Текст книги "Жизнь Амброза Бирса "

Автор книги: Нил Уолтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Много лет близко общаясь с ним, я никогда не видел, чтобы он проявлял неконтролируемый гнев, кроме одного раза, когда его ярость была направлена на меня. Он очень хотел, чтобы «Издательство Нила» напечатало пространный обзор американской литературы, написанный Персивалом Поллардом. Эта работа вскоре вышла под названием «Их показания. Дело об американской литературе». Однажды вечером я пришёл в квартиру Бирса в Вашингтоне, чтобы он прочитал мне выдержки из рукописи Полларда. В отрывке, который он читал, Поллард издевался над многословием Эдгара Солтуса[40]. Солтус якобы так подробно описывал происходящее, что читателя начинало тошнить, он играл словами, пока читатель не терял терпение. «Он был пьян, пьян, пьян, пьян от собственных слов!» – писал Поллард. И Поллард продолжал таким образом, не замечая, что он сам так пьёт из той же кружки, что и Солтус. Он сам шатался от опьянения и чуть не падал. Я прервал Бирса, который к этому времени был так же пьян, как Поллард, и указал на собственные огрехи Полларда. Бирс взорвался от злости, он просто вышел из себя. Я уехал в Нью-Йорк на полуночном поезде, а на следующий день получил письмо от Бирса. Это было единственное письмо, где Бирс оправдывался. Оно состояло из одного предложения: «Вчера я потерял голову».

Да, Бирс мог возмущаться, он мог быть охвачен праведным гневом. Но он почти всегда контролировал свои чувства.

II

«Удел гениев страдать от посредственности, – говорил Бирс. – И это неизбежно. Если человек выскажет мысль, отличную от банальности, его осудят как неврастеника, или как пьяницу, или как наркомана. Торжествующая чернь только так может объяснить непонятную мысль. Он сумасброд, если не безумец, – таков вердикт более сострадательных. Во всяком случае, великий писатель всегда считается своеобразным, эксцентричным».

Бирс не был невротиком. Он был самым здоровым человеком, которого я видел. Он не был пьяницей, хотя иногда он много пил и даже напивался. Он не был наркоманом, он курил, но не много. Он не был эксцентриком и сумасбродом. Наркотики он вообще не употреблял. Он не был рабом какого-либо порока. Я описал бы его как умеренного человека.

Бирс был ответственен за репутацию сумасброда своему актёрству. Он придумывал какую-то ситуацию, затем выстраивал на этом шатком основании историю с самим собой в главной роли. Однажды ему пришло в голову создать новое слово «отзнакомиться». Изобретя это слово, он часто его использовал. Он рассказал много историй, в которых он сам «отзнакомился» с кем-то. Эти небылицы он рассказывал с такой уверенностью и правдоподобностью, что у слушателей не возникало сомнений. Приведу для примера один из этих вымышленных случаев.

Однажды мы завтракали в Вашингтоне, в «Харви». Бирс спросил, где я был накануне вечером, когда он не видел меня. Я ответил, что ужинал с мистером Бланком и его семьёй. Мистер Бланк был президентом трамвайной компании. Его трамваи были всегда переполнены, и Бирсу редко удавалось присесть. Тем не менее, он платил свои пять центов и каждый раз злился из-за этого.

«Что ж, – сказал Бирс, – я недавно познакомился с вашим другом Бланком, прямо в этом месте. Я сидел за тем длинным столом с восемью или десятью другими людьми. Я тут же отзнакомился с ним таким образом, который окажет великую пользу всем клиентам мистера Бланка. Я отказался оставаться в одной комнате с этим человеком и с торжественным возмущением удалился».

Эту историю Бирс рассказывал дюжину раз. Но в ней не было ни капли правды. Более того, Бирс боялся сцен. Он никогда не нападал первый, только в печати, и чувствовал отвращение ко всяким скандальным происшествиям.

