Текст книги "Моя Ошибка (СИ)"

Автор книги: Никтория Мазуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Часть пятая

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

****

Эля нарезала круги по своей комнате уже битый час. Смотрела не телефон. Опять ходила. Злилась. Негодовала. Снова смотрела на молчавший телефон. И опять начинала нарезать круги по комнате.

На ковре точно будет заметно, как она тут, нервничая, ходила и места себе не могла найти.

А телефон все молчал.

И она сама к аппарату не тянулась.

Только смотрела на него. Тянулась рукой. А потом зло выдыхала и начинала снова ходить.

Эта злость, что в душе копилась и не находила выхода…, она была ее постоянным спутником. Ярость не утихала. И казалось, что время, которое прошло со смерти мамы, совсем ее не убавило. Даже, наоборот, стало только хуже.

Эля злилась на всех. На папу, который закрылся в себе, перестал нормально кушать, спать, говорить. Ходил по дому бледной тенью и спал на диване в гостиной. Никак не мог в спальню вернуться, даже не заходил туда, после похорон, его вещи лежат в комнате Соньки, прям так и валяются грудой на кровати. Папа только их гладит, перед тем как одеть.

Эля злилась на мир. На весь чертов мир! Потому что жизнь идет, не рухнуло ничего, катастрофа не произошла. Мир живет дальше. А ее мамы нет.

Почему так?

Почему они все живут дальше? Почему небо до сих пор голубое? Почему солнце продолжает светить?

Как такое могло случиться?

Почему никто…, никто абсолютно не видит этого несоответствия?

У нее в жизни случилась такая…такая ужасная трагедия…, а мир живет дальше и, кажется, даже не заметил потери родного ей человека.

Она злилась и ненавидела всех знакомых, которые считали правильным и должным приезжать к ним домой без предупреждения, привозить еду, продукты и сочувствовать.

Всем сочувствовали. Ей, папе, Соне. Но никто из них не понимал. Просто не понимал, что еще чуть-чуть, и она будет на них орать благим матом, потому что они не помогают.

Ее папа сам в состоянии купить продукты. Приготовить еду. Она тоже умеет готовить, пусть ни ее друзья, ни знакомые этого и не знают. Она все умеет, просто не любит этого делать.

Мама… мама ее всему научила. Всему. Как готовить, убираться, даже как рубашки гладить, чтоб манжеты и воротничок были красивые и гладкие.

Мама ее всему научила, но считала, что, раз она не хочет пока этим заниматься, значит, не хочет. Выйдет замуж, заведет свою семью и тогда все эти знания и умения пригодятся. А пока, мама сама заботилась о своей семье, о своих родных.

Эля ненавидела свою злость. Ненавидела. Но поделать ничего с этим не могла.

Она работала в отделе продаж, мама бы порадовалась, что она так удачно устроилась. И еле себя сдерживала при разговоре с начальством, коллегами и покупателями. Чуть ли не рычала сквозь зубы, когда натыкалась на эти взгляды, полные сочувствия.

Вот какого хрена они ей сочувствуют? Понимают? Нифига они не понимают. Не могут понимать. Они даже ее маму не знали, как они могут тогда что-то понимать?

Это так эгоистично с их стороны, так неправильно.

Эля задыхалась от злости. Она ее душила, не давала дышать, плакать, кричать. Злость просто была в душе, и все. И пыталась вырваться наружу. Иногда вырывалась. Недавно вырвалась.

И Эля впервые, после смерти мамы, увидела отца живым, полным негодования и отеческой любви.

Когда Максим с Соней привезли ее домой, папа вышел их встречать. Обеспокоенный. Нервный. Постаревший.

Соня все рассказала. Взяла и сдала ее.

Хотя нет, не все рассказала. Только откуда и в каком виде она забрала Элю.

И Эле было стыдно перед отцом. За свой внешний вид. За свое поведение и за то, что от нее несло алкоголем.

Она просила прощения и обещала больше так не поступать.

Но сейчас понимает, что вряд ли сдержит свое обещание.

Только, когда Эля не помнила себя, злость уходила и становилось все равно. На все. Равнодушие. Отупение. И полная тишина в душе и в мыслях.

Она хотела этой тишины. Страшно хотела покоя. Чтобы не злиться. Прекратить ненавидеть.

