Текст книги "Анафем"
Автор книги: Нил Стивенсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
ЧАСТЬ 5. Воко
Преемство. 1.( в экстрамуросе) линия наследования 2.( в интрамуросе) хронологическая последовательность инаков, до Третьего разорения владевших собственностью помимо стлы, хорды и сферы и на смертном одре передававших её избранному наследнику. Богатства (см. владения), накопленные некоторыми П. (по крайней мере слухи о них), породили Баудову иконографию. П. были упразднены в ходе реформ, последовавших за Третьим разорением.
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.
Что бы ни говорили о богатых наследниках фраа Шуфа, у него самого не было ни средств, ни плана. Это становилось ясно, как только вы спускались в погреб под зданием, строительство которого он начал, а наследники завершили. Я сказал «погреб», но правильнее было бы употребить множественное число. Погреба (сосчитать их мне так и не удалось) составляли никому не понятный граф. Своего рода достижение – нагородить такую путаницу под таким маленьким зданием. У Арсибальта, разумеется, было наготове объяснение. Шуф избрал своим самодельем работу каменщика. Примерно в 1200 году он задумал выстроить башенку, в которой один инак мог бы предаваться раздумьям. Фид, которому он на склоне лет передал своё дело, заметил, что башня кренится набок, и посвятил большую часть жизни замене фундамента – муторному занятию, требовавшему выкапывать новые пустоты под уже существующими и закладывать в них большие каменные плиты. Фундамент получился излишне основательным. Следующий преемник возвёл на нём новые стены, заодно продолжив расширение фундамента. Так продолжалось несколько поколений, пока у преемства не начали скапливаться богатства помимо собственно здания. Для них требовалось место. Старый фундамент нашли, расчистили, расширили, соорудили полы, стены и своды. В рабочих руках недостатка, видимо, не было: преемство тем и гадко, что заставляет бедных инаков работать на богатых за лучшую еду, лучшее питьё, лучшую крышу над головой.
Так или иначе, к тому времени, когда через несколько столетий после Третьего разорения реформированные старофааниты начали обживать владение Шуфа, почти все погреба оказались заполнены землёй. Не знаю, как она туда попала, – некоторые процессы для человека непостижимы, потому что идут очень медленно. РСФ восстановили надземную часть, но до погребов у них руки не дошли. Если спуститься по лестнице, справа оказывалось помещение, где РСФ хранили запасы вина и столовое серебро для особых случаев. Остальные погреба оставались неизведанной территорией.
Арсибальт, вопреки своей репутации, показал себя бестрепетным первопроходцем. Его картами были найденные в библиотеке планы, орудиями – кирка и лопата, заветной целью – некий расположенный ниже погребов склеп, где, по легенде, Шуфово преемство хранило золото. Если такая сокровищница и существовала, её разграбили во время Третьего разорения. Однако найти её заново было бы интересно. Заодно Арсибальт оказал бы своему ордену заметную услугу. Последнее время многие инаки полушутя-полусерьёзно поговаривали, будто РСФ нашли склеп с сокровищами (либо пустой, но сейчас его заполняют). Арсибальт положил бы конец слухам, если бы отыскал склеп и пригласил всех желающих его осмотреть.
Однако торопиться было некуда, а поскольку Арсибальт по складу характера вообще, как правило, не спешил, результатов следовало ожидать лет так через пятьдесят. Время от времени он возвращался перепачканный, и в бане после него оставался слой грязи. Тогда мы понимали, что Арсибальт предпринял очередную вылазку.
Поэтому я удивился, когда он, спустившись по лестнице, свернул не вправо, а влево, миновал несколько поворотов, в которые непонятно как втиснулся, и продемонстрировал мне ржавую плиту в полу грязного, затхлого помещения. В яме под плитой стояла алюминиевая стремянка, раздобытая Арсибальтом в какой-то другой части концента.
– Мне пришлось немного подпилить ножки, – виновато сообщил он. – Уж больно потолок низкий. Прошу.
Легендарный склеп оказался крохотным – примерно в размах рук шириной и такой же высоты. Арсибальт расстелил на полу полипласт, чтобы нежные предметы («такие, как твоя, Раз, тощая задница») не отсырели от влажной земли. Сокровищами, разумеется, не пахло. Надписи, оставленные на стенах разочарованными пенами, свидетельствовали, что те тоже ничего тут не нашли.
