Текст книги "Отчизны внемлем призыванье..."
Автор книги: Нина Рабкина
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Это «утверждение свидетельства других» фактически заключалось в ранее приведенном знаменитом заявлении от 18 марта 1826 года и в обращении от 30 марта того же года к царю: «Вина моя в существе ея проста: она состоит в жажде политической свободы и в кратковременной случайной встрече с людьми, еще более исполненными сей же жажды»[141]141
М. В. Довнар-Запольский. Мемуары декабристов. Киев, изд. С. И. Иванова и К°, 1906, стр. 137.
[Закрыть].
Что касается Сперанского, то какое-либо прямое отношение последнего к деятельности общества, а тем более к вдохновению этой деятельности, Батеньков, согласно сохранившимся материалам, категорически отрицал.
За «жажду свободы» и определение выступления 14 декабря как первого опыта революции политической Батеньков был водворен в каменный мешок. Его осудили по III разряду на 15 лет каторги, «обвинили в законопротивных замыслах, в знании умысла на цареубийство и в приготовлении товарищей к мятежу планами и советами»[142]142
«Полярная звезда» на 1862 г. Факсимильное издание. М., «Наука», 1968, кн. 7, вып. 2, стр. 120.
[Закрыть]. Он не разделил судьбы единомышленников – его не отправили в сибирские рудники, и он не исполнял требований некогда им составленного в Сибирском уложении устава о ссыльных. Нет, он был заживо погребен и так и не ответил на вопрос, жертва ли он сговора, капризной случайности или собственной тактики. Современники его тоже не представили по этому поводу неопровержимых доказательств, убедительных фактов и бумаг. К истории так и не раскрытой до конца тайны батеньковской судьбы нам бы лишь хотелось прибавить строки письма жителя Алексеевского равелина, адресованные его родственнику Ф. Н. Муратову 21 января 1862 года: «Увлеченный большою бурею и запутанный мудреными обстоятельствами, я довольно уже, – можно сказать – беспримерно страдал… В настоящее же время убеждения и образ мыслей не составляют преступления и предмета розысков»[143]143
«Русская старина», 1889, № 8, стр. 355.
[Закрыть].
Итак, Батеньков инкриминировал сам себе только мысли и убеждения, но мысли превратились в действие, когда он из крепости стал бросать вызовы царю.
* * *
Его взяли 28 декабря, через две недели после восстания. Он был на вечере у петербургского знакомого. Стоял в окружении мужчин и дам, блистал сарказмами, парадоксами, остротами. Сообщили: приехал фельдъегерь! И он сказал: «Господа! Прощайте! Это за мной». Батенькова увезли. Состоялись еще одни политические похороны. Петербург цепенел от массовых арестов.
* * *
20 лет 1 месяц 18 дней – каменный серый мешок: 10 аршин в длину, 6 – в ширину, тусклый свет из крошечного окошка у самого потолка, на голом щербленом столе – библия. За стеной, словно изваяния, стоят два караульных, следят за арестантом и друг за другом. На вопрос: «Который час?» – более сердобольный, наконец, моргнув покрасневшими от усталости веками, отвечает: «Не могу знать-с». Фамилия «секретного арестанта № 1» на обложке дела была нарочно перепутана. Настоящее имя его знали лишь шеф III жандармского отделения и комендант Петропавловской крепости.
Спустя 10 лет в равелине появился «секретный арестант № 2» – организатор тайного общества «Русские рыцари» П. Г. Карпов. После 16 лет тюремного «досуга» он скончался в больнице для умалишенных. «Секретные» не ведали ничего ни о мире, ни друг о друге; мир не ведал о них.
«Пробыв 20 лет в секретном заключении во всю свою молодость, не имея ни книг, ни живой беседы, чего никто в наше время не мог пережить, не лишась жизни или, по крайней мере, разума, я не имел никакой помощи в жестоких душевных страданиях, пока не отрекся от всего внешняго и не обратился внутрь самого себя»[144]144
«Вестник Европы», 1872, № 7, стр. 276.
[Закрыть],– писал Батеньков историку С. В. Ешевскому.
Однако в перьях и бумаге арестанту не отказывали. «Дозволить писать, лгать и врать по воле его», – распорядился Николай. И Батеньков писал самодержцу в 1835 году, через 9 лет после суда: «Меня держат в крепости за оскорбление царского величия. У царя огромный флот, многочисленная армия, множество крепостей, как же я могу оскорбить? Ну что, если я скажу, что Николай Павлович – свинья – это сильно оскорбит царское величие?»[145]145
Декабристы на поселении. Из архива Якушкиных. М., изд. Сабашниковых, 1926, стр. 46.
