Текст книги "Жизнь Амброза Бирса "

Автор книги: Нил Уолтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Тем не менее, как я уже сказал, пришло время, когда Бирс из чувства приличия должен был выбирать: отсылать рассказ или отсылать чек. Несмотря на мой совет, он уволился. Почему? Он так и не объяснил. Но я уверен, что он думал, что Хёрст откажет в просьбе об увольнении или проигнорирует её и продолжит еженедельно присылать чек. Поэтому, когда мы встречались (это случалось, по меньшей мере, дважды в день в те дни, когда я приезжал в Вашингтон), он рассказывал мне о тех условиях, при которых согласится вернуться к Хёрсту. Условия были таковы: Хёрст должен был попросить прощения, платить не меньше, чем в сто долларов и публиковать, по меньшей мере, один рассказ в месяц в журнале «Космополитен», причём выбор рассказа полностью зависел от Бирса.

Но, вопреки обычному поведению Хёрста, сейчас этот джентльмен поймал Бирса на слове, молча принял его просьбу об увольнении, и больше между ними не было никаких отношений. В то время, когда Бирс «слышал молчание Хёрста», он пришёл к необоснованному выводу, что во всём виновата миссис Хёрст, которую он считал своим врагом. Он говорил мне, что у него с Хёрстом было всё в порядке, пока его жена не получила в качестве игрушки «Космополитен».

Наверное, нужно добавить, что Бирс говорил мне, оправдываясь, что причина, по которой он не обернул оружие против Хёрста и не «сохранил его в янтаре» вместе с другими «тараканами»[72] – это глубокая любовь Бирса к матери Хёрста. На самом деле, мать не имела к этому самоограничению никакого отношения. Его яд контролировался чувством приличия, которое запрещало ему вонзать ядовитый зуб слишком глубоко в руку, много лет кормившую его. Несмотря на это, он не мог удержаться от искушения задеть Хёрста в собрании сочинений, о чём я не подозревал (я лично не был в этом заинтересован). Я думал, что он согласился со мной, что не надо критиковать этого издателя в собрании сочинений, и я не знал, что он внёс изменения до печати. Что касается меня, некоторые фрагменты «Чернового наброска» нельзя простить, даже принимая во внимание, что его автор много лет умножал число подписчиков для Хёрста. Он был, по меньшей мере, нелогичен, когда проклинал человека, благодаря газетам которого распространялись его сочинения. Он не имел на это права.

Всё-таки я верю, что Хёрст искренне любил Бирса. Он принял бы его обратно с распростёртыми объятиями на его же условиях. Да, Хёрст позвал бы Бирса обратно, если бы не был уверен, что Бирс в самом деле хочет порвать с ним.

Глава VII

Политика и политики

I

В последние пятнадцать-двадцать лет жизни, когда Бирс жил в округе Колумбия, он ни разу не голосовал. Возможно, он вообще никогда не голосовал. Наверное, после создания Республиканской партии он был республиканцем, но в политике был независим. Он бы не был аристократом, если бы принадлежал к какой-нибудь партии, в этом я уверен. Он считал, что политические игры, в которые играют партии, достойны порицания. Не было такого шулерского трюка, который не использовали бы политики. Они шли на любое мошенничество, чтобы выиграть, чтобы возвеличиться. На политических банкетах епископы сидели бок о бок с бандитами.

Бирс верил в аристократическую форму правления – в монархическую, в наследственную. Нельзя придумать ничего лучше. Разумеется, всякое правительство несовершенно, и некоторые монархи, без сомнения, некомпетентны, дурны, порочны. С другой стороны, подавляющее большинство королей были хорошими, мудрыми, справедливыми, благородными правителями. При великом короле – настоящем правителе, а не просто номинальном главе – правительство будет намного ближе к совершенству, чем при любой другой системе.

