Текст книги "Анафем"
Автор книги: Нил Стивенсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Ганелиалу Крейду было, наверное, за сорок, но он выглядел моложе из-за щуплого телосложения и отсутствия усов. Он объявил, что знает, где Блаев холм, и поедет вперёд, а мы за ним. Потом он сел в свой кузовиль и завёл мотор. Ферман Беллер подошёл к дверце и улыбался, пока Крейд не опустил боковое стекло. Они заговорили. Скоро стало понятно, что они спорят. Пассажир Крейда смотрел на Беллера с растущей неприязнью.
Я вновь ощутил жаркий, расползающийся от темени стыд. Ганелиал Крейд говорил так уверенно, что я вообразил, будто они с Ферманом Беллером всё заранее согласовали. Теперь было очевидно, что это не так. А я-то приготовился ехать за Крейдом, куда тот скажет!
Теперь я понял, что, вылезши в лидеры, заработал себе нескончаемую головную боль: меня постоянно будут склонять к неправильным поступкам или оттеснять от принятия решений.
– Вожак сыскался! – сказал я, имея в виду себя.
– А? – спросил Лио.
– Не позволяй мне больше делать глупости, – приказал я Лио (он, кажется, ничего толком не понял) и двинулся к кузовилю Крейда. Лио и Арсибальт пошли следом на некотором отдалении. Крейд и Беллер явно ругались. Мне не хотелось в это дело встревать, но надо было как-то выправить ситуацию.
Беда заключалась в том, что Крейд, по его словам, знал, где Блаев холм, а мы – нет. Это была моя оплошность. Я открыто сказал, что не знаю, куда ехать. В конценте нормально признаться в своём невежестве, потому что это – первый шаг на пути к истине. Здесь такое признание даёт людям вроде Крейда повод перехватить инициативу.
– Простите! – крикнул я. Беллер и Крейд перестали спорить и посмотрели на меня. – Один из моих братьев захватил из концента древний документ, где сказано, куда нам ехать. Кроме того, с нами ита, и у нас есть топокарты в картабле. Мы и сами найдём дорогу.
– Я точно знаю, куда отправился ваш друг, – начал Крейд.
– Мы не знаем, – ответил я, – но, как я уже говорил, довольно скоро выясним.
– Просто следуйте за мной и…
– Это очень ненадёжный план. Мы можем потерять вас в потоке машин.
– Тогда вы просто позвоните мне по жужуле.
Я расстроился, потому что Крейд оказался разумней меня, но отступать было поздно.
– Мистер Крейд, – сказал я. – Можете ехать вперёд и получить моральное удовлетворение от того, что доберётесь до места раньше. Однако если вы посмотрите в зеркало заднего вида и не увидите нас, то знайте, что мы решили положиться на собственное мнение.
Теперь Крейд и его пассажир возненавидели меня на всю жизнь, но по крайней мере с этим было покончено.
План, впрочем, потребовал новых перестановок. Я и Самманн пересели к Ферману, чтобы вместе с Арсибальтом показывать ему дорогу. Лио и один столетник заняли наши места в кузовиле Корд. Ганелиал Крейд рывком тронулся с места, обдав нас фадом щебня из-под колёс.
– Он так похож на литературного злодея, что даже смешно, – заметил Арсибальт.
– Да, – сказал один из столетников. – Как будто он никогда не слышал о сюжетных намёках!
– Скорее всего не слышал, – ответил я. – Но не забывайте, пожалуйста, что наш водитель – единственный экс в машине. Давайте из уважения к нему хотя бы часть времени говорить на флукском.
– Говорите, – отозвался столетник. – А я проверю, удастся ли мне выделить в предложениях подлежащие и сказуемые.
Фраа Кармолату, как звали этого столетника, был немножко зануда, но его готовность ехать с нами внушала надежду, что всё не так плохо. Он был лет на пять – десять старше Ороло и, возможно, друг Пафлагона.
– Много ли дорог идёт на северо-восток параллельно горам? – спросил я Беллера, надеясь услышать: «Только одна».
– Несколько, – ответил он. – Как поедем, командир?