[Закрыть] В другом письме тому же «величеству» узник провозглашал: «И на мишурных тронах царьки картонные сидят»[146]146
«Наука и жизнь», 1964, № 9, стр. 44.
[Закрыть]. За глухими стенами он сочинил гимн свободе:
Эта песня секретного арестанта была опубликована потом в Вольной типографии Герцена – Огарева. «Одичалый» – называлась она.
Батеньков притворялся сумасшедшим: «Думал, попаду в сумасшедший дом – там все-таки люди»[148]148
«Наука и жизнь», 1964, № 9, стр. 44.
[Закрыть]. Но крепостной врач отсылал шефу жандармов медицинские заключения: «Он намеренно производит перед начальством о себе мнение, будто он теряет или потерял рассудок»[149]149
Литературное наследство. М., АН СССР, 1956, т. 60, кн. 1, стр. 296.
[Закрыть].
Батеньков объявлял голодовки, в 1828 году 5 дней не брал куска хлеба, отказывался от воды – хотел умереть от истощения. Тот же проницательный эскулап констатировал попытку умышленного самоубийства.
В архиве Государственного Исторического музея в 282-м фонде декабристов хранится секретное донесение коменданта Петропавловской крепости Сукина генералу А. X. Бенкендорфу. Оно помечено 27 марта 1828 года. «Я был в Алексеевском равелине у декабриста Батенькова и при кратком разговоре о неприятии никакой пищи слышал говоренные им в исступлении слова, показывающие человека в уме помешанного (если только произнесены они были непритворно, ибо при первоначальном с ним разговоре он никакого исступления не показывал)»[150]150
ОПИ ГИМ, ф. 282, ед. хр. 274, л. 118.
[Закрыть].
Семь лет узника не выпускали гулять даже в коридоре; девятнадцать лет он сличал тексты библии на разных языках. Примерный христианин, Николай Павлович единственно ее дозволил «государственному преступнику» для чтения. В январе 1845 года Батеньков обратился с письмом к коменданту крепости: «Библию я прочёл уже более ста раз… Для облегчения печальных моих чувств желал бы я переменить чтение»[151]151
«Наука и жизнь», 1964, № 9, стр. 44.
[Закрыть].
«Царю было угодно забыть Батенькова в Алексеевском равелине не только на 15 лет, назначенных по конфирмации, но и еще на 5 лишних лет»[152]152
М. Н. Гернет. История царской тюрьмы. М., Госюриздат, 1961, т. 2, изд. 3-е, стр. 164.
[Закрыть],– писал историк царской тюрьмы М. Гернет.
В обветшалую тетрадь заносил узник обрывки мыслей: «Я весь предался моему предмету, то есть устремил все силы к обозрению, как это есть, что царство существует, и как это возможно, что слово немногих людей действует на миллионы»[153]153
Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х гг. М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан, 1933, т. 2, стр. 122.
[Закрыть].
В 1844 году после смерти Бенкендорфа шефом жандармов был назначен Алексей Федорович Орлов – любимец императрицы Александры Федоровны. Он приходился родным братом опальному московскому льву и участнику первых тайных революционных организаций Михаилу Орлову. Новый шеф жандармов был в родстве с М. Н. Волконской.
В самой крепости также произошли изменения. Управление оплотом империи было вверено новому коменданту – Ивану Никитичу Скобелеву. Человек, имевший слабость к изящной словесности, друг Греча, сам из простолюдинов, начавший службу солдатом, он был сердоболен, хотя и незамысловат.
«В 1844 году дали ему (Батенькову. – Н. Р.) газеты. Он бросился на них с жадностью… каково должны идти дела в государстве, где Николай Тургенев в изгнании, Батенков в душной темнице, другие умные, опытные и даровитые люди в Сибири, а Клейнмихель и Вронченко – министры. Диво ли, что у нас дела идут наперекор уму и совести!»[154]154
«Полярная звезда» на 1862 год. Факсимильное издание. М., «Наука», 1968, кн. 7, вып. 2, стр. 121.
[Закрыть].
Скобелев написал князю Орлову докладную об увеличении пайка «секретному арестанту № 1» Алексеевскою равелина Гавриилу Батенькову.