Трудно было бы придумать более гадкое место для работы, но выбирать не приходилось. Не мог же я ночью сидеть на лежанке, накрывшись стлой, как палаткой, и разглядывать запретную табулу.
Мы прибегли к самому древнему трюку, какой знает мир. Тулия отыскала в Старой библиотеке огромный фолиант, одиннадцать веков простоявший на полке без движения: компендиум статей по теорике элементарных частиц, крайне популярной с 2300-х по 2600-е (когда светитель Фенабраст доказал её несостоятельность). Мы вырезали в страницах круги, так что получилось углубление для фотомнемонической табулы. Лио отнёс книгу в дефендорат, спрятав её в стопку других томов, и за ужином вернул мне сильно потяжелевшей. На следующий день после завтрака я передал её Арсибальту. За обедом он сказал мне, что табула на месте.
– Я немножко её посмотрел, – сказал он.
– И что выяснил?
– Что ита исправно протирают Око Клесфиры. Один из них приходит для этого каждый день. Иногда он там же и перекусывает.
– Очень подходящее место, – заметил я. – Но меня больше интересуют ночные наблюдения.
– Это я оставил тебе, фраа Эразмас.
Теперь мне нужен был только предлог, чтобы подолгу работать во владении Шуфа. И тут в кои-то веки политическая обстановка оказалась мне на руку. Те, кому не нравилось, что РСФ восстанавливают владение Шуфа, утверждали, что орден таким хитрым образом хочет поживиться на дармовщину. РСФ отвечали, что стараются для всех: каждый желающий может приходить туда и работать. Однако инаки из Нового круга и эдхарианцы (последние – особенно) крайне редко пользовались приглашением, частью из-за всегдашней вражды между орденами, частью из-за последних событий.
– Как к тебе сейчас относятся твои братья и сёстры? – спросила меня Тулия как-то раз, когда мы вместе возвращались после провенера. В голосе её звучала не забота, а скорее аналитическое любопытство. Я пошёл задом наперёд, чтобы видеть её лицо. Тулия недовольно подняла брови. Через месяц она должна была достичь совершеннолетия, после чего могла, не нарушая канона, вступить в отношения. Между нами ощущалась постоянная неловкость.
– Чего это ты вдруг, если не секрет?
– Брось валять дурака, и я отвечу.
Я не знал, что валяю дурака, но послушно развернулся и пошёл рядом с ней.
– Возникло новое направление мысли, – сказала Тулия. – Ороло отбросили в наказание за интриги накануне и во время элигера.
Я мог только присвистнуть – ни на что большее меня не хватило. Ничего нелепее я в жизни не слышал. Если за кражу мёда и продажу его на чёрном рынке с целью купить запретные потребительские товары не отбрасывают, то чем вообще можно навлечь на себя анафем? И всё же…
– Такие идеи вредны, – сказал я наконец, – потому что какая-то гадско-ползучая часть мозга хочет в них верить, даже если логический ум разносит их в пух и прах.
– Ну, некоторые теоры позволили гадско-ползучим отделам мозга взять верх над логикой. Они не хотят верить в мёд и спилекаптор. У них выходит, что Ороло нарушил трёхстороннее соглашение, по которому Арсибальт достался РСФ в обмен на…
– Прекрати. Слышать не желаю.
– Ты знаешь, что сделал Ороло, и тебе легче, – сказала она. – Другие не хотят в это верить. Они сводят всё к интригам и считают, что история с мёдом – выдуманная.
– Даже я не думаю о сууре Трестане так плохо.
Краем глаза я видел, что Тулия повернула ко мне голову.
– Ладно, сформулирую иначе. Я не считаю её интриганкой. Я думаю, что она просто гадина.
Мои слова, кажется, удовлетворили Тулию.
– Послушай, – продолжал я. – Фраа Ороло говорил, что концент – тот же внешний мир, только с меньшим количеством цацек. Знания не делают нас лучше или мудрее. Мы можем быть такими же сволочами, как пены, которые ради забавы побили Арсибальта и Лио.
