Текст книги "Бельэтаж"

Автор книги: Николсон Бейкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава двенадцатая

Меньше чем через час я стоял в позе Джорджа Вашингтона на переправе через Потомак – одна нога на верхней ступеньке, рука на поручне – и медленно скользил вверх, по диагонали, соединяющей вестибюль и место моего назначения. Звук эскалаторного двигателя стал неразличимым, хотя я еще ощущал слабый ритм щелчков, пробивающихся между ступеньками, и догадывался, что это щелкают звенья цепи, которая тянет меня вверх, намотанная с обеих сторон на зубчатые барабаны; звуки вестибюля тоже были приглушенными, вписывались в общий звуковой фон, а каждый отдельный цокот каблучков секретарши казался резким мазком краски, расплывающимся по бледной размытой акварели. С такой высоты, с высот социологии и статистики, укороченные в перспективе сотрудники двигались по определенным маршрутам: одного за другим их вталкивала с постоянной скоростью в вестибюль вращающаяся дверь; они группировались перед лифтами, панели прибытия которых только что засветились; они вновь построились в вечную четырехголовую очередь к банкомату; время от времени двое служащих, торопливо двигаясь пересекающимися курсами, в радостном удивлении вскидывали руки и обменивались любезностями, и одновременно обходили друг друга аккуратно по часовой стрелке, полукругом, чтобы встать на прежний курс спиной вперед, выдержать обязательную паузу в зоне чужого притяжения, а затем по обоюдному согласию завершить мертвую петлю, развернуться и поспешить дальше.

Как я взялся за поручень, так и не перехватывал его, но поручень скользил вверх чуть медленнее, чем ступеньки (буксовал? проскальзывал?), и положение моей руки изменилось, локоть согнулся сильнее, чем в начале пути. Я переставил руку повыше, перед собой. Странно было думать, что из-за разницы скоростей ступени эскалатора должны периодически обгонять на круг сопровождающий их участок поручня: поскольку пробуксовка на моем эскалаторе составляла примерно фут на один подъем или два фута на полный цикл, при полной длине поручня, равной ста футам, движущаяся лестница обгоняла поручни на целый круг один раз за пятьдесят оборотов – как те гоночные машины с переводными картинками; думаешь, что они идут ноздря в ноздрю с Фойтом или Ансером, а на самом деле отстают на несколько кругов, и кто их водители? Жалкие, разочаровавшиеся в жизни люди – это чувствуешь инстинктивно, а может, новички или фанатики, для которых главное не победа, а участие.

То, что поручни движутся медленнее, чем ступеньки, я заметил благодаря недавно приобретенной привычке стоять неподвижно всю поездку, а не шагать вверх по эскалатору. На плавное скольжение я переключился, только проработав в компании примерно год. Пока я не получил эту работу, я ездил на эскалаторах сравнительно редко – в аэропортах, торговых центрах, в метро, в крупных магазинах, и постепенно у меня сформировались твердые представления о том, как полагается вести себя на движущейся лестнице. Ваша задача – ступать с обычной скоростью, будто поднимаясь по лестнице дома, чтобы двигатель поддерживал, а не заменял ваши физические усилия. «Отис», «Монтгомери» и «Вестингауз» не предполагали, что на изобретенных ими механизмах пассажир будет делать пару шагов, потом останавливаться и прибывать к месту назначения позднее, чем если бы энергично шагал по неподвижной, неэлектрифицированной лестнице. Эти люди ни за что не стали бы тратить целые состояния и человеко-годы работы инженерной мысли, чтобы сконструировать машину, обладающую всеми внешними характеристиками типичного лестничного марша – отдельными ступеньками, приемлемым уклоном, полированными перилами – только для того, чтобы здоровые люди на время замирали, бесцельно водя перед собой глазами, пока не приезжали на следующий этаж. Изобретателей вдохновляли не лыжные подъемники и не фуникулеры, а мопеды, помогать которым взбираться на холмы приходится силой ножных мышц. Однако люди этого не понимают. Зачастую в универмагах я застревал за спинами двух неподвижных пассажиров эскалатора и испытывал острое желание схватить их за плечи и подтолкнуть вперед, выступить в роли инструктора тургруппы, заявив: «Аннетт, Брюс, хватит витать в облаках. Вы на движущейся лестнице. Почувствуйте, как ваши пружинистые, подпрыгивающие шаги сливаются с неутомимой работой эскалатора. Понаблюдайте, как с медлительностью вязкого сиропа меняется ракурс потолка и пола над вами и вокруг вас, вне всякой связи с сигналами, поступающими от ваших работающих ног. Неужели вы не понимаете, что, стоя плечом к плечу, вы не только мне преграждаете путь? Неужели не видите, что даете понять всем, кто сейчас встает на эскалатор у подножия и робко ищет вдохновения, что продвижение вперед неизбежно будет остановлено? Эти люди колебались, не зная, стоять неподвижно или идти, вы пагубно повлияли на их решимость! Из-за вас они вынуждены потратить свое время впустую! И они, в свою очередь, станут препятствием для тех, кто последует за ними – таким образом, вы положили начало лени и затору, который может просуществовать несколько часов. Неужели это вам не ясно?» Иногда я невежливо останавливался вплотную за спинами застывшей парочки, всем видом выражая бессмысленное нетерпение, повисая на хвосте у посторонних людей, пока те (со сдержанными возгласами и извинениями, которых я не заслуживал) не начинали жаться к стенке, пропуская меня. Расчистить дорогу легче при спуске: мой громкий топот разгонял всех по сторонам.