– Холм, по определению, отдельно стоящая форма рельефа, а не часть горной цепи, – сказал Арсибальт на орте.
– Он расположен на возвышенности к югу от хребта, – объявил я на флукском. – Горной дорогой ехать не надо.
Беллер дал газ. Я помахал Тулии. Вид у неё был несколько потрясённый. Мы и впрямь отъехали чересчур быстро, но я боялся, что, если мы задержимся ещё на минуту, разразится очередной кризис. Тулия решила отправиться прямиком в Тредегар, надеясь отыскать там Алу. Возможно, мне следовало поступить так же. Однако выбор был не из лёгких, и я считал, что принял правильное решение. Если всё пойдёт хорошо, мы прибудем в Тредегар лишь на два дня позже Тулии. Она и без нас прекрасно довезёт туда свою группу.
На выезде из города мы остановились, вернее, притормозили в таком месте, где можно быстро купить еду. В моём детстве такие рестораны уже были, а вот для центенариев это оказалось новшеством. Я невольно видел всё глазами столетников: странный разговор с невидимой подавальщицей, швыряемые в окошко пакеты, порционные соль и перец, попытки есть в несущемся по шоссе мобе, груды бумажного мусора, заполнившие всё свободное пространство, запах горячего жира, аппетитный лишь в первые мгновения.
***************
Базская ортодоксия, государственная религия Базской империи, пережившая падение База и создавшая матическую систему, параллельную картазианской и независимую от неё. Сохранилась как одна из главных религий База.
Контрбазианизм, религия, основанная на тех же писаниях и чтящая тех же пророков, что базская ортодоксия, но категорически отвергающая иерархию и некоторые догматы базско-ортодоксальной веры.
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.
К тому времени, как мы закончили есть, президий уже скрылся из виду. Район, где живут пены, в основном остался позади. Мы ехали как бы по приливной полосе между городом и деревней. Как море в отлив оставляет за собой коряги и груды водорослей, так сельская местность, отступая, оставляла за собой чахлые деревца и заросли дурнопли. Дохлым рыбинам соответствовали трупы сбитых машинами животных, пустым бутылкам и поломанным лодкам – пустые бутылки и ржавые кузовили. Промышленно значимое предприятие здесь было одно – комплекс по переработке топливного дерева. Возле него мы ненадолго застряли в пробке из наливных грузотонов. По счастью, они по большей части ехали в другую сторону. Выбравшись из пробки, мы довольно скоро оказались среди огородов и плодовых садов.
В первой машине, кроме меня и Фермана Беллера, ехали Арсибальт, Самманн и два столетних фраа – Кармолату и Гарбрет. Во второй – Корд, Роск, Лио, Барб, Джад и ещё один эдхарианец из столетнего матика – фраа Крискан. Я заметил статистическое отклонение: среди нас была всего одна женщина, моя сестра, не очень-то похожая на других женщин. В интрамуросе такой перекос увидишь довольно редко. В экстрамуросе всё зависит от преобладающих религиозных и общественных порядков эпохи. Естественно, я задумался, как так вышло, и некоторое время вспоминал наше часовое рассаживание по машинам. Главным фактором, разумеется, было отношение к Ороло и намерению его отыскать: что-то в нашей затее привлекало мужчин и отталкивало женщин.
Без Ганелиала Крейда нас было двенадцать. Обычная численность спортивной команды или небольшого воинского подразделения. Многие исследователи считают, что таким был естественный размер охотничьего отряда в Каменном веке. Так или иначе, сработал тут примитивный поведенческий механизм, закодированный в наших цепочках, или просто случайность, вышло то, что вышло. Несколько минут я гадал, не обиделись ли на меня Тулия и другие сууры, едущие прямиком в Тредегар, потом бросил, потому что надо было выбирать дорогу.
