Текст книги "Православие и грядущие судьбы России"

Автор книги: Никон Архиепископ (Рождественский)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

Не могу без глубокого волнения и молитвенного чувства благодарности к почившему святителю, великому труженику Божию не поделиться с читателями и еще несколькими утешительными строками из писем незабвенного старца Божия. Бот что писал он мне от 16 октября того же 1910 года:

«Крайне прискорбно, что Вы болеете телом. Укрепи вас, Господи, на пользу Всероссийской Церкви Православной! Об этом и усердно молюсь. Не менее прискорбно что болеете духом: но здесь нужно советовать Вам подкрепиться самому, почерпнув силы и в Вашем произволении. Печальны духовные обстоятельства в России? Нет спора. Но от этого они не улучшатся, что Вы до болезни духовной печалитесь? Нимало! Напротив, излишний печаль, несомненно, атрофирующая некоторую часть духовной энергии у Вас, и делу вред от потери этой части поддержки с Вашей стороны, и врагу настолько же прибавка радости. У христиан времени апостольского разве меньше было врагов веры, меньше борьбы? А что им внушали Апостолы? «Всегда радуйтесь», – писал Апостол Навел к Солунянам: «Радуйтесь всегда о Господе, и паки реку: радуйтесь», – писал он Филиппийцам. Почему так? Да потому, что мы – рядовые воины, а военачальник у нас Христос, Всемогущий Бог; Он знает, как управлять обстоятельствами, и ведет дело к победе. Каждый на своем месте, мы должны, не покладая оружия, бороться и биться бодро, с сердцем, полным радостного упования, а не печати, всегда более или менее расслабляющей; общее же распоряжение битвой должны предоставлять Господу, делая это с спокойным духом. Еще царь Давид взывал: «Возверзи на Господа печаль твою...» Последуйте же всем сим святым внушениям. Вы их знаете лучше меня и братски простите, что я как будто собрался учить вас: не учить, а братски ободрить, – любящее вас сердце то велит.»

Так умел утешать святитель Божий, сам всегда жизнерадостный, всегда благостный. Он не только заботился о моем добром настроении, но и о моих читателях. Получив от меня первые 37 номеров «Троицкого Слова», он благодарит за них и снова обращается к современному тяжелому положению России в духовном отношении, снова ободряет, что Россию ждет светлое будущее, что она еще не стара, что посему самые обличения надобно срастворять некоторым утешением.

В письме от 10 июня 1911 года он говорит: «Примите сердечную благодарность за «Троицкое Слово». Ваши дневники писаны кровью Вашего сердца и вызывают скорбь и боль сердца, когда читаешь их; они точно анатомическим ножом вскрывают нагноения, которыми страдает наше бедное отечество. Весьма желательно, чтобы они изданы были отдельною книгою и получили возможно широкое распространение. Польза будет великая: благочестивых они будут возбуждать к подобным же иеремиадам, каждого в своем кругу, колеблющихся утверждать, отчаянных, наподобие юноши 8 номера, спасать от гибели, равнодушных возбуждать и научать ратованию... Хотелось бы одного, именно, чтобы Вы, нисколько не умаляя силы Ваших обличений, растворяли их некоторым утешением. Такой пример подают пророки. Они свои грозные и громовые прещения всегда оканчивают утешениями. Правда, им, за нависшими тучами современных им пороков, всегда виделся Свет Христов, и на него именно они указывали, как на утешение. А нам разве не видится вдали или, по крайней мере, не грезится светлое будущее России? Ужели Господь создал такой многочисленный народ и вместе такое необъятное тело Церкви только для того, чтобы отдать его на съедение червям? Разве Россия развила все свои силы на таланты, заноженные в ее организме, и изжила их? Нет: по всем признакам она молодое историческое тело, возрастающее на смену стареющих организмов. Думать иначе было бы хулою на Промысел Божий. Тогда отчего же и мрачно смотреть? Молодому организму свойственны разные болезни: и корь, и оспа, и расстройство желудка от незрелых или несвежих плодов, и ушибы, и поранения, и разное другое. Все это и есть ныне с Россиею. А прежде этого не было? Или было меньше? Полноте! Несколько в другом роде, но, пожалуй, было и побольше. Припомните так близкие к нам еще времена барщины, с ее жестокостями, ее безнравственностью, ее бесшабашным произволом; бросьте взор дальше, когда собак называли именем патриарха, и дальше – до беспросветной татарщины и беспрерывной эгоистической распри князей. Когда же было лучше? Никогда. Если сложить сумму добра, теперь, под лучами Божией Благодати, разлитого по всему миру России, и сравнить с сумою такого же добра какого хотите периода прежних времен, то, наверное, окажется теперь значительный перевес, как и подобает в возрастающем организме. Я отнюдь не веду речь к тому, чтобы теперь не следовало обличать пороки. Напротив, непременно нужно строго обличать, беспощадно греметь прещениями, вот так, как Ваше Преосвященство делаете, и нужно, чтобы во всех концах России явились такие строгие обличители с огненными речами и прещениями. Пусть иеремиады гремят неумолчно, и по всей России, но пусть они, как у Иеремии, Исайи и иных, растворяются и словом утешения. Пусть каждое прочтение этих иеремиад сопровождается не поникновением головы с печалью и унынием, а бодрым поднятием ее и решимостью при Божией помощи исправиться, обновиться, выйти на полный свет Божий...»