«Батеньков… Батеньков… Погодите, Батеньков». Теперешний шеф жандармов отлично знал когда-то офицера, военного героя, потом инженера, потом чиновника, правителя дел Сибирского комитета, вдруг таинственно уволенного Аракчеевым от всех должностей. Он помнил высокого, сухощавого, темноволосого человека, с тонкой грибоедовской улыбкой, остроумного, заразительно веселого. Батеньков! Оказывается, канувший в Лету мятежник жил второй десяток лет «на брегах Невы» с постоянным адресом. Боже мой!.. И у Орлова было сердце.
«Бумаги мои никто не читал до вступления Орлова, – рассказывал Батеньков уже незадолго до смерти. – Он и разобрал их. Потому с 1844 года совершенно переменилось мое положение. Граф назначил от себя деньги на мое содержание, выписал мне газеты и журналы и объявил, что он будет посещать меня как родственник, тем самым и дал уже значительность»[155]155
Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х гг. М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан, 1933, т. 2, стр. 122.
[Закрыть]. Правда, свидетельства о том, чтоб главный жандарм «посетил» каземат, не имеется, но в январе 1846 года он составил записку Николаю: «Все соучастники в преступлении Батенькова, даже более виновные, вот уже несколько лет освобождены от каторжных работ и находятся на поселении, тогда как он остается в заточении и доселе»[156]156
«Наука и жизнь», 1964, № 9, стр. 44.
[Закрыть].
Но ведь заключенный общественно опасен – он страдает душевным заболеванием, возразил Николай. Скобелев и Яблонский – смотритель равелина, ответили рапортом, что Батеньков совершенно здоров.
И вот 14 февраля 1846 года в 6 часов вечера Гавриила Степановича Батенькова в сопровождении жандарма посадили в повозку. Он увидел сумеречное зимнее небо, черные силуэты голых деревьев, обледенелую Неву и будто замерший город. Орлов и Скобелев не хотели скомпрометировать царя, боялись толков: «Дозволить Батенькову жить во внутренних городах России – неловко не потому, чтобы он был опасен, но по тому влиянию, которое могут произвести рассказы о его двадцатилетнем заключении: здесь подобные явления неизвестны и будут судиться превратно»[157]157
«Наука и жизнь», 1964, № 9, стр. 44.
[Закрыть] – доносил комендант Петропавловской крепости. Все происходило как в народной пословице: бьют и плакать не дают.
Повезли в Сибирь. Конвоир получил строжайшую инструкцию: «Во время пути никуда не заезжать и не дозволять арестанту отлучаться; наблюдать, чтоб он ни с кем не имел разговоров ни о своей жизни, ни даже о своем имени, равно и самому конвоиру уклоняться от всяких вопросов насчет препровождаемого арестанта»[158]158
Там же.
[Закрыть]. Итак, тайна в тайне спрятана за тайной. Утром, когда на станции перепрягали лошадей, секретный арестант вдруг выскочил из повозки и бросился целовать женщину. Незнакомка остолбенела от ужаса. Перед ней стоял пожилой изможденный человек с жесткими сединами, по его впалым щекам катились слезы, в глазах застыло непередаваемое страдание, а на плечи была накинута дорогая волчья шуба, крытая сукном – презент из фондов III отделения на дальнюю дорогу…
Вскоре Батеньков напишет знакомым: «Я… снова увидел люден, как из гроба вставший. Все мои чувства – психическая редкость. Понятия переступили время и пространство. Многолетний быт вижу вдруг… Жадно смотрю на женщин. Неестественная разлука с матерями, супругами, сестрами, невестами произвела во мне такую к ним нежность…»[159]159
Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х гг, М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан, 1933, т. 2, стр. 85.
[Закрыть].
Ближайшие друзья Батенькова, Елагины, вспоминали: «Когда Батеньков проезжал через Москву, то упросил своего провожатого (жандарма) заехать в дом Елагиной у Красных ворот; но, к несчастью, все семейство было в то время в деревне, дом был пуст. Батенькову было запрещено писать, каждое его письмо должно было идти на цензуру в Петербург, и он принужден был проехать дальше, никому не дав знать, что он еще жив»[160]160
«Русский архив», 1881, № 3, стр. 440.
[Закрыть].
Мария Николаевна Волконская, познакомившись в Сибири с узником Алексеевского равелина, рассказывала: «По выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить: нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать; даже письма его были непонятны. Способность выражаться вернулась у него мало-помалу. При всем этом он сохранил свое спокойствие, светлое настроение и неисчерпаемую доброту; прибавьте сюда силу воли, которую Вы в нем знаете, и Вы поймете цену этому замечательному человеку»[161]161
Воспоминания М. Н. Волконской. Чита, 1956, стр. 107.