По рисунку, который захватил из концента Арсибальт (там на заднем плане был силуэт горной цепи), некоторым намёкам в истории светителя Блая, как излагает её хроника, и сведениям, которые Самманн посмотрел в своей супержужуле, мы нашли на карте три отдельно стоящих холма, один из которых мог оказаться Блаевым. Они образовывали треугольник со стороною миль двадцать примерно в двухстах милях от того места, где мы находились сейчас. Вроде бы совсем близко, но Беллер, посмотрев на карту, сказал, что сегодня мы туда не попадём. Дороги, объяснил он, тут «из нового гравия», по ним быстро не поедешь. Если даже и успеем сегодня, то уже в темноте, когда ничего сделать не сможем. Лучше переночевать где-нибудь неподалёку в подходящем месте, а тронуться с утра пораньше.
Я не понимал, что значит «новый гравий», пока несколько часов спустя мы не свернули с трассы на дорогу, которая когда-то давно была замощена плитами. Наверное, ехать совсем без дороги вышло бы ненамного дольше, чем вилять по мозаике растресканных блоков.
По преувеличенной вежливости, с которой Арсибальт обращался к Самманну, было видно, что соседство ита его смущает.
Он пересел вперёд под предлогом, что его укачало, и заговорил с Ферманом на флукском. Я занял место Арсибальта и попытался уснуть. Время от времени моб подпрыгивал на выбоине, я невольно приоткрывал глаза и в полусне видел болтающийся на приборной панели религиозный фетиш. Я не эксперт по скиниям, но был почти уверен, что Ферман – базский ортодокс. По большому счёту это такая же дичь, как то, во что верит Ганелиал Крейд, но куда более традиционная и предсказуемая.
Тем не менее, если бы группа религиозных фанатиков захотела похитить десяток инаков, она не смогла бы измыслить лучшего способа. Вот почему я резко проснулся, когда Ферман Беллер произнёс слово «Бог».
До сих пор он избегал этой темы, что было мне совершенно непонятно. Если ты искренне веришь в Бога, как ты можешь сформулировать хоть одну мысль, произнести хоть одну фразу, не упоминая Его? Однако богопоклонники вроде Беллера могли часами говорить, не затрагивая Бога даже вскользь. Может, его Бог далеко от наших дел. Или – более вероятно – присутствие Бога настолько для него очевидно, что он не чувствует потребности об этом говорить, как я не говорю через слово, что дышу воздухом.
В голосе Беллера звучала растерянность. Не злость, не обида, а искренняя растерянность дядюшки, неспособного втолковать племяннику что-то совсем простое. Мы вроде такие умные. Почему мы не верим в Бога?
– Мы придерживаемся булкианского канона, – с готовностью ответил Арсибальт, радуясь случаю рассеять непонимание. Не знаю, почему он вообразил, будто легко убедит Беллера взглянуть на вещи нашими глазами. – Это не то же самое, что не верить в Бога. Хотя, – поспешно добавил он, – я понимаю, почему так представляется тем, кто не знаком с булкианской системой.
– Я думал, ваш канон идёт от светительницы Картазии, – сказал Беллер.
– Да. Многие наши практики восходят непосредственно к картазианским принципам Древней матической эпохи. Однако многое было добавлено, а кое-что осталось в прошлом.
– И Булк – светитель, который что-то добавил?
– Нет, булка – это маленький хлебец.
Беллер натужно хохотнул – так эксы смеются, когда при них отпускают несмешную шутку.
– Я серьёзно, – сказал Арсибальт. – Булкианство получило название от булочек к чаю. Это система мышления, открытая примерно в середине периода между Пробуждением и Ужасными событиями. На пике цивилизации эпохи Праксиса, так сказать. Двумя столетиями раньше ворота матиков распахнулись, инаки вышли и смешались с мирянами – по большей части с богатыми и влиятельными. Арбский шар был к тому времени исследован и закартирован, законы динамики – открыты. Начиналось их праксическое использование.
– Эра механики? – Беллер с трудом выудил из памяти словцо, которое его заставили выучить в сувине много лет назад.
– Да. В те времена умные люди могли прокормиться тем, что просто болтались в салонах, обсуждали метатеорику, писали книги, давали уроки подрастающим аристократам и детям промышленных воротил. То были самые гармоничные отношения между… э…
– Нами и вами? – подсказал Беллер.