– Ороло знал ответ?
– Думаю, да. Во время аперта он пытался мне это объяснить. Ищи то, в чём есть красота – оно покажет тебе, что луч пробивается из…
– Истинного мира? ГТМ?
И снова я не понял, что выражает её лицо. Тулии хотелось знать, верю ли я в такие вещи, мне – верит ли она. Я подумал, что для неё риск выше. Мне как эдхарианцу такое скорее сойдёт с рук.
– Ну, – сказал я, – не знаю, употребил бы Ороло эти слова, но он явно подводил к чему-то такому.
Она немного помолчала:
– Что ж, всё лучше, чем до конца жизни плодить теории заговора.
Не слишком-то определённый ответ, подумал я, но вслух этого не сказал. Решение Тулии вступить в Новый круг было настоящим решением с вполне реальными последствиями. В частности, она теперь должна была крайне осторожно высказываться об идеях вроде ГТМ, которые Новый круг считает суевериями. Верить она в них может сколько угодно, но обязана держать свои мысли при себе; вытягивать их из неё просто невежливо.
Так что теперь у меня был предлог, чтобы подолгу торчать во владении Шуфа: якобы я навожу мосты между орденами, потому и принял приглашение РСФ.
Каждое утро после завтрака я шёл на лекцию (обычно вместе с Барбом), потом до провенера разбирал с ним задачки и теоремы. После полуденной трапезы я отправлялся на луг, где мы с Лио готовили войну сорняков, и некоторое время работал (или притворялся, будто работаю). Оттуда я мог смотреть через реку на владение Шуфа. Арсибальт обычно работал в эркере: на подоконнике рядом с его креслом всегда лежала стопка книг. Если во владении были посторонние, он поворачивал книги корешками к окну, и я с луга видел их бурые переплёты. Если Арсибальт оказывался один, он поворачивал их белыми обрезами. Приметив это, я бросал работу, забирал из галереи свои теорические записки и шёл – по мосту, через страничную рощу – во владение Шуфа, как будто хочу позаниматься. Несколькими минутами позже я уже сидел, скрестив ноги, на полипласте и работал с табулой. Закончив, я выбирался в большой подвал и, прежде чем подняться по мощёной лестнице, смотрел на дверь: если в здании кто-нибудь был, Арсибальт её закрывал, если всё было чисто – оставлял приоткрытой.
Одно из многих преимуществ фотомнемонической табулы перед обычными фототипиями состоит в том, что она испускает собственный свет, так что можно работать в темноте. Табула начиналась и заканчивалась днём. Если прокрутить её к самому началу, она превращалась в лужицу голубовато-белёсого света: несфокусированное солнце и небо, записавшиеся, когда я активировал табулу на вершине пинакля во время воко фраа Пафлагона. Запустив просмотр, я мог наблюдать неопределённое мелькание (момент, когда я убирал табулу в щель) и затем изображение: очень чёткое, но геометрически искажённое.
Почти всю площадь диска занимало небо с аккуратным белым кружком солнца чуть в стороне от центра. По краю шла тёмная неряшливая кайма, вроде плесени на круге сыра: горизонт, весь, во всех направлениях. В геометрии «рыбьего глаза» нашему «низу» соответствует край диска, «выше» значит ближе к центру. Если бы несколько человек встали вокруг Ока Клесфиры, на табуле их головы были бы направлены к центру, как спицы в колесе, а туловища составляли обод.
Чтобы разобраться с изображением по краю диска, я прибег к функциям выбора и увеличения фрагмента. В одном месте на светлом небе была как будто тёмная риска. При ближайшем рассмотрении это оказался пьедестал зенитной призмы рядом с Оком Клесфиры. Как стрелка, указывающая север на карте, он позволял мне сориентироваться. Примерно на четверть окружности от него располагалась вторая риска, пошире и покороче. Только повернув её к себе и дав глазам привыкнуть к искажению, я узнал человеческую фигуру, с головой закутанную в стлу: открытой была только одна рука до локтя. Фигура гротескно расплывалась к краю диска. Это был я, только что вставивший табулу в Око Клесфиры и теперь тянущийся за чехлом. Глядя на раздутое «книзу», то есть к краю диска, страшилище, я расхохотался: мой локоть получился размером с луну, я мог различить родинку, сосчитать все волоски и веснушки. А я-то, наивный, накрыл голову стлой и думал, что спрятался! Попади табула к Трестане, отыскать виновного не составило бы труда: достаточно было потребовать, чтобы каждый в конценте показал правый локоть.