[Закрыть].
Царское правительство пыталось упрятать Батенькова подальше, ограничить его общение с людьми, избежать гласности беспримерного эпизода. Декабрист не мог не чувствовать трогательную «заботу» жандармов:
«В обстоятельствах моих только и приметно, что боятся и принимают меры, чтобы я чего-нибудь не написал: не слишком заботясь, впрочем, ежели от меня что-нибудь останется, лишь бы не шло в огласку в настоящее время»[162]162
ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, ед. хр. 459, лл. 25–25б.
[Закрыть].
В 1848 году к Батенькову обратился из Олонков друг юности Владимир Федосеевич Раевский: «Много перестрадал я за тебя. Эта неизвестность, тайна у дверей, мысль, что никто в мире не знает, где я, что я – тяжелей всего в заключении. 20 лет! О, друг мой, понимаю твою гробовую жизнь!»[163]163
«Наука и жизнь», 1964, № 9, стр. 45.
[Закрыть]
Забежим несколько вперед. В 1859 году впервые после ареста Батеньков посетил Петербург. В «Северной Пальмире» как раз торжественно открывали памятник «в бозе почившему» императору Николаю, и когда-то вступивший с Николаем I в единоборство старый декабрист в частном письме сообщал с иронией: «При мне было и открытие памятника: торжество вполне официальное и холодное. Сам я там не был, ибо едва ли не приводилось бы самому стать возле статуи и тем может быть заинтересовать толпу»[164]164
РО ГБЛ, ф. 99, картон 2, ед. хр. 66.
[Закрыть].
* * *
В марте 1846 года Батеньков поселился в томской гостинице «Лондон». Весть о его приезде взволновала томичан. Былой житель Петропавловки стал славой сибирского города. Постепенно он возвращался к жизни: чтение, переписка, переводы, разговоры с людьми имели для него неизъяснимую прелесть.
Потом он купил близ Томска соломенную сторожку – крестьянский домик, работал, пахал землю.
В характере и поведении Батенькова замечали странности: он ел и спал не в обычное время, вдруг задумывался, углублялся в себя и тогда начинал ходить по комнате – 10 шагов туда, 10 шагов обратно – ни шагу больше, словно перед ним стояла невидимая стена. Иногда из его комнаты вдруг раздавался короткий пронзительный крик – он проверял себя, жив ли…
После 20 лет неведения к вдове его близкого друга декабриста А. А. Елагина пришло письмо, написанное знакомой рукой: «Уже мы состарились оба. Ты, верно, внуков обымаешь. Я навсегда одинок. Скоро промчались десятилетия. Кажется, что вчера еще хлопотали, заботились о будущем и не успели оглянуться, как оно уже все позади»[165]165
РО ГБЛ, ф. 99, картон 2, ед. хр. 66.
[Закрыть].
Острым интересом к политике, истории общества, государственному устройству отмечена духовная жизнь Батенькова в годы сибирской ссылки. Его продолжают занимать проблемы, волновавшие самых передовых русских людей. В откровенных беседах с Евгением Ивановичем Якушкиным, посещавшим ссыльного декабриста, он высказывается относительно Крымской войны, осуждает принципы самодержавного правления, говорит об огромном положительном значении Тайного революционного общества. Судя по беседам с Батеньковым, записанным молодым Якушкиным и переданным в его письмах, старик, несмотря на жестокие удары судьбы и выпавшие на его долю испытания, остался настоящим гражданином своей Отчизны. Он внимательный наблюдатель, глубокий мыслитель. Оценивая методы борьбы деятелей 14 декабря, военную дворянскую революцию без народа и для народа, Батеньков произносит в 1855 году вещие слова: «Теперь идти этим путем уже невозможно, уже нельзя овладеть управлением так легко, как в наше время. Теперь может быть только одно средство и есть – пропаганда»[166]166
Декабристы на поселении. Из архива Якушкиных. М., изд. Сабашниковых, 1926, стр. 46.
[Закрыть].
В письме к тому же Якушкину от 25 марта 1855 года Батеньков очень резко выступает против государственной деспотии, размышляет о будущем страны. «Надежды трогают сердце, – пишет он о перспективах развития, – …необходимо было бы улучшить начала, не почитать Россию ограниченным поместьем и всех нас имуществом, не стремиться обратить его в военную силу и не полагать главным цементом уголовный кодекс, тюрьмы и арестантские роты»[167]167
ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, ед. хр. 459, л. 16.
