Текст книги "Глоток дождя"

Автор книги: Нил Никандров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Кое-кто начал улыбаться, догадываясь.

– ...В отделе составили еще один отчет, отправили в Кёнигсберг, оттуда Петины «манчжуры» пошли гулять в Москву. Центр среагировал на них сверхсрочной телеграммой: «Незамедлительно сообщите причину нахождения манчжур на территории Восточной Пруссии». Наш Петя странным образом перепутал манчжур с мазурами, – закончил Михаил.

Хохот был беззлобен: Бугаков – общий любимец, и его добродушие обезоруживало. Соблюдая хороший тон, сконфуженно похохатывал сам Петя.

Обед дарил минуты живого общения: вместе собирались редко. Оперативная работа захватывает человека целиком, многолюдия и гласности не терпит. А личного времени – постоянный дефицит. Поэтому бесценны встречи в товарищеском кругу и так памятны «разрядки».

После обеда Бугаков сел на мотоцикл и направился на место недавнего происшествия: еще раз осмотреть его повнимательней. Митрохин погрузился в бумаги. В кабинете Грошева остались Юзин и Черняк.

– Думаю, что мы предусмотрели многое теоретически, – обратился к ним капитан. – А осложнения придется расхлебывать на месте – практически. Поменьше бы их. Когда решили отправляться?

– Отправимся в чернозорь, по-охотничьи, – решительно сообщил Юзин. – Раньше начать – раньше кончить.

– Хорошо, – согласился Грошев. – Продолжайте изучать материалы. И между делом прислушайтесь: у меня будет занятный гость из тех мест, в каких вам действовать, – путевой обходчик – Хельмут Гайнц. Это он спас французского летчика в сорок четвертом. Прятал на сеновале.

Капитан набрал номер внутреннего телефона, попросил привести посетителя. Черняк вслед за Юзиным скрылся в «хоромине», чуть отодвинул занавеску.

Гайнц вошел за переводчиком и, получив приглашение сесть, прочно устроился напротив капитана – открытое лицо, натруженные руки, крепко сбитое тело привычного к физическому труду человека – все вызывало доверие к нему.

– Слышал о вас, герр Гайнц. Рад возможности поблагодарить лично за спасение союзника. Восхищен вашей смелостью, тем, что вы твердо отстаивали свои убеждения в любые, даже неудобные времена.

– Дать ночлег гонимому – не геройство. Я искупаю вину нации. Теперь надо позаботиться о другом – о том, чем заняты вы. Пора дать покой этой земле.

– Вы верно понимаете наши цели, герр Гайнц. У нас нет иных стремлений.

– Я должен помочь вам, – убежденно сказал обходчик. – Я не слеп, как многие мои соотечественники. Я понимаю опасность коричневой чумы, засевшей в лесах. Обычно стараются продлить жизнь обреченному. Агонию нацистов необходимо ускорить.

– Мы примем любую помощь. Но я хочу предупредить – это опасно.

– Я знаю. Но почему люди должны страдать от фанатизма фашистов? Воду мутят эсесманы и нацистские бонзы. Им не надоела игра в войну!

Обходчик неожиданно замолчал, перевел дыхание.

– Простите, много приходится молчать. По дороге к вам я думал о том, что скажу здесь. Знайте, я – немец, но я не люблю войну. Она до сих пор стучится в мои двери в обличье побирающихся инвалидов и других несчастных. На прошлой неделе заглядывали солдаты, обычные пехотинцы, шедшие на родину – в Мекленбург. Я угостил их молоком, дал хлеба. О таких ничего не скажу. Это жертвы. Те, которых я ненавижу, заходили ко мне вчера – утром.

Сколько их было?

– Четверо. Один высокий, с выпуклыми птичьими глазами, увешанный оружием – отдавал команды. Второй – в старой соломенной шляпе, похоже крестьянин – тыкал мне в грудь автоматом и все глядел, к чему бы придраться. Третий – пухлый и юркий – как женщина, от него пахло духами. И еще один совсем молодой, наверное, недавний гимназист, его окликнули Мареком. Они отобрали у меня всю еду. Сказали: это плата за то, что мы защищаем тебя от коммунистов.

– Видели их раньше?