III

Обычно читатели приписывают автору все отрицательные качества его персонажей. Если персонаж пьяница, значит, автор пьяница. Если он груб, то и автор груб. Если персонаж верит в призраков, то автор тоже обязательно в них верит.

Репутация Бирса как грубого человека основана на действиях его персонажей. Я со спокойной душой утверждаю, что он редко был груб в личном общении. Он не терпел жестокости. Не будучи женственным, он был чрезвычайно сострадателен. Он негодовал на любую обиду, физическую или словесную, за исключением боли, которую грешникам наносило перо.

Хотя он был сильным человеком, настоящим мужчиной, но я видел, как он плакал. Это было трижды. Первый раз, когда он рассказал мне, что его младший сын Дэй погиб на дуэли из-за какой-то недостойной женщины. Другой раз, когда он рассказал мне о том, что его старший сын Ли умер от брюшного тифа в Нью-Йорке. В третий раз слёзы Бирса вызвал Джон О’Хара Косгрейв. Бирс с глубоким чувством благодарности описал мне, как Косгрейв подружился с ним в Нью-Йорке после смерти молодого Бирса, как он был рядом со злосчастным отцом, непрерывно пытаясь отвлечь его от горя.

Бирс редко проявлял любовь. Хотя никто не может сказать, что хорошо его знал, если не понимает, что Бирс, можно сказать, жаждал любви. Некоторые говорят, что он преданно любил своих друзей… пока он их любил. Разумеется, он отвратил от себя их всех (кроме старой доброй миссис Маккракин[41] и меня). И всё же он любил их, я в это искренне верю.

Если читатели ставят его в один ряд с его непривлекательными персонажами, то они делают так из-за того, что не замечают нежности, которую он проявляет в прозе и в стихах. Шедевр под названием «Малютка-скиталец» известен так же хорошо, как и другие рассказы Бирса. В американской литературе не было ничего более трогательного, более душераздирающего, более сострадательного. Стихотворение «Нанин» раскрывает душу этого мастера, которая не была грубой.

Нанин

Мы слушали трели жаворонка.

Это было всего лишь вчера.

Он вызвал такой восторг,

Какой мы никогда не знали.

Этим утром его музыка

Слетала с дерева,

Но его пение звучало для меня иначе.

Вдохновение оставило его,

Или он утерял своё умение?

Нанин, Нанин, что его терзает?

Почему он поёт так плохо?

Нанин не отвечает –

Она не слышит земных песен.

Солнце и жаворонок исчезли,

И наступает такая долгая ночь!

Забота Бирса о своих питомцах, иногда довольно нескладных созданиях, тоже показывает его сходство с другими людьми. Даже к своей лягушке он испытывал братские чувства, о чём свидетельствуют эти вдохновенные строки:

…она смотрит спокойным взором

Сквозь шум дней – туда, где царит тишина.

Из короткого стихотворения я помню только эти две строки. Видимо, из-за какой-то оплошности со стороны Бирса оно не было включено в собрание сочинений. Едва ли эта оплошность была умышленной. Несмотря на большое количество стихотворений, написанных Бирсом, он, по моему мнению, сочинил не больше двух десятков строк, которые можно назвать настоящей поэзией. К таковой относятся и приведённые строки.

Среди его питомцев были змеи, ящерицы, черепахи, белки, канарейки и лягушки. Они, казалось, понимали, что он их защитник и друг. Временами вместе с ним его спальню занимали шесть-восемь разных животных. Даже змеи – огромные, шестифутовые твари – слушались его приказов, медленно подползали, брали еду из его рук и просто вволю резвились. Его главными компаньонами были канарейки и белки. Собак и кошек у него никогда не было. Он притворялся, что не любит собак. Много лет назад он заявил о своём отношении к ним и с тех пор не давал обратного хода. Когда он умер, его связывали с собаками только мужчины и женщины.

