Текст книги "Чёрная магия (Сборник)"

Автор книги: Нил Гейман

Соавторы: Йон Колфер,Тэд Уильямс,Гарт Никс,Джейн Йолен,Элизабет Хэнд,Кейдж Бейкер,Мэри Розенблюм,Патриция Анна МакКиллип,Энди Данкан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

– Ты помогла спасти нас, – сказала маленькая женщина. – Мы всегда будем благодарны тебе.

Вивиана рассеянно кивнула.

– Как тебя зовут? Я уверена, что знала твое имя.

– Да, знала. Оно такое же, как у тебя. Я Вивьен.

– Да, точно.

– А помнишь, я тебе объяснила, что нас мало? Ты тогда ответила, что каждый раз, когда какой-нибудь ребенок говорит: «Я не верю в фей», – умирает фея.

– Это мои слова? – Вивиана улыбнулась.

– Да. И в некотором смысле так и есть, – Вивьен уселась на камень у озерца. – Мы – твое будущее, Вивиана, так же, как и будущее бриттов Артура, и всей семьи Мирддина – его потомков, потомков его брата и его сестры. Если бы во времена Артура люди перестали верить в прекрасное и претворять его в жизнь – мы бы сгинули. Мы бы становились все менее правдоподобными и в итоге угасли бы. Если люди твоего времени когда-либо разубедятся в нашем существовании – случится то же самое.

– Я подумаю над этим, – пообещала Вивиана. – А почему вы такие маленькие, и почему у вас крылья?

– Когда-то нас было больше, – продолжила Вивьен. Ее прозрачные крылья радостно приподнялись, – Настолько, что мы заполонили землю. Мы не хотели смерти растений и животных ради того, чтобы нам было просторнее, потому стали уменьшаться. Когда мы наконец сделались такого роста, как сейчас, мы поняли, что могли бы летать, если бы у нас были крылья. И обзавелись ими. Вот, видишь?

– Конечно. Летать – это так чудесно, правда?

Вивьен кивнула и поднялась в воздух; прозрачные крылья превратились в размытое пятно.

– Я парила однажды. Он превратил меня в белого голубя, – Вивиана глянула в озерцо на отражение своего морщинистого лица. – Наверное, сейчас из меня получился бы серый голубь.

Ответа не последовало. Маленькая Вивьен с прозрачными крылышками исчезла.

Вивиана вздохнула, еще раз изучила свое отражение и устремила взгляд на тонкие синие вены на тыльной стороне руки. Она заговорила сама с собой – иногда за ней такое водилось:

– Пожалуй, мне лет шестьдесят. Или больше… Годы не должны были оставить на мне отпечаток, но вот же, однако… я чувствую…

– Прекрасно выглядишь, золотце.

– Никогда!

– Кто ж еще? Надеюсь, ты не имела в виду, что никогда больше не желаешь меня видеть? От меня так просто не избавиться.

Вивиана пристально посмотрела на птицу, потом кивнула.

– «И сидит, сидит с тех пор там, над дверью, черный Ворон, с бюста бледного Паллады не исчезнет никуда». Да, мы это читали в школе.

Никогда качнул головой.

– Мило, правда?

– Не рассматривала в таком ключе, но, пожалуй, да. То, чего я не понимала, та часть, которой я не понимала вообще, – это не тот ворон. Это ты, Никогда. Ты – волшебное животное. Я отправила его домой, к матери, я отвела его…

Вивиана заплакала.

Никогда терпеливо дождался, пока она вытрет глаза.

– Ты вернула его. И правильно, золотце. Ты знала, что так нужно, и ты это сделала. Тут не о чем плакать.

– Он ушел, и эта маленькая женщина – тоже. Значит, никаких волшебных животных больше не будет. Никаких, и тебя тоже.

– Я пришел кое-чему тебя научить, – Никогда склонил голову набок и уставился на Вивиану блестящим глазом, – Только не задаром. Как насчет твоих красивых часов?

– Этих? – Вивиана взглянула на розовые наручные часы. Двадцать семь минут первого. – Они стоят. Они уже много лет стоят. Сама не знаю, зачем я их сегодня надела.