[Закрыть]. Это письмо известно лишь в рукописи, сохранился его автограф. 18 подобных батеньковских автографов, адресованных Евгению Якушкину в 1855–1863 годах, находим мы в Центральном государственном архиве Октябрьской революции.
Вчитываясь в нелегкий почерк, расшифровывая смысл иногда неуклюжих фраз, мы узнаем о главных сюжетах бесед на расстоянии: освобождение крестьян, конституция в России, осуждение тирании и вопрос о писании томским ссыльным мемуаров. Якушкин склонил многих «государственных преступников» написать о тайном союзе, о 14 декабря, о товарищах и о себе. Настойчиво склонял он к тому же и Гавриила Степановича Батенькова. И хотя последний противился, но, как доказывает переписка, ему пришлось уступить.
В данной связи в письме к А. П. Елагиной, находящемся уже в другом архиве – Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина, читаем: «13 января 1856 г… Все это время напрасно я ждал приезда Евгения Якушкина… Господь знает, что с ним случилось или что его задержало. Я по обещанию готовил ему несколько листов из моих записок и так убивал все время»[168]168
РО ГБЛ, ф. 99, картон 2, ед. хр. 65.
[Закрыть].
Там же, в ссылке, Батеньков написал интереснейшие воспоминания о М. М. Сперанском для профессора Казанского университета С. В. Пахмана и в оценках этого деятеля совершенно солидаризировался со статьей «Современника», опубликованной в октябре 1861 года, которую приписывают Чернышевскому. Он обратился с письмом к Гоголю и получил ответ от великого писателя. В архивах Батенькова найден черновой автограф начала статьи о второй части «Мертвых душ».
Вот так после двадцати лет одиночного заточения самым активнейшим образом отзывался Батеньков из сибирского далека на живую жизнь России.
Г. С. Батеньков. 1822 г. С портрета Заленцова.
Г. С. Батеньков. Конец 1850-х гг. Фото.
* * *
В сентябре 1856 года Гавриил Степанович Батеньков, 30 лет ожидавший распутывания мудреных обстоятельств и не переселившийся еще в мир иной, получил извещение об амнистии. Благо, собирать ему было нечего: имущество, дети, из-за отсутствия оных, его не задерживали, и он налегке отправился в Европейскую Россию.
В Белеве Тульской губернии, в 300 километрах от Москвы, Батенькова ждала семья его умершего друга – Алексея Андреевича Елагина: Авдотья Петровна Елагина – вдова товарища юности, ее сыновья и семьи последних. Уже давно имя секретного узника было для них овеяно героическими легендами. Весь елагинский клан писал ссыльному в Сибирь, ему помогали денежными средствами.
По пути в Белев Батеньков задержался на три дня в Москве и, предупрежденный III отделением, вынужден был поспешить покинуть вторую столицу. По смехотворным утверждениям жандармов, 63-летний старик представлялся политически опасным. С соответствующей отметкой в паспорте, тайно и явно опекаемый полицией, он проследовал в поместье друзей.
30 лет он не видел Авдотью Петровну Елагину, одну из образованнейших и очаровательнейших женщин своего времени. В 30–40-е годы завсегдатаями ее литературного салона в Москве у Красных ворот, так называемой «республики у Красных ворот», были Жуковский, Пушкин, Гоголь, Герцен, художник Федотов, профессор истории Грановский, молодой Иван Сергеевич Тургенев.
30 лет Авдотья Петровна не видела Батенькова. В ее памяти он остался блистательным остроумцем, весельчаком, героем военной кампании, преуспевающим другом Сперанского.
Наверное, в их чувствах когда-то была не только дружеская приязнь, но и скрытая, боящаяся себя обнаружить тайная влюбленность. Когда Батеньков был арестован, Елагина проявила такие смятение, тревогу и самоотверженную заботу, которые нельзя объяснить простой дружбой. И вот теперь он, старик, направляется в ее поместье. Батеньков, истерзанный волнением, пишет Елагиной: «Какое-то исступление шепчет мне, что я сам буду тебе противен, как означающий появлением своим время, страшность лишений и неспособный к утешению по крайней близости сочувствия. Поколебался даже в том, как быть, как тебя увидеть, как обнять Вас всех. Вещее сердце всю дорогу мешало спешить и остаюсь здесь на три дня, чтоб собраться с силами»[169]169
РО ГБЛ, ф. 99, картон 2, ед. хр. 65.