Эля ненавидела. Себя. Соню. Папу. И…, и… маму. Больше всего она злилась и ненавидела маму.

Потому что ушла. Ее больше нет. Ей все равно. Она их бросила. Она их оставила. Как она могла так поступить с ними? Зачем? Почему? Что плохого было в их жизни, что мама…

Неправильные мысли. Неправильные!

«Никто не виноват! Так просто случилось, Элька. Нам нужно жить дальше!»

Сестра была мастером по части утешительных речей. И не только утешительных. Любых речей.

Но эти слова стали последней каплей.

КАК ЕЙ ЖИТЬ ДАЛЬШЕ???

Как можно такое говорить? Сонька совсем умом тронулась?

Эля не могла нормально говорить с сестрой, после. Не могла на нее смотреть. Соня так на маму похожа. Не внешностью. Характером. Словами, которые говорила. Как голову поворачивала…, или вот обнимала.

А Эле это было не нужно.

Утешение. Объятия от сестры. Ничего этого не нужно. Ей мама ее нужна. Ма-ма, а не сестра.

Эля и сама понимала, что перегнула палку. Что сестра не виновата ни в чем, что ей тоже больно, ведь она старше, она маму дольше знает, дольше любит. Ей тяжелей. Соня сейчас разрывается на работе, Эля про то дело слышала, еще папа и она, а теперь Максим откуда-то взялся.

Объективно она все это понимала. И пыталась вести себя по-другому. Контролировать.

Но как только замечала этот сочувствующий взгляд, срывалась.

Напивалась и ехала в клуб в компании незнакомых людей.

И в последний раз она совсем потеряла связь с реальностью.

Но…этот мужчина… она даже не знала, как его зовут… он так смотрел. С желанием. С предвкушением. Он ее не знал. Не знал ее жизни. Ее потерь. И с ним она могла обо всем забыть, хоть на какое-то время.

Он ее просто хотел. Как мужчина хочет женщину. Без всякой лишней белиберды.

И ей это было нужно. Хоть и было немного страшно, но она тоже его хотела. В глазах темных тонула. И ей было приятно его целовать, пусть у него даже борода немного колючая, но ей и это в нем нравилось.

А потом появилась Спасительница и всех «спасла».

Идеальная занудная старшая сестра.

Она хорошо закончила школу, вышла замуж и поступила в институт. Сама. На бюджетное место.

Соня жила в браке с одноклассником. Училась и начала работать. Помогала родителям, чем могла. Воспитывала Эльку. Забирала ее из школы, делала с ней уроки.

Кажется, в тот период жизни, они все были счастливы.

А потом ее муж умер.

И все изменилось.

Больше сестра не забирала ее из школы. Не разговаривала по душам, не секретничала о мальчишках и не жаловалась, притворно, на характер своего мужа.

Все закончилось.

Родители притихли, не стали лезть к Соне в душу и дали ей абсолютную свободу в своем горе.

Может, и правильно это. Эля помнила почерневшую от горя сестру. Похудевшую килограмм на пятнадцать, тощую. Даже рыжий цвет волос не спасал. Бледным был. Тусклым. И глаза…, глаза мертвые.

Как же Эля тогда испугалась. Ей на какой-то момент подумалось, что сестра может что-то с собой сделать. И Эля упросила родителей отпустить ее пожить к Соне.

Пожила. Не долго. Не вынесла молчания и звука стучания клавиш компьютера.

Соня замкнулась в себе. Переносила свою утрату в одиночку и не видела ничего вокруг. Абсолютно. Только печатала. Говорила по телефону. Ездила по судам. И печатала. Строила карьеру.

Ей, наверное, помогло.

Через какое-то время, Соня стала более живой. Улыбалась. Смеялась. И опять набрала свой привычный вес. И с ней, с Элей, пыталась поговорить, объяснить, даже прощения просила.

Только Эля не могла ей больше верить. Доверять не могла.

Она так испугалась за нее. Так переживала, что, когда все закончилось, не смогла простить сестре ее равнодушия по отношению ко всем и ко всему в траурный год.

Может, это окончательно разрушило их взаимопонимание. А может, его и не было никогда.

И сейчас Соня снова похудела, почернела. Но работает. И пытается улыбаться. Пытается жить дальше.

Максима вот к себе подпустила. За сестрой смотрит.