– Неважно, – отмахнулся Никогда. – Я их хочу.

– Так бери. – Вивиана сняла часы и протянула ворону. – Ты ответишь на мои вопросы? В уплату за них?

– Непременно, золотце, – Никогда ухватил ремешок часов клювом, отступил немного и перехватил их лапой, – Как только положу их в банк. Это недалеко, я мигом.

Вивиана покачала головой.

– Мне неуютно здесь. Почему – сама не понимаю. Я знаю, что вернулась в свое время. Фея – в смысле, эта маленькая женщина с крылышками – так сказала. И все равно мне некомфортно, быть может, потому, что до нынешнего дня я была так счастлива.

Она огляделась, пытаясь припомнить, с какой стороны пришла сюда давным-давно.

– Тебе туда, золотце, – указал крылом Никогда. – Иди в ту сторону и быстро выберешься из лесу. За меня не беспокойся, я тебя нагоню.

Когда ворон исчез, Вивиана направилась в ту сторону, куда показала птица. Вивиана стара, а пенсии ей не дадут, и социальные службы помогать не станут. И что, ей придется голодать? Подумав, Вивиана решила, что это неважно. Ее жизнь окончена, и ей лучше умереть. Может, с миром теперь все в порядке, как сказала маленькая женщина, но сама Вивиана не подходила для этого мира и ощущала это. Как счастливы они были когда-то…

– Итак, золотце. – Никогда спикировал мимо Вивианы и тяжело опустился на ветку неподалеку от нее, – У тебя есть вопросы? У меня есть ответы. Не на все, но таково большинство ответов. Что ты хочешь выяснить?

– Эх, надо было подумать над вопросами, пока ты летал. – Осознав свою непредусмотрительность, Вивиана почувствовала себя глупой и беспомощной. – А я вместо этого витала в облаках. Чем бы ты поинтересовался, если был бы на моем месте?

Никогда почесал голову, балансируя на одной лапе.

– Ты говорила, что не поняла насчет волшебных животных. Может, тебе стоит уточнить?

– Хорошо. – Вивиана склонила голову и на мгновение задумалась, – Маленькая женщина, которую я считала феей, исчезла. Мерлин – великий и могущественный волшебник; когда я видела его в последний раз, он был маленьким мальчиком; в любом случае, и он ушел. А вот ты… ты понимаешь. Почему?

– Мне случалось получать более ясные вопросы, золотце. Потому я выскажусь на свой лад, а потом отвечу. Ты говоришь, что из нас двоих один – волшебное животное. Как такое может быть? Верно?

– Да, – согласилась Вивиана.

– В таком случае это ты, только и всего. Волшебное животное, золотце, – это ты. Не я. Ты можешь перевоплотиться в птицу. Ты думаешь, я могу превратиться в девочку? Нет, не могу. Я не могу развести огонь или открыть дверь. Мне очень нравятся всякие блестящие штучки, как и тебе. Только вот делать их я не умею. Мне приходится находить их, или красть, или выторговывать, что я и делаю. А эта твоя одежда? Мне нравятся пуговицы, но я не могу их застегивать. И расстегивать тоже.

– Что-то я не пойму, к чему ты клонишь.

– А ты попробуй. Это нетрудно. Люди – волшебные животные. Единственные настоящие волшебные животные. Спроси у своей лошади или любой встречной собаки. У тебя есть кошка?

Вивиана кивнула.

– Кошки ловят птиц, и мы ничего толком не можем с этим поделать – только улететь. Предположим, они попытались бы вместо этого ловить вас. Как думаешь, долго бы они протянули?

Вивиана задумалась.

– Ты считаешь, что я могу быть птицей? Но я не могу. Это Мерлин превратил нас обоих в птиц.

– Он придал тебе этот облик, золотце.

– А я о чем говорю?

– Ты тоже можешь его использовать, если очень захочешь. Если волшебник хоть раз придал кому-то какой-то облик, облик начинает принадлежать этому человеку. Улавливаешь? Как если бы он передал тебе те штуки, которые у тебя на ногах. Как только он отдал их тебе – они твои. Ты можешь их носить, а можешь снять.