Так светло смотрел в будущее России почивший святитель Японский Николай. А из такого взгляда на судьбы России и других народов делал вывод, что кончина мира еще далеко-далеко, может быть, на несколько тысяч лет отдалена от нас...

Можно разделять или не разделять его взгляд, но нельзя отказать ему в обоснованности: это не поверхностный взгляд обыкновенного образованного человека, а продуманное, строго проверенное слово того, кто всю свою жизнь отдал великому делу Царствия Божия среди одного из тех народов, которые давно ждут пришествия к ним Царствия Христова. 52 года тому назад пришел он в языческую Японию, где тогда преследовали христиан, научился японскому языку, стал переводить Священное Писание, а потом и богослужебные книги на этот язык, – через десять лет у него уже был сотрудник японец, а через 53 года 35000 православных христиан, сердечно ему преданных, веру свою в делах являющих, истинных сынов Царствия Божия. Но и этого мало: даже среди язычников он заслужил не только уважение, но и любовь: в столице этих «селящих во тьме» сынов мира сего лукавого стоило произнести его имя: «Никорай» (японцы не могут выговорить буквы «л»), как японец улыбался и готов был к услугам русского, чтобы указать ему путь к русскому святителю...

Нередко люди, даже искренно верующие, пытаются проникнуть в тайны, от них глубоко сокровенные, прикрываясь как бы покровом веры. Они должны бы потверже запомнить то, что о таких сокровенных тайнах говорит Господь и Его святые Апостолы. В самый день вознесения Своего на небо Господь сказал ученикам Своим на их вопрос: «Аще в сие лето устроиши царствие Израилево? – Несть наше» – не ваше дело – «разумети времена и лета, яже Отец положи во Своей власти» (Деян. 1, 6, 7). А еще раньше, во дни земного служения своего и проповеди, на такой же вопрос ответил, к удивлению, может быть, своих Апостолов, что даже «Сам Он», яко ' человек, конечно, не знает, когда Его Отцу благоугодно будет послать Его на Суд: «О дни же том и часе никто же весть, ни ангели, иже суть на небесах, ни Сын, токмо Отец» (Мр. 13, 32). Не сказал: «чей Сын», но говорил здесь о Себе, яко Сыне Человеческом только, а не яко Богочеловеке, А если чистые духи, святые Ангелы, не ведают сего, если даже Он, по человечеству Своему безгрешному, не знает дня н часа Своего Второго пришествия, то нам ли, грешным, смертным, дерзать приоткрывать завесу сей тайны Божией своими гаданиями? Мы знаем некоторые признаки, по коим можем судить о близости сего страшного дня, и довольно с нас. Но признаки, указанные Самим Господом, относятся не только к кончине мира, но и к разрушению Иерусалима: по крайней мере, некоторые из них не строго отделяют одно событие от другого. Дело в том, что разрушение Иерусалима было прообразом кончины мира. И в том и другом событии видны законы правды Божией, карающей зло и венчающей добродетель. Эти законы вечны и неизменны и прилагаются правдою Божией ко всем народам земным, Что применено ею в отношении богопротивного народа еврейского, то применено может быть и к народу русскому, – если, сохрани Боже, его беззакония превзойдут меру долготерпения Божия. Естественно, что непосредственным свидетелям и