Он умел ненавидеть так же, как любить. Но, в отличие от любви, ненависть он никогда не скрывал. В его ненависти не было двусмысленности. Он ненавидел обиды и считал, что обидчик должен быть наказан, но он не прибегал к низким уловкам. Его враг мог не бояться удара исподтишка. Бирс всегда боролся в открытую, с поднятым забралом, но со сжатыми кулаками. Он никогда не шлёпал человека, он его бил.

IV

Сомневаюсь, что Бирс одобрял хотя бы одну из Заповедей блаженства[42]. Конечно, не «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут»[43]. Всё же временами, довольно редко он был милостив. Вероятно, он обычно склонялся к тому, чтобы проявить милосердие. Но он был уверен, что насилие было корнем всех зол, что за обычаем миловать, даже в исключительных случаях, неизбежно следовала какая-то форма наказания, которая постигала невиновного и безнравственно влияла на публику. Когда Бирс проявлял мягкость к обидчику, тому причиной была лень, а не дух всепрощения.

«По правде говоря, положение, известное как всепрощение, не может существовать, – утверждал он. – Это слово описывает нечто невозможное. Разумеется, простое произнесение слова не может искупить несправедливость, не может уничтожить сделанное зло, не может восстановить статус-кво. Просьба о прощении и чувство раскаяния происходит у грешника под влиянием беспокойства, основанного на страхе перед последующим наказанием. Эти чувства никоим образом не возвышенные, это отражение его низкой трусости. Поскольку совесть строго наказывает злодея и неизбежно мучит любого нормального человека, поскольку никто не достиг таких высот духа, чтобы перерубить волос Дамоклова меча[44], поскольку страх в сердце и самобичевание – это главное наказание на земле, назначенное для последователей Иеговы, хорошие и плохие приветствуют всепрощение как лёгкий способ избежать наказания от своей совести. В прощении нет ничего достойного. Искать прощения – это трусость. Получить прощение в качестве примирения – это неправильно и для хороших, и для плохих людей. Это песок, в который трус прячет голову совести. Никакие эмоции, никакие поступки не могут смягчить грех, не могут воссоздать даже частицу того, что было разрушено, не могут стереть ни одной слезинки».

Бесполезность всепрощения Бирс проиллюстрировал таким анекдотом.

Ирландец хвастался перед англичанином своими путешествиями и чудесами, которые он видел. Собеседник вежливо слушал, пока ирландец не сказал:

«В Африке я видел анчоусы, который растут на деревьях, ей-богу!»

«Если вы так говорите, вы просто наглый лжец», – спокойно ответил англичанин.

«Я лжец, я? Вы заплатите за эти слова!»

Произошла дуэль. Англичанин был смертельно ранен. Неожиданно ирландец с просветлённым лицом подбежал к умирающему человеку и с сожалением крикнул:

«Мне так жаль, дружище! Ради всего святого, простите меня! Я перепутал. Я только что вспомнил: на деревьях в Африке растут каперсы. О, мне так жаль! Простите меня!»

Вера, надежда, милосердие – это хорошие правила, но они не действуют. Что касается человечества, то Бирс говорил, что не верит в него, не надеется на него и, наконец, заявлял, что не чувствует к нему милосердия. Говоря отвлечённо, каждая из трёх «кардинальных добродетелей»[45] была похвальна, но пустая болтовня о них была очень неприятна. Человеческая привязанность к абстракциям загоняла человека в ловушку.

С моей стороны было бы опрометчиво сказать, что Бирс не чувствовал никакого братского единения с человечеством. Но мне казалось, что ему не хватало милосердия. Он не имел сочувствия к безнравственному смертному – во всяком случае, к взрослому мужчине. К физически ущербному мужчине или зверю, к женщине, которая едва ли считалась человеком, к ребёнку, явно не несущему ответственности, он имел подлинную, безграничную симпатию. Я не хочу сказать, что он был эгоистичен, что у него не было милосердия, поскольку милосердие влечёт за собой какую-то жертву, что он ничем не делился с другими, что он спокойно смотрел на страдания, которые не мог облегчить. Он часто бывал щедр, сверх меры делясь и деньгами, и услугами. Но милосердие в широчайшем смысле было той ценностью, которой он не владел. Он не мог им делиться. Можно даже сказать, что он был по-настоящему немилосерден.