– Ты имеешь в виду, что я могу снова стать птицей, если пожелаю?

– Именно.

– Это… раньше это был затягивающий лес. Так говорила Ромашка. – Вивиана умолкла, чувствуя неприязнь со стороны леса. – Он больше не притягивает – по крайней мере, меня. Будь я птицей, я могла бы выбраться отсюда быстрее.

– Конечно.

– Тогда я хочу быть птицей. Почему же я не птица?

– Возможно, потому, что ты чересчур рассудительна, золотце, – Никогда некоторое время изучающе взирал на нее, потом заговорил снова, – Тебе нужен тот, кто знает все ходы-выходы. Очень нужен. Я тебе помогу, только придется слушаться меня во всем.

– Я согласна.

– Отлично. Держись меня. Я не собираюсь за тобой гоняться. Постоянно лети подо мной. Не забирайся высоко, даже на мой уровень. Не станешь этого делать, золотце?

– Я буду вести себя так, как ты говоришь.

– Не собираюсь тебе ничего говорить, кроме того, что уже сказал. Подними голову и посмотри на небо. Угу, хорошо. Теперь закрой глаза, но продолжай смотреть на небо. Расправь крылья… А теперь вперед!

Вивиана ринулась вперед и раскрыла глаза, уже очутившись в воздухе. Черная птица пролетела между деревьями и поднялась над кронами. Вивиана последовала за ней.

Вон гора, окруженная лесом. Вон тропа – желтовато-коричневая нить, петляющая среди холмов. А вон…

У дороги кто-то лежал, не то мертвый, не то без сознания. Черная птица тоже это увидела и метнулась вперед, снижаясь с каждым ударом крыльев. Вивиана последовала за ней, зная, что так правильно, хоть и не могла вспомнить почему. Вон тропу пересекает серебристая нить – видимо, ручей. Черная птица уже была над ним и опускалась все ниже и ниже. А она…

* * *

Она стала бескрылой девочкой, падающей с неба.

У Вивианы ныло все тело. Оказалось, что шумит не только кровь у нее в ушах. Покрытая синяками и ссадинами, она уселась и увидела машину матери; машина мчалась по тропе, волоча за собой шлейф пыли. Голос у Вивианы пропал, но вокруг шеи была повязана влажная красная бандана. Девочка сорвала ее и замахала.

– Вив, ты как? – Мать склонилась над Вивианой; голос ее дрожал от беспокойства за своего ребенка. – Ромашка вернулась домой без тебя, и я заволновалась.

– Н-не знаю… – Вивиана откашлялась и сплюнула, – Я… ма, ты меня узнаешь?

– Конечно, я тебя узнаю!

– У меня нет пудреницы. Дай, пожалуйста, твою.

– Вив, у тебя лицо исцарапано, – Никогда еще мать не говорила с такой озабоченностью, – Я бы не…

Вивиана снова сплюнула.

– Ма, мне не нужна твоя косметика. Я хочу просто на себя посмотреть.

Из зеркальца, покрытого прилипшими частичками пудры, на Вивиану взглянула четырнадцатилетняя девочка с разбитым лицом.

Захлопнув пудреницу, Вивиана вернула ее матери и кое-как поднялась на ноги.

– Ма, у меня к тебе странный вопрос. Ответишь, ладно? Хотя он и необычный.

– Хорошо. На какой угодно.

Вивиана подняла правую руку.

– На мне есть розовые часы, которые мне подарил папа?

– Они, наверное, слетели, когда ты падала, – произнесла мама. – Мы можем поискать их потом.

– Не беспокойся, – сказала Вивиана. – Они мне никогда особо не нравились.

Но мать уже прочесывала все вокруг.

– Вот твой швейцарский складной нож! – Она победно помахала им.

– Думаю, у меня недостает четвертака. Только не начинай искать и его.

Вивиана принялась оглядывать деревья на краю леса. Потом она взяла блестящий красный ножик и бросила черной птице, восседающей на ветке.

– Пока! – крикнула она, – Спасибо тебе!

* * *

На третий день нового школьного года Вивиана сидела с Джоан в школьной столовой. Вивиана повернула голову и неожиданно замерла.