А Эля все равно злится. Бесится. От боли кричит в подушку и пытается взять все, что бушует внутри, под контроль. Только не получается.

И стена непонимания и обид между ними растет.

Эле было стыдно.

Жгучий стыд щеки опалял, заставлял краснеть и хорошо, что она дома одна, папа уехал по делам. И Эля могла кричать в голос. Негодовать в полной мере.

Она не должна была кричать на Соню. И уж тем более, не должна была бить сестру по лицу.

Тот ее взгляд. Полный обиды и непонимания, горький какой-то, обессиленный, Эля запомнила. Он ей снился. И становилось страшно, что эту ошибку ей не простит никто. Ни Соня, ни Максим, который стал свидетелем той сцены.

Надо позвонить сестре. Извиниться. Попросить о встрече и рассказать все, как есть. Про злость. Про ненависть. Про обиду.

Выговориться. И, возможно, появится шанс на искупление своей вины перед родными.

Они ведь о ней заботятся. А кто позаботится о них, кроме нее?

Никто. Только они друг у друга остались.

Хватит ей себя жалеть. Быть слабой. Хватит.

Но к телефону она так и не потянулась.

Направилась к выходу из дома. Лучше она просто к сестре приедет и все расскажет.

Не нужно этих предварительных звонков и прелюдий.

И так наворотила уже, зачем сестру лишний раз нервировать?

***

Возможно, это неправильно. Слишком радикальный метод, но другого выхода он не видел.

Его девочку, его куколку надо встряхнуть. Хорошенько. Так, чтоб раз и навсегда запомнила. Поняла. И перестала чудить и рисковать своей головой.

У него нет другого шанса. Другого варианта тоже.

– Ты уверен?

Закадычный друг и соучастник во всех его делах еще со школьной скамьи, давно и безнадежно женатый, повернулся с переднего сиденья и посмотрел на него внимательно.

– Не уверен, но выхода другого нет.

Ванька хмыкнул.

– Тебя точно в детстве головой вниз роняли.

– Ваня…

– Я молчу, молчу. Но если ее родня тревогу забьет, нас с тобой посадят. И тюрьма, по сравнению с гневом Ленки, это ничто, сечешь?!

– Нормально все, а если даже…, ну потаскает тебе Ленка передачки в СИЗО, подумаешь, она у тебя романтичная натура, жена декабриста и все такое.

– Ага, она жена дебила, а не декабриста…

Но мысль закончить не успел, появилась его куколка. Без тонны косметики, в пуховике и шапке с помпоном, только на ногах не сапоги, а кроссовки и джинсы с подворотами.

Они с Ванькой замолчали, просто наблюдали.

– Ты совсем рехнулся, но я, брат, уже привык. Но ты точно уверен?

– Уверен!

Она была такой…милой. Красивой и милой. Молоденькая девчонка, которая с упорством танка гробит по ночам свою жизнь, нарываясь на неприятности. Нарвалась. Теперь нужно только не перегнуть палку и все.

Эльвира шла бодрой походкой к автобусной остановке за территорией поселка, а они за ней ехали медленно, и девочка даже не подумала обернуться и посмотреть назад. И ладно, ему это сейчас на руку, а потом он ее всему научит.

***

Когда вышла на улицу в морозный день, поняла, что стало легче. Она решение приняла и ей задышалось. Просто задышалось.

И мороз этот. Снег. Солнце яркое.

Но какое-то ощущение тревоги не отпускало. Ей все казалось, что за ней кто-то следит, наблюдает. Но она шла спокойно. И только сама с себя смеялась.

Кому она нужна то? Кроме сестры и отца?

У нее даже парня нет.

Был один, но, ничем хорошим для нее это не кончилось. История банальная.

Красавчик курса и она. Пара недель ухаживаний, сладких речей и признаний, а потом просто переспали.

Ей было больно. Неприятно. И противно.

А он… на следующий день об этом знал весь курс. Смешки. Открытые злые шутки.

Она это пережила. И как-то больше на романтику ее не тянуло.

Так что, никто за ней следить не может. Уж точно не папа и не сестра, а больше она никому не нужна.

Вдруг послышался резкий визг тормозов. Рядом остановилась черная большая машина и оттуда выскочил мужчина с лыжной маской на лице.

Все произошло мгновенно.

Она застыла. Просто застыла и уставилась на него во все глаза. А он схватил ее и закинул в салон автомобиля, и она даже пикнуть не успела.