[Закрыть].
Какая страшная и необычайная личная драма спрятана в его архивах, драма, главным героем которой является он один и только он!.. Наткнувшись на это письмо и несколько подобных ему, где прорывается крик души пишущего, думаешь о том, что документы фонда представляют ценность не только для историка общественной мысли – это сокровищница для романиста, поэта.
Вначале были радость встреч, восхищение перед вынесенными им испытаниями. Женщины целовали Батенькову руки, слушали его, словно пророка, и ждали от него политических и философских речений. Однако отсутствие позы, неприятие патетики и торжественности несколько озадачили его заочных знакомцев.
Жена Василия Алексеевича Елагина – сына друга Батенькова, некто Екатерина Ивановна Елагина-Мойер, явно смущенная, пишет своей московской приятельнице в ноябре 1856 года (письма эти, которых, за исключением одного, еще не касалась рука исследователя, мы обнаружили в семейном елагинском архиве): «Гавриил Степанович приехал ко мне на именины с Василием, не побоялся ужасной дороги… Я также нашла его изумительным, бодрым и свежим. Но, признаюсь одной тебе, первое впечатление неприятно подействовало – как-то слишком шутливым. Я говорю это одной тебе, даже мужу не сказала, мне странно показалось, что он говорит любезности, шутит… Люди, ничего не сделавшие (выделено мною. – Н. Р.), приучили меня к серьезности… Ведь он привык и жил в обществе Александровских дам, когда было на свете весело и в самом деле. С нетерпением жду я того времени, когда послушаю его серьезных речей и любопытных рассказов»[170]170
РО ГБЛ, ф. 99, картон 6, ед. хр. 22.
[Закрыть].
Острая на язык, раздражительная и властная, молодая Елагина была поражена жизнелюбием Батенькова, любезностью, мягкостью, кажущейся будничностью. Оракула, героя в позе мрачного страдальца и прорицателя перед ней не оказалось. И великодушия Екатерины Ивановны не хватило даже на то, чтобы избежать искушения подвергнуть приехавшего к друзьям уколам словесных пик.
Елагиной не нравилось, что Батеньков не желает ввязываться в серьезный спор. Когда же восставший из гроба высказал свои мнения, она их не приняла, более того, разгневалась. Либеральная, мыслящая дама, тешившаяся собственным «народолюбием», пока оно не касалось практического изменения отношений с крепостными, Елагина резко не соглашалась с Батеньковым. Ей неприятно было, что он скептически относится к беспредметным разговорам о народоуправстве. «Декабрист по судьбе» считал, что народ может участвовать в управлении лишь при соответствующей подготовке к тому его политического сознания, при наличии определенного уровня культуры. Не разделял Батеньков и восторгов по поводу подготовки к крестьянской реформе. «Если коснется до него речь, он отвечает просто: Ну так освободи!.. Сколько я могла понять его, он хочет, однако, купить имение по соседству с Петрищевым для того, чтобы освободить»[171]171
«Русские пропилеи». Материалы по истории русской мысли и литературы. М., изд. Сабашниковых, 1916, стр. 97.
[Закрыть],– сообщала Елагина в письме к приятельнице 11 февраля 1857 года. Это письмо единственное было опубликовано в 1916 году в сборнике «Русские пропилеи». Охваченная страстью критицизма, та же молодая Елагина замечала: «Между тем, в нем очень сильно желание жить, действовать, знакомиться, проповедовать»[172]172
«Русские пропилеи». Материалы по истории русской мысли и литературы. М., изд. Сабашниковых, 1916, стр. 97.
[Закрыть]. Данное замечание чрезвычайно интересно. Оно показывает, что после 30 лет насильственного отчуждения от общества бывший каторжанин весьма преклонного возраста вернулся в Европейскую Россию полный кипучей энергии, гражданских идеалов, имея свои твердые и определенные убеждения, которые желал довести до сведения окружающих.
В 1857 году Гавриил Степанович переселился в Калугу, купил собственный домик на Дворянской улице. К Елагиным он теперь лишь наезжал летом и переписывался с ними. Он сохранил к ним теплые чувства, но не желал связывать себя нравственной зависимостью, находясь под их кровом.