невольным участникам сих событий кажется, что исполняются пророчества, относящиеся ко Второму пришествию Господа и страшному Всемирному Суду Его, тогда как на самом деле совершается только частный суд над тем или другим народом. Так первенствующие христиане, видя суд Божий над Иерусалимом, могли думать, что настает время Суда всемирного – последнего. Вот почему и Апостол Павел, в своем послании к Фессалоникийцам, счел нужным предупредить их и успокоить – «не спешить колебаться умом и смущаться, ни от духа, ни от слова, ни от послания, как бы нами посланного, будто уже наступает день Христов» (2 Сол. 2, 2). Нет сомнения, что мы, люди двадцатого века ближе к сему страшному дню, чем первенствующие христиане, тем не менее и мы можем думать, что скорбные явления нашего времени представляют собою признаки близкого пришествия Христова на Страшный суд, тогда как на самом деле они только относятся к нашему грешному народу и зовут нас к покаянию, угрожая Судом Божиим. Всемирное событие, каково и есть грядущий Страшный суд, должно и признаки иметь всемирного характера, а не местного. Но можно ли сказать это о тех знамениях времени, какие мы видим в наше время? Правда, о некоторых признаках и Господь сказал, что они будут иметь местный характер, как, например, землетрясения, но вообще сказано, что будет скорбь великая, какой не было на земле никогда. И сие должно помнить, что у Господа нашего «день един яко тысяча лет и тысяча лет яко день един» (2 Петр. 3, 8). Мы должны смирять свой пытливый ум в послушание вере: аще Господу неугодно было открыть сию тайну, то грешно и пытаться своим умом постигать ее. Стало быть, это – нам не полезно. Ведь для нас, для каждого из нас гораздо ближе час смертный; однако же Господь и сие открывает лишь немногим Своим избранникам, которые тщательно приуготовляли себя к часу сему в продолжение всей своей жизни, а от нас премудро сокрывает, дабы мы, зная, что еще не скоро наступит сей час, не стали нерадивыми, а если уже близок – не предались унынию и отчаянию; Бог хочет, чтобы мы всецело предавали себя во Святую Волю Его. Он хочет, чтобы мы всецело предавали себя во Святую Волю Его. Он хочет, чтобы мы всегда были готовы к страшному часу смертному к Суду Божию. Час смертный отнимает у нас возможность покаяния после нашей смерти; судьбы своей там мы сами переменить не можем уже, а потому должны готовиться заранее, пока живем здесь, на земле. Правда, верующие надеются на молитвы Церкви и по смерти, но не следует забывать, что Дающий молитву молящемуся Бог располагает сердца верующих к молитве так, что о недостойном и не будет пламенной, отверзающей небеса молитвы, хотя бы имя его и произносилось в храме... Поведал мне один в Бозе почивший Афонский старец, иеросхимонах Михаил (в монашестве Малахия): «Имею я, грешный, обыкновение поминать на молитве всех известных мне усопших братии, но одного из них как-то забыл; и вот, прошло много лет, как покойник является ко мне во сне и просит поминовения. Я сказал об этом покойному батюшке о. Иерониму. Тот сказал мне: стало быть, пришло время молиться за него, Бог вот и вразумляет любовь твою не забывать его: видно, он нуждается вообще в молитве».