Возможно, кардинальной добродетелью он считал благодарность. Наоборот, неблагодарность была самым презираемым качеством. Выполнить услугу в надежде на благодарность как награду было позором, и, слава богу, такая награда редко появлялась. С другой стороны не проявить благодарность тому, кто помог, было непростительно низко. Он верил, что лишь несколько человек одарены способностью благодарить, но даже эти немногие только бормотали слова, выражающие неиспытанное чувство.

Поскольку он придерживался таких взглядов, можно ожидать, что дух благодарности глубоко укоренился в нём. Это не так. Я уже упоминал о благодарности, которую он испытал к Косгрейву за сочувствие, проявленное этим его другом, когда умер молодой Ли Бирс. Возможно, он говорил то, что чувствовал. Если это было так. Это был единственный случай, когда он чувствовал или выражал какое-то признание за полученную помощь. Хотя людей, которым он был обязан, было очень много. Я должен сказать, что он был очевидно неблагодарным человеком. Когда я это пишу, я слышу, как он ворочается в своей могиле, пробуждается и осуждает меня, испытывая настоящее удивление и потрясение.

Он часто объяснял, что Хёрст был щедрым, но не справедливым человеком. Бирс имел в виду его денежные дела, но больше его мировоззрение. Я не могу не думать, что такая характеристика в равной мере относилась и к самому Бирсу. На самом деле, многие недостатки, которые он осуждал, можно было найти в нём самом. Я не говорю о бесчестных, преступных недостатках, а только о тех, которые обычно встречаются и у приличных людей. Укажу пару примеров. Бирс резко осуждал мелкие привязанности, притворство, позу – всё то, что было собрано в его личности. Повторю, он утверждал своё право бичевать лицемеров, разоблачать самозванцев, но сам загорался гневом, когда в нём находили малейшую слабость. Всем ныне живущим людям (но не мертвецам) он отказывал в праве карать. Из ныне живущих ему одному разрешалось обладать бичом. Когда плеть брани била по его собственной обнажённой душе, то она показывала, что обладатель не заслуживает даже презрения Сатаны – этого ребячливого создания «с характером помешанной блохи и методами скунса», по словам самого Бирса.

Он был мстительным? Да. Но его мстительность редко переходила в действие, только на бумагу. Откровенно высказываясь вслух или письменно, он показывал, что не был трусом. Он не мстил другими способами из-за своего врождённого благородства. Со всеми своими недостатками он вовсе не был подлецом. Он был, по существу, благородным человеком. Он не был способен намеренно совершить какую-то низость.

V

Несмотря на ненависть к лицемерам и испепеляющие насмешки над ними, было бы слишком сильно классифицировать Бирса как реформатора – в том оскорбительном значении, которое этот термин приобрёл сейчас.

«Все нормальные мужчины, – говорил он, – и, возможно, толика женщин заражены болезнью реформаторства. Это такой детский недуг, который следует сразу после кори, коклюша и ветряной оспы. Молодой человек видит, что мир грязен. Он не может сделать и шага, чтобы не наступить в выгребную яму. Он удивляется, что его предшественники не очистили мир – по его представлению, это очень простая, быстро выполнимая задача. Это очень стойкое заболевание, очень болезненное, а для наблюдателей, которые не заражены, очень утомительное. Тем не менее, оно проходит с началом зрелости, но продолжается всю жизнь у тех бедняг, которые так и не повзрослели. В старости главная радость для человека – чувствовать счастье, что излечился от болезни реформаторства, а также наблюдать за ужимками тех, кого раньше осуждал, веселиться от их прыжков. Грехи этого мира – главный источник удовольствия. Давайте молиться, чтобы было больше грехов».

