Текст книги "Михайлов день (Записки очевидца)"

Автор книги: Нина Павлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Правда, соборуясь вместе с Шурочкой, я не слышала, чтобы она кричала. Но однажды увидела, как она опрометью бросилась из храма на паперть, а я поспешила за ней:

– Шурочка, тебе плохо?

– Да бес во мне дурным криком кричит: «Жжёт огнём, погибаю и обещаю – выйду из тебя, если покинешь храм!» Ну, вышла на паперть, а он издевается: «Что, корова, поверила, ха-ха-ха?» Благодать-то на соборовании такая, что нечистую силу огнём пожигает, зато нам до чего ж хорошо!

Когда я передала знакомому профессору слова Шурочки об особой благодати соборования, он ответил подчёркнуто сухо:

– Простите, но я человек науки и веровать, как тёмная бабка, не могу.

Шурочка действительно окончила всего три класса, но с детства была приучена родителями читать святых отцов. Читает она много – авву Дорофея, Добротолюбие, а уж Псалтирь у неё на устах. В их деревне, рассказывала Шурочка, многие знали Псалтирь наизусть, и я люблю слушать её рассказы о былом:

– Жили мы с Богом, и жили как в раю. Рожь стояла стеной, урожаи богатые. А с первым ударом колокола все бежали в храм. По тысяче земных поклонов за день в пост полагали, а работать любили как! Крепкие были люди, здоровые, а потом от безбожия разболелся народ. Сегодня иные, как обессиленные, а в храме томятся и устают. Вера слабая, духом мы слабые, вот и суждено нам жить по написанному: «от многих моих грехов не– моществует тело, немоществует и душа моя».

Себя Шурочка тоже причисляет к немощным в вере, горюя, что не дано ей здесь возрасти в меру своих родителей. Правда, папу она почти не помнит – его убили комсомольцы, разорявшие храм. А мать, оставшись одна с детьми, твёрдо встала на путь исповедничества. За отказ вступить в колхоз и убрать из дома иконы им отрезали землю по самые окна, а потом забрали корову, кур, одеяла, одежду и не оставили в доме даже горстки муки. В детстве Шурочка так страшилась голода, что иногда думала про себя: может, лучше жить, как все, и стать комсомолкой, как убийцы её отца? Останавливала вера матери, говорившей детям:

– Разве Господь оставит нас?

Много лет прошло, но из глубины детства всё слышится Шурочке голос матери, читающей детям Евангелие: «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, пришедши, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18, 7—8).

Слушаю Шурочку и думаю о своём. В моём окружении вроде все православные, но чего только не наслушаешься порой!

– Наняла попа, чтобы пособороваться на дому. А толку? – возмущалась одна бизнес-леди. – Раньше я много жертвовала на храмы, а теперь сомневаюсь: зачем?

Кстати, эта женщина и профессор искренне считают себя верующими. Но как же далека порой наша вера от жертвенной веры простой крестьянки, спрашивающей детей: «Сын Человеческий, пришедши, найдет ли веру на земле?»

«ОЙ ВЫ, ГОЛУБИ, ОЙ ВЫ, БЕЛЫЕ»

Случай с профессором

Вернулась я осенью в Москву из деревни и сразу же позвонила ближайшей подруге.

– Прости, не могу говорить, – ответила подруга. – Папу схоронили вчера.

– Давай я завтра к тебе приеду?

– Умоляю, не приезжай. Я не открою дверь.

Так продолжалось два месяца – звоню, а подруга бросает трубку, запрещая приезжать к ней. Тут было явно что-то неладно. Конечно, горе есть горе, но два месяца – изрядный срок для траура, тем более что смерть отца не была неожиданной. Он умер уже в глубокой старости, а перед этим несколько лет угасал в параличе. К сожалению, попытки подруги обратить отца к Богу не имели успеха – он был в своё время профессором кафедры научного атеизма и «антирелигиозником» старой закалки. Веру в загробную жизнь профессор называл «сказкой для малодушных» и, запретив дочери отпевать его в церкви, завещал распорядиться его останками «практично» и «гигиенично», то есть сжечь его тело в крематории, а пеплом удобрить клумбу.