– Слышал о них. Жаловались люди. Сегодня, по пути в город, вновь встретил «лесных»: Марека и мужчину, которого я прежде не видел. Назвать его приметы затрудняюсь – слишком велико было расстояние между нами. К счастью, они не заметили меня, очень торопились.

Диалог сделался отрывистым, напряженным. Грошева заинтересовали последние слова Гайнца, и капитан дотошно выяснял подробности: время встречи с бандитами, их предполагаемый маршрут, детали одежды и поведения. Гайнц уверенно отвечал и, если в чем-то не был уверен, прямо говорил об этом. Капитан был доволен: он проверял обходчика, и быстрые ответы подтверждали – Гайнц искренен. Андрей вспомнил, каким был прежний Грошев: учитель умел прощать и простодушно верить выдумкам провинившихся школьников. Теперь иначе. Проверять и перепроверять – это аксиома оперативной работы.

Обходчик ушел. Из окна Черняк и Грошев видели, как мимо пышного подъезда с бетонными глуповато-устрашающими сфинксами неторопливо прошел Гайнц. В поношенных брюках, форменном кителе с выдранным позументом, неожиданно маленький сверху, он казался Андрею трогательным и самоотверженным чудаком.

– Он не фальшивил, потому что не заискивал, – раздумчиво проговорил Грошев. – Он обладает чрезвычайно редким для нынешних немцев качеством – самостоятельностью.

Капитан советовался с Андреем, как с коллегой. Вроде бы ни одной отчуждающей нотки. Но почему кажется, что они есть? Впрочем, пока Андрей и сам не знает, нужны ли ему сейчас когда-то столь необходимые живые беседы с учителем, те летучие душевные озарения, когда собеседник открывался светлейшими сторонами натуры. Да, так и было: поставлены перед Андреем и Аркадием чашки с чаем, раскрыты страницы только что прочитанной книги, набирает разгон спор. Говорит брат, тихо и настойчиво, упорно отстаивая свои мысли, не соглашается с ним Андрей, вторгается в дискуссию Иван Николаевич, исподволь, без самоуверенного всезнайства вершит свой основательный суд. Смешно они выглядели, но спорили всерьез, до утренних петухов. Лишь тогда Иван Николаевич многозначительно поднимал палец: «Слышите? Надо соблюдать регламент...»

Грошев прервал его размышления:

– Пора в каптерку...

Они прошли по отзванивающему вечерней пустотой коридору. В бывшей учебной подсобке, где сохранились еще схемы артиллерийских механизмов, на столах была разложена одежда.

– Ищите подходящее.

Андрей набросил на плечи брезентовую куртку-штормовку. Коричневато-зеленой раскраской она напоминала кожу ящерицы.

– На случай ненастья лучше не надо. А этот свитер для ночевок: комфорта не будет.

Юзин по тем же соображениям взял ватник.

– Сапоги оставлю свои – разношенные, привык, – бросил он. – А тебе, Андрей, эти скороходы не подойдут?

Леонтий Петрович подал тяжелые ботинки на гвоздястой подошве. На шерстяном носке ботинки сидели как влитые.

С полчаса они старательно вытряхивали из отобранных вещей клочки бумажек, спички, свалявшийся мусор. Смотрели нет ли прорех, где можно обнаружить что-нибудь неожиданное. Гибкими пальцами Юзин прощупал швы ватника.

– Что-то есть, – удивился он.

Взял нож, подпорол подкладку. На ладонь выкатилась медалька со свастикой.

– Откуда ватник?

– Все случайное. Собирал наш завхоз Саввич.

– Лады. Пусть возвращается на место небольшим довеском к легенде.

– Нательное белье берите только застиранное. Мелочи – по выбору, но зажигалки, ножи, ложки – в обязательном порядке. Деньги. Они должны быть у контрабандистов – получите в разной валюте – советской, злотых, оккупационных марках. Из оружия рекомендую парабеллумы, – советовал Грошев. – Курево, Леонтий Петрович, бери любое. Пути добывания курева неисповедимы...

Еще с полчаса пристреливали пистолеты в подвальном коридоре. Оглушительно лопались выстрелы, металось по закоулкам эхо, пули расплющивались о бетон и с пронзительным визгом рикошетировали.

Затем Грошев объявил личное время, и Андрей тут же попал в плен к Митрохину.