Я запустил изображение вперёд, и риска-Эразмас исчезла за ободом-горизонтом. Через несколько мгновений вдоль края табулы пронеслось по дуге чёрное пятнышко: воздухолёт, уносящий фраа Пафлагона к бонзам. Остановив и увеличив картинку, я мог отчётливо разглядеть машину: застывшие винты и струи выхлопных газов, лицо пилота, наполовину скрытое лицевым щитком шлема, губы приоткрыты – видимо, он что-то говорил в закреплённый на щеке микрофон. Я сдвинул время на несколько секунд вперёд и увидел тот же воздухолёт, завершающий круг. В боковом окне мелькнуло лицо фраа Пафлагона: он смотрел на концент так, будто видит его впервые.
Затем, проведя пальцем по ребру диска, я заставил солнце пробежать по дуге и закатиться за горизонт. Табула потемнела. Звёзды должны были записаться, но мои глаза их не видели, потому что ещё не привыкли к темноте. По небу проносились редкие красные кометы – огни воздухолётов. Потом диск вновь посветлел: солнце показалось на краю и выстрелило себя в небо следующего утра.
Если быстро вести пальцем вдоль ребра диска, он начинал мигать, как стробоскоп: семьдесят восемь вспышек, по одной на каждый день, проведенный табулой под Оком Клесфиры. Замедлив изображение на последних секундах, я видел себя идущим к Оку Клесфиры во время анафема фраа Ороло. Вглядываться в эти кадры не хотелось из-за моего лица. Я только раз прокрутил их, чтобы убедиться: табула записывала, пока я её не вынул.
Я удалил первые и последние секунды записи, чтобы, если табулу конфискуют, на ней не было меня. Потом стал просматривать её внимательнее. Арсибальт упомянул, что видел ита. И впрямь, на второй день, вскоре после полудня, с краю изображения выдвинулось тёмное пятно. На минуту оно заслонило почти всё небо. Я отмотал назад и пустил запись с обычной скоростью. Это был ита. Он показался со стороны лестницы, держа бутылочку с разбрызгивателем и тряпку, протёр зенитное зеркало, шагнул к Оку Клесфиры – тут-то его изображение и заняло почти весь диск – и брызнул на него чистящую жидкость. Я невольно отпрянул – ощущение было такое, словно мне брызнули в лицо. Ита тщательно протёр объектив. Я мог заглянуть ему в ноздри и сосчитать волоски; видел сосуды на белках глаз и рисунок радужки. Это, вне всяких сомнений, был Самманн – ита, которого мы с Джезри видели у Корд. Через мгновение он уменьшился – то есть отступил от Ока, но совсем не ушёл, а простоял несколько секунд, исчез из виду, снова появился и ещё какое-то время пробыл перед Оком, прежде чем уйти.
Я увеличил изображение и посмотрел ещё раз. Закончив протирать объектив, ита обернулся, как будто что-то уронил. Он нагнулся, почти исчезнув с диска, а когда выпрямился, в руке у него был прямоугольный предмет размером с книгу. Я и без увеличения знал, что это: чехол, который я днём раньше снял с табулы. Ветер вырвал его у меня из рук, и я, торопясь, не стал его забирать. Вот дурак!
Самманн секунду вертел в руках чехол, прежде чем сообразил, что к чему. Потом резко повернулся ко мне – вернее, к Оку Клесфиры, – заглянул в объектив, нагнулся, протянул руку и (этого я не видел, но мог угадать) проверил крышку на щели для табулы. При желании я мог бы увеличить картинку и прочесть отражение в зрачках ита. Но в этом не было надобности: выражение его лица сказало мне всё.
Менее чем через двадцать четыре часа после того, как я вставил табулу в Око Клесфиры, об этом стало известно другому человеку.
Самманн ещё минуту стоял в задумчивости, потом сложил чехол, спрятал в нагрудный карман, повернулся ко мне спиной и удалился.