И таково было мнение Бирса в старости. Плаксы – коммунисты и анархисты жаловались на мелочи жизни. Когда сами плаксы реформировались, эти мелочи становились их самым ярким наслаждением. Думаю, великий сатирик наконец пришёл к выводу, хотя он никогда не признал бы его, что он сам потратил много динамита на обработку гальки.

У Бирса реформаторство, кажется, не последовало за корью. Он получил иммунитет не благодаря войне. Если мы отбросим теорию Бирса о причине этого недуга, то поймём, что его сопротивляемость досталась ему от новоанглийских предков. Держа это в уме, я однажды спросил его, не думал ли он принять духовное звание. Я заметил, что он был бы хорошим священником. Он мог бы не уклоняться от вопроса, поскольку такая мысль не приходила ему в голову. Тем не менее, он уклонился, говоря, что был бы очень успешным евангелистом, поскольку привнёс бы в миссионерские поездки и ум, и чувство.

«Но вот загвоздка. Чтобы быть успешным евангелистом, нужно иметь мозги, но тот, у кого есть мозги, не будет евангелистом. Во всех церквях одно и то же: безмозглый проповедует безмозглым. Каждый священник несёт на лбу печать раздвоенного копыта – невежество».

Что бы ни побуждало Бирса нападать на грешников и особенно на обманщиков – а все мужчины в какой-то степени обманщики – что бы его ни побуждало, это было не религиозное рвение и не эмоциональный юношеский запал.

Я ещё упомяну в этой книге, если не забуду, что Бирс считал всех поэтов или социалистами, или коммунистами, или и теми и другими. И он их не упрекал. Он думал, что их неприятие несправедливости, вызванное бедностью (бедностью потому, что они по своему уму недалеко ушли от моллюсков), было вплетено в их ткань, текло в их крови и двигало каждой их клеткой. И всё же он презирал этих «плакс», как он их называл.

Интересно, что в молодости Бирс из-за того, что бичевал богатых грешников, сам чуть не попал в ту категорию, в которую он позднее включил социалистов, анархистов, коммунистов и прочих, не знающих меры в своём стремлении к утопии. Но он не был коммунистом. Он рано признал преимущество капиталистического строя перед любой другой экономической системой, которую можно вообразить. Заберите у человека побуждение, основанное на эгоистичном желании преуспеть, и все достижения прекратятся. Деградация человека будет неизбежна.

«Да, они не видят нутра человеческих насекомых, – говорил Бирс о «плаксах»-коммунистах, – как их видел Свифт:

Натуралисты выяснили, что муха

Съедает мух, которые меньше её.

Те съедают мух, которые ещё меньше.

И так продолжается до бесконечности».

Я снова повторю, что Бирс не был капризным, как певичка.

Глава V

Солдат Бирс

I

Амброз Бирс одним из первых пошёл на защиту Союза в войне между штатами. Он записался в роту Си 9-го пехотного полка индианских добровольцев и дослужился до звания капитана. Позднее ему было присвоено звание майора «за героическую и похвальную службу». О его храбрости было напечатано много статей (причём сведения никогда не исходили от него). Он, кажется, был абсолютно бесстрашен, крайне безрассуден и, соответственно, был несколько раз ранен – дважды тяжело. Война закончилась, на его военной карьере не было ни пятнышка. Ни один самый едкий враг не сомневался в его военных заслугах. Здесь он был неуязвим.

Как во многих других случаях, Гражданская война сделала из Бирса человека и заложила основание его литературных достижений, повлияла на каждый поворот его жизни, но лишь частично на его сочинения.