Да и тяжкий грех – грешить в надежде на молитвы Церкви: это значит искушать Божие долготерпение. Столь же грешно пытаться приоткрывать тайну Богом сокровенную: приоткрыть ее все равно человек не может, а за дерзновенную попытку к сему, при сознании ясно выраженной воли Божией сокрыть ее, неминуемо понесет наказание...

Пусть примут сие во внимание все те, которые решаются вычислять не только год, но и день пришествия Христова на Суд последний...

Умеем ли мы молиться Богу?

Что есть молитва в духовной жизни христианина? В сущности, она есть дыхание души, живущей с Богом, постоянное возношение ума и сердца к Богу, являемое благоговейным словом к Богу – или гласно, или же внутренне, сердечно.

Умеем ли мы «дышать молитвою», возносить свое сердце, свой ум к Богу так, как подобает, как научил нас Господь, как учат святые угодники Божий? Умеем ли мы молиться?

Как ни скорбно, но должно сказать, что мы, нынешние христиане, или разучились, или вовсе не научились молиться. И не потому ли, что мы в молитве уходим от Бога, сердцем далече отстоим от Него, гаснет в нас и жизнь духовная, и многие из нас даже понятия не имеют о том, что такое есть сия жизнь духовная, и мы живем только жизнию плоти и души, вовсе забывая, что в нас есть еще дух, существенно отличающий нас от других живых существ, духа не имущих?.. Не потому ли так быстро прививаются к нам такие учения, как дарвинизм, производящий человека от обезьяны? В самом деле, если человек вовсе не ощущает в себе начал духовной жизни, жизни духа, то он живет жизнию только животною, душевною, с миром духа не соприкасается, дух в нем как бы замер, не дышит, и ему становится как бы естественно уже и ощущать себя – только животным, а остаток неизгладимого в нем образа Божия, последние следы его всячески стирать под давлением греховных страстей, заглушая голос совести хитросплетаемыми софизмами лженаук естественных... Человек постепенно погружается опять в ту тьму богозабвения, в какой он находился несколько тысяч лет до Рождества Христа Спасителя и уподобляется снова скотам несмысленным.

Молитва есть великий дар Божий, но подается он только тому, кто за ним простирает к Богу руки, кто идет к Богу с произволением молиться. Являем ли должное произволение, стремимся ли мы к Отцу небесному, яко елень к источникам водным, ищет ли, просит ли наше сердце молитвы?

Не умеем мы, разучились мы молиться, но – слава Богу: есть среди нас еще жаждущие молитвы, взывающие к Богу сердцем: Господи, научи нас молиться! На мой дневник, под заглавием «Нечто о молитве и смиренномудрии», получил я от читателей новые письма с вопросами и недоумениями, показывающими, какие мы младенцы в делании молитвы. Настало время святого поста и покаяния; без молитвы невозможно покаяние; побеседуем же о молитве в ответ на письма моих читателей, в коих слышатся запросы духовной жизни.

«Вы пишите, владыко, – говорит один из моих читателей, – что отнюдь не следует своей фантазии позволять представлять себе того, кому молишься. Простите, я не понимаю вашего указания. О. Иоанн Кронштадтский сказал: «В молитве с Отцом небесным живо представляй Его стоящим пред Тобою и с любовию внимающим каждому твоему слову». К чему же нам тогда образа, которые служат нам для нашего настроения и представления того, к кому обращена наша молитва: ведь не самой же доске мы молимся. Да как же не воображать и не ощущать при молитве Господа Бога нашего? Он – вездесущий».

