хотя в «Арарате», где он жил, кормили, конечно, отменно. И капуччино был неплох. Только, ему передали, биг-босс Виталий возмущался большим количеством выпитого кофе. Загадочная страна, шесть миллионов на контракт у них имеется, а на капуччино денег нет!

Зато ему были рады простые люди и журналисты. Он приехал в Питер в розовых пляжных штанах и сандалиях на босу ногу. Фурор! Все хотели пожать руку и сфотографироваться рядом. «Нам нужен волшебник!», «In Guus we trust». Саша Бородюк – внезапный друг, старший тренер сборной – со смехом переводил доброжелательные заголовки газет.

– Я все посчитал, – отчитывался Хиддинк перед прессой Северной столицы. – В высшей российской лиге выступают двести двадцать иностранных игроков. Это означает, что мне приходится выбирать из шестидесяти футболистов, причем из них только тридцать пять регулярно играют за первые составы. Не надо ждать от меня футбольных чудес. Не следует надеяться, что, раз я приехал, Россия станет выигрывать все матчи.

Все улыбались – скромничает. Вот что значит европеец!

Гуса привезли в детскую школу «Смена». Для ознакомления. Он ведь обещал выстроить пирамиду российского футбола. Или вертикаль… Он точно не запомнил этот термин. Короче, что-то из геометрии обещал. Дети тренировались кто в чем. Выглядели стайкой мародеров – наподобие гитлерюгенда на исходе апреля 45-го. Хиддинк почувствовал, что пирамида закачалась и вот-вот разрушится.

– Дик, надо что-то делать с этим. – Вечером Гус делился скорбью со своим соотечественником – главным тренером «Зенита» Адвокатом. – Это же школа вашей команды! Им нужно выдать одинаковую форму.

– Успокойся, здесь дети никому не нужны. Я все понял. Только результат основной команды. Разговоры о будущем, о стратегии – профанация. Нужен сию–минутный результат. Потому что сиюминутный результат – это амбиции тех, кто дает деньги. Много не работай – переложи все на помощников. Так принято. Иначе упадешь в глазах русских. И почаще надувай щеки. Они любят пафос, грандиозные планы. Чем грандиознее, тем лучше. Вот «Зенит» за десять лет должен завоевать три Кубка УЕФА. – Дик перешел на английский, чтобы вовлечь в беседу босса клуба.

– Да, – убедительно кивнул тот. – Я уже доложил об этом совету директоров «Газпрома». Поэтому мы обязательно выиграем три Кубка.

– Три?! – недоверчиво повторил Хиддинк. – Почему именно три?

– Три – хорошее число. Бог троицу любит – так у нас в России говорят.

Хороший мужик. Говорят, изобретатель. Не по футбольным делам. Какие-то высокие технологии, но лучше не интересоваться. Гус сделал вывод, что в России лучше отделываться несколькими формальными фразами. Иначе не встанешь из-за стола и не сможешь приступить к работе.

На прощание они закадычно обнялись. Вообще с Хиддинком все норовили обняться. И зазвать к себе в ложу. Вся Россия состояла из лож. В них замешивались сливки газового, нефтяного и металлодобывающего общества. Для пущей важности и на зависть окружающим на ложах вывешивались логотипы владеющих ими компаний, которые, судя по всему, обеспечивали финансовую жизнеспособность страны. Эти компании функционировали, остальные по мере возможности что-то отщипывали от их богатств. Или просто силой отбирали у их владельцев. Когда предоставлялась такая возможность.

Зависть, если разобраться, не во всех случаях отрицательное качество. В Европе зависть породила конкуренцию. А в России – силовые структуры. Зачем пытаться сделать что-то лучше и эффективнее, когда можно просто и незатейливо отнять?

А потом беззаботно наслаждаться жизнью. Как это делал Вова Мономах. Он, очевидно, не имел нужды в том, чтобы постоянно сидеть в офисе и раздавать указания подчиненным. При нем находился тихий и скромный человек по имени Василий, который и сосредотачивал в двух своих непрерывно звонящих мобильных всю полноту Мономаховой власти. А Вова по телефону общался совсем-совсем редко. Наверное, в его представлении – сотовый телефон был приспособлением скорее для обустройства интимной жизни, а не для деловой.

Мономах любил заехать к национальной команде на сбор. Просто так – поболтать, посмотреть на тренировку, пошататься с футболистами. Впрочем, без разлагающего влияния. Захаживал на официальные пресс-конференции Хиддинка и биг-босса Виталия. И так же, как и они, пользовался вниманием журналистов.