Странно, но Мировая война пока не создала в литературе ничего достойного своему имени. Всё-таки соотношение участников Мировой войны и американской гражданской – пятьдесят к одному. Но в культуре это соотношение – тысяча к одному. Кажется, Мировая война – это единственный настолько крупный конфликт, который так скуден на литературные шедевры. Вероятно, её участники были слишком ослеплены кровью и не видели ни славу пришествия господня, ни атаку лёгкой кавалерии, ни шуточек Фуззи-Вуззи[46].

Ни одна тема не занимала Бирса больше, чем война. Тут наши интересы сходились, поскольку и для меня никакая тема не имела большего интереса. Он изучал её более сорока лет, а я потратил на её изучение более тридцати лет. Мы оба общались с учёными и художниками войны – с армейскими и морскими офицерами, военными и морскими писателями – а Бирс четыре года принимал участие в самых тяжёлых битвах, какие видел этот мир. Как издатель я прочёл сотни рукописей, рассматривающих разные аспекты разных войн, которые были опубликованы, и сотни других, которые так и не были опубликованы, а, кроме того, прочёл множество других военных сочинений. Бирс прочёл всё, что касалось основных войн, которые велись на протяжении всей истории. Чтобы вместить все эти книги, нужно построить такое же большое здание, как Пантеон[47].

Наши самостоятельно полученные выводы не часто расходились. Когда они всё-таки расходились, ни один не старался переубедить другого. Для нас обоих Гражданская война была самым интересным из всех конфликтов. Даже Мировая война, которая началась вскоре после смерти Бирса, не интересует меня так, как великая американская междоусобица. Гражданская война овеяна даже большей романтикой, чем Троянская. Ни один вооружённый конфликт не порождал более великих трудностей, ни один не сопровождался таким человеколюбием, таким великим рыцарством. Здесь военное искусство и наука достигли высочайших высот, если исключить большую стратегию. Это была и типичная, и одновременно идеальная война. Обе стороны сражались за высокие идеалы, сражались за них с человеколюбием и почти всегда в соответствии с правилами цивилизованной военной процедуры. Обе стороны совершили все ошибки, известные по другим войнам – от межплеменных споров до настоящего времени.

Бирс, повторяю, был глубоким исследователем войны, и я считаю, что он был великим стратегом. О себе я такого сказать не могу, я всего лишь дилетант. Он был на тридцать лет меня старше, его военная служба продолжалась четыре года, его должность штабного офицера позволила ему познакомиться с военачальниками западных армий. Несомненно, к тому времени, как мы познакомились, о южных армиях я знал больше, чем он. Он часто говорил, что благодаря мне он получил много сведений о южных войсках, армейских и морских, о политических и социальных отношениях, которые я собрал из разных источников.

Солдат-южанин знал свой Юг намного лучше, чем северянин знал свой Север. Лучше в топографическом, политическом, социальном планах. Офицер-южанин мог мысленно представить весь Юг. Офицер-северянин, за некоторыми исключениями, не знал даже истории своего прихода. Исключениями были офицеры-северяне из Новой Англии, частично из Нью-Йорка, восточной Пенсильвании и всего Нью-Джерси. Я, конечно, имею в виду тех офицеров, и северян, и южан, которые перед войной не получили военной подготовки.

Когда Бирс комментировал сведения, полученные от меня, он говорил, что сотни книг о Гражданской войне, которые выпустило «Издательство Нила», многое прояснили. Если бы не эти издания о Юге, то его политические взгляды, достижения армейских и морских руководителей скоро канули бы в прошлое, и мы бы потеряли немалую часть истории. Он говорил, оказывая мне честь, что причины Гражданской войны впервые в печати были изложены в моей книге «Суверенитет штатов». Выраженные мной взгляды – впервые выраженные кем-либо в печати – только недавно стали изучаться в наших ведущих колледжах.

Таким образом, в течение многих лет мы постоянно обсуждали войну и новые книги на эту тему, редко спорили и почти всегда сходились во мнениях.