Надо быть осторожным, чтоб не смешивать слов и понятий между собою сходных, но не тождественных. «Живо представлять» еще не значит: «рисовать в воображении». В дневниках о. Иоанна везде, где говорится о таком представлении, разумеется стояние благоговейною мыслию пред вездесущим, всевидящим и всеведущим Богом и святыми Его, когда человек сознает себя в присутствии незримого существа, как бы ощущает сие присутствие, не допускает и мысли о том, чтоб оно его не слышало, – тем не менее – не дерзает вторгаться своим грубым воображением в область незримого мира и сохраняет ум свой «безвидным», по выражению святых подвижников. На вопрос моего читателя относительно значения святых икон полстолетия тому назад ответил покойный автор «Аскетических опытов», известный подвижник епископ Игнатий Брянчанинов. «Святые иконы, – пишет он, – приняты святою Церковию для возбуждения благочестивых воспоминаний и ощущений, а отнюдь не для возбуждения мечтательности. Стоя пред иконою Спасителя, стой как бы перед Самим Господом Иисусом Христом, невидимо вездесущим и иконою Своею присутствующим в том месте, где она находится; стоя пред иконою Божией Матери, стой как бы пред Самою Пресвятою Девою, но ум твой храни безвидным: величайшая разница быть в присутствии Господа и предстоять Господу, или – воображать Господа. Ощущение присутствия Господня наводит на душу спасительный страх, вводит в нее спасительное чувство благоговения, а воображение Господа и святых Его сообщает уму как бы вещественность, приводит его к ложному, гордому мнению о себе, – душу приводит в ложное состояние – состояние самообольщения».

Вот что говорит муж высокого опыта духовного и говорит не от себя, хотя мы не сомневаемся, что и сам он на опыте все это изведал, – но говорит на основании опыта и писаний святых и богоносных отцов. «Самый опасный, неправильный образ молитвы, – пишет он в другом месте, – заключается в том, когда молящийся сочиняет мечтательные картины (а начинается это именно с мечтательного воображения Господа и святых Его), заимствуя их, по-видимому, из Священного Писания, в сущности же из своего состояния падения и самообольщения; этими картинами льстит своему самомнению, своему падению, своей греховности, обманывает себя. Очевидно, что все, сочиняемое мечтательностию нашей падшей природы, не существует на самом деле, есть вымысел и ложь, столь сродные и свойственные падшему ангелу. Мечтатель с первого шага на пути молитвенном исходит из области истины, входит в область лжи, страстей, греха, сатаны. Св. Симеон Новый Богослов описывает молитву мечтателя и плоды ее так: «Он воздымает к небу руки, глаза и ум, воображает в уме своем божественные совещания, небесные блага, чины святых ангелов, селения святых, короче, собирает все, что слышал в Божественном Писании, в воображении своем, рассматривает это во время молитвы, взирает на небо и всем этим возбуждает душу свою к божественному желанию и любви; иногда проливает слезы и плачет. Таким образом, мало-помалу кичится сердце его, не понимая того умом; он мнит, что совершаемое им есть плод Божественной благодати к его утешению, и молит Бога, чтобы сподобил его всегда пребывать в этом делании. Это – признак прелести. Такой человек, если и будет безмолвствовать совершенным безмолвием, не может не сойти с ума и не сделаться сумасшедшим. Если же и не случится с ним этого, однако ему невозможно никогда достигнуть духовного разума и добродетели или бесстрастия. Таким образом прельстились видевшие свет и сияние этими телесными очами, обонявшие благовония обонянием своим, слышавшие гласы ушами своими. Одни из них возбесновались и переходили умоповрежденными с места на место; другие приняли беса, преобразившегося во ангела светлого, прельстились и пребыли неисправленными даже до конца, не принимая совета ни от кого из братии; иные из них, подучаемые диаволом, убили сами себя; иные низверглись в пропасти, иные удавились... Вот какой вред происходит от этого образа молитвы», – заключает св. Симеон.»

Вот что значит давать волю своему воображению во время молитвы, скажем и мы.