* * *
Я прокрутил табулу на облачную ночь и некоторое время сидел в почти полной темноте, пытаясь осмыслить увиденное.
Мне вспомнилось, как двумя днями раньше, у костра, я обвинил Ороло в неосторожности и пообещал друзьям быть осмотрительнее. Балда!
Когда на табуле Самманн поднял чехол, у меня кровь прихлынула к лицу и сердце заколотилось, как будто я тоже на вершине пинакля. Однако это была лишь запись событий, случившихся месяцы назад. И ничего не произошло. Правда, Самманн мог рассказать о своей находке в любую минуту. Например, прямо сейчас.
Это нервировало, но я ничего изменить не мог. Мучиться из-за ошибки, допущенной месяцы назад, – только попусту тратить время. Лучше подумать, что я буду делать дальше. Сидеть в темноте и переживать? Или исследовать табулу? В такой формулировке вопрос оказался совсем простым. Ярость, поселившаяся у меня в животе, требовала действий. Не обязательно резких. Выбери я другой орден, на этой ярости можно было бы выстроить своего рода карьеру. Следующие десять или двадцать лет я бы карабкался по иерархической лестнице, ища способы испортить жизнь тем, кто несправедливо поступил с Ороло. Став эдхарианцем, я лишил себя возможности влиять на внутреннюю политику концента, поэтому мыслил скорее в терминах убийства фраа Спеликона. Временами я и впрямь раздумывал, как это осуществить. На кухне у нас много больших ножей.
Табула меня спасла. Я обрёл цель – помимо Спеликонова горла. Должное упорство плюс чуточка везения – и у меня будут результаты, которые посрамят Спеликона, Трестану и Стато. Я встану посреди трапезной, объявлю, что узнал, и выбегу из концента сам, не дав им удовольствия меня отбросить.
А пока изучение табулы стало тем делом, которого мне не хватало. Я должен был что-то предпринять в ответ на изгнание Ороло. Оказалось, что работа – единственный способ превратить ярость обратно в горе. Когда я горевал, а не ярился, младшие фиды не шарахались от меня в сторону, а сознание не рисовало фонтаны крови, хлещущей из перерезанных артерий фраа Спеликона.
Итак, я выбросил Самманна из головы и сосредоточился на том, что Око Клесфиры видело ночами. Всего их было семьдесят семь, больше половины – пасмурные и только семнадцать – по-настоящему ясные.
Я дождался, когда глаза привыкнут к темноте, и без труда отыскал на табуле север – то, вокруг чего вращаются звёзды. В обычном режиме они выглядели точками, при ускоренной перемотке все, кроме Полярной, прочерчивали дугу вокруг полюса. Экваториальные монтировки более сложных телескопов компенсируют вращение Арба, и звёзды в них остаются неподвижными. У Ока Клесфиры такого устройства нет.
Табула могла показывать запись в разных режимах. До сих пор я использовал её как спилекаптор с его кнопками «пуск», «пауза», «ускоренная перемотка». Однако у табулы были и другие функции, например суммарное изображение за определённый промежуток времени. Раньше у космографов были пластины, покрытые светочувствительным веществом. Чтобы разглядеть объекты малой яркости, снимки делали с большой выдержкой, иногда по нескольку часов. Табула могла работать и так, и так. Если в режиме спилекаптора вы видели только редкие звёзды и дымку, то на снимке с большой выдержкой внезапно проступали спиральная галактика или туманность.
Для начала я сконфигурировал табулу так, что она показала суммарное изображение за первую ясную ночь. Сперва ничего не вышло: я выбрал слишком большой интервал, и все заглушило небо после заката и перед рассветом. Однако, внеся некоторые поправки, я наконец получил то, что хотел.
Передо мной был чёрный диск, расчерченный тонкими концентрическими дугами – видимыми траекториями звёзд и планет. Их пересекали белые сплошные и красные пунктирные линии воздухолётов. Чем выше летел аппарат, тем ближе к центру и прямее была его траектория. С одного края звёздное поле почти закрывал сноп толстых белых линий: там был местный аэродром, и все воздухолёты заходили на посадку почти по одной глиссаде.