В конце концов, правительство никогда руководилось аристократией – например, аристократией из Таммани-холл. В американской теории это привело к власти сброда, выбирающего представителей сброда. В Америке не найдётся больше десяти тысяч человек, которые способны управлять государством. Но они отстранены от управления, потому что не могут голосовать за представителей сброда – охлоса. Всеобщее избирательное право – оскорбление для умных людей. Двадцатилетний неграмотный человек, даже идиот может своим голосом влиять на правительство. Поскольку на десятки тысяч молодых людей, обладающих интеллектом тринадцатилетнего ребёнка, приходится только один, достигший какого-то уровня мудрости – в зрелом возрасте, – правительство США управляется детьми. Тринадцатилетними детьми, по большей части порочными созданиями, страдающими от заболеваний, вызванных безнравственной жизнью. (По исследованиям хирургов армии США, более половины из этих людей во время Мировой войны заразились венерическими заболеваниями.) Бирс был не согласен с тем, что правительство США превосходило все современные правительства. Он отказывался верить, что американская система может «создать более совершенный Союз, утвердить правосудие, обеспечить внутреннее спокойствие, организовать совместную оборону, содействовать общему благосостоянию и обеспечить нам и нашему потомству блага свободы»[73]. Он говорил, что при всеобщем избирательном праве, под управлением сброда эти пожелания никогда не будут выполнены.

Чистая демократия невозможна, если численность народа составляет сто миллионов человек. Они не могут собраться в одном молитвенном доме, голосовать по каждому из бесчисленных вопросов, стоящих перед американскими избирателями и избрать большинством те законы, по которым будут жить они сами и меньшинство. Если бы это было возможно, тогда, без сомнения, повторилась бы история с афинской демократией, и ещё один Сократ был бы приговорён к смерти. Тогда снова разыгралась бы сцена в Иерусалиме, когда сброд в рамках чистой демократии приговорил Иисуса к распятию. Представительное правительство не лучше, поскольку оно представляет сброд – или плохо его представляет.

Что касается самоуправления, то его никогда не было и не могло быть. Люди не могут сами управлять собой. Сами слова «правление», «правительство» намекают на использование внешней силы, а сила намекает на наказание. Люди не станут наказывать себя. Дети плачут, когда их шлёпают. Ещё никто сам себя не шлёпал! Но американцы гордятся своим самоуправлением. Его нельзя у нас отнимать, кричат они. Представьте сброд, который сам наложил на себя наказание. Отдельный человек не может контролировать сам себя, тем более не может управлять сам собой, и он возмущается, когда какая-то сила контролирует его. Они лелеют свободу – свободу под самоконтролем, свободу творить, что угодно. Будучи неграмотными, они незнакомы с заповедью «obedientia legibus summa est et unica libertas»[74], которую они не поймут, даже если перевести её на английский язык. Английский они знают не лучше, чем латинский.

II

Бирс говорил, что сражался в Гражданской войне, не понимая, за что сражается. Но, достигнув зрелых лет, он много думал о американской политике и пришёл к выводу, что сражался за правое дело. Он считал, что Союз при тогдашних обстоятельствах должен был быть сохранён. Он пришёл к пониманию того, что единственный вопрос, из-за которого началась война, заключался в том, сохранится ли Союз или нет. И Север, и Юг сражались за права штатов, за исключением того, что федералы отрицали право штатов выходить из Союза. Они отрицали суверенитет и всё же сражались за то, чтобы сохранить Союз суверенных штатов. После войны Конституция осталась такой же, какой была до сецессии[75]. За единственным исключением: ни один штат не может расторгнуть договор 1789 года (Конституцию Соединённых Штатов Америки). В результате войны суверенитет штатов даже упрочился. Юг утверждал, что по договору ни один народ, даже неосознанно не может отказаться от своего суверенитета, совершая таким образом самоубийство, что существует неотъемлемое право выйти из любого соглашения, что оно подразумевается, даже если не выражено словами. Любой договор, независимо от указанных в нём сроков, обычно заключается на некоторое время, его можно изменить, если меняются условия. Ни один народ, повинуясь договору, не согласится умирать, только под давлением.

Но, по мнению Бирса, после Гражданской войны пришло время, когда Союз должен был исчезнуть и уступить место американскому народу, с сильным правлением и без границ между штатами. Он не считал, что провинциализм должен закончиться, что тауншипы, муниципалитеты, округа[76] и другое местное управление должно исчезнуть. Он не соглашался с тем, что они должны находиться под властью разных штатов, как это организовано сейчас. Они все должны были быть под властью народа. Суверенные штаты должны исчезнуть, чтобы возникли независимые соединённые штаты. Вся власть от штатов должна перейти к соединённым штатам, или американский народ должен силой захватить её.