Удобрять клумбу столь кощунственным образом подруга не стала, но захоронила урну с прахом отца в могиле его православных родителей, крестивших сына ещё во младенчестве и водивших его в детстве за ручку в храм. А после кремации начались странности – подруга перестала выходить на работу и, затворившись в квартире, не пускала на порог никого. Когда же обеспокоенные коллеги приехали навестить её, она отказалась открыть им дверь, а в квартире кто-то громко и страшно стонал.

На работе всполошились и позвонили мне с упрёком: «Неужели ты не можешь навестить подругу и выяснить, что происходит? Там, похоже, какой-то кошмар!» Навестить подругу я очень хотела. Но как это сделать, если твёрдо обещано, что не откроют дверь? Думала я, думала и придумала. Однажды подруга взяла у меня книгу, а потом долго извинялась, что забывает вернуть. И, позвонив подруге, я сказала «металлическим» голосом:

– Немедленно верни мою книгу! Она мне срочно нужна для работы.

– Но я, я, – залепетала подруга, – я не могу пока выйти из дома.

– И не выходи. Сейчас я подъеду к твоему дому, сяду на лавочке у подъезда, а ты вынесешь книгу, и всё.

Просидела я на лавочке минут сорок и, не дождавшись подруги, позвонила ей в дверь. В ответ на звонок из квартиры послышался вой и крик подруги: «Не плачь, папочка!» А в квартире с нарастающей силой что-то грохотало, выло, рыдало, и вдруг разом закричали от ужаса подруга и её мать. Там творилось такое, что в беспамятстве страха я замолотила в дверь руками и ногами, выкрикивая непотребное:

– Открой немедленно! Я дверь разнесу!

– Прекрати истерику, Нина, – ответила из-за двери подруга. – Спускайся вниз, я выйду сейчас.

Вскоре она действительно вышла из подъезда. Но в каком виде? Краше в гроб кладут.

– Говори, что случилось, – приступила я к подруге.

– Папа жив и после кремации живёт с нами, – сказала она тихо. – Папа очень страдает, но так изменился после смерти, что не выпускает нас с мамой из дома даже за продуктами в магазин.

– А чем питаетесь?

– Сначала варили крупу на воде, а потом крупа кончилась.

У меня была с собою буханка горячего хлеба, купленного по дороге сюда. «Хлебом пахнет! – оживились подруга. – У тебя есть хлеб?» И по тому, с какой жадностью она набросилась на хлеб, я поняла – она голодает. А подруга вдруг заплакала над хлебом горючими слезами:

– Ты же знаешь папу – благороднейший человек. А теперь такое творит, что стыдно рассказывать, и мы с мамой уже в голос кричим.

– Ты отпела отца?

– Хотела отпеть. Пришла в церковь и спросила у одной бабушки: «Можно ли мне отпеть папу, если он человек крещёный и в детстве веровал в Бога, утратив веру потом?» А старушка как рявкнет на меня: «Грех безбожников в храме отпевать! Им одна дорога – в геенну!»

– Нашла кого спрашивать! – ахнула я. – Ты что – к батюшке не могла обратиться?

– Батюшке надо правду говорить. А разве можно про папу стыдное рассказывать?

В этом вся моя подруга – она действительно неспособна сказать о ком-то худое, а про любимого папу – тем более. И тут я впервые догадалась о причинах, заставивших её таиться от всех: ей легче голодать и терпеть нестерпимое, чем осудить и «опозорить» пусть даже призрак отца.

По договорённости с подругой я тут же поехала в Свято-Данилов монастырь и рассказала эту историю духовнику монастыря архимандриту Даниилу (Воронину), в ту пору ещё иеромонаху. Батюшка долго молча молился, а потом сказал решительно: «Немедленно отпеть!» На следующий день в храме Всех Святых состоялось отпевание усопшего, и призрак после этого из квартиры исчез.