Ее придавило чужим весом к сиденью. Нацепили ей на голову какую-то темную тряпку и успели каким-то образом рот скотчем заклеить.

Охренеть!

А дальше…Элька от страха просто вырубилась…

****

Ее взвалили на плечо, как мешок картошки, и куда-то понесли.

Самое интересное, что страшно не было. Ни капельки. В машине боялась. А вот сейчас, когда ее голова болтается и бьется лбом о чью-то могучую спину, не страшно.

То ли мозги у нее набекрень вывернулись, то ли она с ума сошла.

Но она злилась.

Медленно, но верно закипала.

Снова тюкнулась головой о спину, когда услышала, как захлопнулась входная дверь. Как поняла, что входная, не знала, но поняла.

Не слышала его голоса. Не видела его лица.

Ощущала только под своим животом его твердое плечо. И крепкие руки, держащие ее за бедра и поясницу.

Ей было не страшно. Совсем. Она, как пришла в себя, сразу смирилась. И даже попытки побега не предприняла.

Узнала. Узнала его запах. Узнала ощущение этих рук на своих ногах.

Эля имени его не знала, но точно знала, что это он.

Бред какой-то.

Но уверенность стопроцентная.

Это ее наказание. Она сама виновата. Сонька ее предупреждала именно об этом.

Ее начало трясти. В груди замерло от боли, и глаза защипало от слез.

Соня ее предупреждала, господи, а она дура! Дура! Не верила, не понимала, а теперь поздно!

Эля неизвестно где и неизвестно с кем, зато ей прекрасно известно, что будет дальше.

***

Через минуту ее совсем не ласково свалили на кровать. Через секунду с нее сдернули эту отвратительную штуку. Еще через секунду сдернули скотч с лица и сделали бесплатную эпиляцию пушка над верхней губой.

Больно, черт возьми!

– Ауч, это было больно!

***

Вот и все!

Его куколка у него дома. Растерянная. Злая. И смотрит на него с такой претензией, что удивительно, как он еще живой и на собственных ногах стоит, а не перед ней и на коленях.

Что-то определенно пошло не так, Григорий Потапыч, совсем не так.

Но Гриша смотрел на нее в упор и молчал.

Куколка не выдержала и минуты.

Задрожала. Слезы на глазах появились, и покатились по щекам.

Они ее шапку, кажется, потеряли.

Он присел перед ней и начал снимать с нее эти чертовы кроссовки, хоть на меху, уже радует. Но носки тоненькие и полоска кожи между обувью и джинсами была открыта для мороза.

Он по этой полоске пальцами провел. Погладил ласково и в глаза ей посмотрел.

Лучше бы не смотрел.

Она ТАК на него глядела. С таким страхом. Безмолвным. Но ужасным.

И он не смог.

Просто не смог дальше делать то, что задумал.

Эля молчала. Не просила его остановиться. Не просила ее отпустить. И не кричала «спасите, насилуют».

Это было странно. Очень.

– Вставай!

Она послушно встала. Он расстегнул ее пуховик, стянул тот с нее, и старался не смотреть на кашемировую кофту, обрисовывающую все, что под ней скрыто.

– Садись!

Эля села и снова посмотрела на него во все глаза. И плакала. Молча.

Бл*дь! Кажется, он что-то сделал с ней. Напугал.

Дебил, блин. Чем он думал? Точно, не головой!

Гриша не собирался ее насиловать. Не собирался ее принуждать. Он собирался с ней просто поговорить, встряхнув похищением, как следует, чтоб смогла его услышать.

Он хотел ей рассказать, открыть глаза на сестру, на ее семью, на то, что она с собой делает.

Гриша ведь информацию не зря собирал. И чем больше узнавал, тем больше убеждался, что Эля ничего не знает о том, как и на что живет ее семья.

Почему, это другой вопрос.

Гриша и сам прифигел.

Семью уже достаточно долгое время содержит Софья Новгородская. Ни ее отчим, ни ее мать, и уж тем более, не куколка. А Софья.

Дом, учеба, еда, расходы на вещи. Все со счетов Софьи.

И когда он это понял…, вспомнил как младшая сестра влепила старшей пощечину, и пусть ему Куколка нравилась не на шутку, но возникло желание взяться за ремень.

Странная семья.