Бывало, он играл положительную роль в жизни Хиддинка. Например, когда репортеры на втором часу общения начинали донимать Гуса уж совсем далекими от футбола темами. К примеру, вопросами анкеты для глянцевого журнала: а кто ваш любимый писатель, а актер, а композитор? Хиддинк старался выглядеть патриотом – называл своих.

– А любимый художник? Тоже голландский? – не унималась девушка-любознайка. – Рембрандт, Брейгель, Босх…

– Кого вы последним назвали? Бош? – на всякий случай уточнил Гус.

– Да, Босх – в России так его называют.

– Тогда Босх, – брякнул Гус.

– А кто ваш любимый…

– Вот и здорово! – завопил Вован, которому уже давно не терпелось раскурить с голландцем сигару. – Гусу нравится Бош. Холодильник ему нравится! Если выйдем на Евро, я подарю Гусу холодильник. Все слышали? Я обязательно куплю ему картину этого вашего Босха или Боша – какая, на фиг, разница. Пусть дома у себя повесит. А сейчас все, Гусу пора. Извините, дамы и господа, леди и джентльмены, товарищи, пропустите…

Все направили микрофоны и диктофоны к красноречивым устам Мономаха. Подбежали даже те, кто стоял в стороне. Они пропустили завязку сюжета и не понимали, о чем идет речь, но, естественно, хотели узнать, почему главному тренеру сборной нужно дарить холодильник. И немедленно стали приставать со своим недоумением к осведомленным коллегам. Воспользовавшись этой сумятицей, Вован подхватил Гуса под локоть и повел в бар. Охранники организовали коридор. А Хиддинк, обрадованный таким освобождением, на прощание смущенно развел руками перед журналистами. Через четыре минуты в баре он повторит тот же жест в отношении своего спасителя и обретет независимость. От Мономаха иногда была несомненная польза.

Глава 2

Правду сказать, Иерону ван Акену, прозванному Босхом, стали надоедать обеды «Лебединого Братства»… Все эти церемонии распределения материальной помощи, рассмотрение ходатайств, жалобы, моления, изучение доносов на адамитов и прочие мелочи бытия. И жареный лебедь на новогодней сходке тоже уже поперек зубов встал. И постные физиономии благочестивых аристократов в обрамлении монашеских капюшонов осточертели. Все достало! Но выбора не было. То есть, конечно, выбор был. Но до одна тысяча четыреста семьдесят восьмого года от Рождества Христова. До женитьбы на Алейд ван Меервенн. И выбор этот был так себе…

Без приданого Алейд он сидел бы сейчас в сырой мастерской рядом с вонючим каналом и выписывал тонкой кисточкой харю какого-нибудь жирного донатора-купчишки, умиротворенно сложившего ручки рядом с разродившейся Мадонной. Без перезрелой Алейд он не сидел бы сейчас за столом Братства и не ел с серебра, не получал дорогие заказы и не был бы известен по всей просвещенной Европе. Его бы не чтили Филипп Красивый, Изабелла Кастильская и Маргарита Австрийская. Впрочем, зачем такое самоуничижение? Может, со славой все сложилось бы и без Алейд – при его-то божественном таланте…

Но полно искать оправдания! Ему все опостылело вовсе не из-за рутинности этого собрания и не из-за лебединого мяса – кстати, отменно приготовленного. Ему просто стыдно! Стыдно сидеть за одним столом с добрыми христианами как ни в чем не бывало, рассуждать о пороках и уклонении от догм, выносить решения, журить за мелкие слабости и простительные излишества, смотреть в глаза, наконец. Стыдно, что он, он – степенный человек в летах, моралист и обличитель пороков, светоч городской мысли и рассадник добродетели, предался самому обыкновенному блудному греху и сладострастно получил от него неизъяснимое удовольствие. Удовольствие, от которого он хочет отречься и забыть навсегда, но как только вспоминает, хочет повторить, вызывающе не страшась мук ада.

И самое чудовищное, что маленькая служанка Люша восприняла все происшедшее в его мастер–ской как нечто абсолютно естественное и никак не напоминала о нем своим поведением. Словно ничего и не было на том сундуке с неудобной для амурных наслаждений резьбой на крышке! Для нее случившееся оказалось рутинным делом, которое она на следующий же день безо всякого принуждения выкинула из памяти. Потому что совсем скоро подвернется другое, такое же. Или даже еще веселее и приятнее. Надо только воспользоваться своим шансом в этой скоротечной и беззаботной жизни. Пока есть молодость и привлекательность. Вот в чем смысл ее бытия.