– Да. Со времён золотого века Эфрады. Так вот, жила тогда знатная дама, леди Барито. Её муж был безмозглый повеса, но это не важно, а важно, что она, пользуясь его отсутствием, завела у себя дома салон. Все лучшие метатеорики старались попасть туда в тот час, когда из печи доставали горячие булочки. Посетители сменялись, неизменной участницей собраний была одна леди Барито. Она писала книги, но сама тщательно оговаривала, что изложенные в них мысли не принадлежат конкретному человеку. Кто-то пустил выражение «булкианское мышление», и оно прижилось.
– И ещё через двести лет это мышление вошло в ваш канон?
– Да, хоть и не как официальное правило, скорее как набор привычек. Мыслительных привычек, которые многие новые инаки разделяют ещё до того, как вступить в ворота.
– Например, не верить в Бога?
И тут, хоть мы ехали по ровной местности, я почувствовал себя на горной дороге над тысячефутовым обрывом, куда Беллер может нас отправить одним движением рычага. Арсибальт, напротив, был совершено спокоен, что меня удивило: он нередко психовал в разговорах на куда менее опасные темы.
– Чтобы в этом разобраться, надо сгрызть тонну сухарей, – начал он.
Этим флукским выражением мы с Лио, Джезри и Арсибальтом называли долгое и неблагодарное копание в книгах, но Беллера оно совершенно сбило с толку: он решил, что речь снова о булочках, и Арсибальту пришлось минуту-две распутывать кулинарные ассоциации.
– Я попытаюсь обрисовать коротко, – продолжил он, когда с этим наконец разобрались. – Булкианское мышление – третий путь между неприемлемыми альтернативами. К тому времени уже поняли, что думаем мы мозгами. – Он постучал себя по голове. – И что люди получают информацию от глаз, ушей и других органов чувств. Наивное представление состоит в том, что мозг воспринимает непосредственно реальный мир. Я вижу кнопку на твоей приборной панели, касаюсь её пальцем…
– Не трогай! – предупредил Беллер.
– Я вижу, что ты её видишь и думаешь о ней, из чего делаю вывод, что она и впрямь здесь, как уверяют меня глаза и пальцы, и что, думая о ней, я думаю о реальном мире.
– Это вроде как очевидно, – заметил Беллер.
Наступила неловкая пауза, которую нарушил Беллер, сказав добродушно:
– Наверное, поэтому вы и называете это наивным.
– Противоположная крайность – когда утверждают, будто всё, что мы думаем и знаем о мире вне нас, – иллюзия.
Беллер довольно долго обдумывал услышанное, потом сказал:
– Ну это уже какая-то наглость, так о себе воображать.
– Булкианцев не устраивало ни то ни другое. И как я уже говорил, они выработали третий подход. «Когда мы думаем о мире – или практически о чём бы то ни было, – объявили они, – мы на самом деле думаем о наборе данных, поступающих в мозг от глаз, ушей и так далее». Если вернуться к нашему примеру: мне даны зрительный образ кнопки и воспоминания о том, какой она была на ощупь. Но это всё, что у меня есть. Мозг не может вступить в прямой контакт с кнопкой – у него просто нет к ней доступа. Мозг работает со зрительными и осязательными впечатлениями – данными, поступающими в наши нервы.
– Кажется, я понял. Это не такая наглость, как другой взгляд, о котором ты говорил. Но я не вижу, чтобы такой подход что-то менял.
– Он меняет, и очень многое, – ответил Арсибальт. – Но чтобы понять, что именно, как раз и надо сгрызть тонну сухарей. Поскольку, начиная с этой идеи, булкианцы разработали целую метатеорическую систему. Она была настолько влиятельна, что с тех пор никто не мог заниматься метатеорикой, пока не освоит булкианство. Все последующие метатеорики – его опровержение, исправление либо развитие. И один из главных выводов, к которому ты приходишь, когда сгрызешь тонну сухарей, что…
– Бога нет?
– Нет, вывод другой и формулируется не так просто. Суть в том, что некоторые вещи просто вне разрешённой зоны. Существование Бога – одна из них.
– Что значит «вне разрешённой зоны»?