Но сейчас не о том.

Сейчас нужно понять, что с Элей.

Гриша снова присел на корточки возле ее ног. И смотрел ей в глаза снизу-вверх.

Красивые глаза. Напуганные, но красивые.

– Эля, я не собираюсь ничего с тобой делать. Мы просто поговорим, ладно?

Говорил медленно и тихо, как с ребенком маленьким.

Она неуверенно кивнула, а он продолжил.

– Меня зовут Григорий, можно Гриша. И я… не хотел, точнее хотел тебя напугать, но не собирался… я… Черт! Совсем запутался!

Куколка удивленно моргнула. Вытерла слезы. Прокашлялась.

– Я могу уйти?

– А ты хочешь?

Странный вопрос, идиотский. Конечно, она хочет уйти.

Но она осталась сидеть. И смотреть на него не перестала.

– Я искал тебя после клуба. Целенаправленно искал. И нашел.

– Зачем?

– Что, зачем?

– Искал зачем?

И вот, что ей на это ответить? Я влюбился? Крышу снесло, поэтому готов на тебе жениться?

К сорока годам он отупел, однозначно.

– Искал зачем…? Мне показалось, там в клубе, что тебе помощь нужна.

– И поэтому, выкрал и напугал девушку до полусмерти?

Куколка разозлилась, он этот переход от страха к злости уловил четко.

– Я многое о тебе узнал. Ты ж не первый раз в таком месте себя так вела. Ты…ты чего добивалась? Чтоб тебя поимел тот, кто сильней окажется?

Правильно. Он пасовать не будет. Лучше нападать.

– А на сестру за что набросилась? Тебе ее совсем не жалко? Она для тебя все делает, а ты?

– Ты ничего обо мне не знаешь, Григорий! Не лезь! – она встала, воинственно руки в бока уперла, – Уйди с дороги!

– Не уйду! – он ее легонько толкнул, и девушка снова оказалась, сидящей на его кровати, – Я о тебе знаю все! Знаю, что тебе больно! Знаю, что ты весь мир сейчас винишь и ненавидишь! Знаю, что сама себя разрушаешь!

Она смотрела во все глаза на него и, кажется, не знала, что сказать.

– Ты… ты не знаешь… не знаешь… – она качала головой, и снова заплакала.

Только теперь не от страха. А от боли. Он, шестым чувством это различить сумел. Ее боль остро, как ножом через него насквозь прошла.

Гриша присел к ней на кровать. Обнял. Прижал к себе. Пересадил к себе на колени и обнял крепче.

Она клубочком свернулась и завыла. Ему в грудь завыла. А у него от этого воя, от этой боли остановилось сердце и волосы дыбом встали.

Бедная! Как же… как же он в ней эту боль, такую страшную и огромную не рассмотрел?

Что он там говорил, что не контролирует она себя?

Он ошибся. Контролирует. Просто сил у нее больше нет. Кончились. И теперь ей просто больно.

Прижал ее к себе. Погладил по спутавшимся светлым волосам.

– Ничего. Ничего. Плачь, куколка, плачь. Кричи. Дерись, если хочешь. Выпусти все, выпусти.

Он раскачивался вместе с ней, сидя на кровати, гладил по голове и приговаривал это все, уткнувшись в светлую макушку.

– Не держи в себе, куколка, отпусти. Отпусти.

Часть шестая

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Затылок ломило от боли, казалось, что кожа на голове начала неметь, если вообще такое возможно. Звенело в ушах, а руки… руки с огромным титаническим трудом шевелились, пробегая по клавишам ноутбука.

Соня старалась встряхнуться. Разминала шею, руки. Шевелила пальцами и снова начинала печатать.

Через два дня слушанье и от изобилия информации у нее голова скоро лопнет. От собственных мыслей по поводу этого дела вообще хотелось пойти повеситься, к чертям.

Как там говорится? Лучшее средство от головы – это топор? Вот ей бы сейчас этот топор пригодился бы. Самое то. Если не себе, то хоть кого-то порубить на куски и выплеснуть бешеную ярость, клокотавшую внутри и, затмившую все чувства, что там были.

А казалось, что про горе нельзя забыть, да и не забыла, оно отошло на второй план.

Боль осталась тоже…от потери, от непонимания, от, казалось бы, неразделенной любви (хотя в этом она уже не так уверена, что неразделенная), – все осталось, но где-то там, далеко.