Джоан попыталась понять, куда смотрит ее подруга.

– Что случилось, Вив?

Вивиана положила вилку.

– Парнишка. Тот, маленький.

– Вон тот? Это Джо…

– Неважно, – Вивиана жестом остановила ее, – Совершенно неважно, как ты его зовешь. Я знаю его настоящее имя.

Она вскочила и замахала руками.

– Мерлин! Сюда! Это я, Вивиана!

Темноволосый стройный мальчик резко развернулся, и глаза его вспыхнули надеждой.

Орсон Скотт Кард
ОТЕЦ КАМНЯ

Орсон Скотт Кард начал публиковаться в 1977 году, а в 1978 году получил премию Джона В. Кэмпбема как лучший новый автор года. В 1986 году его знаменитый роман «Ender’s Game» («Игра Эндера»), одно из самых известных и широко разошедшихся фантастических произведений восьмидесятых, получил сразу и премию «Хьюго», и премию «Небьюла». А в следующем году его роман «Speaker for the Dead» («Голос тех, кого нет»), продолжение «Игры Эндера», получил те же награды – единственный случай в истории научной фантастики, когда и книга, и ее продолжение завоевывали обе эти премии два года подряд. В 1987 году Кард удостоился Всемирной премии фэнтези за рассказ «Hatrack River», открывающий цикл о Мастере Элвине, а в 1988 году – премии «Хьюго» за повесть «Eye for eye» («Око за око»). В число его многочисленных романов входят «Ender’s Shadow» («Тень Эндера»), «Shadow of the Hegemon» («Тень Гегемона»), «Shadow Puppet» («Театр теней»), «Xenocide» («Ксеноцид»).

Кард со своей семьей проживает в Гринсборо, штат Северная Каролина.

Действие вошедшей в наш сборник повести, от которой невозможно оторваться, происходит в том же фантастическом мире, что и в цикле «Mithermages»; первый роман цикла вышел в начале 2008 года. Главный герой – мальчик, который родился и вырос в нищете, а поэтому может полагаться лишь на свой ум и способности для выживания в этом безразличном, а то и враждебном мире. В конце концов он использует свои способности таким образом, что меняет не только собственную жизнь, но и жизни всех, кто его окружает…

При рождении Ручейка нарекли водяным именем, хотя в их роду никогда не было водяного мага.

В прошлом такие имена давали только младенцам, которые предназначались в жертву Йеггату – богу воды. Позже так стали называть тех, кому была уготована участь жрецов Йеггата. А еще позже – детей в семействах, претендующих на происхождение от водяных магов.

Но со временем в деревне Фарзибек водяные имена стали даваться просто потому, что матери нравился ближайший ручей, или потому, что у отца был друг с таким именем. Недалеко находился Митерхоум – великий город водяных магов, – поэтому было неудивительно, что водяные имена популярнее прочих даже среди невежественных крестьян.

Ручейка от рождения ожидала участь невежественнейшего из невежественных, так как он был девятым сыном крестьянки, а вообще пятнадцатым ребенком. Его мать охотно зачинала детей и носила их так, словно ее лоно было руслом, а каждый ребенок – весенним потоком. У нее были широкие, мощные бедра женщины, чье тело приспособилось к постоянным беременностям, однако ее веселая улыбка и терпеливый характер привлекали к ней мужчин сильнее, чем этого хотелось бы ее мужу.

Ручеек, на свое несчастье, уродился не похожим ни на отца, ни на мать – возможно, поэтому его отец терзался нехорошими подозрениями насчет того, чей же это сын на самом деле. Как иначе можно объяснить, что отец подчеркнуто его игнорировал – за исключением моментов, когда задавал Ручейку трепку или бранил его, сетуя на ошибку бытия – упорное существование нелюбимого сына.

Ручеек не имел особого таланта ни к чему, но и неумехой он не был. Он научился работам, нужным в крестьянской деревне, что стоит в суровых горах, так же быстро, как и его ровесники, но не быстрее. Он играл в детские игры с той же живостью и наслаждением, что и любой другой ребенок. Он был настолько обыкновенным, что его никто не замечал, кроме его же братьев и сестер, которые вольно или невольно переняли от отца отвращение к Ручейку. И тому приходилось сражаться чуть больше, чем прочим, чтобы сохранить свое место в очереди, когда семейство выстраивалось за едой из кастрюли, которую мать держала на медленном огне.