Но за целый год поездок на офисном эскалаторе я изменился. Теперь я становился пассажиром движущейся лестницы четыре раза в день, а иногда шесть и более, если приходилось среди рабочего дня спускаться в вестибюль, чтобы добраться лифтом до отделов компании, находящихся на двадцать шестом или двадцать седьмом этаже, и привычные мысли, ранее связанные с такими поездками, стали чересчур частыми. В целом мое восхищение эскалатором усилилось, внедрилось до мозга костей, но каждая отдельная поездка уже не гарантировала знакомых теоретических выкладок или состояния раздражения. Меня уже не так волновало, входило ли в планы изобретателей имитировать обычную лестницу или нет. А когда после первых месяцев работы я снова очутился в универмаге, я смотрел на широкие неподвижные спины стоящих впереди покупателей с новым интересом, но без напряжения: их поведение было естественным и понятным; стремление стоять истуканом с острова Пасхи в трансе моторизованного вознесения между конструкциями торговой архитектуры казалось оправданным. В одном из более ранних случаев, поднимаясь в «Товары для дома», чтобы прикупить кастрюлю «Ревир» в пару к уже имеющейся тефлоновой сковородке и дооснастить кухню [39]39
  После многолетнего потребления пищи, которую готовили для меня «Сейлерз» и «АРА», в первые месяцы самостоятельной готовки я с новым интересом изучал происхождение вскипающих пузырьков в кастрюле «Ревир», ожидая, когда сварятся ракушки «Рондзони»: в самом начале кипения ртутные шарики отрывались только от определенных точек дна кастрюли и всплывали, для изменения состояния им требовалась легкая шероховатость или неровность металла; затем несколько занавесок из бусин среднего размера поднимались оттуда, где параллельные витки электрической спирали особенно плотно прилегали к дну кастрюли; далее, когда начинали всплывать вязкие, ленивые, как жабы, пузыри бурного кипения, у меня запотевали очки – и я вспоминал, как много лет назад родители будили меня, прерывая сновидения, в которых я пытался всосать через тоненькую соломинку на редкость густой коктейль. Отец вносил меня в ярко освещенную кухню, весело приговаривая: «Опять круп, опять круп», его вихры торчали во все стороны, он держал меня над паром, вьющимся над маленьким чайником, который подносила мама. Я делал вдох; хрипы таяли в разветвлениях бронхов за грудиной, и я дышал, радостно думая о пляшущем голубом пламени газа, расплющенном о дно чайника, – о том же самом пламени, над которым через несколько лет мне позволили обжаривать хот-доги, наколотые на вилку: капающий с них жир высекал быстро гаснущие искры, особенно заметные, если погасить лампу, хотя из-за бледно-желтого оттенка видимые даже при дневном свете, а от жара темнел рельефный рисунок на обоих концах хот-дога. Словом, я протирал очки и вываливал ракушки «Рондзони» в бурлящую воду: после шипения в кастрюле наступал момент полнейшего водяного покоя. Но я обнаружил, что если не помешать ракушки именно в эту минуту, их порция уменьшится – часть прилипнет ко дну кастрюли.