Эта последняя доктрина противоречила моим взглядам и породила много споров между нами. Я подробно писал о местном правлении, о неотъемлемой власти каждого народа из Союза народов, связанных обычаями, климатом, идеями и языком. Я напечатал книгу под названием «Суверенитет штатов», в которой придерживался точки зрения Юга. В этой книге я пошёл ещё дальше, утверждая, что американские колонии были суверенными народами под властью короля вместе с Англией и другими суверенитетами, главой которых был британский король. Я проследил происхождение США от правления Эдуарда III (около шестисот лет назад)[77] до времени, когда националистические США начали имперское продвижение, колонизируя, покупая людей и их земли в огромном количестве, или насильственно захватывая и аннексируя территории других народов. Когда я писал «Суверенитет штатов», мне ещё предстояло увидеть, как Вильсон сотрясает воздух словами о праве на самоопределение и в то же время покупает людей Датской Вест-Индии и их земли, платит датскому правительству и ничего, с вашего позволения, не говорит обитателям нынешних Виргинских островов[78]. Бирс, как и я, знал о множестве случаев, когда США захватывали людей и их земли, платя хозяевам, или просто воровали их у слабых и дружественных народов.

Защищая распад Союза и замену его американским народом, Бирс, мне кажется, убедительно, указывал на то, что климат, расы, занятия и однородность штатов, входящих в американский Союз, очень слабо отличаются. А в диалектах различаются не так, как, например, в Англии, если сравнить территории обеих стран. В Англии существует множество диалектов, которые так отличаются от английского языка, что тот, кто не может на них говорить или писать, просто их не поймёт. Обычаи тоже сильно различаются на этом правильном маленьком, тесном маленьком острове[79]. Он указывал на мой родной штат Виргиния и правильно говорил, что разница между жителями разных районов примерно такая же, как между обитателями Мэна и Калифорнии.

Регионализм в Виргинии начался через двадцать пять лет после основания первого постоянного поселения в Джеймстауне в 1607 году. Региональные противоречия сильны и сейчас. Я родился и вырос на Восточном берегу Виргинии – полуострове, в который входят округ Аккомак на севере и округ Нортгемптон на юге, откуда я родом. Между жителями двух округов всегда чувствовалась враждебность. Жители разных географических районов Виргинии сильно отличаются, отличаются по занятиям. То же самое можно сказать о большей части других штатов Союза с их региональными противоречиями и различными занятиями.

Пришло время, утверждал Бирс, когда помеха в виде границ штатов стала невыносима, бессмысленна и бесполезна. Это препятствие для законной торговли. Законы одного штата противоречат обычаям другого штата, может быть незначительно, и всё же законы не должны давать преимущества членам какого-то сообщества. Это приводит к увеличению докучливых законов – к большому количеству, доходящему до сотен тысяч. Обычная торговля из-за разных законов об оборотных документах встаёт в тупик. Неспециалист, подписывающий долговое обязательство в Нью-Йорке, не может быть уверен, что оно будет иметь законную силу в Калифорнии или Луизиане.

Было много, очень много причин, по которым Бирс был уверен, что штаты, за исключением их названий, должны исчезнуть. Эти причины не были выдвинуты им самим, нет. Он просто занимал сторону националистов в противоположность регионалистам.

III

Бирс не был особо патриотичен. Хотя он не протестовал против любви к своей стране, он не видел причин, почему любовь нельзя распространить на всё человечество. Никто не может утверждать, что обитатели какого-то отечества духовно и морально превосходят обитателей другого отечества просто потому, что у тех другие обычаи. Он не мог понять, почему христианин должен радоваться, когда у китайца отрезают косу. Для Бирса отечеством был весь мир. Однажды я заметил, что разумно и морально, когда человек любит свою жену, своих детей, свой дом больше, чем чужие. Бирс не видел противоречия. Он сражался бы за свой дом, свою жену, своих детей и свою страну, но это не значит, что нужно быть слепым к доблестям чужого дома, чужой жены, чужих детей и чужой страны. Что касается фразы «Моя страна! Права она или нет, но это моя страна!», он считал её отвратительной. Он не стал бы сражаться, защищая безнравственную жену, преступного ребёнка или страну, поступающую плохо. Он говорил, что не сделал бы этого и никогда не будет делать.