Мать любила его, можно сказать, достаточно – она любила всех своих детей, – но она путала, кого из них как зовут, к тому же не слишком хорошо умела считать и не могла провести учет и обнаружить, если одного-двух не хватало.

Ручеек принимал это все как должное – он не знал ничего иного. Он выскакивал за дверь каждый день, подаренный ему миром, и возвращался домой, весь пропотевший от работы или игр, занявших этот день.

Единственной особенностью Ручейка, если можно так выразиться, было его умение бесстрашно лазить по камням. В округе не было недостатка в скалах и утесах. Дети росли, зная все травянистые тропинки и ступени, что позволяли им взбираться куда угодно без особых усилий и опасностей.

Но Ручеек терпеть не мог пологих, кружных путей, и, когда дети отправлялись на утес, возвышающийся над долиной, чтобы поиграть в царя горы или просто понаблюдать, Ручеек поднимался прямо по скале, цепляясь за складки, трещины и выступы в камне. Он всегда их находил, так или иначе, – хотя какой был в этом смысл, ведь он редко добирался до вершины раньше всех?

Старшие братья и сестры обзывали его придурком и предупреждали, что не станут подбирать то, что от него останется, когда он грохнется. «Так и будешь там валяться, на поживу стервятникам и крысам». Но поскольку Ручеек так и не падал со скал, им не представлялось возможности выместить злобу на его бездыханном теле.

Так могло продолжаться вечно.

Когда Ручейку исполнилось двенадцать – или около того, его годы никто не считал, – он начал тянуться вверх, а лицо его приняло те очертания, с которыми ему предстояло пройти по жизни. Правда, сам Ручеек себя никогда не видел – в их горном краю никакая вода не замирала ни на миг, и невозможно было разглядеть в ней свое отражение; в любом случае, его это и не волновало.

Потом произошли две вещи.

Ручеек начал обращать внимание на деревенских девушек, и до него дошло, что они его не замечают, хотя провожают взглядами всех прочих ребят его роста. Они никогда не заигрывали с Ручейком и не поддразнивали его. Он для них просто не существовал.

А отец стал обращаться с ним еще грубее и безжалостнее. Возможно, он решил, что наконец-то понял, кто является настоящим отцом Ручейка. Или, быть может, осознал, что обычными затрещинами Ручейка уже не пронять и требуются более серьезные усилия, чтобы объяснить, какое он презренное существо. Но, каковы бы ни были его мотивы, Ручеек продолжал сносить побои, хотя теперь они неизменно заканчивались синяками, а иногда даже кровью.

Он мог перенести пренебрежение со стороны деревенских девушек – многие мужчины находили себе жен в другой деревне. Он мог перенести боль от отцовского рукоприкладства.

Но он не мог перенести, не мог понять того, что братья и сестры стали его избегать. Видимо, постоянно направленный на Ручейка отцовский гнев сделал его в глазах родни кем-то, отличным от них, кем-то, кого следует стыдиться. Ручеек полагал, что отец всегда справедлив, а значит, это он чем-то заслужил дурное обращение. Другие дети его не били – это было бы слишком, – но перестали принимать в свой круг. В играх Ручеек сделался постоянным объектом насмешек.

Однажды ранней весной, когда было еще холодно и в тени северных склонов лежал снег, детям взбрело в голову пробежать по самым крутым скалам, на которые они только могли взобраться. Ручеек начал подниматься один, отдельно, понимая, что над ним снова подшутили и что когда он доберется до вершины, то окажется в одиночестве, а все прочие будут уже в другом месте.

И тем не менее он продолжал лезть, решив, что в любом случае слишком взрослый для таких игр. Теперь ему следует проводить время, как мальчишки постарше: слоняться у ручья или там же бороться друг с другом, поджидая, пока девушки придут за водой, а потом глазеть на них и подшучивать, пытаясь вызвать ответные улыбки или хотя бы, в случае неудачи, пренебрежительные насмешки.