– Заходи-заходи, – распахнул Миша дверь своего кабинета. – Живой человек за целый вечер, слава богу. Знаешь, ехал сюда, думал – наимельчайшую малость буду записывать, составлять конспект эпохи для потомства. Куда там. У меня здесь одни рапорты, постановления, заключения, протоколы. Дневник сгинул за грудой дел, а угрызения совести перед потомками остались. Потерян верный шанс войти в историю. Ведь контрразведчиков-мемуаристов раз-два и обчелся. Приходится развивать устный чекистский юмор.

– Смотри, рассердится однажды Бугаков, руки не подаст.

– У нас негласная договоренность: на шутки не обижаться. Он знает, я люблю его таким, какой он есть. Не думай, Петя гордится немалым резонансом моих песнопений.

Андрей рассмеялся.

– Послушай, Миша, а как я, в порядке? У меня никаких казусов?

– Присматриваюсь пока. Да не сомневайся, Андрей, найдем закавыку.

– Не успеешь. Придется отложить до лучших времен, когда не нужно будет сидеть взаперти.

– Они обязательно наступят, эти времена, еще погуляем. Городок обживается, вернешься – во сто крат лучше будет. Хотя и сейчас не жалуемся: все чаще вместо выбитых окон сверкают витрины, белеют занавесочки, а за ними улыбки полячек. В ресторанах млеет танго. Улучшается быт. Ты обратил внимание на свою кровать? Блеск! Такие у всего личного состава группы. Наш завхоз раздобыл кровати, предназначавшиеся для личной охраны фюрера. Правда, где-то они намокли, проржавели и скрипят, как колодезный ворот. Я так и сказал нашему завхозу: «Ты, Саввич, не кровати заприходовал, а гитлеровские стоны...».

Немудрящий треп Митрохина куда-то уплывал, и Андрей думал о своем. Да, он взрослый человек и уже знает, что быстротекущее время обладает печальной способностью: затягивать в свое Ничто-Нигде-Никогда рядовые человеческие судьбы. Все деяния его, Андрея Черняка, уместятся в скромной папке на полках какого-нибудь закрытого архива, и оттиск на обложке – «Хранить вечно» – будет пустой формальностью. Кто вспомнит, если нелепая ошибка или трагическая случайность оборвут жизнь? Ребята? Конечно, они не забудут. Не забудет Аркадий. Ирина? Как знать, нелегкий это вопрос. Как все-таки важно верить, что ты не исчезнешь бесследно и кто-то близкий будет беречь о тебе память: «Он был бойцом тревожной эпохи, всегда думал о других и шел на врага, подавляя чувство самосохранения...»

Когда спадает с глаз пелена, горько понимать нелегкую истину: ты будешь позабыт. Время заволакивает фигуры куда более монументальные. Преуспел ли ты в чем-нибудь значимом? Сомнительно: учительский институт-двухлетка, увлечение радиоделом, эпигонская пьеска о комсомольском штурме Марса, год преподавательской работы в деревенской школе, два с половиной – в тылу у немцев. Стандартно по нынешние временам и жидковато для благодарной памяти потомков...

Запахло табачным дымком – Миша затянулся папироской. Пустил несколько колец, сказал завидующе:

– Рвануть бы с вами. Да не прошусь – Грошев не пустит. И примелькался, знают меня в окрестностях. Сам что чувствуешь перед отправкой?

– Предпочитаю, Миша, как можно меньше вникать в это сейчас...

Андрей понимал, что в словах его была уклончивость, но и себе самому не сказать, что он в действительности чувствует. Боязнь? Не похоже. Тревогу неведомого? Не совсем, но ближе к истине. Может быть, ответ в торопящих ударах сердца – скорей, скорей в дело!

Черняк помнил, как желал он быстрее выйти к своим в дни падения Восточной Пруссии, когда остервенелые потоки гитлеровцев пытались пробиться к последним кораблям в Пиллау. Немецкий персонал школы сбежал на грузовиках, и Андрей в этой суматохе ушел от «коллег» навстречу приближавшемуся фронту. Ему повезло: он встретился с разведгруппой 3-го Белорусского фронта и двое суток передавал в эфир свои материалы. На восьмой день блужданий по немецким тылам группа напоролась на отряды самообороны гитлеровцев. Двух разведчиков скосили вражеские очереди, осколком размозжило «Северок». Командир не выдержал, обругал радиста: «Раззява! Не уберег рацию! Немые мы теперь, понимаешь?» Потрясенный радист рыдал, считая справедливыми обвинения командира. Не забыть, как он молил: «Расстреляйте меня, расстреляйте!»