Теперь ярость. Дикая. Первобытная. Невероятно злая и безумная.

На Корзухина. На его чокнутую жену, то ли бывшую, то ли нынешнюю. На Славика за то, что гад такой, впутал ее в это болото.

С делом Корзухина Алексея Михайловича она знакома давно, и там по сути, все уже давным-давно решено, и причем не ею самой, а чинами повыше.

Прокурорские, носом землю рыли, чтобы доказать факт кражи госсобственности и отмывки нелегальных средств, но хрена с два они там, что могли доказать. Это ж каким надо быть камикадзе, что б на такую фигуру замахнуться?

Корзухин, при желании, может в отдельно взятом регионе маленький экономический кризис устроить, а они его решили к стенке припереть?! Идиоты, мать их так, дегенераты. Можно подумать у нее другой работы нет, кроме как это их дерьмо разгребать.

Когда-то Соня в этом кайф ловила. По земле не ходила, а летала от ощущения, что она может все и всех. Над формулировками билась часами, но, когда получалось как надо…это ж…, лучше секса и наркотиков.

А теперь?

Что такого случилось с ней, что прежде любимая работа не радует совершенно.

Соня его вытащит, куда денется, только, что ей потом делать? Этого она не знала.

Снова потянулась. Хрустнула пальцами, отхлебнула чаю и запорхала пальцами по клавишам.

С Корзухиным все ясно, выпустят, осталось только с ценой определиться и сроками приблизительными.

Его приемная дочь сейчас проходит обследование у независимого психоаналитика, а также гинеколога. На этом настояла она сама, хоть и сторона обвинения на это заявление показательно скривила рожу. Но, что поделать, Соня не привыкла проигрывать. Не в этот раз и не в работе.

Затем, девочка выступит на суде и чин по чину поведает всем о том, как ее родная мать (мразь последняя) уговаривала родную дочь лечь под приемного отца, а потом сказать, что он ее изнасиловал или приставал (как получится), и вынести этот скандал на федеральный уровень.

Света – хорошая и добрая девочка, зашуганная матерью до ужаса, послушно пошла к приемному отцу и выложила ему все, как было.

Тот взбесился и началась ссора.

Прокурорские выбивают ордер на арест. Корзухин в СИЗО на нарах, мать в ток-шоу на всю страну рассказывает, что ее муж насильник и педофил, а бедная девочка бежит из дома.

Занавес. Аплодисменты.

На Корзухина заводят второе дело, которое хуже первого, попытка изнасилования несовершеннолетней.

И все поверили. Об этом заговорили. Заголовки газет. Ток-шоу на телевиденье и прямые эфиры на радио. Громогласный резонанс дела. Куча экспертов, которые ни хрена не понимают в том, что происходит на самом деле, им лишь бы больше было эфирного времени для их самовлюбленных персон. Им плевать на девочку, которая лишилась отца и матери.

Отец в тюрьме и не может защитить, а мать… мать добровольно кладет ее под мужика, делая из девочки шлюху.

Ситуация, зашибись.

И Соня в эпицентре медийного скандала с элементами уголовщины. Круто. Улёт просто.

Теперь осталось разыграть полученные козыри, как по нотам. То есть, при чужих людях, абсолютно не знакомым, но жадным до денег и власти, Светлане придется рассказать и заново пережить те дни дикого отчаянья и страха, когда ее родители забыли о ней и с удовольствием вцепились друг другу в глотки.

Идеальная семья. Пример для подражания.

И как тут можно оставаться спокойной и равнодушной.

Виски запульсировали с двойной силой. Голова болела еще сильней, еще яростней, кажется, в отместку за испытанные эмоции и стресс.

Последняя буква, – и документ готов.

Взглянула на часы.

Половина десятого. Практически ночь. Надо ехать домой.

Но не хотелось.

Там Максим. Ее сердечная рана. Ее душевная боль.

Он такой смешной, такой наглый и самоуверенный.

Можно подумать, только от одного его желания и волшебного «люблю» она должна в ноги ему падать.

Конечно, он так не думал. И себя так не вел.

Максим упрям и невыносим в своей уверенности, что она его любит.

Любит! Любит его, и что? Дальше что? Легче ей от этого стать должно, что ли?

Он ушел. Переступил через нее, надумав себе какую-то проблему, комплексы, и ушел. Плевать на нее. Ее чувства. Ее надежды. Ее мечты.

А теперь вернулся… и что делать?

У нее сил на прощение нет. У нее сил для жизни нет. Переживет день и ночь, – хорошо. Не переживет…, и ладно.

А Макс… он же в душу лезет. Не может не лезть. Ему сию секунду надо все изменить, все исправить и снова жить долго-счастливо.

Но, так не бывает. Не бывает. Потому что она живой человек. Она не может просто взять и забыть свою обиду, свою боль. Не может. Или не хочет…

Эта мысль испугала.

Соня, ведь, никогда не была злопамятной. Гордой да, упрямой, однозначно, но не злопамятной. А сейчас?

Мир перевернулся. И она тоже. Перевернулась.

Перед глазами потемнело. Мир закружился. Перевернулся. И не понять, где теперь верх, а где низ.

Минутная слабость. Прошла. Но Соня так и держалась, побелевшими пальцами, за край рабочего стола.

Она устала. Надо ехать домой.

***

У Максима складывалось ощущение, что он бьется башкой о бетонную стену.

По сути, так и есть.

Они где были, там и остались.

Несколько дней прошло с разборок в клубе, а сдвига никакого. Оба застыли, будто кто-то кнопку на пульте нажал.

Пауза, чтоб их всех.

Пауза в отношениях – это так теперь принято говорить. Так ему сказала его любимая женщина.

«Давай сделаем паузу и подумаем».

Окей, отлично. Он ушел, хлопнув дверью, думать, и она пошла думать…, но не о нем, а о своей работе, у нее же дело крупное, важное. А их отношения, запутавшиеся вконец, это фигня полная, так, ерунда сущая.

Макс понимал. Все, причем. И сестра с ним согласилась, что да, Соня его сейчас просто не готова прощать.

Ему не надо вымаливать прощение, стоять на коленях или закидывать ее обручальными кольцами.

Это не так работает.

Будто он и сам не знает.

Только…, ждать было невыносимо. Ждать и слепо верить, что она вернется домой в свою квартиру, к нему.

Пусть даже не к нему, но просто приедет домой ночевать, а не останется в офисе со своим чертовым боссом, который что-то там к ней чувствует.

Это ревность. Да, черт возьми, ревность. Отрицать глупо.

Бесновался как раз из-за гребаной ревности. К треклятому начальнику. Который, в отличие от Макса, не обижал любимую женщину до такой степени, что она на него смотреть не хочет.

Соня на него перестала смотреть.

После клуба. После «я так больше не могу» он потерял ее глаза. Ее взгляд.

Она отворачивалась. Каждый раз, пытаясь с ней поговорить, она отворачивалась от него, прятала глаза, и он сходил с ума от того, что не видит ее серое безумство.

Три дня, как чужие люди в одной квартире.

Завтрак и поздний ужин.

Вежливые слова без эмоций и полное равнодушие к окружающему миру.

Погрузилась в работу, а внутри вся кипела и не говорила ему ничего, даже выговориться или проораться не попыталась.

Кипела только, а он замер в ожидании, когда уже, наконец, рванет, чтоб с фейерверком эмоций, с чувством, с расстановкой.

Ему мало ее тела. Ему ее эмоции, ее душа нужна, а этого она не давала.

Механическая близость. Отвратительная и мерзкая.

Большего он не заслуживал. Это и тупому ясно.

Но решил пока еще подождать. Тоже погрузился в работу, хорошо, что ему для этого достаточно мощного компа под рукой и безлимитного Wi-Fi…

Сегодня Соня его довела. Десятый час, а ее нет. Трубку никто не берет. Звонил в офис, сказали, что уже ехала.

Какого черта тогда?

Куда она делась?

Внутри что-то тревожно замерло, забилось в предчувствии тревоги.

Снова набрал ее номер.

Длинные гудки и вот, наконец, ему ответили.

Незнакомый голос. Сухой и безэмоциональный.

Авария. Не справилась с управлением. Бетонное ограждение. Подушки безопасности. Больница.

Максим срывается с места и, кажется, впервые с того дня, как умерла бабушка, молится Богу.

Живи! Пожалуйста! Живи!

Я все сделаю. Уеду. Никогда больше не побеспокою.

Только живи! Умоляю! Живи!!!