– Если проследить логические доводы булкианской системы, то придёшь к выводу, что наш разум не способен продуктивно думать о Боге – если под Богом подразумевать базско-ортодоксального Бога, внепространственно-временного, то есть не существующего в пространстве и времени.
– Но Бог всегда и везде, – возразил Беллер.
– Однако что ты на самом деле имеешь в виду, когда так говоришь? Твой Бог больше, чем эта дорога, чем та гора и все остальные материальные объекты во вселенной, вместе взятые, так ведь?
– Конечно. Само собой. Иначе мы были бы природоверами или вроде того.
– Так что для твоего определения Бога крайне существенно, что Он – больше, чем просто большая груда вещества.
– Разумеется.
– Так вот, «больше», по определению, вне пространства и времени. А булкианцы доказали, что мы просто не можем продуктивно мыслить о том, что не воспринимаем органами чувств. И я уже вижу по твоему лицу, что ты не согласен.
– Я не согласен! – подтвердил Беллер.
– Но это не суть. Суть в том, что после булкианцев люди, которые занимаются метатеорикой, перестали говорить о Боге и о некоторых других вещах, таких как свободная воля или что было до вселенной. Вот что я подразумеваю под булкианским каноном. Ко времени Реконструкции он вошёл в наш. Не по чьему-либо сознательному решению – над этим просто не задумывались.
– Да, но за четыре тысячи лет, при такой-то куче свободного времени, кто-нибудь мог задуматься?
– У нас меньше свободного времени, чем ты полагаешь, – мягко ответил Арсибальт. – И всё равно, многие люди об этом думали, создавали ордена, посвящённые отрицанию Бога или вере в Него. Волны прокатывались по матикам в ту и другую сторону. Но ни одна из них не сдвинула нас с основополагающих принципов булкианства.
– Ты веришь в Бога? – напрямик спросил Беллер.
Я завороженно подался вперёд.
– Последнее время я много читаю о том, что не принадлежит пространству-времени, однако, как полагают, существует.
Я понял, что Арсибальт говорит про объекты Гилеина теорического мира.
– Разве это не против булкианского канона? – спросил Беллер.
– Против, – ответил Арсибальт, – но тут нет ничего страшного, если не скатываться к наивному подходу – как будто леди Барито не написала ни слова. Булкианцев часто упрекают в том, что они почти не знали чистую теорику. Многие теоры, глядя на труды Барито, говорят: «Минуточку, здесь чего-то недостаёт. Мы можем напрямую оперировать внепространственно-временными объектами, когда доказываем теоремы и так далее». Вот о таком я и читал в последнее время.
– То есть ты можешь увидеть Бога через занятия теорикой?
– Не Бога, – ответил Арсибальт. – Во всяком случае, не того Бога, которого признает хоть одна скиния.
После этого ему удалось перевести разговор на другую тему. Наверное, Арсибальт, как и я, гадал, что власти предержащие сказали Ферману Беллеру и другим, когда объявили сбор добровольцев.
Напрашивался ответ: немногое. Мирской власти надо решить головоломку – дело как раз для инаков. Промежуточный шаг: требуется переместить из точки А в точку Б несколько фраа и суур, чтобы они поработали над задачкой. Люди вроде Беллера испытывают к нам вполне понятное любопытство. Все они в сувинах слышали про Реконструкцию, все знают, что мы играем в поддержании их цивилизации какую-то важную, пусть и эпизодическую роль. Разумеется, они в восторге, что механизм включили хотя бы раз за их жизнь, и гордятся своим участием, но понятия не имеют, из-за чего всё завертелось.
Стало совсем жарко, и мы остановились передохнуть в лесополосе рядом с заброшенной фермой. Крейда мы не видели много часов, но кузовиль Корд ехал прямо за нами. Мы вылезли из машин; некоторые пошли размять ноги, другие легли подремать. На северо-западе темнели горы, хотя если не знать, что это они, их можно было принять за штормовой фронт. Морские ветры дуют с севера, влага из них выпадает дождями на дальних склонах хребта, питая реку, текущую к нашему конценту. Южные склоны, соответственно, засушливые: без полива здесь растут лишь редкие пучки травы и низкий жестколистный кустарник с сильным смолистым запахом. В разные эпохи мирская власть вновь и вновь проводила орошение, и тогда здесь выращивали овощи и зерно, но сейчас был очередной период упадка: это явствовало из состояния дорог, ферм и пунктов, обозначенных на картабле как населённые. Старые ирригационные канавы заселило то, что только и может прижиться в таком месте: колючее, остистое, жалящее. Мы с Лио прогулялись вдоль одной канавы, но почти не разговаривали, потому что всё время смотрели под ноги, опасаясь змей.