Иерон для нее не был престарелым искусителем. Он стал одной из тысяч ступенек, по которым этот эстетически безупречный ангел спускался в преисподнюю вместе с миллионами себе подобных бессмысленных существ. Не таких прекрасных, но таких же порочных и безнадежных для вечности. Она даже не шантажировала его! Не просила повысить жалованье – работала как прежде, тяжело и тупо, точно ослица у жернова.

И спасения нет! Можно, конечно, исповедаться и пролить смиренные слезы покаяния, но он сам того не желает. И не должен он делать этого. Потому что живет своим грехом, купается в нем и не может выблевать его из своей души вместе со смрадными демонами похоти. Обман Бога, в сущности, еще страшнее, чем прелюбодеяние. Не надо исповеди – надо просто выждать. Время освободит от дьявольских пут греха. Только как оно освободит, если маленькая Люша все время рядом и напевает своим тихим дет–ским голоском базарные песенки?

Надо просто уехать. Родной город Ден Босх стал слишком мал для него. Не пристало таланту томиться в географической скорлупе своего отечества. Просторы мира ждут, чтобы обогатить новыми знаниями и умениями. Добрый Эразм давеча писал ему из Роттердама и снова звал в Италию, в великолепную Венецию. Да еще и соблазнял путешествием в компании гениального немца из Нюрнберга – Дюрера, о котором идет великая слава по земле.

Они втроем проводили бы дни в изысканных беседах о природе прекрасного и ужасного, совершенствовались и наблюдали за творчеством италийских мастеров. Писали бы сами. Не по надобности, а по душевному расположению. Так что выход, конечно же, есть – немедленное бегство от конклава благочестивых рож, из его доходной деревни Оерошорт, из уютного дома, где грех принял ангельское обличье и смешался с невинностью и наивностью дет–ского тела, развращенного повседневностью страстей.

Видимо, Иерон стал в задумчивости отмахиваться руками от соблазнов, одолевавших его, и тем самым привлек внимание епископа и всего собрания в целом.

– Дорогой Иерон, вам стало скучно наблюдать за нашими незначительными делами? – участливо наклонился к нему сосед.

– Нет-нет. – Художник вернул свою душу из греховных странствий. – Просто меня посетил приступ меланхолии, которая так свойственна столь унылому времени года, как февраль.

– Поспешу разогнать вашу меланхолию разговором об очень важном заказе, – вступил епископ. – Я как раз приберегал эту просьбу на конец нашего сегодняшнего заседания, дабы ничто сиюминутное не отвлекало нас от высоких помыслов, воплощенных в тонком и мистическом искусстве, коим вы уже не один десяток лет одухотворяете наши души и души простого люда.

– Благодарю за столь изысканные слова о моем скромном даре, но я хотел в ближайшие месяцы, как только погода станет благоприятной для путешествия, впервые в жизни отправиться в Италию вместе с моим ученым другом Эразмом, о добродетелях и мудрости которого наслышаны все образованные люди нашего века.

– Уверен, любезнейший Иерон, что вы отсрочите свое путешествие, когда узнаете о теме заказа…

– И что же это за тема? – Иерон вдруг проявил заносчивость в интонации.

– Страшный суд.

– Ха! Да это который уже Страшный суд в моей жизни – я их с десяток написал.

– И все же есть идея, которая, мне кажется, за–ставит вас по-новому взглянуть на эту картину.

– Картины пока что нет вовсе. – Босх продолжал беседу в неучтивой манере и словно хотел своим вызовом заставить епископа прекратить ее, но добрый святой отец не сдавался.

– Давайте не будем обременять собрание нашими прениями. Я вам сделал предложение в присутствии Братства, а о сюжете мы можем поговорить отдельно в малой зале.

– Как будет угодно епископу, – неожиданно смирился Иерон.

Освобожденное Братство задвигалось, защебетало и поспешило вернуться к рутинным делам и разговорам, а Босх приготовился прилежно слушать и разумно возражать. Епископ попросил у слуги вина – очевидно, для непринужденности. Непринужденности интонации прежде всего. Еще Иерон давно обратил внимание на то, что люди, как правило, не знают, куда пристроить свои руки, которые в результате придают телу некрасивые, неустойчивые очертания. Сами они того не замечают, но его изощренный глаз улавливает болезненную искривленность человеческой натуры, удалившейся от путей Господних, а значит, потерявшей изначальную грацию и незамысловатость. Но если одна рука занята кубком, то человек выглядит естественнее. Поэтому он берет его не столько для пития вина, сколько для придания своему виду большей убедительности. К епископу это наблюдение относилось в полной мере. Тем более что обширный кубок никак не подходил к его худому, асимметричному лицу. Босха позабавило, как, заняв делом правую руку, его собеседник тут же стал невпопад двигать левой, словно пытаясь помочь своим словам достучаться до сердца художника.