Последние годы жизни декабриста (1857–1863) характеризуются его активным вмешательством в общественную жизнь. Он переписывался с товарищами по ссылке, писал воспоминания, статьи, замечания, записки: об истории Сибири, о роли железных дорог, статистики, о государственном праве и значении литературы. Они уготованы были не для ящика письменного стола. Батеньков посылал проекты в правительство, статьи – в журналы, участвовал в общественных обсуждениях крестьянского вопроса в Калуге. Революционер-разночинец Н. А. Серно-Соловьевич, петрашевец Н. С. Кашкин, декабрист П. Н. Свистунов, поэт А. М. Жемчужников – вот те, кому он высказывал свои мысли, кто слушал его.
Батенькова в городе знали. Он присутствовал на собраниях местного крестьянского комитета, читал всю популярную прессу, до него доходили удары герценовского «Колокола». Но Гавриил Степанович не ограничивался определенным практическим воздействием на общественную жизнь Калуги. Он побывал в Петербурге, Варшаве, хотел совершить путешествие в Европу. Познакомился с известными публицистами А. И. Кошелевым, А. С. Хомяковым, князем В. А. Черкасским, Аксаковыми.
После посещения в 1859 году Петербурга со свойственной ему мягкой, спокойной иронией Батеньков писал: «Эпоха переходная, все в какой-то нерешительности и ожидании, даже главные деятели. В общих чертах можно сказать, что все чувствуют необходимость реформ. Старики усильно пятятся. Молодежь забегает, а с низу неотразимый напор»[173]173
РО ГБЛ, ф. 99, картон 2, ед. хр. 66.
[Закрыть].
Он встретился со своим былым приятелем Гречем, в котором, по выражению декабриста Штейнгеля, «добрые чувства едва ли когда-либо гостили»[174]174
РО ГБЛ, ф. 20, картон 13, ед. хр. 34.
[Закрыть]. И Греч, смешав притворство с истиною, умолчание с откровенностью, вспомнил об этом визите в герценовской «Полярной звезде», где анонимно было напечатано его сочинение «Из записок одного недекабриста». «В 1859 г. приезжал он (Батеньков. – Н. Р.) в Петербург и я имел несказанное удовольствие с ним свидеться. Он сохранил свой ум, прямой и твердый, но сделался тише и молчаливее, о несчастии своем говорил скромно и великодушно и ни на кого не жаловался»[175]175
«Полярная звезда» на 1862 г. Факсимильное издание. М., «Наука», 1968, кн. 7, вып. 2, стр. 121.
[Закрыть]. Однако, настаивая на душевном примирении, Греч искажал правду. «Скромный и великодушный» Батеньков относительно продолжения надзора обращался в 1857 году с возмущением к самому царю.
Его тревожили и занимали судьбы народа, перспективы общественного развития. 48 черновых автографов по вопросам общественного и культурного развития России, написанных в период 50 – начала 60-х годов рукою Г. С. Батенькова, находятся в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина. Среди них две заметки по крестьянскому вопросу. На одной автор сам поставил дату—25 декабря 1857 года, другая, как свидетельствует анализ текста, – 1859 года.
Рассмотрение вопроса об освобождении от крепостной зависимости лишено корыстной сословной заинтересованности «калужского потомственного дворянина», каковым значился Батеньков в городском реестре жителей Калуги. Автор заметок напоминал ученого, исследующего состояние живого организма. Он определял диагноз, увы, не соответственно собственным идеалам и пожеланиям, а опираясь на объективное исследование практических, реальных возможностей. Он предвидел и сильные препоны освобождению со стороны помещиков, более того, панический, почти животный страх перед ним, неготовность правительства, паллиативность его мер и… он не верил в возможность крестьянской революции, так как народ не сознает своих интересов. Единственно, на что в какой-то мере уповал автор заметок – это на «сильный реагент… вольнодумный, политический»[176]176
РО ГБЛ, ф. 20, картон 5, ед. хр. 8.
[Закрыть], то бишь на общественную мысль, на властителей дум, на их выступления в печати, на тех, кто пытался разобраться в судьбах народа с университетской кафедры. Они, по мнению Батенькова, могли бы оказать какое-то воздействие на ход дела, так как пробуждала, спящую мысль. И тем не менее, ждать серьезного эффекта от отмены крепостного права не приходится. Она лишь «обещает в последнем результате добрые плоды»[177]177
Там же.
[Закрыть].
В письмах к друзьям Батеньков раскрывал прямого адресата своих заметок. Он рассказывал, что собирается от своего лица и от имени калужских единомышленников передать проекты уже известному нам Алексею Федоровичу Орлову, в то время председателю Главного комитета по крестьянскому делу.