Я рассмотрел политические взгляды Бирса так, как будто они были хорошо продуманы. Мы расходились по многим пунктам, но по многим соглашались. Хвала небесам, что он отложил свой уход до того, как было подписано перемирие!

Глава VIII

Теодор Рузвельт

I

Бирс всегда помнил об опасности, которая грозит всем республикам, и понимал, что может произойти попытка установить монархию. Считая, что в США такая попытка может быть крайне успешной, он относился к Теодору Рузвельту как к угрозе. Он верил, что Рузвельт, будучи главнокомандующим, использует первую благоприятную возможность, чтобы провозгласить себя императором. Он был не одинок в этой вере, её разделяли некоторые люди из высоких официальных кругов Вашингтона. Государственный переворот мог последовать после успешной войны, в которой «Мужественный всадник» показал бы себя президентом, генералиссимусом и героем[80].

Однажды такая возможность Рузвельту почти предоставилась[81]. Хотя он вежливо отказался от «третьей чашки кофе» ещё до того, как она была ему предложена, если бы вообще была предложена, он попытался схватить «третью чашку» в 1912 году. Она почти оказалась в его руках на первом президентском конвенте того года в Чикаго. После того, как Тафта выдвинули на второй срок, Рузвельт организовал собственную партию, включающую героя и его поклонников (Партию лося), и выставил свою кандидатуру в президенты. Была велика опасность, что его изберут. Если бы его выдвинул тот конвент, который выдвинул Тафта, то его победа была бы предрешена, и он лично возглавил бы войну против Германии. Он бы победил, вернулся на родину с триумфом, а затем подверг бы американский республиканизм проверке, попытавшись стать императором США. Кто скажет, была бы его попытка успешна или нет? При таких обстоятельствах, Бирс был бы уверен (думаю, был бы уверен), что американский сброд провозгласит Рузвельта Теодором I, императором и королём.

Были президенты, которые видели опасность для республики в честолюбивых военных, были военные, настолько честолюбивые, что могли сами занять императорский трон. В своё время было широко распространено убеждение, что президент Эндрю Джексон[82] боялся в этой связи Шермана и Гранта. Дальнейшие события показали, что ему нечего было бояться двух этих джентльменов. Императором мог стать Вашингтон. Конституция, мудро вручившая президенту пост главнокомандующего, не могла защититься от президента, который с помощью армии и флота под своим командованием, притязал бы на императорскую власть. Не существует способов защититься от того, чтобы герой победившей армии, любимый и своим войском, и остальными гражданами, не смог бы создать империю и стать во главе её как император. Такой фокус часто проворачивался в истории, и нет сомнений, что он будет повторяться.

Хотя Бирс верил в монархическую форму правления, он не был готов к тому, что основателем наследственной династии станет Теодор Рузвельт – Theodorus Primus, Dei Gratia Rex et Imperator, Fidei Defensor, принявший многоязычный девиз «Ich Dien – Honni Soil Qui Mai y Pense!»[83]. Несомненно, Бирс не решился предложить кого бы то ни было на пост монарха.

II

Бирс постоянно говорил, что в политике Теодор Рузвельт был неразборчив в средствах, что он был оппортунист, карьерист и прирождённый лгун, и я, без сомнения, соглашался. Таким же было общее мнение интеллектуальных кругов Вашингтона. В этом городе Рузвельта искренне ненавидели, высмеивали и ругали всеми словами из лексикона его осведомителей с того времени, как он стал членом комиссии по гражданским должностям, до его смерти. Бирс считал Рузвельта позёром, актёром, играющим на публику. Сам он обладал теми же качествами, но в меньшей степени, и, естественно, ненавидел, когда их проявлял Рузвельт или кто-то другой.

Когда Рузвельт организовал клуб «Анания»[84], Бирс сказал, что клуб был создан для самозащиты и что это был умный ход. Президент зашёл в тупик. Никто в Вашингтоне не верил ни единому его слову. Сотни, даже тысячи деловых людей приезжали в Вашингтон, покидали Белый дом, повторяя президентские уверения, а через час узнавали, что их считают обыкновенными лжецами. Обещания Рузвельта, говорил Бирс, были верёвками из песка.