Не двигалась только Полярная звезда. Если Ороло действительно искал что-то на полярной орбите, то объект (допуская, что его яркость достаточна для табулы) должен был отобразиться в виде линии, проходящей близ Полярной звезды: прямой или почти прямой, перпендикулярной к мириадам звёздных дуг; объект двигался бы в направлении север-юг, они – в направлении восток-запад.
Более того, такой спутник должен был оставить за ночь не одну линию. Мы с Джезри проделали следующий расчёт. Спутник на низкой орбите полностью облетает Арб примерно за полтора часа. Если он прошёл через полюс, скажем, в полночь, то должен оставить другую линию примерно в час тридцать, затем в три и четыре тридцать. Относительно неподвижных звёзд он всегда в одной плоскости. Однако за девяносто минут Арб поворачивается на двадцать два с половиной градуса, поэтому линии не накладываются друг на друга, а разделены углом примерно в двадцать два с половиной градуса (или пи/8, как измеряют углы теоры). Получается разрезанный торт.
В первый день работы над табулой я взял суммарное изображение за первую ясную ночь, увеличил приполярную область и начал искать что-нибудь похожее на разрезанный торт. Это оказалось почти до обидного легко. Поскольку спутник был не один, картинка получилась чуть более сложной.
Впрочем, глядя на неё достаточно долго, я смог увидеть несколько схем нарезания торта одновременно.
– Незадача, – сказал я Джезри за ужином. Мы как-то сумели отвязаться от Барба и сесть вдвоём в уголке трапезной.
– Снова?
– Мне казалось, если я найду что-нибудь на полярной орбите, то загадка решена, дело закрыто. Ничего подобного. На полярных орбитах несколько спутников. Наверняка летают ещё с эпохи Праксиса. Когда старые изнашиваются и падают, бонзы запускают новые.
– Тоже мне открытие, – заметил Джезри. – Выйди ночью, встань лицом к северу и невооружённым глазом увидишь, как они пролетают над полюсом.
Я старательно пережевал то, что было у меня во рту, сдерживая порыв двинуть Джезри по физиономии. Но в теорике всегда так. Не только лориты говорят: «Результат не нов». Кто-то всё время заново изобретает колесо. Ничего стыдного в этом нет. Если бы все из жалости к изобретателю ахали и восклицали: «Надо же, колесо, никто прежде до такого не додумался!» – ничего бы хорошего не вышло. И всё равно обидно, когда слышишь, что работал зазря.
– Я и не говорю, будто получил новый результат, – терпеливо ответил я. – Просто рассказываю, что получилось за первые часа два. И, кажется, мне удалось сформулировать вопрос.
– Какой?
– Фраа Ороло наверняка знал, что есть несколько спутников на полярных орбитах. Для космографа они ничем не примечательнее воздухолётов.
– Помеха для наблюдений, – кивнул Джезри.
– Так ради чего Ороло рисковал анафемом? Что он хотел увидеть?
– Не просто рисковал… Он…
Я отмахнулся.
– Ты знаешь, о чём я. Сейчас не время кефедоклить.
Джезри бесстрастно смотрел в пространство за моим левым плечом. Почти любой другой на его месте смутился бы или обиделся, но только не Джезри. Как я завидовал его спокойствию!
– Мы знаем, что Ороло понадобился спилекаптор, – сказал Джезри. – Невооружённым глазом он этого не видел.
– Ему приходилось смотреть иначе. Он не мог получить изображение с большой выдержкой, – напомнил я.
– После закрытия звездокруга максимум, что он мог – стоять в винограднике, смотреть в спилекаптор на Полярную звезду и ждать, когда рядом с ней что-нибудь пролетит.
– И на несколько мгновений промелькнёт в видоискателе. – Теперь мы оба заканчивали друг за другом фразы. – И чего ради? Что он таким образом узнавал?
– Время. – Джезри упёрся взглядом в стол, как будто там показывали спиль про Ороло. – Он отмечает время. Через девяносто минут видит, что та же птичка снова пролетела над полюсом.
(Птичками называл спутники Лио – этого армейского жаргона он набрался из книжек, – и теперь мы все пользовались его словцом.)