Но если он попытается, а девушки так и не обратят на него внимания, ему будет обидно и досадно. Кроме того, ни одна из деревенских девушек не казалась Ручейку привлекательной. Ему было все равно, замечают они его или нет. И ему было безразлично, что когда он поднялся на вершину скалы, то там никого, кроме него, не оказалось.

Внизу, под его ногами, раскинулся мир. Со всех сторон Ручейка окружали горы, но их долина располагалась настолько высоко, что скала, на которой он стоял, была всего лишь одной из многих и ему открывались широкие просторы.

Он видел перевал через Митеркейм – жители Фарзибека называли прочие горы другими именами, а священное имя использовали только для огромной горной цепи, что выстроилась в длинный ряд, подобно зазубренному боевому мечу – острым обсидиановым зубьям, закрепленным между двумя половинами расщепленной ветви.

Дорогу, проходящую между двумя острыми зубьями этой цепи, называли Ахетовой дорогой, если путник шел на запад, в сторону Ахеттера, и Митеровой дорогой – если направлялся на восток. Путешественники рассказывали, что этот путь приводит к огромной долине, в которой раскинулся Митерхоум – город водяных магов, окруженный со всех сторон священной водой.

Ручеек увидел на перевале повозку, что катилась по травянистой дороге. Она находилась так далеко, что он вообще узнал в ней повозку лишь благодаря ее медленному покачиванию. А может, он смог разглядеть тянущих ее животных – или это было лишь мельтешение в холодном солнечном свете?

«Почему я здесь, когда мог бы быть там?» – подумал Ручеек.

И, более не медля, он спустился с утеса на восточную сторону и пошагал через луга, поля и перелески, даже не пересекая деревню – не говоря уже о посещении родного двора. Он вышел на Митерову дорогу в том самом месте, где начинается последний подъем к Митеркейму, и легко побежал по травянистой дороге.

Лишь достигнув того самого места, на котором он видел повозку, Ручеек остановился и оглянулся на Фарзибек. Он никогда прежде не бывал здесь и никогда не смотрел на свою деревню из такой дали. Ему потребовалось немало времени, чтобы ее отыскать. От их подворья была видна лишь хижина посреди луга, похожая на коричневую шишку. Где-то через неделю отец начнет рыхлить землю плугом, который будут тянуть сыновья, и тогда зелень исчезнет, а на ее месте появится голая почва. Но в тот момент их ферма ничем не отличалась от бесчисленных лугов и прогалин.

Ручеек понял, что хочет есть, и свернул с дороги в поисках дикого лука и крошекорня. Это была обычная весенняя пища, полезная добавка к остаткам зимних запасов, и путешественники, двигавшиеся по дороге, должны были выбрать большую часть подножного корма, если не весь.

Однако же Ручеек нашел достаточно для утоления голода, и ему стало интересно, в чем же причина: то ли лука и крошекорня росло так много, что путники не успели сорвать все, то ли им стоило таких трудов подняться на перевал и спуститься, что, добравшись до седловины, они уже не думали о еде.

А может, они пренебрегали горьким луком и еще более горьким крошекорнем? Многие ими пренебрегают. Мать по весне добавляла лук и крошекорень в свою стряпню, и хотя Ручеек считал, что они придают еде отменный вкус, некоторые его братья жаловались, что эти добавки все портят и что с них блевать тянет, хотя сами никогда не блевали. Мать сказала, что крошекорень – целебный и что он поможет им сделаться хорошими мечниками, в итоге она добилась того, что сыновья стали есть эту добавку без всяких жалоб. В детстве Ручеек спрашивал, когда же они начнут учиться битве на мечах, тогда братья смеялись в ответ, а спустя время стали есть похлебку с крошекорнем.