С тех пор прошло уже лет пятнадцать, но объяснения этой истории я не знаю и поныне, хотя спрашивала о том богомудрых отцов. Но тем-то и отличается мудрость от невежества, что ей ведомо благоговение перед тайной, непостижимой земным умом. На мои вопросы отвечали вопросами: а что мы знаем о кончине человека, когда уже в предсмертные, бывает, минуты вдруг обращается к Богу заядлый атеист и умирает в слезах покаяния? И нам ли понять тот ад мучений на мытарствах, когда кричит и стенает душа? Вот и «стучится» иногда страдающая душа в мир живых, умоляя помочь, отпеть, помянуть.

Чуть позже, уже в Козельске, мне рассказали похожую историю, когда бабушка-коммунистка – а была она в юности ревностной прихожанкой и потом публично отреклась от Бога – являлась после смерти родным и так буянила в доме, что все не просыхали от слёз. И тогда трое из этой семьи ушли в монастырь, отмаливая любимую бабушку.

Через эти две истории мне и открылось, что заповедь о любви к ближним распространяется не только на живых, но и на наших усопших. Они тоже люди. Тоже живые. Просто мы мало знаем о них. Словом, теперь я стала охотно помогать батюшке на отпевании. А однажды, уже в деревне, вызвалась почитать у гроба Псалтирь, не подозревая, что окрестное население тут же зачислит меня в «читалки», не спрашивая на это моего согласия да и не интересуясь им. Но тут начинается уже другая история, требующая своего пояснения.

Поминки

Прежде чем пояснить, что такое деревенская «читалка», надо хотя бы немного рассказать о деревне возле Оптиной пустыни, где я однажды купила дом. Соседи мне попались хорошие, но люди сплошь нецерковные: уверяют, что в Бога веруют, но в церковь не ходят, находя тому множество причин: «сенокос», «уборка», «некогда». И даже услышала такое объяснение:

– Мне в церковь нельзя, – сказала одна женщина. – Я чёрный человек.

– Это как – чёрный?

– Да ведь дояркой всю жизнь работала. А пастухи у нас такие матершинники, что коровы, кроме мата, иных команд не признают. Что поделаешь? Выражалась. Вот и жду теперь, пока чернота с души отойдёт, чтобы в церковь неосуждённо войти.

Помню, как однажды уговорила соседку сходить в храм, а та призналась потом:

– Ох, и намучилась – еле вытерпела! Стою в церкви, а сама, как конь, ногами перебираю – надо бежать картошку окучивать и поросёнку пойло варить. Выстояла службу через силу, а толку?

И то верно – невольник не богомольник, а душа моей соседки так прикипела к земным заботам, что от земли её не оторвать. Но всё же вопрос о нецерковности или подспудной воцерковлённо– сти здешних людей не так прост, и вот сценка из жизни восьмидесятых годов. На правлении колхоза выступает представитель райкома партии и говорит грозно: «Чтоб на Георгия выехать в поле и до Николы отсеяться, а иначе партбилеты на стол! Ясно?» – «Ясно, ясно»,– гудят колхозники, понимая без пояснений, как обозначены сроки посевной. Знание церковного календаря здесь, похоже, в крови, и цикл сельскохозяйственных работ прочно увязан с ним.

– Когда лучше сажать огурцы? – спрашиваю у бабушек.

– Под Троицу, милая, под Троицу. В наших краях испокон века под Троицу сажали – без всяких парников, плетушками, а огурцов было – не обобрать.

Есть в здешних краях обычай – для поминания усопших пекут «лествицу», то есть печенье в виде лесенки. Почему надо печь «лествицу», объяснить не могут, но объяснение этому есть. Здесь примонастырская земля, где из поколения в поколение жили Богом и для Бога, а любимым домашним чтением была «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника. Вот и осталась от прежних времён эта рукотворная «цитата» из книги в напоминание о боголюбии былых христиан.