Разведчикам удалось выбраться на островок тишины, уйти от собачьего перелая, выстрелов наугад и гулких перекличек прочески. Они укрылись в прозрачных лесопосадках, и им казалось, что дальше не смогут сдвинутся ни на миллиметр. Но минула промозглая мартовская ночь, и они снова были в пути. Две недели металась их группа между воинскими подразделениями вермахта. До сих пор во рту тошнотворный привкус этих дней. Разведчики питались мясом пристреленной лошади, которое быстро испортилось и превратилось в жилковатую липкую массу. Ее приходилось есть, потому что их шоколад и галеты кончились. Андрей помнит и картечины гороха. В который раз группа оторвалась от погони, ребята расслабились ненадолго и, шагая по ельнику, щелкали горошины. Вдруг на просеке мотоциклетный треск, хриплые выкрики, выстрелы. Вновь бег по перелескам, а во рту клейкая гороховая каша, забивающая горло, пресекающая дыхание. Не жил ли еще в Андрее лихорадочный, истрепанный ритм тех его мыслей?

Черняк не помнил, как попал к своим: его оглушило разрывом мины, когда он перебегал через дорогу, за которой уже рокотали «тридцатьчетверки»...

– Рассказал бы что-нибудь, – попросил Миша. – С Петей не поболтаешь, он молчун. Ты-то, надеюсь, поразговорчивей?

– О войне неохота.

– Не о войне. О своей девушке... О будущем... О чем хочешь.

– Знаешь, я толком и не уверен, что девушка у меня есть. Наши отношения были так неопределенны, а мы столь наивны и смешны... Как-то я поспорил с нею, что напьюсь дождя. Я пытался сделать глоток дождя, чтобы выиграть спор. Самоуверенное, дурашливое пари я проигрывал с самого начала. Счастье делало меня сумасшедшим.

– Для любимой пойдешь и на заведомый проигрыш, – понимающе сказал Митрохин.

– Она назвала меня победителем, отвела слипшиеся волосы со лба, сказала: «Ты обещал только глоток, а выпил всю тучу». Впрочем, это было давно. Вероятно, я стал скучным человеком и теперь не пошел бы на такое пари... Кстати, а ты почему отмалчиваешься? Женат?

– За два месяца до Зеебурга. Друзья предостерегали: зачем тебе, Митрохин, брачные узы перед вылазкой в Европу, остерегись до возвращения. Не послушал. У меня милая жена, Соней зовут.

– Пишет?

– Каждый день. Сообщает о соседках, болячках, снах. Такое ощущение, что не уезжал, а ходишь за ней по пятам и все подмечаешь, как в первые дни, когда всякое ее слово притягательно.

Помолчали, перебирая в мыслях каждый свое.

– А тебя? Ждет кто?

– Брат.

– А та девушка?

– Не было такого уговора, Миша.

Вновь возникла перед ним Ирина, веселая, легконогая, какой была в день первого прихода в его строгий дом. Андрей увидел ее из окна мансарды и не поверил: она ли? Но стук каблучков по скрипучей лестнице, шорох платья... Он стоял, как истукан: это так необычно – гостья в его сумрачной комнате... Приблизился издалека тот ее взгляд, щедрый и всепроникающий. Казалось, еще немного, и задышит она рядом, а он, показывая ей самодельный радиоприемник, так и не повернется к ней, не посмотрит прямо в глаза... Почему он так мало узнал о ней? Не потому, что не хотел. Он просто считал: успеется, впереди – бездна времени. Что может припомнить он? Первую встречу, когда он увидел ее на речном песке после купания: брызги сверкали на ее плечах, куцый «хвостик» свисал с затылка, она прыгала, выливая воду из ушей, тонкая, как танагрская статуэтка. Что еще? Игру в волейбол? Несколько походов в кино?.. Можно ли это назвать любовью? Если он спрашивает сейчас, мог ли он разобраться тогда? Видимо, поэтому после направления на курсы радистов Андрей не послал ей письма. Тогда он думал в приподнято-романтическом духе: могу и не вернуться, не буду внушать напрасных надежд. И все же находили минуты, когда хотелось знать: о тебе думают, надеются, что ты возвратишься живым и невредимым. Но чаще ему чудилось, что все надумано и та девчушка – всего-навсего случайная знакомая. Он только пожалел «смешную цаплю»: летом и одна, без друзей, на речном берегу, с раскрытой книгой, бездумно глядящая на волны. Все остальное – выдумка. Он просто подошел к ней и спросил: «Можно ли купаться, не холодна ли вода?» И ничего больше...