Ручеек выкопал пять изрядных клубней крошекорня и дюжину небольших луковиц, старательно обтер их травой, счищая грязь, а затем приспособил под корзинку подол рубашки. Подвязанная рубашка поднялась изрядно выше пояса, так что живот стал мерзнуть от холодного воздуха, хотя и был разгар дня. Но лучше зябнуть, чем голодать, а если идти быстрее, то он согреется к концу дня – и проголодается. Быть может, он почувствует себя дураком, если к вечеру окажется в таком месте, где будет полно еды. Но лучше уж нести с собой провизию, которая потом не пригодится, чем оказаться без нее в каком-нибудь глухом незнакомом лесу, где он не будет знать, какие ягоды и грибы можно есть без опаски, и потому проведет ночь с пустым животом.

За перевалом перед Ручейком открылся мир, мало отличающийся оттого, в котором он жил, только горы были ниже, чем по другую сторону. Ручеек шел и шел по склонам, то вверх, то вниз; к концу дня с вершин гор исчез снег. В конце концов тропа посреди бескрайних лугов превратилась в широкий, ровный, усыпанный гравием путь, проложенный среди холмов человеческими руками; рядом тек ручей, столь глубокий и быстрый, что стал бы рекой, если бы в узкой долине для этого хватило места. Вода клокотала вокруг валунов и с грохотом рушилась с невысоких, но бурных порогов, потому Ручеек держался подальше от края дороги; упасть с камня он никогда не боялся, но эта вода была чуждой ему стихией.

Неудивительно, что великие маги черпают силу в воде. Она могущественна – так, как никогда не будут могущественны горы. Воды может быть немного, но она неизменно полна энергии, в то время как горы всегда словно отдыхают или спят. Что толку быть великаном, если ты никогда не шевелишься, а проворная вода тем временем мчится по твоему телу, высекая ущелья в твоей каменной плоти?

И все же Ручеек любил горы, твердость и шероховатость их костей, поднимающихся из почвы, воды же он опасался. «Глупо бояться того, в честь чего тебе дано имя, – говорил он себе. – Лучше бы меня звали Голышом, Булыжником, Скалой, Утесом – любым словом, относящимся к камню. Может, тогда отец не бил бы меня – кто же посмеет ударить камень?»

Ручеек дошел до места, где дорога сворачивала в сторону от реки и уходила вверх по холму. Тут он услышал грохот, и ему захотелось посмотреть, что там, поэтому он сошел с дороги и стал карабкаться по камням над рекой до тех пор, пока камень не закончился.

Ручеек словно очутился на границе двух миров. Он находился на суровой, высокогорной, каменистой земле Митеркейма. А далеко внизу лежал край мягкой зелени и пологих холмов, окружающих Митерлох – огромное озеро. Насколько было известно Ручейку, Митерлох мог быть тем самым великим морем, где Скраплек Мореход пережил свои приключения, о которых рассказывают зимними вечерами, когда короткие дни оставляют людей в темноте прежде, чем их начинает клонить в сон.

Река срывалась с утеса и падала в туман, приникший к камню, словно робкое облако. За ним раскинулись бескрайние поля, усеянные домами – любой из них, несомненно, был больше хижины, в которой жила семья Ручейка. Да и народу в здешних деревнях было куда больше, чем в нескольких деревянных домишках, составляющих Фарзибек.

Лишь через несколько минут до Ручейка дошло, что каменистая гора на правом берегу озера до самой вершины покрыта рядами каменных и деревянных построек, а над верхушками лесной чащи, раскинувшейся между горой и Митерлохом, поднимается высокая каменная стена. Это был город Митерхоум.

Теперь Ручеек видел, где начиналась дорога, по которой он пришел, – она показывалась из-за холма гораздо правее того места, где он стоял; она огибала лес и спускалась к озеру, как будто вообще не собиралась приближаться к городу. Нехорошо. Может, она где-то соединялась с дорогой, выводящей в конце концов к Митерхоуму, а может, и нет. Ручеек рисковать не хотел. Ему нужен город, значит, в город он и пойдет, и чихать на дорогу.

Ручеек перемахнул через край утеса и начал спускаться. Ползти вниз по неизвестной скале всегда труднее, чем подниматься. Ему приходилось искать на ощупь щели и выступы, которых он не знал. Но Ручеек справился успешно. Ему потребовалось гораздо меньше времени на то, чтобы добраться до подножия утеса, чем если бы он шел по дороге.