Достойно внимания вот что: в нашей Православной Церкви, милостию Божией, еще хранится священное предание о том, как творить Богу угодную и спасительную молитву; а отпадшей от единения с нею церковью западной, латинской, по-видимому, оно совсем утрачено и подменено мечтательною молитвою и состоянием прелести, как это видно из жизнеописаний всех западных святых после отпадения Запада от Востока. Прочтите, например, сказания о жизни Франциска Ассизского: там сплошь – все состояния прелести, принимаемые и самим Франциском, и его почитателями за состояния благодатные. Это отобразилось даже в религиозном искусстве: в то время, как православная икона, особенно написанная в духе древних преданий церковных, не увлекает воображение в область мечтательного натурализма: эти тонкие линии, прямые черты, высокие темные фигуры, как бы только условно напоминающие живых людей, почти не способны увлечь воображение, разжечь фантазию, – живопись латинская пленяет красотою внешних, телесных форм и быстро овладевает воображением, способствуя тем мечтательной молитве. Это, конечно, отображается и в литературе, особенно духовной, в латинской церкви. Даже такие, уважаемые у нас книги, как «Подражание Христу» Фомы Кемпийского, по отзыву опытных в духовной жизни писателей наших, каков затворник епископ Феофан, написаны из «мнения», то есть в состоянии мечтательности, близкой к состоянию прелести.

В житиях святых можно видеть много примеров погибельного состояния прелести от неправильной молитвы; встречаются они и теперь как в монастырях, так и среди мирян. Епископ Игнатий Брянчанинов приводит такие же примеры из современной жизни. Он рассказывает об одном чиновнике, который при молитве постоянно видел свет от икон, слышал благоухание, чувствовал во рту необыкновенную сладость и т. д. Когда этот молитвенник рассказал об этом монаху, то монах спросил его: «Не приходила ли вам мысль убить себя?» – «Как же, – отвечал чиновник, – я уже был кинувшись в Фонтанку, да меня вытащили». Оказалось, что чиновник употреблял упомянутый способ молитвы, разгорячал свое воображение и кровь, при чем человек делается очень способным к усиленному посту и бдению. К состоянию самообольщения, избранному произвольно, диавол присоединил свое, сродное этому состоянию, действие, и человеческое самообольщение перешло в явную бесовскую прелесть. Монах стал уговаривать чиновника, чтобы он оставил употребляемый им способ молитвы. С ожесточением воспротивился чиновник совету его. «Как мне отказаться от явной благодати?» – говорил он. «Когда чиновник ушел, я, – пишет преосвященный Игнатий, – спросил монаха: с чего пришла ему мысль спросить чиновника о помысле самоубийства? Монах отвечал: «Как среди плача по Богу приходят минуты необыкновенного успокоения совести, в чем заключается утешение плачущих, так и среди ложного наслаждения, доставляемого бесовскою прелестию, приходят минуты, в которые эта прелесть как бы разоблачается и дает вкусить себя так, как она есть. Эти минуты ужасны! Горесть их и производимое этою горестию отчаяние – невыносимы! По этому состоянию, в которое приводит прелесть, всего бы легче узнать ее прельщенному и принять меры к исцелению себя. Но увы! начало прелести – гордость, и плод ее – преизобильная гордость. Прельщенный, признающий себя причастником божественной благодати, почти всегда презирает совет ближних, как это заметил св. Симеон».»