Размышления прервал озабоченный, чем-то недовольный Бугаков. Он сел рядом с Андреем, диван под ним тоскливо заскрипел.

– Как поездка, удачно? – спросил Митрохин.

– Без просвета. Опросы ничего не дали. Боятся люди, нас или бандюг... Не разобрать. У места нападения, в лесу, нашел вот это.

Бугаков раскрыл ладонь и показал подковку овальной формы с четырьмя отверстиями для гвоздей. Наружная сторона ее блестела, словно побывала под наждаком. Кусочек металла пошел по рукам: повертел подковку Андрей, с комично-сосредоточенным видом исследовал Миша, затем подбросил в воздух, поймал и возвратил Бугакову:

– Пинкертона бы нам...

Раздался стук в дверь. На пороге возник Юзин.

– Сумерничаете?

– Перемываем косточки коллегам, – серьезно ответил Митрохин.

Юзин глянул в сторону Андрея:

– Пора закругляться.

Черняк послушно пошел к выходу, с порога повернулся, предупредил Митрохина:

– Оставлю на столе письмо брату. Не забудь отправить.

В коридоре напарники столкнулись с Грошевым.

– Отдыхайте. Подъем в четыре ноль-ноль, – сухо уронил тот.

Впервые за последние часы Андрей подумал о предстоящем задании как о чем-то близком и неотвратимом. Холодок пробежал по спине.

Милый мой Аркаша!

Оповестил тебя, что вернусь домой, но, оказалось, – погорячился. Встреча отдаляется, а надолго ли – сказать затрудняюсь. Огорчен не меньше твоего, т. к. надеялся глянуть на твою взъерошенную шевелюру, на твой холостяцкий быт, на результаты твоих литературоведческих изысканий.

Я в полном здравии. Не знаю, смогу ли писать тебе. В одном могу заверить, эта командировка будет короче предыдущей. Рядом со мной хорошие парни. И, ты удивишься, – наш милейший и всеохватный Иван Николаевич. Он, в некотором роде, мой начальник, и честно говоря, мы избегаем бесед. Слишком заняты! Подождем, увидим. Это мудрое правило не подводит.

В последние дни в этих краях было тускловато, моросило, и природные (неяркие) красоты окончательно поблекли. Читаю мало, под рукой только Тютчев: «Через ливонские я проезжал поля, вокруг меня все было так уныло...»

Пиши, не забывай, вернусь – прочту все разом. Нужно сказать, ты был лаконичен в своем письме. Чем живешь! Какие предметы ведешь в институте! Как общие наши знакомые!

Оторвись, Аркаша, от фолиантов и напиши брату.

Обрати внимание: я переменил адрес. Не перепутай.

Целую, Андрей.

3

«Виллис» урчал под темными кронами придорожных деревьев. Капитан напутствовал напарников. Как будто все взвешено и оговорено, но Грошев длил прощание. Андрей понимал тревогу: разве не было на памяти капитана неудачных операций!

Юзин не вникал в тонкости момента, расставания не затянул: деловито обменялся рукопожатиями с Бугаковым и Грошевым и уверенно направился в сторону Кирхдорфа. Черняк догнал его и зашагал рядом, стараясь не думать о Грошеве.

Вдоль дороги, над луговыми низинами висел туман. Зелень полей и подлеска была по-утреннему матовой, но прибитые росой запахи понемногу высвобождались ветерком из ночного плена.

Молодчина Леонтий Петрович – молчал, давал возможность побыть наедине с мыслями. Небось, он и сам был не прочь подумать о своем, неброский ходок в телогрейке и с тощим «сидором» за плечами, бредущий по дороге.