В послании Николаю Алексеевичу Елагину от 20 ноября 1858 года Батеньков повествует об обсуждениях в Калуге крестьянского вопроса: «Главный предмет наших вечеринок есть чтение печатных и письменных статей по крестьянскому делу, мнения часто расходятся, но в главном основании противоречия нет»[178]178
РО ГБЛ, ф. 99, картон 3, ед. хр. 3.
[Закрыть]. Правда, если участники обсуждений на подобных дискуссионных «вечеринках» верили в реформу «сверху», в либерализм царя и в благие намерения просвещенных сановников, то Гавриила Степановича с самого начала околореформенной шумихи одолел устойчивый скептицизм. К либеральным поползновениям и власть имущих, и поместного провинциального дворянства он относился недоверчиво и насмешливо. 21 мая 1858 года писал он А. П. Елагиной: «Привязаться мне к мысли о превосходстве крепостного состояния над вольным было бы слишком каррикатурно, и не радоваться, что наступил уже невозвратный перелом, тоже нельзя. Но что мне делать, если я немного верю бюрократическому либерализму и не мог притти от него в безоглядный восторг»[179]179
РО ГБЛ, ф. 99, картон 2, ед. хр. 65, письмо № 20.
[Закрыть]. Что же касается дворянского «альтруизма», то последний вызывал у Батенькова лишь саркастические выпады. В письме от 14 января 1859 года к той же старой приятельнице Елагиной брошена реплика: «Теперь мы совсем утонули в деле эмансипации… куда ни покажись, только и толку, что о цене имений, об обязанной работе и о разрешении вопроса, каким образом можно быть Господином населенной вольными людьми территории»[180]180
РО ГБЛ, ф. 99, картон 2, ед. хр. 66, письмо № 2.
[Закрыть]. То есть, по Батенькову, почтенные помещики, желающие слыть великодушными освободителями, свою деятельность в губернских комитетах сводят к тому, что ломают головы, как, сделав номинально прежних крепостных вольными, содрать с них при этом семь шкур и остаться еще владельцами территории – земли, населенной освобожденными рабами.
Критицизм Батенькова не исчерпывается общими рассуждениями о правительстве и дворянах. Иногда он имеет конкретные адреса. Так, например, когда в переписке с Елагиными заходит речь о Якове Ростовцеве, старый сиделец Петропавловки с убийственной иронией и меткостью замечает, что-де Ростовцев «представляет Диктатора, либерального в угоду царю, но атакуемого со всех сторон»[181]181
Там же, письмо № 6.
[Закрыть].
Особенно интересными становятся общественные раздумья Батенькова, когда он ведет беседу в письмах с Евгением Ивановичем Якушкиным, которого уважает, которому доверяет безраздельно и с демократическими симпатиями которого вполне солидаризируется.
Из Калуги в Ярославль, где служит сын декабриста, старик пишет не часто, не много, но каждое слово его эпистол исполнено значения. «Доброе семя пало на плохую землю и строевого на ней леса мы не дождемся. Так ли орлы летают? Так ли развивается решительный принцип? Когда солнце сияет, они думают – надо затворить окна и зажечь огарки»[182]182
ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, ед. хр. 459, л. 250.
[Закрыть].
Крестьянский вопрос и его разрешение Г. С. Батеньков связывал со всей совокупностью проблем политической, культурной, социальной, нравственной жизни. Он высказывался в отдельных записках и письмах о насущных требованиях практики и теории законодательства, о народном просвещении, преобразовании управления, о судебных реформах и институте наказаний.
Гавриил Степанович писал в 1861 году о законодательстве, что «это заведение в настоящее время требует перестройки и великого гражданского мужества и решительного отсечения всех лисьих хвостов»[183]183
РО ГБЛ, ф. 99, картон 2, ед. хр. 66, письмо № 17.
[Закрыть]. «Время и жизнь народа требуют дальнейшего движения… Надобно внять критике»[184]184
РО ГБЛ, ф. 20, картон 5, ед. хр. 21.
[Закрыть],– обращался бывший сотрудник «великого реформатора» Сперанского к барону Корфу, возглавившему «законоткацкую фабрику», то есть II собственную его императорского величества канцелярию. Главному канцеляристу императорской особы Батеньков прямо, без дипломатического забрала высказал мысль: «Россия не есть политическое (органическое) тело, а вотчина, в которой все должностные лица суть управители крепостного имения, а законы, вместо того, чтобы быть обобщениями действительности и положительным ее выражением, составляют только инструкции этим управителям в видах исключительной службы централизации»[185]185
Там же, стр. 23 (б).
[Закрыть].