Семьдесят лет гонений на веру разрушили до обломков православное мировоззрение народа. И всё-таки даже самый нецерковный здешний человек обязательно бывает в храме три раза в жизни: во младенчестве его крестят, после регистрации брака венчают, а потом уже в гробу везут в церковь для отпевания. Но если крещение и венчание отчасти дань обычаю, то при погребении обнаруживается искренняя вера народа в иную, загробную жизнь. Тут уже церковь – мать родная, а «читалка» позарез нужна.

Говорят, жили некогда в здешних местах старицы, читавшие Псалтирь по усопшим. Потом их не стало, а схоронить человека без молитвы по заупокойной Псалтири – это, по здешним меркам, как бы цинизм. И стоило мне однажды прочесть кафизму у гроба, как деревенское сарафанное радио разнесло новость – в таком-то доме «читалка» живёт. Уже через день возле моего дома затарахтел грузовик, и кто-то крикнул из кузова:

– Нин Лександровна, ехай с нами!

– А зачем?

– Дак Параскева преставилась – читалку зовут.

Словом, назвался груздем – полезай в кузов. Читать Псалтирь я люблю. Но деревенская «читалка» ещё и уставщик православного обряда погребения, подсказывающий людям, где и как поступить. В этом плане «читалка» из меня никакая. Пробовала я отказаться, но батюшка сказал: «У людей горе, а ты не хочешь помочь? Бог благословит, читай». Вот я и стала «читалкой» по принципу – на безрыбье и раку честь.

«Читалка», наконец, должна быть человеком решительным, чтобы пресечь непотребства у гроба. Нынче это бывает, и вот одна современная быль. На похороны кроткой боголюбивой старушки Параскевы съехался весь её род – пятеро сыновей с жёнами и со своими уже взрослыми сыновьями, на голову переросшими отцов. Сразу же по приезде сыновья решили отправиться на кладбище, чтобы выбрать для матери самое благоуветливое место и благоустроить её могилу по-старинному – в виде склепа, а не в виде той нынешней ямы, куда тут же затекает вода. «Нельзя», – остановила их в дверях могучая женщина Пахомовна, тут же перечислив другие «нельзя». Нельзя, чтобы покойницу обмывали и переоблачали родные руки – надо звать чужаков. Родным нельзя нести гроб. А уж выкопать самим могилу на совесть – и подавно нельзя. Почему нельзя, Пахомовна не знала, объясняя с важностью: «Таков наш русский православный обычай». Вот и ждёт родня в смущении «читалку», чтобы спросить: как поступить?

К сожалению, я не особый знаток обычаев, но по этнографии мы изучали, что эти якобы русские обычаи пришли к нам с мусульманского Востока. И если православные относятся к усопшему с благоговением – это образ Божий, то по восточным поверьям тело покойника настолько нечисто, что оскверняет даже прикосновение к нему. Там покойника несут на кладбище изгои общества, живущие в скверне и привычные к ней. Впрочем, и у европейцев могильщик зачастую изгой, ибо связан со скверной – с мертвецами. А мертвец – это нередко коварный злой дух: «рух» по-восточ– ному, а по-русски – «навьё». С одной стороны, навьё стараются умилостивить и ставят ему в виде жертвоприношения рюмку водки с хлебом. С другой стороны, от навья защищаются приёмами погребальной магии и завешивают зеркала, ибо взгляд навья через зеркало особо опасен. Навьё стараются перехитрить, и после выноса покойника «выметают» и «вымывают» его след из дома, а потом бросают на дорогу еловые ветки, чтобы злой дух «забыл» дорогу к живым и не утащил их за собою в могилу.