У Самманна давно был такой вид, будто он что-то хочет сказать. Мы решили поменяться – пересели вместе с ним в кузовиль Корд, а Лио с Барбом отправили к Ферману. Барб не хотел отрываться от Джада, но мы настояли, понимая, что тысячелетника наверняка утомило его общество. Корд устала вести машину, и её сменил Роск.
– Ферман Беллер ведёт переговоры с базским учреждением на одной из этих гор, – сообщил мне Самманн.
Утверждение прозвучало странно, поскольку Баз сожгли пятьдесят два века назад.
– «Базским» как в «базская ортодоксия»?
Самманн закатил глаза.
– Да.
– Религиозным учреждением?
– Вроде того.
– Откуда ты знаешь?
– Не важно. Я просто подумал, тебе интересно будет знать, что собственный интерес есть не только у Ганелиала Крейда.
Я подумал, не спросить ли Самманна, в чём его собственный интерес, но решил, что не стоит. Он, наверное, гадал, как обойдутся с ита базские священнослужители.
У меня тоже был свой интерес: посмотреть фотомнемоническую табулу, которую все в кузовиле (за исключением Корд, сидевшей на водительском месте) наверняка уже внимательно изучили. Перед отъездом я глянул на неё только мельком. Мы с Корд сели на заднее сиденье. Солнце светило ярко, поэтому мы накрылись одеялом и прижались друг к другу, как дети, играющие, что они в палатке.
То, что Ороло так хотел заснять: будет ли это космический корабль, как мы его себе представляем? До того, как несколько часов назад Самманн показал мне табулу, я знал лишь, что это нечто, меняющее скорость за счёт выбросов плазмы и способное светить красным лазером. Например, полый астероид. Или инопланетная форма жизни, которая приспособилась к вакууму и выбрасывает атомные бомбы из заднего прохода. Или вообще сгусток энергии. Или оно наполовину в нашей вселенной, наполовину в другой. Так что я пообещал себе мыслить как можно более непредвзято. Я вполне приготовился к тому, что не сразу пойму увиденное. И это действительно оказалась головоломка. Но не такая, как я ожидал. Раньше у меня не было времени всматриваться и гадать. Теперь я мог наконец разглядеть всё хорошенько.
Снимок был размазан в направлении движения корабля. Видимо, фраа Ороло настроил телескоп так, чтобы следить за объектом, но скорость и направление мог задать только приблизительно, отсюда и смазанность. Я предполагал, что в недели перед апертом Ороло сделал целую серию снимков, каждый следующий чуть лучше предыдущего, пока учился следить за целью и подбирать выдержку. Самманн уже применил к картинке какой-то синтаксический процесс, чтобы уменьшить смазанность и выявить подробности, которых мы бы иначе не разглядели.
На снимке был икосаэдр. Двадцать граней, каждая – равносторонний треугольник. Это я увидел ещё в первый раз. И здесь пряталась головоломка, потому что форма могла быть как искусственная, так и естественная. Геометры любят икосаэдры, но любит их и природа. Известны икосаэдрические вирусы, споры, пыльца. Так что это вполне могла быть инопланетная форма жизни. Или гигантский кристалл, выросший из газового облака.
– Эта штука не может быть под давлением, – заметил я.
– Потому что все поверхности плоские? – произнесла Корд скорее утвердительно, чем вопросительно. Она по работе имела дела со сжатыми газами и нутром чуяла, что любая вмещающая их ёмкость должна быть округлой: сфера, цилиндр или тор.
– Смотрите внимательнее, – посоветовал Самманн.
– Углы! – воскликнула Корд. – Или как вы их там называете.