– Увлекательнейшее занятие – всё равно что за часовой стрелкой наблюдать!
– Не забывай, что птичка не одна, – напомнил Джезри.
– Забудешь тут! Я полдня на них пялился!
Но Джезри начал развивать мысль и ему было не до моих жалоб:
– Вряд ли все они летают на одной высоте. У тех, чья орбита выше, период обращения больше. Не девяносто минут, а девяносто одна или девяносто три. Засекая время, фраа Ороло мог после достаточно длительных наблюдений составить своего рода…
– Перепись, – сказал я. – Каталог всех птичек.
– И тогда, в случае какой-то аномалии, он мог сразу её отметить. Но до того, как составлена такая, как ты говоришь, перепись…
– Он работал в полном мраке, в прямом и переносном смысле, – сказал я. – Он видел птичку над полюсом, но не знал, что это за птичка и есть ли в ней что-нибудь необычное.
– Значит, мы должны повторить его путь, – сказал Джезри. – Твоя первая задача – составить перепись.
– Мне это куда проще, чем Ороло, – сказал я. – На табуле видно, что некоторые сектора шире. Это следы спутников на более высоких орбитах.
– Когда ты как следует присмотришься к картинкам, ты научишься вычленять аномалии по внешнему виду, – заметил Джезри.
Легко ему было говорить – делать-то предстояло мне!
В последние минуты разговора Джезри явно заскучал. Он скользил взглядом по трапезной, словно надеялся отыскать там что-нибудь поинтереснее фраа Эразмаса. Теперь он вновь перенёс внимание на меня и объявил:
– Новая тема.
– Разрешаю. Назови тему, – отвечал я.
Если Джезри и понял, что я над ним прикалываюсь, то не подал виду.
– Фраа Пафлагон.
– Столетник, которого призвали.
– Да.
– Наставник Ороло.
– Да. Весы говорят, что его призвание и неприятности, в которые угодил Ороло, связаны.
– Звучит разумно, – признал я. – Я вроде как принимал это за допущение.
– Обычно мы не можем узнать, чем занимается центенарий, – по крайней мере до следующего столетнего аперта. Однако перед тем, как уйти в верхний лабиринт, двадцать два года назад, Пафлагон написал труд, который попал в мир во время десятилетнего аперта 3670 года. Десять лет спустя и потом еще раз, несколько месяцев назад, наша библиотека получила обычные деценальные поступления. Я прочесал их в поисках ссылок на работу Пафлагона.
– Какой-то уж очень окольный путь, – заметил я. – При том, что все труды Пафлагона у нас тут, под рукой.
– Да. Но я искал другое, – сказал Джезри. – Меня больше интересует, кто обратил внимание на Пафлагона. Кто прочёл его труды, написанные до 3670-го, и заинтересовался им как мыслителем. Потому что…
– Потому что кто-то в секулярном мире, – подхватил я, – очевидно, сказал: «Пафлагон-то нам и нужен! Давайте-ка его сюда!»
– Вот именно.
– И что ты нарыл?
– Сейчас объясню, – сказал Джезри. – Получается, что у Пафлагона было в каком-то смысле два основных дела.
– Как работа и самоделье?
– Можно сказать, что его самодельем была философия. Метатеорика. Проциане, вероятно, сочли бы это своего рода религией. С одной стороны, он – серьёзный космограф, занимается примерно тем же, чем Ороло. А в свободное время обдумывает и записывает глубокие идеи. И снаружи это заметили.
– Что за идеи?
– Я не хотел бы пока в это углубляться, – сказал Джезри.
– Ну, знаешь!..
Джезри успокаивающе поднял руку.
– Сам прочти! Я сейчас о другом. Я пытаюсь вычислить, кто его выбрал и почему. Космографов много, верно?
– Да.
– И если его призвали из-за космографии, возникает вопрос…
– Почему именно его?
– Да. А вот метатеорическими вопросами, которые он разбирает, почти никто не занимался.
– Я вижу, к чему ты клонишь. Весы говорят, что его призвали из-за них – не из-за космографии.
– Да, – сказал Джезри. – В любом случае, судя по тому, что мы получали в 3680-м и 3690-м, мало кто обращал внимание на метатеорические труды Пафлагона. Однако есть одна суура в Барито, большая поклонница Пафлагона. Её зовут Акулоа. Она написала две книги о его работах.