Некоторые выходки Рузвельта очень забавляли Бирса и в то же время приводили его в негодование. В качестве примера приведу анекдот, который Бирс рассказал мне однажды вечером в Армейском и морском клубе.

Временами Рузвельт использовал армию как игрушку. Элиу Рут, тогдашний военный министр, придумал проверять физическую подготовку армейских офицеров с помощью долгого конного перехода. Это, несомненно, был великолепный план. Но Рузвельт думал о чём-то другом, когда однажды пригласил офицеров, служивших в Вашингтоне – приглашение было в виде приказа – чтобы на рассвете ближайшего воскресенья они явились к входу в Национальный зоологический парк для «приятной прогулки» на пятнадцать-двадцать миль по долине Рок-Крик. Стояла промозглая погода. Некоторые офицеры были в высоких званиях, в возрасте, скоро они должны были уйти в отставку. Они подняли шум в Армейском и морском клубе, когда там находился Бирс, и называли своего главнокомандующего не очень ласковыми словами. Их эпитеты были выразительны и сочны. Но приказ есть приказ – или выполни, или умри.

Итак, на рассвете воскресенья президент обнаружил офицеров – молодых, средних лет и пожилых – которые собрались в Национальном зоологическом парке, на восточном берегу Рок-Крик. Шёл обычный для Вашингтона дождь со снегом. Небольшая речка вздулась и бешено неслась к Потомаку, сметя узкий деревянный мост. Тем не менее, вода везде была не глубже, чем по грудь. Вскоре явился «бесстрашный герой холма Сан-Хуан»[85]. Он посмотрел на обломки моста, на плавающий по обезумевшему ручью лёд и бросился в воду. В воинственной манере Мармиона он сильной рукой взмахнул над головой, как бы говоря: «В атаку, Честер, в атаку! Вперёд, Стэнли!»[86]. На самом деле, он сказал: «Давайте, ребята! Вода отличная!» Офицеры прямо в одежде храбро бросились штурмовать воду.

Рузвельт, конечно, первый добрался до другого берега, и его армия намеренно позволила ему это сделать. Берег, покрытый снегом, был такой скользкий, что президент не смог на нём устоять. Он задыхался, ему мешал круглый живот. Наконец он крикнул: «Помогите, генерал, я тону!» Генерал-майор, стоявший рядом, в воде, подхватил его за подмышки. Он и несколько других офицеров не торопились помочь своему командиру, когда он пытался выбраться на берег. Теперь же они бросились к нему с усердием, достойным лучшего применения, и потащили его на берег. Но перед тем, как вытащить измученное тело на безопасное место, они позволили ему несколько раз скатиться в воду.

Обращение с этим апостолом суровой жизни было настолько сурово, что он расклеился, как ребёнок. Его компаньоны засияли от радости, которую почти не пытались скрыть от своего главнокомандующего, растянувшегося на берегу реки. Рузвельт повернулся к ним и с упрёком, как старший брат младшему, сказал: «Что смеётесь? Вы думаете, это смешно?»

III

Бирс особенно осуждал поведение Рузвельта во время Русско-японской войны. Вместе с офицерами из высшего командования в Вашингтоне он считал, что Россия полностью превосходила Японию. И Рузвельт, несомненно, разделял это мнение, к которому должен был прийти после совета с подчинёнными из военных. Россия, отступая, увела японскую армию далеко от дома и ежедневно приближалась к своим базам снабжения, а Япония ежедневно уходила всё дальше от своих. Захват или уничтожение японской армии было делом нескольких дней или недель. Бирс считал, что Рузвельт сыграл на руку естественному врагу США, с которым США рано или поздно должны померяться силой. Рузвельт необдуманно привёл войну к окончанию с помощью договора, который, как он считал, не давал одному народу преимущества перед другим. Рузвельт сумел заставить критиков замолчать, обратил проклятия в аплодисменты и получил Нобелевскую премию мира.

Бирс видел, что Рузвельт пользовался любой представленной возможностью, чтобы совершить серьёзную ошибку. Он был недальновиден. Как президент он не сделал ничего достойного. Если даже он «открыл десять заповедей», то он не смог сделать американской народ более нравственным. Он вёл опасную для США политику, жёсткую, негибкую. Он был более посредственным человеком, чем любой другой президент.