[Закрыть], я даже поставил пакет с покупками (в нем лежали костюм, рубашка, галстук, и в отдельном пакетике – удлинитель для телефонного шнура из «Радио Шэк») на ступеньку рядом с собой и ненадолго прикрыл глаза. Это удовольствие постоять неподвижно я перенес и на будничные эскалаторы; в конце концов я стал действовать совершенно по-новому; никогда не нарушал длинное, досужее путешествие переставлением ног, наслаждаясь им, как жители пригородов наслаждаются постоянными интервалами своих поездок в электричке, а когда мимо топали другие пассажиры, я относился к ним с симпатией. Иногда ко мне возвращалось былое раздражение, особенно на эскалаторах подземки, но теперь я винил не только застывших пассажиров, но и конструкторов машины: ясно ведь, что ступеньки слишком высоки, что их высота нарушает функциональное соответствие между неподвижными и движущимися лестницами, поэтому пассажиры не в состоянии понять, что от них требуется.

Я уже проделал почти две трети пути до бельэтажа. За моей спиной, у подножия эскалатора, уборщик принялся за поручень, за который держался я, – еще один оборот, и отпечаток моей руки будет стерт. Каждые несколько футов моя ладонь проезжала мимо выпуклого полированного стального диска, вделанного в наклонную поверхность между эскалаторами, движущимися в разных направлениях. Я провожал диски взглядом. Об их назначении я никогда не задумывался. Может, они прикрывают головки крупных крепежных болтов? Или просто заставляют одуматься тех, кому приходит в голову скатиться по длинному полированному склону между эскалаторами? Этот вопрос, сжатый до размеров привычного укола любопытства, возникал у меня раза два за квартал, но никогда не стоял настолько остро, чтобы позднее я вспомнил о нем и принялся искать ответ.

Приближающийся диск был наполовину освещен солнцем. Падая с пыльных высот термического стекла поверх стокрылого, тридцатифутового, не привлекающего внимание, неизвестно как подвешенного осветительного прибора, напоминающего металлическую решетку в старинной ванночке для льда, пронизывая свободную середину просторного помещения, солнечный свет огибал мой эскалатор и двигался дальше, уменьшившись на 3/4, доходя до газетного киоска, встроенного в мрамор в глубине вестибюля. Я чувствовал, как поднимаюсь в этом луче: рука зазолотилась, ресницы заискрились сценическими протеиновыми ореолами, один шарнир очков засверкал, привлекая взгляд. Метаморфоза не была мгновенной: для нее понадобилось столько же времени, как и для разогрева спиралей тостера до оранжевого оттенка. Проходили лучшие минуты обеденного перерыва и, вероятно, самая приятная часть поездки на эскалаторе. Моя движущаяся тень появилась далеко в стороне, заскользила по полу вестибюля, потом сложилась над освещенными солнцем кипами журналов в киоске, толстых, как учебники, разделенных деревянными перегородками – «Форбс», «Вог», «Плэйбой», «Гламур», «Мир ПК», «М» – так густо нафаршированных рекламой, что они издавали плещущий звук при пролистывании прохладных страниц глянцевой бумаги «кромкоут». Вызванные теплом и выразительной текстурой, ко мне один за другим явились четыре характерных образа – три знакомых, а один новый, причем каждый предыдущий указывал на последующий. Мне представились:

(1) Полосы леденцового глянца на краях целлофановых оберток ряда пластинок в моей гостиной – в том виде, в каком они появлялись перед глазами по вечерам, когда я возвращался домой с работы.

(2) Выброшенная сигаретная пачка, все еще завернутая в целлофан; и особенно удовольствие пройтись по ней газонокосилкой, разбрызгав блестящую упаковку и бумагу по сухой траве.