Многим хотелось бы знать о взглядах Бирса на все военные темы, которые мы обсуждали. Но это заняло бы несколько томов. Но эта биография была бы неполной, если бы я, ссылаясь на недостаток места, не включил хотя бы несколько пусть и спорных комментариев Бирса на важные военные темы.

Прежде чем представить читателям взгляды Бирса, я объясню, почему, по моему мнению, он писал о войне только художественные произведения. Он мог бы быть великим автором книг о стратегии и тактике. Они могли бы стать учебниками науки и искусства войны, которые изучались бы во всех военных школах всего мира. Вот моё объяснение.

II

В главе «Его образование и ранние годы» я уже упоминал о комплексе неполноценности Бирса, ложном чувстве культурной отсталости, которое охватывало его в присутствии человека с дипломом колледжа. Разумеется, у многих из этих людей, несмотря на дипломы, были крошечные мозги. В то время немногие знали истинную цену этих пергаментных свитков. Большинство из тех, кто никогда не бывал в кампусе колледжа, благоговели перед дипломом. В качестве учащегося Бирс никогда не был внутри какого-нибудь образовательного учреждения, более внушительного, чем небольшая кирпичная школа. Но человек с ничтожным мозгом, сжимающий своё свидетельство о призрачном знании, свою степень бакалавра искусств, свой единственный способ защиты, временно приводил в расстройство здравое мышление и организованный интеллект Амброза Бирса. Его бросало в пот от самой мысли встретиться с человеком, который десять лет назад окончил колледж. С человеком, с которым в молодости он расправился бы одним сильным пинком. С существом, которое вырвалось из кампуса, вопя, как шакал, и с неистовым восторгом размахивая свидетельством о невежестве. За четыре года этот юноша присутствовал в аудитории, вероятно, половину этого времени, а остальное отняли выходные и каникулы. Из нескольких книг он получил поверхностные знания на некоторых темы. Но как он размахивал своим дипломом перед лицом человека, который никогда не был в колледже!

Вот почему Бирс боялся вест-пойнтовцев[48]. Для меня было тайной, почему он постоянно посещал Армейский и морской клуб Вашингтона, членом которого он был. В эти посещения его комплекс неполноценности доходил до предела. Интересно, как вообще офицер, который не окончил Вест-Пойнт или Аннаполис[49], мог стать членом какого-нибудь американского армейского и морского клуба? В этих клубах офицеры, не окончившие военную или военно-морскую академию, считались незваными гостями, посторонними людьми. На них смотрели со снобизмом, высокомерием, плохо скрываемым презрением. Вот один пример.

Однажды вечером я был в Армейском и морском клубе Вашингтона с несколькими офицерами. Бирс сказал, что устные приказы на поле боя нужно отдавать медленно. Такие приказы будут слышны дальше, чем резкие и громкие. Один офицер с насмешкой, нарочито высокомерно заметил, что если кто-то в тебя стреляет, то можно отдавать только резкие и громкие команды. Бирс тут же сник. Обычно быстрый в письменном ответе на враждебную критику, он был восприимчив к устной насмешке и редко возражал или как-то защищался. Манеры того офицера были оскорбительны, и они были бы другими, если бы Бирс окончил Вест-Пойнт.

III

Давайте взглянем на обычного вест-пойнтовца, которого Бирс так боялся и почитал. Его близнец из Аннаполиса ничем не отличается. Примерно в восемнадцать лет политики выбирают его, чтобы отправить учиться в академию. Сначала он должен пройти строгий медицинский осмотр, но образовательный уровень, которому он должен соответствовать, ниже, чем при поступлении в Гарвард, Принстон, Колумбию, Йель и другие ведущие колледжи. Зачастую это юноша из глубинки, сын фермера, отобранный членом Конгресса, который учился в окружной школе. Поэтому для выпускника окружной школы экзамены не должны быть слишком сложными. Чтение, письмо, арифметика, кое-что из стереометрии – и вы поступили! Никаких языков, кроме родного, не требуется – ни латинского, ни древнегреческого, ни французского, ни немецкого, никаких других современных языков. Ничего, кроме того, чему вас обучили в начальной школе. Ни один из тех мальчиков, которые поступили в Вест-Пойнт или Аннаполис, не смог бы сдать экзамены в какой-нибудь первоклассный американский колледж.