Скупую выжимку жизненной истории Юзина Черняк узнал от Грошева. Четырнадцатилетний Леонтий беспризорничал, потом был воспитанником красноармейской части, поступил в военное училище, откуда партийной организацией был рекомендован в школу военной контрразведки. Жена и дочки-близняшки погибли при эвакуации семей комсостава: тяжелая немецкая авиабомба разорвалась у вагона. До сорок четвертого года Юзин исполнял обязанности начальника разведки и контрразведки в небольших партизанских отрядах на территории Белоруссии, затем, до Победы, его четырежды забрасывали в немецкий тыл с разведывательно-диверсионными группами. Все операции были результативными, но в рапортах, уходивших по инстанциям, отмечалось, что дерзость некоторых операций подвергала неоправданной опасности жизнь самого командира. Ватагин хотел оставить его в отделе, но Юзин отказался: из-за любви к оперативной работе, в которой находил удовлетворение, а возможно, и забытье, из-за равнодушия к продвижению по служебной лестнице. За время, что Андрей знал Юзина, душевная боль его ни разу не вырвалась наружу. Зачерствел в горе, да и профессия наложила неистребимый отпечаток: сентиментальность и мягкотелость чужды контрразведчику. Дело жесткое, ничьих не бывает...

...Непрерывное движение по проселочной дороге опьянило Андрея, от духмяного воздуха звенело в голове. Лесные чащи, манящие луговины с перистыми листьями частого порезника словно убеждали в невозможности чудовищных, противоречащих покою природы страстей.

Черепичные крыши Кирхдорфа появились внезапно, за лесистым склоном. По дороге навстречу Юзину и Черняку двигалась от поселка низкорослая лошаденка с телегой, на которой гробоподобно, посверкивая черным лаком, покачивался рояль. Рядом с клячей вышагивал возчик. Третьим участником шествия был подвижный худой субъект в темно-синем костюме, с залихватским бантом на шее. Рояль трясло на неровностях дороги, и неумелость возчика возмущала человека, который, жестикулируя, что-то внушал сонному мужику. Поравнявшись с ними, Черняк спросил по-немецки:

– Впереди Кирхдорф? Мы не плутаем?

– Верно, верно, – откликнулся человек. – Кирхдорф. Кого-нибудь ищете?

– Покоя и пристанища, – словоохотливо сообщил Андрей. – Надоело скитаться. Говорят, в Кирхдорфе есть уцелевшие дома. Это правда?

– Да, да! Домов сколько угодно. Малолюдье – наша беда. Немцы – в бегах, польские новоселы предпочитают пока Зеебург, – спохватившись, субъект церемонно поклонился. – Разрешите представиться: Зигмантас Вайкис, музыкант, немного художник. В настоящее время, волею судеб – служащий предпринимателя-комиссионера.

– Хорошенькое дельце, – пробормотал Юзин. – Всегда что-нибудь к рукам прилипнет.

Вайкис хотел, видимо, возразить, но сдержался, и, увидев, что повозка укатывается все дальше, легко, как подросток, побежал за ней, выкрикивая на ходу:

– Надеюсь, будем соседями! Я проживаю на разъезде Гайнца! Заглядывайте!...

– Визитная карточка Кирхдорфа, – усмехнулся Юзин.

Поселок поразил Андрея запустением и смиренной унылостью. Такое ощущение испытывали моряки, встречая в океане корабль, оставленный по неведомым причинам экипажем. Переселенческие ручейки едва докатывались сюда. В черных глазницах окон чудилась тоска по человеческой суете.

Напарники прошли Кирхдорф насквозь, а встретили только троих: старуху, отвечавшую на все расспросы затверженное «найн», и странную пару – человека в одежде пылающе-пурпурного цвета и мальчугана в клетчатом трико. Юзин хотел приблизиться к ним, но человек издали угадал намерение чужака, переступил через поваленную ограду, потянул за собой мальчишку и пропал в ничейном саду.

– Везет нам сегодня. Толком не поговорить: кто торопится, кто прячется, – сказал Андрей.

– Говорильня никуда от нас не денется, – возразил Юзин.