– Я, наверное, не с того начал этот разговор… И неправильно изъяснил вам, любезнейший Иерон, тему заказа. Собственно, это и не Страшный суд. То есть, конечно, именно так следует назвать сам сюжет, но… нам хотелось бы… мне хотелось, чтобы вы не сосредотачивались исключительно на теме мук и воздаяния за грехи. О, конечно, вы прекрасно умеете передать кистью весь ужас расплаты, правда…

– Не понимаю, о чем вы? – искренне удивился Иерон. – Какая же тема, по-вашему, будет уместна, кроме наказания в геенне огненной?

– Страшный суд, как мы надеемся, – это не только расплата человечества за все плохое, но и надежда…

– Надежда?! – Босх словно проверил свой голос на звонкость. – Вы хотите, чтобы я отыскал вам надежду в нашем смрадном мире, где самые низменные инстинкты рядятся в одежды духовности, где инквизиция обвиняет праведников в колдовстве…

– Да, я знаю о судьбе вашего друга Дионисия Ван Ренкеля.

– Знаете? Так помогите же его освободить! Вам известно, что в его монастыре проповедовались высокие идеалы аскетической жизни, там братия стремилась к просвещению…

– Освободить не в моих силах.

– Не в ваших? Тогда о какой надежде вы говорите?! Праведники томятся в темнице, арестованные по клеветническим обвинениям! Габсбурги захватили наш родной Брабант!..

– Тише, тише! Прошу вас… Именно поэтому мне видится такой сюжет…

– Вы хотите написать картину за меня?

– Понимаю вашу иронию. Наверное, действительно смешно получается, что я, смиренный пастырь, пытаюсь учить великого художника, как ему писать, но я все же расскажу о своей идее. А вы уже решите сами, интересна она вам или нет.

– Я весь внимание.

– Мне кажется, что в верхней части полотна можно изобразить святого, цепляясь за которого с верой и надеждой менее праведные люди все же попадают в рай. Он словно поднимает их своей верой в обители Божьи. Добропорядочные христиане хватаются за полы его одежды, за руки, в свою очередь, они точно так же тянут остальных, и, словно гроздь винограда, возносятся к Иисусу, милостиво протягивающему им свою руку. Получается, на каждом хорошем человеке, который является примером в повседневной жизни, виснет несколько не столь благочестивых граждан – и тем спасается. А люди, чьи грехи перевешивают их немногочисленные добрые деяния, отпадают под тяжестью пороков – например, тяжелых мешков с деньгами, которые, кстати, следует изобразить, – так вот, они слетают вниз, в бездну, отрываясь в ужасе от этой спасительной виноградной лозы. Причем все это наши современники. Думаю, стоит изобразить и всем знакомых людей.

– Ну и кто же тот всем известный святой, за которого все хватаются, как за спасительную соломинку, и который силой своей веры вытаскивает сотни своих менее праведных современников? Уж не благодаря ли индульгенциям должен спасаться люд на вашей картине? Уж не папа ли Юлий, который собирает оброк с закоренелых негодяев на строительство храма Святого Петра в Риме, тащит простых смертных к Богу?

– Понимаю вашу иронию. У меня есть предложение, которое более придется вам по душе. Придайте святому черты сходства с вашим другом Дионисием Ван Ренкелем. Да что уж там… Нарисуйте портрет отца Дионисия. Пусть святой и будет Дионисием Ван Ренкелем.

– А почему вам так надо это? Чего вы хотите? Какой ваш интерес? Ведь не судьба же моего бедного друга вас волнует?

– Вы правы, его судьбой я озабочен в меньшей степени, чем созданием картины, способной дать тысячам простых людей надежду на Божье милосердие и спасение. Я знаю, что такую картину можете написать только вы. И моя задача – любыми способами убедить вас изобразить этот очистительный Страшный суд. Для меня важен образ, для вас – судьба друга. Мы живем в смутные времена, по дорогам бродит множество проповедников, сеющих сомнение в умы. Там и сям мы слышим леденящие душу пророчества. Церковь шатается.

– Уж не я ли тот, кто ее отремонтирует?