Затем, после поступления эти юноши слушают лекции у посредственностей, в основном штатских, которые не смогли бы получить место в лучших колледжах. Ни один преподаватель не известен как учёный. Некоторые из учебников прискорбно несовершенны. Некоторые (во всяком случае, до сегодняшнего времени) использовались ещё сто лет назад. Если память мне не изменяет, «Грамматика английского языка» Аберкромби впервые была издана сто пятьдесят лет назад[50], а Аберкромби даже в своё время был посмешищем для учёных. Многие из гуманитарных предметов, которые обязательны в ведущих колледжах, не преподаются ни в Вест-Пойнте, ни в Аннаполисе.

Кроме того, эти юноши ведут затворническую, почти монашескую жизнь, и мало общаются с внешним миром. Девушек они встречают только по праздникам, которые случаются нечасто. Но и эти встречи проходят под присмотром наставников, и эти парни должны вести себя, как дети. Окончив академию, они нередко женятся на каких-то страшилах, которые околачиваются поблизости. Они также невежественны в отношении женского пола, как и в отношении остального мира. Вест-пойнтовцы не общаются с другими людьми в обыденной жизни. Они покидают Вест-Пойнт, не владея основными знаниями, которыми владеют обычные юноши с фермы или из города. Они получают места в армии, где почти не имеют возможности общаться и приобрести знания об обычной жизни. Юноши, окончившие Аннаполис, отправляются в долгое, трёхлетнее плавание. Затем, после короткой увольнительной они снова отправляются в плавание. Большая часть их службы проходит в море, где их единственные компаньоны – такие же невежественные офицеры.

Мне кажется очевидным, что для высшего командования требуются не только технические знания о войне. Для этого нужны знания, охватывающие множество разных областей: экономику, торговлю, сельское хозяйство. Это те немногие области, в которых армейские и морские офицеры из высшего командования должны разбираться хотя бы на самом общем уровне. Идеальный полководец должен знать всё. В Вест-Пойнте и Аннаполисе преподают лишь немногое из того, что выходит за пределы науки и искусства войны.

Преподают в академиях совсем не первоклассные военные – по крайней мере, пока они не считаются великими. До Мировой войны многие из инструкторов ни разу не были под огнём. У них есть только теоретические знания о войне, которые дополняются обучением тактике и стратегии, если стратегии можно обучить. Вообще-то нельзя.

Глупо предполагать, что военные школы могут взять сырой материал, юношей и за четыре года сделать из них умелых военачальников и флотоводцев. Свои знания о войне – большую часть знаний – они получают после окончания школы, и так бывает всегда.

Сейчас давайте рассмотрим выпускников Вест-Пойнта и Аннаполиса. Пока на этом континенте не родился ни один великий военачальник – ни первого ряда, ни второго ряда. На североамериканском континенте был только один военный гений из аборигенов, индейских воинов – это вождь Джозеф из племени не-персе[51]. Ещё один военный гений был из низкорождённых негров – это гаитянин Туссен-Лувертюр[52]. Оба завоевали уважение как военные деятели. Я не собираюсь делать оскорбительных сравнений, нет, но Вашингтон, вождь Джозеф, Туссен-Лувертюр, Роберт Ли, Стоунуолл Джексон, Томас, Шерман, Грант, Першинг так и не доказали, что их можно сравнить с военачальниками первого ранга, такими, как Александр, Сципион Африканский, Цезарь, Валленштейн, Наполеон или даже Фридрих, если на то пошло[53]. Вест-Пойнт не выпустил ни одного генерала, сравнимого по способностям, Аннаполис – ни одного адмирала.