– Десятилетница или…
– Нет. Унарианка. Тридцать четыре года кряду.
Значит, она преподаёт. Других причин оставаться столько в унарском матике нет.
– Новоэвенедриканка. – Джезри угадал мой следующий вопрос раньше, чем я успел его задать.
– Я почти ничего не знаю про этот орден.
– Ну, помнишь, Ороло нам рассказывал, что светитель Эвенедрик на склоне лет работал в двух направлениях?
– Вообще-то про него упомянул Арсибальт, но…
Джезри пожал плечами, отметая мою поправку как несущественную.
– Новоэвенедриканцы интересуются как раз этими темами.
– Думаешь, суура Акулоа и ткнула пальцем в Пафлагона?
– Ни в коем разе. Она преподаватель философии, однолетка…
– Да, но в одном из концентов Большой тройки!
– Вот и я о том, – проговорил Джезри с лёгким раздражением. – Многие влиятельные миряне перед началом карьеры провели несколько лет в матиках Большой тройки.
– Ты думаешь, что лет десять – пятнадцать назад у этой сууры был фид, который потом заделался бонзой. Акулоа рассказывала ему, как велик и мудр фраа Пафлагон. А затем произошло некое событие…
Джезри кивнул и закончил:
– Заставившее экс-фида воскликнуть: «Сию минуту подать сюда фраа Пафлагона!»
– Но что за событие?
Джезри пожал плечами.
– В том-то и вопрос.
– Может быть, мы найдём ответ, если покопаемся в трудах фраа Пафлагона?
– Мысль верная, – отвечал Джезри, – но её трудно осуществить, пока Арсибальт использует их в качестве семафора.
Я целую минуту соображал, прежде чем до меня дошло.
– Стопка книг у него на окне…
Джезри кивнул.
– Арсибальт перетащил во владение Шуфа всё когда-либо написанное фраа Пафлагоном.
Я рассмеялся.
– А как насчёт сууры Акулой?
– Тулия читает её работы, – ответил Джезри. – Пытается выяснить, учился ли у неё кто-нибудь из нынешних бонз.
***************
Звонкая долина. 1.Горная долина, знаменитая множеством ручьёв, чьи музыкальные звуки сравнивают с перезвоном колокольчиков. Также (поэтично) Дол тысячи ручьёв. 2.Матик, основанный здесь в XVII в. от РК, специализирующийся на изучении и развитии боевых искусств и сопутствующих тематик (см. искусство долины).
Искусство долины(новоорт.), широкий термин, охватывающий искусство боя (как рукопашного, так и с применением оружия), военную историю, стратегию и тактику. В матическом мире все перечисленное тесно ассоциируется с инаками Звонкой долины, изучающими данные вопросы с основания в 17 в. от РК одноименного матика. Прим.: в разговорной речи и на флукском часто используется сокращение «искводо». Следует иметь в виду, что эта форма подчёркивает боевую сторону И.д. в ущерб научной и организационной. В экстрамуросе «искводо» – жанр развлекательной продукции, а также (для тех мирян, которые находят в себе силы не только смотреть на такие вещи, а и заниматься ими) вид спорта.
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.
Сидя под землёй, я и не подозревал, что происходит наверху. Теперь, узнав от Джезри, как упорно трудятся мои фраа и сууры, я взялся за табулу с удвоенной силой. На ней были записаны семнадцать ясных ночей. Я уже более или менее навострился, и на то, чтобы получить суммарное изображение за конкретную ночь, у меня уходило примерно полчаса. Еще полчаса требовалось, чтобы транспортиром измерить углы между линиями. Как и предсказывал Джезри, у некоторых птичек углы были чуть больше, что соответствовало более высоким орбитам, но для конкретного спутника угол оставался постоянным на каждом витке, каждую ночь. В принципе для переписи хватило бы и одной ночи, но я сделал измерения по всем семнадцати, просто для порядка и потому что, честно говоря, не знал, куда двигаться дальше. За один раз я мог обработать ночь или две, но возможность попасть в склеп выдавалась не каждый день.