Словом, когда я вошла в дом Параскевы, энергичная Пахомовна уже привела туда команду мужичков, нетвёрдо стоящих на ногах. Мужички эти были мне знакомы вот с какой стороны. Пришли они однажды ко мне чинить забор, но, приняв перед работой на грудь, тут же рухнули вместе с забором, блаженно проспав весь день. Вот и теперь, стараясь сохранить равновесие, они тянут свою известную песню: «Вы нас, хозяева, полечите-похмелите, а мы вам обмоем, зароем или выроем, если хошь». Хозяева, пряча глаза, выносят Пахомовне бутылку водки, а та заводит сладкоголосо новую песнь: «По нашему русскому православному обычаю первую рюмку наливаем навье». И тут я сделала то, что не способна сделать, если не довести меня до белого каления, то есть выпроводила эту компанию пировать на лужок. Мужички даже обрадовались – их уже клонило к земле, и манил лужок. А Пахомовна сказала гневно: «Русских обычаев не знаешь, а лезешь читать!»

И то верно. Куда лезу? А сыновья обрадованно зашумели: «Правильно, правильно. Не позволим пьяндохам прикоснуться к маме! Она нас в детстве на руках носила, и мы её к Богу на руках понесём». Так и несли они гроб до самой церкви, воздавая матери последнюю честь. Сыновья у Параскевы красивые – рослые, непьющие, сильные. И старушки крестились им вслед:

– Хороших людей Прасковьюшка выпестовала, и ведь гроб, как святыню, несут.

– Не по закону несут, – поджала губы Пахомовна, – родным не положено. Ох, как аукнется потом, знаете?

– Знаем, знаем, – рассердились женщины. – Тебя и нас пьяндохи к могиле снесут и в лужу уронят, поди, как Егорыча.

– Тебя, Пахомовна, точно уронят, – благодушно поддакнули мужчины. – Ты у нас дама стопудовая, с весом. Не горюй, Пахомовна, – слона выпишем, чтобы по русскому обычаю тебя до рая довёз.

Но уже близко монастырь, и разговоры стихают. Будто встречая нас, звонят колокола, а все крестятся и дружно поют: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас!» И вдруг преображаются лица людей, будто коснулась сердец благодать.

К сожалению, такое бывает редко. Сегодня появилось такое множество дичайших неоязыческих «табу», что люди сникают под давлением «обычая» и, страшась причинять вред родне (а кто в селе не родня?), приглашают нести гроб всё тех же «пьяндох». Правда, теперь всё чаще зовут на помощь паломников, и уже многие из монастыря ходят читать Псалтирь по усопшим. Надобность во мне как в «читалке» со временем отпала, и я вздохнула с облегчением. Всё-таки это непросто – войти в дом, где столько горя, и начать поневоле хозяйничать. А делать это проходится, потому что надо готовить всё к отпеванию, а что усопший, что родня – все без крестов. То есть крестики где-то в доме есть, и все, спохватившись, ищут их:

– Мама, да они ж на божнице лежали!

– Дак с божницы их Иван для венчания брал. Ванята, где крестики?

– Разве упомнишь?

Наконец, все с крестами, начинается молитва, и в доме уже благоговейная тишина. Родные крестятся вместе со мною, кладут земные поклоны, а потом уходят на кухню готовить поминальный обед.

Поминки дело хлопотное. На кухне жарят, варят, шинкуют, и о чём-то зычно говорит Пахомовна. О чём – не слышно, но догадаться несложно, потому что с кухни приходит вдова и кладёт в гроб мужа его очки и часы. Следом заглядывает сын:

– Тёть Нин, а Пахомовна говорит, что надо положить в гроб папы его инвалидную коляску. Это как – по частям разобрать?

Тут уже я иду на кухню и начинаю рассказывать про скифский курган, где погребали воина в полном боевом снаряжении, снабдив припасами в дорогу. Потом в могилу опускали его боевого коня и жену, предварительно умертвив их. Намёк всем понятен, и вдова, ахнув, говорит Пахомовне:

– Выходит, по скифской моде хороним? И меня в гроб положишь, Пахомовна, а?

– Я про русский обычай, а они про скифов, – негодует Пахомовна. – Он же участник войны, с орденами, и инвалидная коляска ему в почёт!