Если читатели сделают вывод, что Бирс был предубеждён, я скажу, что его суждения были сделаны на основе многолетних зрелых размышлений. У него не было личной неприязни к этому человеку. Бирс встречался с Рузвельтом только однажды и то с неохотой, когда под каким-то предлогом Рузвельт позвал его в Белый дом.

IV

Когда президент Рузвельт пригласил Бирса, всё, что он хотел – лично встретиться с человеком, которого он называл величайшим на свете автором рассказов.

Во время подготовки к встрече Рузвельт прислал в мою редакцию в Вашингтоне посланника из Белого дома, чтобы тот получил все рассказы Бирса, которые выпустило «Издательство Нила». Он хотел прочитать их все – в первый раз. Я не знал этого до встречи. Бирс, которого представил Сэм Дэвис[87], рассказывал, что в ответ на представление Рузвельт произнёс что-то вроде этого:

«Так, так, так! Значит, вы Амброз Бирс! Я так давно хотел с вами встретиться! Вы знаете, когда я скакал на холм Сан-Хуан в тот памятный день, передо мной стоял образ одинокого всадника… О, вы знаете этого человека! Герой вашего рассказа «Сын богов»[88] пошёл на разведку, чтобы выяснить, не прячется ли враг за хребтом. Если прячется, то их присутствие раскроют. Герой выстрелил в человеке в седле, и лошадь с седоком упали и разбились! Прямо как тот одинокий всадник, я решил поскакать на холм Сан-Хуан… И я позвал вас сюда, чтобы рассказать, как вы помогли творить историю! Как эта история вдохновила меня! И я благодарю вас от имени всего народа!»

Бирс ответил, что они оба знают, что этой скачки никогда не было.

После того, как Вильсон был президентом примерно шесть месяцев, Бирс сказал, что он тоже опасный человек – непостоянный, склонный к эмоциональным решениям, робкий, пугающийся крови, неспособный руководить великим народом в военное время. Каждый президент, говорил он, должен быть готов вести войну, поскольку не было ещё ни одного поколения на земле, которое не участвовало в значительном вооружённом конфликте.

Он предсказывал, что я, рождённый после Гражданской войны, доживу до большой разрушительной войны, и буду ещё не слишком стар для того, чтобы носить оружие. Я сражался в Испано-американской войне, но он считал, что это была мелкая стычка, в которой могли сражаться одни добровольцы. Меня призвали во время Мировой войны, хотя мне было почти сорок пять лет. Но я так и не принял участия в боевых действиях.

Глава IX

О браке

I

В рецензии на «Крейцерову сонату» Толстого Бирс, когда ему было сорок восемь лет, писал, соглашаясь с мнением русского автора, что человеческое совокупление – это тяжёлое, душераздирающее бедствие, приносящее вред всем, кто этим занимается. Из-за объёма и жанра статьи, из-за того, что она заключала рассуждения не только о браке, Бирс был вынужден ограничиться короткими замечаниями о некоторых аспектах сексуальных отношений. В собрании сочинений он выражает мнение по поводу влияния брака (или его заменителей) на государство только в статье о «Крейцеровой сонате»:

«Шопенгауэр объясняет застенчивость влюблённых, их склонность прятаться для ласок в укромные уголки и закутки тем обстоятельством, что они планируют преступление. Они замышляют ввергнуть человеческую душу в мир скорби. Толстой придерживается того же мнения о природе их проступка. Брак он считает грехом и, будучи религиозным человеком, рассматривает вызванное им неизбежное несчастье как справедливое наказание.

«Я не думал притом нисколько не только о её духовной жизни, но даже и об её физической жизни, – говорит Позднышев, объясняя враждебность супругов. – Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло её. Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления – и за подстрекательство и за участие в преступлении».

Брак – это грех, отсюда следовало, что воздержание – это добродетель и долг. Толстой имеет смелость осуждать брак, как и многое другое. Он слишком проницателен, чтобы не видеть, куда это ведёт. Он слишком честен, чтобы остановиться перед своими логическими выводами. Здесь он просто великолепен! Он осознаёт, что если его идеал будет достигнут, то это приведёт к уничтожению человеческого рода. Это, как он указал в другом месте, не его дело. Он заботится не о вечности человеческого рода, а о счастье, которое даёт свобода от плотского влечения. Какое ему дело, если бог, в которого он, как ни странно, верит, сделал свою работу так плохо, что его создания не могут одновременно быть целомудренны, счастливы и живы? Каждый занимается своим делом. Бог – это создатель и, если угодно, хранитель. Толстой – это реформатор.