– Вершины, – сказал я. Двадцать треугольных граней сходились к двенадцати вершинам, причём вершины как будто немного выпирали. Сперва я думал, это из-за смазанности, но, вглядевшись получше, различил на каждой маленькую сферу. Я внимательнее присмотрелся к рёбрам. Двенадцать вершин соединялись тридцатью прямыми рёбрами. И каждое из них тоже выглядело немного выпуклым, скруглённым.
– Вот они! – сказала Корд.
Я прекрасно понял, что она имеет в виду.
– Амортизаторы, – сказал я.
Теперь стало очевидно, что каждое из тридцати рёбер – длинный тонкий амортизатор, как в подвеске кузовиля, только гораздо больше. Тридцать амортизаторов сходились к двенадцати сферическим вершинам, образуя один распределённый амортизатор.
– Чтобы это дело работало, в углах должны быть шарниры, – заметила Корд.
– Ага, иначе конструкция будет жёсткой, – сказал я. – Но мне одно совершенно непонятно.
– Из чего плоские стороны? Треугольники? – спросила Корд.
– Ага. Без толку делать стороны треугольника способными к деформации, если то, что внутри, будет жёстким.
Некоторое время мы вглядывались в двадцать плоских треугольных граней, составляющих внешнюю поверхность корабля. Они выглядели неровными, не как металл, а скорее как брусчатка.
– Я почти готов поклясться, что это цемент.
– Я собиралась сказать «бетон».
– Гравий, – подсказал Самманн.
– Хорошо, – проговорила Корд. – Гравий и впрямь поддастся деформации, а бетон – нет. Но как он не рассыпается?
– В космосе полно мелких камушков, – заметил я. – Так что щебёнка там – самый легкодоступный твёрдый материал.
– Да, но…
– Но это не отвечает на твой вопрос, – признал я. – Кто знает? Может, там какая-нибудь сетка.
– Защита от эрозии, – кивнула Корд.
– Что?
– Такое бывает по берегам рек, где их хотят защитить от эрозии. Камни закладывают в кубы из проволочной сетки, кубы ставят друг на друга и закрепляют проволокой.
– Хорошая аналогия, – сказал я. – В космосе тоже нужна защита от эрозии.
– Зачем?
– Микрометеороиды и космические лучи. Если ты заключила корабль в оболочку из дешёвого материала – то есть гравия, – это решает заметную часть твоих проблем.
– Погоди-ка, – сказала Корд. – А вот эта другая.
Она указывала на грань с нарисованной посреди окружностью. Мы не сразу её заметили: грань была сбоку, сжатая перспективой и почти неразличимая. Окружность явно была из чего-то другого: гладкого и твёрдого на вид.
– Да, а ещё…
Корд заметила одновременно со мной:
– Здесь нет амортизаторов!
Все три ребра были не выступающие.
– Понял! – воскликнул я. – Буферная плита!
– Что?
Я рассказал про атомные бомбы и буферную плиту. Корд приняла объяснения гораздо легче, чем мы все. Корабль, который Лио показал нам в книжке, был составлен из последовательных частей: буферная плита, амортизаторы, жилой отсек. У этого внешняя оболочка служила одновременно распределённым амортизатором и броней. А заодно скрывала от глаз всё, что внутри.
Как только мы нашли буферную плиту – корму корабля, – наши взгляды естественно устремились к противоположной грани – носу. От него был виден только один амортизатор. И по этому амортизатору шла ровная линия значков. Это могла быть только надпись на каком-то языке. Некоторые знаки, например, кружки и простые комбинации черт, легко было принять за базские буквы. Другие принадлежали незнакомому алфавиту, но даже они так походили на наши, что казалось, этот алфавит – двоюродный брат ортского. Отдельные знаки выглядели как базские буквы, перевёрнутые или отражённые в зеркале.
Я сбросил одеяло.
– Эй! – возмутилась Корд и зажмурила глаза.
Фраа Джад обернулся и посмотрел мне в лицо. Кажется, мой вид его позабавил.
– Эти люди… – я не назвал их «инопланетянами», – с нами в родстве.