– Дикари мы нынче, и хуже скифов, – вступает в разговор брат вдовы. – Знаете, как Юрия Петровича хоронили? «Покойник, – говорят, – любил выпить». И положили в гроб бутылку водки. «А ещё наш дорогой покойничек любил газету «Советский спорт». И газету в гроб запихали. На том свете ведь нечего делать, кроме как про спорт почитать.

– Москвичи ещё почище чудят, – добавляет приехавший из Москвы родственник. – В гроб мобильник кладут и переносной телевизор. Скоро «Мерседес» будут в гроб загонять, чтобы были мы скифскими новыми русскими.

Скифская мода единодушно осмеяна, и я со спокойной совестью ухожу к иконам читать Псалтирь. И всё-таки инвалидную коляску на кладбище опустили в могилу. Вот ведь сила Пахомовны – убедила людей.

Однажды был случай почти мистический. Батюшка освятил могилу, и под пение «Святый Боже…» гроб стали благоговейно опускать в неё. И вдруг по команде Пахомовны неверующая родня швырнула под гроб в могилу жертвоприношение навье – горсти звенящей мелочи. Гроб чуть не перевернулся и застрял наперекосяк. Ни туда ни сюда – насилу вытащили обратно. Так и не могли опустить гроб в осквернённую могилу, пока не присыпали деньги землёй. Думаете, батюшка укорил Пахомовну? Нет, ушёл в самоукорение: дескать, Пахомовна за свои убеждения как воин бьётся. А мы? Мораль понятна – мы-то не бьёмся.

И ещё о батюшке. Как же переживают у нас в деревне, придёт ли батюшка на поминки? А нашему переутомлённому батюшке некогда ходить по поминкам, хотя, бывает, ненадолго зайдёт. Но батюшку ждут и, вознадеявшись на лучшее, посылают нарочного в магазин за новыми полотенцами, чтобы не подавать батюшке то, что побывало уже в грешных руках. Стол готовят для батюшки – пир. Тут бесполезно объяснять, что наш батюшка-аскет съест лишь блинок, а выпьет стакан киселя. Всё это делается по любви и с ожиданием чего-то высшего, к чему при виде смерти стремится душа. Тут инстинкт сиротства овец, не имущих пастыря. И стоит батюшке появиться в дверях, как, теснясь, бросается к нему под благословение это малое малоцерковное стадо, говоря потом в умилении:

– Господи, за что нам такая милость? Мы же нынче благословенные люди!

Батюшка заходит лишь ненадолго, но после его ухода скажут растроганно – не отринул нас, грешных, Бог! «Читалку» послал какую-никакую, в монастыре отпели ближнего как родного, и батюшка нас благословил.

А потом на поминках наступает та тишина, когда при мысли о разверстой могиле сердце наполняется уже личной болью: все там будем – не минуешь. И обличат нас пресветлые Ангелы за недостойную жизнь.

– Дикари мы нынче, и грешим беспробудно, – вздыхает брат вдовы. – А смерти хочется христианской.

– Да разве мы заслужили её? – откликается пожилая женщина и заводит песню, в которую тут же вплетаются другие голоса:

Ой вы, голуби, ой вы, белые!

Где летали вы, что видали вы?

Мы не голуби, мы не белые,

Мы апостолы, Богом посланы.

А летали мы, а видали мы,

Ой, как грешная душа мимо рая шла,

Мимо рая шла, в рай просилася.

Что ж ты поздно так, душа, спохватилася?

И тут уже мощно вступает хор:

Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Господи, помилуй! Вечный покой!

Говорят, была некогда на земле Святая Русь. Но я видела Русь, тоскующую об утраченной святости и изливающую в песне свою боль. А боли у людей нынче много – никудышные мы стали, и уже хуже скифов. Но всё спешим по делам мимо рая, мимо храма, пока не пропоют над нашей могилой: «Господи, помилуй! Вечный покой!»