Рассказывает также епископ Игнатий об одном афонском иеросхимонахе, которого он просил научить его молитве. «Иеросхимонах немедленно согласился быть моим наставником, – говорит он, – и – о ужас! с величайшим разгорячением начал мне передавать способ восторженной мечтательной молитвы. Вижу: у него разгорячены и кровь, и воображение, – он в самодовольстве, в восторге от себя, в самообольщении, в прелести! Дав ему высказаться, я начал понемногу, в чине учащегося, предлагать ему учение св. отцов о молитве, указывая его в «Добротолюбии» и прося объяснить мне это учение. Афонец пришел в совершенное недоумение. Вижу: он вовсе незнаком с учением св. отцов о молитве. В беседе говорю ему: «Смотри, старец: будешь жить в Петербурге, никак не квартируй в верхнем этаже, квартируй непременно в нижнем». – «Отчего так?» – спросил афонец. «Оттого, – отвечал я, – что если вздумается ангелам, внезапно восхитив тебя, перенести из Петербурга на Афон и они понесут тебя из верхнего окна да уронят, то убьешься до смерти; если же понесут из нижнего, то только ушибешься». – «Представь себе, – отвечал афонец, – сколько раз, когда я стоял на молитве, приходила мне живая мысль, что ангелы восхитят меня и поставят на Афоне!» Оказалось, что иеросхимонах носит вериги, почти не спит, мало вкушает пищи и чувствует в теле такой жар, что зимою не нуждается в теплой одежде. Я стал просить афонца, чтоб он испытал способ, преподанный св. отцами, заключающийся в том, чтобы ум во время молитвы был совершенно чужд всякого мечтания, погружался весь во внимание словам молитвы, заключался и вмещался, по выражению св. Иоанна Лествичника, в словах молитвы, причем сердце обыкновенно сочувствует уму душеспасительным чувством печали о грехах, как сказал преподобный Марк подвижник: «Ум, неразвлеченно молящийся, утесняет сердце: сердце же сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Когда же ты испытаешь над собою, сказал я афонцу: то и мне сообщи о плоде опыта, потому что самому мне предпринять такой опыт неудобно по развлеченной жизни, мною проводимой. Афонец с охотой согласился. Чрез несколько дней приходит он опять ко мне и говорит: «Что ты со мною сделал»? – «А что?» – «Да как я попробовал молиться со вниманием, заключая ум в слова молитвы, то все мои видения пропали, и уже не могу возвратиться к ним». Далее в беседе с афонцем я не увидел той самонадеянности и дерзости, которые были заметны в нем при первом свидании. Я посоветовал ему не отличаться наружностию от других, потому что это ведет к высокоумию, и он снял с себя вериги и отдал их мне. Чрез месяц он еще раз был у меня и сказывал, что жар в теле его прекратился, что он нуждается уже в теплой одежде и гораздо более спит. Искушение таким образом кончилось».

Случалось и мне встречать примеры такой прелести среди самочинных подвижников неправильной молитвы. Лет двадцать пять тому назад, в Троицкой Сергиевой Лавре был послушник, слепец от рождения, звонарь по послушанию. Он и жил на колокольне, под колоколами. Ходил он ко всем, службам исправно, жил крайне воздержанно, утрени никогда не просыпал, словом – был усердным послушником. Однажды он открылся духовнику, что «видит все, что совершается в монашеских кельях по ночам». – «Как же ты видишь, когда ты слеп, и притом живешь на колокольне?» – спросил духовник. «Сижу в келье, – говорит послушник, – и брожу мыслию по кельям и вижу, кто что делает». – «А как ты молитву творишь в келье? Какое исполняешь правило?» – «Кладу каждую ночь по тысяче поклонов», – отвечал тот и рассказал способ молитвы мечтательной. Тогда старец строго запретил ему творить поклоны самочинно, разъяснил опасность того способа, какой он употреблял, и дал заповедь: творить не больше десятка поклонов сверх положенного ему от духовного правила. Прошла неделя какая-нибудь, и послушник является к духовнику. «Отче, – говорит, – что со мною сталось? Я уже не вижу ничего, что по кельям монахи делают, я не могу себя принудить положить те поклоны, какие ты заповедал». Так закончилось искушение сего брата. Но не всегда кончается дело так благополучно. Иные и с ума сходят, и видения видят, и самоубийством кончают...

Вот почему следует строго держаться правила молитвы, которое епископ Игнатий выражает такими словами: «Ум во время молитвы должно иметь и со всею тщательностью сохранять безвидным, отвергая все образы, рисующиеся в способности воображения, потому что ум в молитве предстоит невидимому Богу, Которого невозможно представить никаким вещественным образом. Образы, если их допустит ум в молитве, соделаются непроницаемою завесою, стеною между умом и Богом». – «Те, которые в молитвах своих не видят ничего, видят Бога», – сказал преподобный Мелетий Исповедник.

«Самый простой закон для молитвы, – пишет святитель-затворник Феофан, – ничего не воображать, а, собравшись умом в сердце, встать в убеждение, что Бог близ, что Он видит и внимает, и в этом убеждении припадать к Нему, страшному в величии и близкому в благоснисхождении к нам».