Возникла сложность: этим путем никто никогда не ходил, потому никакой тропы не было. Это особенно раздражало, учитывая, что от водопада поднимался густой туман, и Ручеек перестал различать что-либо буквально в шаге от себя. Но он нашел место, где узкий каменный выступ отходил от утеса, а там, где растет камень, деревья расти не могут, так что некоторое время Ручейку было легче пробираться вперед.

К тому моменту, как камень окончательно скрылся под слоем почвы, воздух успел очиститься, и видимость вернулась. Правда, деревья не оставили Ручейку обзора – очень уж густым был лес вокруг него. Но теперь он мог найти оленью тропу. Ручеек решил не упускать шум реки слева – тогда он точно не собьется с пути.

Но теперь он двигался медленно, и когда вышел к каменной стене, которую разглядел с вершины утеса, солнце уже садилось – по прикидке Ручейка, до земли ему оставалось ладони две.

Теперь он заметил, что стена разрушена. Прежде Ручеек думал, что она поднимается и опускается вместе с изгибами местности, но нет, земля здесь была ровной, а стена либо рухнула, либо ее сломали. Вокруг не было такого количества камней, которое бы соответствовало проемам. Ручеек пришел к выводу, что кто-то увез отсюда огромные обтесанные глыбы, которые некогда были частью стены.

Когда он добрался до конца тропы, на небе уже полыхал закат. Река, вместо того чтобы привести его к горе, на которой расположился город – как казалось с утеса, – привела его к узкому заливу озера. Ручеек видел на другом берегу городские факелы, и вдоль него – каменные мосты, перекинутые через ущелья, по которым вода переливалась из большого озера в меньшее.

Но через реку, у которой очутился Ручеек, моста не было. Он никогда не сталкивался с таким количеством воды и не имел ни малейшего представления о плавании; в его сознании это слово относилось исключительно к тому, что делают рыбы и гуси. Ручьи и речушки вокруг Фарзибека были слишком холодными, слишком быстрыми и слишком мелкими – в них разве что босиком шлепать по летней жаре. Обычно жители деревни, если ручьи были слишком широки и их нельзя было просто перешагнуть, пользовались шестами.

Понимая, что на север ему не пройти, Ручеек двинулся на юг вдоль берега озера и дошел до каменной башни. На самом деле башня не была разрушена, она стояла посреди луга, на котором росла короткая, словно козами подъеденная трава. Широкие каменные ступени, спускавшиеся от башни к озеру, были чисто подметены. Но свет в башне не горел, и Ручеек сначала подумал, не покричать ли ему, не позвать ли тех, кто внутри, но потом ему пришло в голову, что он совсем не знает здешних краев, и, возможно, в этом лесу нет тропинок, поскольку это – запретное место. Ручеек теперь заметил, что эта башня – гигантская копия маленьких алтарей, воздвигнутых в окрестностях Фарзибека у каждого ручья. А чего еще он ожидал? Такие крупные водоемы требовали огромных алтарей – например, каменных башен, подобных этой.

Ручеек понял, что это строение – из цельной глыбы, будто ее высекли из высившейся здесь прежде скалы; она, в отличие от большинства маленьких алтарей, не была сложена из гальки или отдельных камней.

Ручеек шел вдоль берега, пока не добрался до места, где озеро изливалось через нагромождение камней и текло в ущелье с отвесными стенами. Никакой переправы там тоже не было. Неудивительно, что огромные стены, оставшиеся позади, лежали в развалинах. Зачем городу Митерхоуму стены на этом берегу? Такую преграду не одолеть ни одному врагу.

Однако на другом берегу, за стремительным потоком, стояли другие стены, еще выше тех, мимо которых прошел Ручеек, – хотя и в них тоже зияли бреши, и стражей на них видно не было. Когда-то этот город чувствовал нужду в укреплении, невзирая на защищающую водную преграду. Впрочем, это время миновало – иначе стены отремонтировали бы.

Хотя какая разница, насколько проницаемы эти стены за ущельем? Все равно Ручеек не мог его преодолеть. Ему не оставалось ничего другого, кроме как идти вдоль ущелья в надежде, что где-нибудь мост найдется.