Ничем не примечательный дом, который приглядел им Бугаков, стоял на окраине поселка, в стороне от дороги. Лес, прилегавший к саду, обеспечивал скрытые подходы к жилью, а с чердака просматривалась большая часть территории поселка.

Комнаты были засыпаны штукатуркой, битым стеклом, загромождены остовами мебели: вдоль стен стояли диван с изодранной обивкой, буфет с выломанными дверцами, расхрястанные венские стулья.

– Расстарался Петя, – протянул Черняк, – в конюшне краше...

Быстро очистили помещение от хлама. Разыскали ведра и пошли к бетонному кольцу колодца, которое возвышалось в дальнем углу двора. Здесь их ожидало запланированное разочарование: колодец был доверху забит металлоломом. Перешли через дорогу к дому напротив, который, как они знали, принадлежал Борусевичу. Черняк решительно забухал в дверь. Прислушался – никого. Заглянул в оконце сбоку от двери: за мутным стеклом просвечивали разнокалиберные бутылки, банки, хозяйственные мелочи. Ни шороха, ни шевеления.

Напарники не торопясь набрали воды. Знакомство с Борусевичем откладывалось.

В сгущавшихся сумерках закончили уборку, помыли полы, набросали елового лапника в углы небольшой комнатушки, которую нарекли спальней.

Следующий день посвятили изучению поселка (под предлогом поиска пригодных для хозяйства вещей), знакомству с жителями и, как выразился Юзин, «засвечиванию». В этом деле было важно не переусердствовать: пусть ползут о них слухи туманные, разноречивые, построенные на домыслах, главное, чтоб жители поселка усвоили, что новопоселенцы Кирхдорфа не в ладах с властями. Привкус подлинности этим суждениям придаст контрабандная парфюмерия, которая будет продана женщинам с окрестных хуторов.

К полудню Юзин и Черняк знали всех обитателей поселка: три одиноких старухи-немки; две пожилые польские четы, прежде батрачившие на зажиточных бауэров; «полусемья», состоявшая из женщины средних лет и подростка; человек, которого из-за одежды звали Красным, с мальчиком; затем Борусевич и, наконец, Малезинские, прибывшие в поселок как переселенцы.

Шустрые и гостеприимные Малезинские с подчеркнутой приветливостью встретили новоприбывших, забросали вопросами, пригласили на цикориевый кофе, дали исчерпывающие характеристики жителям Кирхдорфа, порадовались, что в полку новоселов прибыло. На прощание напарники предложили пани Малезинской тюбик французской помады, хладнокровно запросив за него втридорога.

Повторный визит к Борусевичу, которого Малезинские заклеймили «скопидомом и хапугой», был успешнее. На удары в дверь в оконце выглянуло недовольное лицо хозяина, потом заскрипел засов.

– Что надо? – через цепочку спросил он по-польски. – Хлеба нет, впору побираться самому. Батраки не нужны.

Борусевич хотел захлопнуть дверь, но Черняк заклинил ее ботинком.

– Дай попить.

Борусевич помедлил, нехотя сбросил цепочку.

– Соседи, значит.

– Если понравишься, станем соседями, – пошутил Юзин, мешая литовские слова с польскими и нещадно искажая их.

Борусевич хмыкнул и повел их на кухню, к ведру с водой.

– Пейте.

Пока Юзин пил, Черняк огляделся: кафельная печь, полки с жестяными коробками для круп, стол, стулья. В углу – деревянная фигурка, по-видимому, святого. Он опирался на древко копья, утомленно склонив голову. Лицо с сосредоточенным взглядом темных глаз и скорбно сомкнутыми губами словно выглядывало из прорези, образованной смоляной, похожей на забрало, бородой и шлемом с плюмажем. Мощную грудь охватывал панцирь, из рукавов туники торчали мускулистые руки воителя.

– Тебе тоже? – Борусевич зачерпнул воды и проследил за взглядом Черняка. – Со святыми обживаться легче, оберегают от напастей, мора и дурного гостя.

В голосе его звучал вызов. Черняк вытер губы рукавом.

– Хороша водичка. Мы будем брать ее из твоего колодца, пока не расчистим свой. Так, папаша?

Борусевич пожал плечами: ничего не поделаешь, придется терпеть.

В окне замелькал приближающийся к дому пестро разрисованный автофургон. Радужными разводами он напоминал ярмарочный балаган.