– Мы уже называем их «Двоюродными», – объявил фраа Крискан, столетник, сидящий рядом с фраа Джадом.
– Чем это можно объяснить? – вопросил я, как будто кто-то мог мне ответить.
– Тут уже гадали, – сказал фраа Джад. – Пустая трата времени, потому что родство – только гипотеза.
– А какого эта штука размера? Кто-нибудь прикинул? – спросил я.
– Я знаю по настройкам телескопа и табулы, – ответил Самманн. – Примерно три мили в поперечнике.
– Давай я избавлю тебя от расчётов, – сказал фраа Крискан, явно забавляясь выражением моего лица. – Если ты хочешь создать искусственную силу тяжести, вращая часть этого корабля…
– Как на старых космических станциях – вроде бубликов – в фантастических спилях?
Крискан поднял брови.
– Я никогда не видел спиля, но да, думаю, мы говорим об одном и том же.
– Простите.
– Пустяки. Если играть в эту игру, тебе нужна примерно такая же сила тяжести, как на Арбе. И если внутри икосаэдра есть что-то такое…
– Примерно так я себе вообразил, – вставил я.
– Скажем, две мили диаметром. Радиус – миля. Чтобы создать силу тяжести, как на Арбе, оно должно совершать примерно один оборот в восемьдесят секунд.
– Звучит правдоподобно. Исполнимо, – сказал я.
– О чём вы? – спросила Корд.
– Можно жить на карусели, которая вертится со скоростью один оборот в полторы минуты?
Она пожала плечами.
– Конечно.
– Вы про то, откуда Двоюродные? – крикнул через плечо Роск. Он не понимал орта, но разбирал некоторые слова и улавливал общий тон разговора.
– Мы решаем, продуктивно ли вообще это обсуждать, – ответил я. Наверное, не стоило выкрикивать такую сложную мысль с заднего сиденья кузовиля, перекрывая голосом дорожный шум.
– В книжках и спилях часто изображаются вселенные, где древняя раса основала в разных звёздных системах колонии, которые потом потеряли друг с другом связь.
Мне показалось, что другие инаки в кузовиле с трудом сдерживают желание заткнуть ему рот.
– Видишь ли, Роск, у нас есть палеонтологическая летопись…
– Которая охватывает миллиарды лет и не согласуется с этой идеей, – признал Роск. Я догадался, что мои соседи по кузовилю уже разбили его гипотезу в пух и прах, но Роску по-прежнему жаль с ней расставаться – его не приучили к граблям Диакса.
Корд подала голос из-под одеяла:
– Мы тут раньше ещё одну идею обсуждали, знаешь, насчёт параллельных вселенных. Но фраа Джад указал, что корабль со всей определённостью в нашей вселенной.
– Вот зануда, – сказал я (на флукском, само собой).
– Ага, – сказала она. – Ваш брат кого угодно достанет своей логичностью. Кстати. Ты видел чертёж?
– Чего?
– Тут его кучу времени обсуждали.
Я нырнул к ней под одеяло. Корд уже научилась увеличивать фрагменты. Она выбрала одну из граней, потом растянула её так, что весь экран заняло примерно такое изображение, только более смазанное и зернистое:
– Ничего себе! – Я снова уменьшил изображение, чтобы понять, где находится чертёж. Он располагался на грани икосаэдра, прилегающей к той, которую мы определили как носовую.
Если корпус корабля состоял из гравия, укреплённого какой-то сеткой, то чертёж был, наподобие мозаики, выложен более тёмными камнями. Можно представить, сколько на него ушло времени и труда!
– Это их эмблема. – Я всего лишь высказал догадку, но никто не возразил. Я снова увеличил изображение и всмотрелся в линии. Передо мной, несомненно, был чертёж – почти наверняка доказательство теоремы Адрахонеса. Такие задачи дают фидам. Я принялся вычленять треугольники, отыскивать прямые углы и другие элементы, на которых можно выстроить доказательство, почти как если бы сидел в калькории и старался найти ответ быстрее Джезри. Любой фид Орифенского храма наверняка бы уже справился, но я изрядно подзабыл планиметрию…