– Не смейтесь. Один человек с верой и талантом сильнее тысячи двуногих баранов. Братство выделило на этот заказ большие деньги, но я знаю, что они не способны вас привлечь, ибо вы весьма обеспеченный человек. Но ради друга вы можете взяться за это – я знаю.

– Что толку, если я изображу невиновного философа. Никто ничего не поймет. Или не захочет понять. Я уже живописал в компании с музыкантами, проповедующими порочное многоголосие, свинью в доминиканском одеянии. И кто-нибудь догадался, что я намекаю на связь этих псевдомонахов с Габсбургами? Кто-то стал смотреть на их инквизиторские процессы как на козни самого дьявола против рода людского? Нет!

– Разумные люди увидели и все поняли – просто не каждая мысль говорится вслух. Особенно в наше время. Главное, чтобы вы с чистым сердцем приступили к исполнению нового замысла.

– С чистым сердцем? – Босху надоело носить отчаяние в себе, и он порывисто решил его выплеснуть, освободиться, если не от греха, то от сумрачного состояния, порожденного этим грехом. – Сердце мое смердит, епископ, от засевшего в нем смертного греха блуда. То, что я осуждал в людях, над чем так зло смеялся, – теперь это тоже мое. Мне самому нет спасения, так как же я спасу своим творчеством других?

Святой отец хлебнул из кубка так, что крупные капли полетели на сутану. Внимательный взгляд Босха с этого момента не мог оторваться от них. Он видел, как жидкость расплывается на черной ткани, образуя круги, края которых по мере того, как вино впитывается, сереют. В конце концов, даже самые точки, куда попали брызги, невозможно стало различить – черный покров выглядел однородным.

Пауза получилась настолько долгой, что художнику показалось, епископ молится и отрешился не только от важного разговора, но даже от самого факта существования собеседника. Босху захотелось немедленно осуществить набросок пером – что-то на тему «Пьяная молитва». Ведь и под воздействием хмеля можно вполне искренне обратиться к Богу. Такая миниатюра может получиться сколь ироничной, столь и дидактичной. И в неприглядном положении не следует забывать о горнем!

Иерон мысленно прорисовывал детали, а епископ наконец вернулся к насущному. Он выговаривал слова по слогам. То ли потому, что язык не вполне добросовестно выполнял обет послушания своему хозяину, то ли потому, что мысли приходили на ум спонтанно и их необходимо было ждать, то ли епископ хотел придать особую торжественность тому, что говорил, а для этого требуется медлительность – она же синоним основательности и значимости.

– Спасение – это чудо! Чудо, которого мы не заслуживаем. И вообще, любое чудо – незаслуженно, ибо Бог ради нас изменяет им же самим созданный порядок. Кто не понимает этого и думает, что достоин всего, что имеет в жизни, тот попадет в нижнюю часть вашей картины – туда, где ад! А что касается вашего… падения… Не всякий солдат, Иерон, выживает в битве и празднует с войском победу. Но всякий солдат стремится к победе и верит в нее. Так и мы… Не все попадут в рай. Но каждый должен стремиться к выполнению Божьей воли и спасению ближнего своего. Даже если ты закоренелый грешник, но у тебя есть одухотворяющая идея, то ангелы будут помогать тебе в твоем деле.

Иерон ван Акен вышел на базарную площадь своего родного города Ден Босх, название которого из огромной любви он сделал дополнением к своему имени. Люди вокруг продавали, покупали, клянчили, требовали, молили, теребили, ругались, пили воду и пиво, торговались, плакали, попрошайничали, вопили, испускали ветры из живота, спорили, божились, просили, кривлялись, обманывали, кряхтели, недовешивали, боялись Страшного суда, плутовали, брали под проценты, смеялись, рыгали, сквернословили, клялись всеми святыми, ели, крестились, целовались, доносили, воняли чесноком, разорялись, хватали друг друга за выдающиеся части тела, воровали, обогащались, убегали, мерзли, одалживали деньги, улыбались, договаривались о свидании, взывали о помощи, считали на пальцах, арестовывали, грозили небесной карой, благодарили, падали в грязь, проповедовали, пели, нагружали повозки, пищали, знакомились, бренчали на лютне, рукоприкладствовали, хамили, женщины вынашивали дитя под сердцем, примеряли обновки, жертвовали, сплетничали, выменивали, прощали, лечились, глумились, служили, давали подзатыльники, подхалимничали, утеплялись, влюблялись, надеялись и просто существовали. Зима одна тысяча пятьсот седьмого года от Рождества Христова не принесла ничего нового в жизнь рода людского.