Должна ли существовать свободная любовь? Должны ли мы потребовать, чтобы государство убрало свои грязные руки и позволило мужчинам и женщинам самим решать этот вопрос так же, как они решают вопросы религии, дружбы и питания?[89]»

Но Бирс не даёт намёков на то, как повлияет на государство один из множества заменителей брака, которые существуют в современной западной цивилизации. Его взгляды, выраженные в рецензии на «Крейцерову сонату», кажется, не подверглись никаким изменениям за четверть века, что прошла от того времени, как он написал рецензию, до его смерти. Размышления расширили и усилили его точку зрения. Время (опыт, полученный с годами) дало ему возможность сравнить в больших масштабах вопросы, связанные с сексуальными контактами. И он не изменил своих воззрений.

На зрелом этапе мудрости Бирс утверждал: такой новый институт, как западный брак в существующем ныне виде зашатался так же быстро, как установился, и сейчас применялся только небольшим процентом жителей земли. Это институт, противоречащий человеческой природе, которую мы узнали за семь тысяч лет. Бирс говорил, что не было достаточно времени, чтобы тщательно проверить такой революционный эксперимент. Тем не менее, брак был обречён. В рецензии на «Крейцерову сонату» он говорил, что не видит, как брак (или любая другая его замена) может сделать человека счастливым. Основная трудность заключается в самом акте совокупления, который влечёт бесчисленное количество других трудностей. Главная из них – невозможность примирить разную природу мужчины и женщины. Мужской пол и женский пол не могут прийти к гармоническому согласию на какой-то длительный срок. На всю жизнь? Это очевидно невозможно! После нескольких ссор выявляется бесчисленное количество точек расхождения, непримиримых и окончательных, взаимное недоверие и ненависть.

Я отсылаю вас к следующему фрагменту из рецензии на «Крейцерову сонату»:

«Я же, со своей стороны, не могу предложить никакого лекарства и не верю, что кто-то сможет его разработать. Это гигантское зло неисцелимо – вот правда, от которой несчастное человечество отворачивается. Дополнительные огорчения причиняют бессмысленные, тщетные попытки избавиться от него. Но для облегчения можно что-то предпринять. Вероятно, наши брачные отношения не исчезнут, и эти плоды Мёртвого моря не станут со временем более зрелыми и более сладкими[90]. Но не нужно лживо описывать их как сочные и сытные. Пусть молодые учатся – не воздержанию, а храбрости. Покажите им природу того рая для глупцов, в который они непременно попадут и, наверное, должны попадать. Научите их тому, что цель брака не может постигнуть никакой учитель, но это не счастье. Помогите уменьшить ужасный разрыв между ожиданиями и результатом. Поскольку «Крейцерова соната» завершается этим, поскольку она даёт такой урок, это хорошая книга»[91].

Если исчезновение сексуальных отправлений противоречит человеческой природе и всему нашему опыту, то, по мнению Бирса, нужно разработать план, как их регулировать. А, может быть, не регулировать вовсе, что даже лучше для государства и текущего состояния западной цивилизации, которая неизбежно вызывает страдания.

II

«Нормальный здоровый мужчина по природе полигамен от начала созревания до средних лет, – считал Бирс. – И только строго соблюдаемая дисциплина может заставить его удерживаться в пределах моногамии. Когда он достигает средних лет, он склоняется к моногамии, даже к воздержанию, и это изменение только частично происходит из-за убывания физических сил. В основном, это происходит из-за того, что мужчина пресыщается, теряет любопытство, утомляется от однообразного опыта, а пожилые мужчины находят другие, более интересные занятия. Удовольствие от совокупления, как и другие чувственные удовольствия, со временем притупляется, пока совсем не сходит на нет. Приходит время, и сенсуалист чувствует отвращение. Слишком большой пирог вызывает в нём тошноту. Тогда его добрая супруга, если она ещё живёт под его кровом, начинает мстить с изобретательностью дьявола и во всех видах, известных фуриям ада. Это усиливает склонность мужчины к воздержанию и моногамному браку… с другой женщиной.