– Неужели цирк? – удивился Андрей.

Крестьянин нехотя пробурчал:

– Это оптовик ресторатора Зелинского, скупает овощи.

Они вышли на крыльцо.

Черняк направился было со двора, но Юзин уселся на ступеньку и окликнул Андрея:

– Подожди, портянку перемотаю!

Медленно, как издыхающее животное, подполз к крыльцу фургон. Оптовик, он же водитель, черноволосый парень в тонкой кожаной безрукавке, выскочил из кабины и яростно ударил ногой по обмякшему протектору.

– Сколько раз втолковывал этому борову: гони монеты на новую резину! Проклятый жмот! – выпалил он по-польски и повернулся к Борусевичу. – Неси кирпичи, будем латать обувку!

Парень вытащил из-под сиденья разводной ключ, куски резиновой камеры для клеек, ручной насос. Будто приятелю сказал Черняку:

– Не уходи, поможешь Борусевичу подержать кузов.

Борусевич притащил стопку кирпичей, и оптовик сноровисто приспособил их под домкрат. Свинчивая гайки, как бы мимоходом прощупал Черняка:

– Хозяйство имеешь?

– Пока нет.

– Заимеешь, приглашай меня, Яна Голейшу, за любым огородным товаром. Со мной нетрудно сговориться. Так, Борусевич?

Тот закивал.

– А теперь проваливайте, ребята. – Голос Голейши звучал нагло, однако Юзин и Черняк, не проронив ни слова, пошли со двора.

Вскоре уже никто в Кирхдорфе не проявлял интереса к напарникам, хотя опасливое отношение к ним сохранялось, может, из-за того, что ползли о них разноречивые слухи. Малезинская ославила их как спекулянтов и контрабандистов. Круг общения пришлых не внушал доверия. Случайные личности, подобно мошкам, липли к ним в надежде на поживу. Напарники быстро привыкли к произносимым с оглядкой просьбам о новомодных американских чулках и газовых блузках. Искренне или нет, но поприветливел Борусевич, что и отметил Юзин: «Видит своего поля ягоду».

Первую информацию они получили от мальчишек, которых встретили в полуобвалившихся траншеях за поселком Граумен. Андрей подошел к ним.

– Червей копаете, рыбаки?

Паренек постарше в рубашке из парашютного шелка промолчал, а второй, семи-восьми лет, смуглый, как турчонок, простодушно сообщил:

– Каких еще червей? Винтовки ищем для обмена на хлеб.

Андрей переспросил с сомнением:

– Для обмена на хлеб? Да кто же будет менять на хлеб ваши железяки?

Паренек в рубашке дернул «турчонка» за рукав, предостерегая от излишней откровенности, но тот, обиженный недоверием, отчеканил:

– Мы уже обменяли две, совсем новые. Здесь хорошее место, много оружия под землей и не поржавело еще.

– Тогда и я обменяю кое-что, – хитро улыбнулся Андрей.

Польщенные заинтересованностью взрослого, мальчишки рассказали наперебой, что в Граумен наведался «русский офицер» и предложил ребятишкам хлеб и деньги за любое огнестрельное оружие. Офицер не наврал и отвалил «во-о-от столько хлеба».

Юзин серьезнейшим образом оценил информацию, и напарники несколько дней собирали по крупицам дополнительные сведения о «русском офицере», прежде чем в тайник легло первое сообщение:

«Ведуну, 27 июля. В поселках по периметру Кабаньей пущи (Словики, Хорнек, Граумен) гражданскими лицами русской и, частично, польской национальности осуществляется сбор огнестрельного оружия. Возглавляет их человек в форме лейтенанта Советской Армии. На руках имеет командировочное удостоверение, выданное якобы в Белостоке. Оружие перевозится на грузовике марки «рено». По мнению жителей, боевое снаряжение собирается бандитской группой Ястреба, действующей в Августовских лесах. Возможны повторные наезды. Приметы «лейтенанта»: рост около 180, черные курчавые волосы, приплюснутый широкий нос, два зуба в верхней челюсти имеют коронки из металла белого цвета. Ткач».

Через день в «почтовый ящик» – под основание покосившегося придорожного креста – Черняк поместил новую гильзу с клочком бумаги: