Текст книги "Православие и грядущие судьбы России"

Автор книги: Никон Архиепископ (Рождественский)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

1916

Дорогие строки из писем святителя Феофана-Затворника

Есть имена, особенно близкие православному русскому сердцу: каждая строка из письма такого человека – нам дорога, как памятник отшедшего к Богу мудрого и любвеобильного наставника в духовной жизни, как бы его отголосок из того, другого мира, куда он ушел.

Таков был незабвенный подвижник-затворник епископ Феофан. Прошло уже более двух десятков лет, а в духовных изданиях и ныне еще появляются его драгоценные письма, и чем-то сердечным, родным, задушевным веет от этого, почти неизменного начала каждого письма: «Милость Божия буди с вами!» Искреннее спасибо тем, кто сохранил для нас его дорогие строки, чего бы они ни касались; будто встречаешь живого старца-святителя, когда увидишь в оглавлении той или другой книжки: «Письма епископа Феофана» к тому-то.

Недавно вышла, как отдельный оттиск из «Трудов И. Киевской Духовной Академии», книжка протоиерея о. И. Королькова: «Преосвященный Феофан, бывший епископ Владимирский, и полковник С. А. Первухин в их взаимной переписке». Особенность этой переписки, по справедливому замечанию о. издателя, заключается, между прочим, в том, что епископ Феофан не только преподавал С. А. Первухину советы по разным вопросам, но и сам спрашивал у него мнения по вопросам аскетического характера, придавая значение его суждениям. Это – непреложное свидетельство о его глубоком смирении и готовности отсечь свое смышление даже пред мирянином и чрез него узнать истинный путь Божий. Умилительно, например, читать эти строки великого подвижника-затворника: «Скажите мне, пожалуйста, как молиться. Совсем весь толк в этом потерял... То будто ништо, то совсем никуда негоже. Может быть, книжное дело мешает... но ведь надо же что-нибудь делать? Расскажите, пожалуйста, как быть?» В другом письме святитель говорит: «Вы не все сказали. Мне хотелось еще слышать вашу мысль о молитве. Я понимаю молитву чувства, которая и внимание сковывает единым, и благоговейную теплоту дает; но не умею в толк взять, что есть духовная молитва?.. Вообще же я очень скуден опытами духовными, – сознается великий подвижник-святитель. – И молитва моя обычно идет дурно... Все уходит ум в пустомыслие. Никак не сладишь. Как его ни тяни, никак не присадишь на место. Вы как думаете?» Как поучительно это смиренное мнение о своем духовном опыте в деле молитвы епископа Феофана, особенно в наши дни, когда иной, только что надевший на себя рясу монаха, уже мнит себя быть учителем молитвенного делания, пишет целые книги о предмете, коего и краем перста не касался, и в духе гордыни дерзает осуждать не только святителя-затворника, но и всю церковную власть за мнимую ересь, сам будучи близок к ереси!.. Печальное знамение времени, скорбное явление, свидетельствующее об удалении от животворного духа смирения Христова даже тех, которые должны бы идти впереди других!

Тем же духом смирения и вместе неисчерпаемого благодушия веет и от письма, коим ответил преосвященный Феофан на желание Первухина поселиться близ Вышенской пустыни, чтобы постоянно пользоваться личною беседою с святителем: «Что вы намерены около меня поселиться, не могу одобрить. Самый худой делаете вы выбор. Соблазнов от моей дурной и нерадивой жизни не оберетесь. Речи иногда таки бывают сносные, а уж дела – Боже упаси! Я затем и в пустыню ушел, чтобы не разорять душ христианских своею дурнотою и чтоб неведующих меня хоть словом попользовать, в чаянии, не сжалится ли ради того надо мною Господь и не даст ли хоть под конец жизни дух покаяния в очищение грехов моих – и великих, и бесчисленных».

Особенною глубиною мысли отличаются те письма, в коих святитель говорит о бестелесности ангелов и души человеческой, в опровержение мыслей еп. Игнатия Брянчанинова. «Мысли о форме души и ангелов лучше бы отложить в сторону. Лучше уж так говорить: они – дух, а как они есть – не ведаю. Рассуждениями о форме затемняется мысль о духовности. Дух, имеющий протяженную форму, предельность, очертание, подлежащий трем измерениям – в длину, ширину и высоту – что за дух? Трехмерное протяжение мыслимо ли без частей разделяемых? И мыслим ли дух делимый? След., эти понятия несочетаваемы в одном и том же существе. Если дух, то не протяжен, и если протяженно что, то не дух». Затем, приведя указания на святых отцов, которых святитель подробно уже разбирал в своей книжке: «Душа и ангел – не тело, а дух», он говорит: «Остается решить, как они являются в протяженной форме и действуют на вещественные предметы? Лучшее решение: как им Бог определил, так и действуют, так и являются. Беда у нас одна – привычка все оформлять. О чем ни стань рассуждать, все вставляется в форму. И о Боге рассуждать не можем бесформно, как ни толкуем себе, что этому не следует быть. Тут мы с собою ничего не поделаем. Остается одно: властно повелеть себе – не смей пространственной формности переносить в мир духовный. Хотя не можешь совершенно отрешиться от этой формности при размышлении даже о духовном мире и даже о Боге, но верь, что там эта категория неприложима».

Положив это правило «указом», святитель сознается, однако же, что «трудно представить душу или ангела иначе, нежели как они являются... Спросите: кто, рассуждая об них, не воображает их такими? И я это всегда делаю, верно и вы, и все другие. Признаюсь, мне часто приходит на мысль – не уступить ли тем, которые придают душе и ангелам оболочку тонковещественную? Тогда все недоумения относительно формы порешатся сами собою. Естество души и ангелов будет дух, сознательная, свободно-разумная сила, а оболочка эфирная будет придаток к сему естеству, приданный ради необходимости их являться и действовать среди вещественного мира. И св. Максим Исповедник, порицая считавших душу и ангела телом, говорит, однако же: иное дело иметь тело и иное быть телом. Он будто говорит, что ангел не тело, а имеет тело, по крайней мере не порицает такой мысли. А я той мысли, что если уж не можем отрешиться от формы при представлении души и ангела, то гораздо рациональнее будет признать их облеченными в тонкое какое тело, нежели признать их духом и вместе с тем допускать и доказывать, что они имеют и форму протяженную по своей природе, ибо в последнем противоречие себе, а в первом ничего сего нет».

Святитель, видимо, глубоко вдумывался в вопрос о бестелесности духов, взвешивал все, что собрал в своих писаниях по этому вопросу преосвященный Игнатий, и нет сомнения, если бы последний дожил до того, что писал первый, то они оба сошлись бы в этом вопросе на подобном решении, какое только приведено нами из письма Епископа Феофана. Подходя к такому решению очень осторожно и «уступая» в вопросе о некоем «тонком теле», какое имеют духи для воздействия на мир вещественный, Епископ Феофан рассуждает: «Мы не можем ни о чем мыслить без значка, без черты какой-либо, означающей и отличающей мыслимый предмет. На самые отвлеченные идеальные предметы мысль кладет значок и под сим значком их представляет. Даже когда о Боге мыслить и свойствах Его, то же она делает».

Как эти суждения было бы полезно принять к руководству тем афонитам, к которым, несомненно, относится строгое правило св. Григория Богослова: «Как больному глазами нельзя смотреть на солнце, так и неученому в богословских науках нельзя и учить о новых догматах». Я разумею имебожников, которые – увы! – дерзнули и самого святителя Феофана обвинять в искажении св. отцов и упорно обвиняют как вселенских патриархов, так и наш Св. Синод чуть ли не в ереси...

Есть в письмах строки, очень характерные для самого святителя и поучительные для мирян, внимающих своему спасению. Так в одном письме он говорит: «Я совсем не жил среди молвы житейской. Все один да один. Потому совсем не могу судить, насколько смутительны шум и гам житейский и как держать душу свою прямо при них. Когда я жил в Питере, помню, хаживал к Бурачку (Бурачек Степ. Онис., издатель «Маяка».) по Невскому, задавая себе не привести ни к нему, ни от него домой никакого впечатления от того, что встречалось на Невском, а вы знаете, что это за толкотня?! Иногда это удавалось. Бывают состояния, что человек видя не видит, слыша не слышит, оттого что войдет вниманием в иной предмет... Вот сию вещицу надо вам устроить у себя дома, т. е. в сердце. Тогда из пушек пали – и то не слышно. Архимед-язычник – и в вещи не первой важности вошел так глубоко вниманием, что его враги застали углубленным после взятия города, которое без большого шума не могло быть».

Невольно вспоминается, что когда святитель был в Москве для совета с врачами по случаю болезни своих глаз, то приказывал афонцам Пантелеймоновского подворья, у коих останавливался, чтобы не сопровождали его по городу, а если нужно проводить, по незнанию улиц, то провожатый должен был идти позади, поодаль от него. Иноки так и полагали, что он и в путном шествии бывает погружен в молитву или богомыслие. Об этом с глубоким почтением к святителю-подвижнику передавали мне афонские иноки, жившие тогда в Москве.

Для богослова интересно прочитать мнение епископа Феофана о значении духовных видений: «Видения, – пишет он, – не суть представления духовного мира, как оно есть в действительности, а только назначаются для того, чтобы дать вкусить сладость оного века и тем очистить вкус души – к духовному и дать ей ощущать горечь всех сластей земных, человеческих, не исключая и тех, кои носят имя невинных удовольствий». «Форма не выражает существа тамошних вещей, – говорит он в другом письме, – ибо они не похожи на наши, и видения не для того даются, чтобы дать познание, а сердце оторвать от земли. Потому – форму надо в сторону, а все отдавать этой единой цели». Святитель спрашивает Первухина: что он думает по сему вопросу? Впрочем, в другом месте оговаривается: «Речь о видениях уж не лучше ли оставить? Грешным куда лезть на такую высоту? Я припомнил подобный случай в Скитском околотке. Там старец один в подобном случае сказал: ну, монахи полезли на небо звезды считать и забыли про грехи, кои следует оплакивать...»

В заключение приведем здесь поучительную выдержку о времени празднования Нового года: «О времени Нового года что спорить? От этой минуты, в которую читаете сии строки, до соответственной ей минуты следующего года – ровно год пройдет и прошел уже с подобной минуты прошлого года. И извольте признать сию минуту началом Нового года, и как всякая минута такого же свойства, то всякую минуту и празднуйте Новый год! Есть у святых Божиих мысль, что началом своей жизни должно считать минуту пробуждения страха Божия и решимости угождать Ему. Это есть настоящее начало нового лета. Потом иные учат: каждый день начинай, а иные – каждую минуту начинай, т. е. жизнь-то по Богу. Следовательно, каждая минута и да будет для нас началом новолетия духовного... чтоб непрестанно обновляясь, расти в обновлении жизни по Богу в правде и преподобии истины... А эти гражданские счеты – как себе хотят, так и пусть считают».

Не приводим уже известного любителям слова Божия мнения святителя Феофана о переводе Священного Писания Ветхого Завета на русский язык: он крепко держался мысли, что не следует переводить с еврейского, что греческий перевод 70-ти для нас важнее еврейского подлинника.

Вообще письма святителя Феофана к разным лицам всякого общественного положения и звания составляют неиссякаемый источник назидания и читаются с таким захватывающим интересом, что нельзя не поблагодарить всех, кто тщательно сберег их и теперь дает возможность любителям духовного чтения ими пользоваться. Особенно надо поблагодарить Афонский Пантелеймоновский монастырь за полное издание не только всех его писем (в 8 выпусках, с указателем к ним), но и всего, что вышло из-под пера великого труженика-писателя о духовной жизни.

Слово правды о кинематографах

Со всех концов Русской земли приходится получать письма преданных Церкви, Царю и Отечеству православных людей с горьким протестом против усиливающегося развращающего влияния так называемых кинематографов. Их захватили в свои цепкие руки иудеи и употребляют как сильнейшее средство к развращению русской души. Напрасно протестуют против них отцы и матери, пастыри Церкви и архиереи: все делается «на законном основании», и гражданская власть ничего не может поделать с этой нравственною отравой. Когда я был в Вологде, против самой семинарской церкви был открыт такой кинематограф: протестовали мы, но бесплодно, ибо сказалась лишняя сажень расстояния, дававшая право хозяевам учреждения открыть его. Видно, остается в таких случаях Богу только жаловаться: так оно и вышло: скоро учреждение прогорело и само собою закрылось.

Почему-то к театрам относятся как будто строже, чем к кинематографам, тогда как должно бы быть наоборот: театр требует для себя огромных расходов – на устройство сцены, декораций, подбор актеров и содержание их, тогда как кинематограф обходится небольшим числом прислуги да запасом лент при одном аппарате. Но тогда как пьесы театра подвергаются хоть какой-нибудь цензуре, – ленты кинематографа, кажется, никто не цензурует, а при таких условиях иудею полное раздолье отравлять народ за 20–30 коп. самыми безнравственными, порнографическими представлениями. И вот ими переполнены наши столицы: пройдите по Невскому – кажется, нет дома, разве кроме казенных зданий, где не было бы этого учреждения, куда не манили бы в вечернее время публику разноцветные фонарики. От столиц не отстают и губернские, а за ними и остальные города и даже большие села: где-где нет этой отравы? Еще так недавно русский народ свободно вздохнул от работы страшному пороку пьянства. Русь радостно праздновала свое освобождение и возносила горячие молитвы Богу за своего Боговенчанного Царя, Своим царским словом положившего предел этому рабству. Теперь, как бы взамен пьянства, народ усиленно отравляют другою страстью, прививая ему страсть к зрелищам. Не говорю на сей раз о так называемом «народном театре» – об этом я говорил в свое время, – останавливаю внимание на кинематографе, и твердо заявляю: это много опаснее театра уже по тому одному, что легче устраивается, всюду может легко проникать, а главное – до сего времени нет никакой цензуры для его лент... Страсть к зрелищам опасна не менее пьянства. Она так же может разорять население, как и водка; она опустошает народную душу, приучает простого человека к праздности, отвлекает от семьи, засоряет его воображение; сеет в его душе грех... И если театр вреден, то кинематограф для простого человека во много раз вреднее. И если мы стали на путь борьбы с пороком пьянства, то необходимо помнить, что в жизни духовной, как и в физической, природа не терпит пустоты: так или иначе народ избавлен от великого, гибельного соблазна пьянства, на место этого порока стремится уже другой, третий!.. Уже слышатся жалобы отовсюду на всё более развивающуюся картежную игру, а где карт нет, там изобретают их суррогаты, и вот доходит уже дело до того, что нищие проигрывают своим товарищам собираемые ими куски хлеба прежде, чем успели собрать их. А тут еще искусственно хотят привить простому народу страсть к зрелищам, и притом самым развращающим, посредством кинематографов. Мы, служители Церкви, давно и громко взываем, указывая на эту опасность, но кто нас слушает?.. Все помешались на «свободе»: как можно стеснять свободу предпринимателей, открывающих кинематографы? Как стеснять свободу публики, желающей пойти в эти заведения? Отлично пользуются этой свободой все, кто не разбирается в средствах добывать деньги, но тут же есть и «идейные» работники: это те, кому нужно развращать народ, заражать его пороками. Нельзя сказать, чтоб этого вовсе не замечали те, кому ведать сие надлежит: слышно, что готовятся законопроекты об упорядочении дела кинематографов, но когда это будет – Богу ведомо. А вред, страшный вред от этих заведений растет и растет, народ развращается не хуже недоброй памяти кабака.

Но слава Богу, есть на Руси еще люди добрые, власть имущие, которые не отравлены веянием всяких «свобод», которые в наши грозные дни спокойно проявляют свою власть, не считаясь с тем, либерально это или нет. «Из Киева, – говорит «Новое Время», – пришло известие, которое давно желательно было прочесть: по распоряжению военных властей запрещено демонстрирование в кинематографах картин уголовного и эротического характера». Итак, понадобилось военное положение, чтобы принять меру, необходимость которой, казалось бы, слишком очевидна, говорит газета. Пусть это не входит в круг непосредственной борьбы с внешним врагом, но можно только приветствовать решимость и почин киевских военных властей в деле общественной дезинфекции. Зло так разрослось и так бьет в глаза, что кто бы и как бы ни начал борьбу с этим «внутренним» врагом, его пример должен вызывать на подражание. Ведь на наших глазах происходит что-то совершенно ненормальное и никогда ранее небывалое. Ведь лет 20–25 назад никто бы не поверил, что возможно такое публичное «оказательство» своего рода зрительных прелюбодеяний, которое представляют собою программы безусловно всех наших кинотеатров, – все это откровенная популяризация порнографии и всякой скверной уголовщины, даже без риска привлечения по 1001 и прочим статьям.

Газета с негодованием говорит, что зрительные, залы кинематографов переполнены учащейся молодежью обоих, полов. «Гимназистам воспрещается появляться на улице позже 8 час. вечера, дабы не подвергать их нравственность возможным уличным искушениям, а «искушения» в самой непринужденной форме развертываются на полотне любого кинематографического заведения за 20–30 коп. входной платы! Рано или поздно, однако, над этими «приготовительными классами» уголовщины и разврата придется подумать. Понятно, что в первые годы такого нового дела, как кинематограф, пока еще не выяснилась его эволюция в порнограф, безобразие могло процветать. Но теперь оно создано и для всех очевидно. Пора приняться и за ликвидацию – хоть бы по Киевскому образцу» (Нов. Вр. № 14251, от 11 ноября).

От души приветствуем этот голос мирянина в защиту основных устоев всякой общественной и государственной жизни. Авось этот голос окажется слышнее наших архиерейских протестов, ходатайств, обращений куда следует... Прискорбно, а надо сказать, что верные сыны Церкви, болящие душою за народ, за его нравственную целость, не по адресу шлют нам, пастырям Церкви, свои упреки, свои мольбы о прекращении того или иного общественного зла, как, например, хотя бы тех же кинематографистов, возмутительных театров, газетного кощунства, это – прямое дело законосоставительных учреждений, которым дано право инициативы в законодательстве, которые и могли бы дать хороший закон, обуздывающий всякое зло в общественной жизни. Мы же можем только писать, говорить, проповедовать, а уж услышат ли нас – это уже дело тех, кто имеет уши слышать и хочет – слышит, не хочет – не слышит...

Отеческая любовь святителя Николая Чудотворца

Святителю Божий, Николае Чудотворче! Не в Мирах Ликийских только, но и во всем мире, во всей вселенной имя Твое, как миро излиянное, повсюду благоухает ароматами полных любви деяний Твоих, и красуется Тобою Церковь Божия, яко великим светильником благодати, всех озаряющим светом и теплотою любви Христовой. Знают Тебя как великого и теплого пред Богом заступника не только народы христианские, но и язычники нашей далекой Сибири, и поклонники лжепророка Магомета, и прибегают к Тебе в нуждах своих, и – о дивное дело – Ты не отказываешь им, Ты помогаешь им в их нуждах, тем самым привлекая их к вере Христовой! А в мире христианском Ты непрестанно чудодействуешь, Ты незримо пребываешь среди верующих, откликаешься на все их молитвенные прошения, как отец чадолюбивый. И взывают к Тебе, просят Твоей помощи с верою и горячею к Тебе любовию все скорбящие и обремененные, все утешения Христова чающие; но и этого мало для любви Твоей: Ты внемлешь неразумному лепету младенцев, не отвергаешь, по-видимому, пустых, недостойных Тебя молитв о таких вещах, которыми, говоря по-человечески, и докучать Тебе не подобало бы. Для Твоего любвеобильного сердца нет таких просьб, в которых Ты отказал бы: лишь бы была вера просящего, было бы произволение получить то, что не противно воле Божией. Ты и ныне, как при жизни Твоей на земле, готов быть всем вся, как говорит Апостол Христов, дабы Твоею любовию ко всем всех привлекать ко Христу...

На сии мысли навело меня письмо из Ярославля, поведавшее об одном деянии великого милостивца святителя Николая для бедного мальчика, который с верою обратился к нему с своим детским горем. Рассказ записан со слов ярославского купца, ныне покойного В. Я. Кузнецова. Передаю его в том виде, как он записан.

«Я отдан был родителями моими для обучения торговому делу в мальчики к хозяину и раз был вместе с другими приказчиками и мальчиками послан им сопровождать возы с товаром на ярмарку. Дело было зимой. Железных дорог в той местности тогда еще не было, ехали на лошадях. Хозяин дал мне на дорогу старый меховой картуз и строго приказал беречь его. Долго мы ехали; сидя на возу, я задремал и сладко заснул. Вдруг чувствую, что голове холодно, просыпаюсь, а картуза-то и нет: видно, дорогой свалился с головы, упал и потерялся. Страшно я перепугался тогда: и не то было мне страшно, что голова зябнет, а то, что скажу я хозяину и как он меня накажет... И заплакал я горькими слезами тогда. А едем мы мимо какого-то монастыря. Спрашиваю: какой это монастырь? Говорят: Николо-Бабаевский. Тогда я стал в снегу на колени и молюсь со слезами: «Святителю отче Николае, помоги, избавь от беды: я Тебе заслужу». Смотрю, а в снегу какой-то комочек темный лежит. Беру в руки и с удивлением вижу, что это – совсем новенькая котиковая шапка. С радостью надел я ее: как будто на меня шита, и поехал дальше. Но надо покаяться: много лет прошло с тех пор, а я запамятовал свое обещание, данное святителю Николаю. Я был уже богатым торговцем, почетным гражданином, известным благотворителем, много жертвовал в разные обители и церкви, только в Бабаевский монастырь ничего не делал, хотя и бывал там нередко. Вот однажды был я в Бабаевском монастыре с женою и родными; после обедни напились мы чаю и пошли гулять в монастырскую рощу, было очень жарко, и я снял свою дорогую шляпу-панаму и повесил на дерево. Посидели мы, отдохнули и решили направиться к пристани, куда скоро и пароход должен был подойти. Хватился я, а шляпы-то моей и нет...

Никто мимо не проходил, взять никто не мог, а шляпа пропала. Вот тут-то я вспомнил, что еще не исполнил обещания, данного в юности святителю Христову. Тотчас же пошел я к о. архимандриту и говорю ему: «Скажите, ради Бога, не нужно ли вам что-нибудь для монастыря: я ведь должник святителя Николая, дайте мне возможность услужить ему». О. архимандрит говорит мне: «Право, не знаю, что нам нужнее. Разве вот не поновите ли живопись в теплой церкви». Конечно, я с радостью обещал ему это сделать и благодарил святителя, что он милостиво напомнил мне мое обещание. А в Ярославль я поехал уже в шляпе, данной мне монахами».

Читаешь подобные рассказы о милостях великого милостивца, святителя Христова Николая, и сердцем умиляешься, – так все это «по-нашему», по-человечески совершается, будто сам угодник ее подкинул ему. Надо же было ему остановиться, сойти с воза на снег именно на том месте, где кто-то обронил шапку. Но вот облагодетельствованный мальчик забыл оказанную ему милость, проходит много лет, он забыл обещание свое, и святитель напоминает ему новою потерею, исчезновением его шляпы, и обет вспоминается с благодарностью, и приводится в исполнение так, как, конечно, мальчик не мог бы исполнить, и живопись в храме является памятником попечения угодника Божия о благотворителе его обители. И конечно, покойный Василий Яковлевич не раз поведал добрым людям это обстоятельство и тем научил многих обращаться к святителю с теплою молитвою в своих нуждах.

Радуйся, Николае, великий и преславный чудотворче!..