(3) Перепаханные газонокосилкой останки несладкой булочки, которые я увидел однажды ясным субботним утром по пути к метро. Судя по белым крошкам, булочка была размером с картофелину, и подойдя поближе, я узнал в ней безвкусный, но симпатичный хлебец, который бесплатно прилагали к заказу в ближайшем китайском ресторанчике, торгующем на вынос. Газонокосилка переехала булочку на засеянном травой откосе, круто спускающемся к тротуару (должно быть, когда-то в прошлом улицу расширяли): глядя на нее, я представил себе нерешительность, мелькнувшую на потном лице носильщика: «Камень? – Нет, булочка, – Остановиться? – На таком крутом склоне? Еще чего! – Тогда жми!», а потом – понизившийся рык двигателя, карточный шелест, и на месте китайской булочки остался аккуратный кружочек разбросанных белых крошек.

(4) Гигантский комок попкорна, взрывающийся в дальнем космосе. Этот последний мне никогда не представлялся сам по себе. Его появление сразу вслед за раздавленной булочкой (образ этот возвращался ко мне регулярно, раз в несколько месяцев) объяснялось, вероятно, тем, что в тот обеденный перерыв я купил и съел пакет попкорна.

Глава тринадцатая

Покупать попкорн я не собирался. Под нажимом толстошеего мужчины и суетливой женщины вращающиеся двери в вестибюле раскрутились слишком быстро; когда подошла моя очередь, я воспользовался их инерцией и повернулся в своем ломте круглого пирога, не прилагая никаких усилий, прокатываясь в рукаве. А снаружи день был уже в разгаре, в самом разгаре! Пятнадцать здоровых, веселых, стройных деревьев тянулось к голубому небу от вымощенной кирпичом площади перед зданием моего офиса, каждое деревце отбрасывало тень в форме картофельного чипса на круглый чугунный ошейник вокруг ствола. («“Литейные заводы Нина”, Нина, Виск.») Мужчины и женщины, рассевшись на скамейках под солнцем, вокруг приподнятых над уровнем площади клумб с какими-то знакомыми вечнозелеными растениями (кажется, кизильником), доставали из хрустящих белых пакетов завернутую снедь. Уличные торговцы заглядывали в отделения тележек, хлопая металлическими дверцами. Грузовичок с уплотненными металлическими бортами был набит сэндвичами, кранчиками, кексиками «Дрейк» и банками во льду, его хозяин отсчитывал сдачу из денежной каллиопы, висящей на поясе, наполнял одновременно три стакана, не закрывая кофейный кран, и выслушивал следующего покупателя, при этом округло и петлеобразно жестикулируя обеими руками, – мне подумалось, что именно так должны были переключать линии на коммутационной панели телефонисты былых времен, – он обслуживал бригаду, которая сносила здание на противоположной стороне улицы, оставляя от него только двутавровые балки и фасад. Я проголодался, но в приливе солнечного дневного настроения хотел проглотить что-нибудь несущественное и неординарное – вроде миниатюрной баночки грейпфрутового сока «Синяя птица», половинки аррорутового печенья, трех каперсов, катающихся по бумажной тарелочке, или – вот оно: попкорн. Повинуясь порыву, я уронил в ладонь продавщицы попкорна целый доллар и принял бумажный пакет с закрученным верхом, наполненный из стеклянной тележки, с буквами в стиле 90-х годов XIX века, желтыми нагревательными лампами и подвешенным резервуаром, из которого отдельные белые комочки выпрыгивали из-под металлической заслонки на петлях, словно исполняя цирковой трюк для струек белого пара, а сдачи я не получил: никакой мелочи, которая натирала бы мне ляжку при ходьбе и вечером переполнила блюдце, стоящее у меня на комоде! Как любезно со стороны продавщицы! Переходя через несколько улиц и двигаясь в направлении «Си-ви-эс», я оставлял за собой след неизбежных двух-трех зернышек из каждой пригоршни, не вмещающейся в рот целиком, лавировал между машинами, лакированные бока которых казались раскаленными на ощупь, между пешеходами в белых блузках и белых оксфордских юбках в складку, и я сам чувствовал себя лопнувшим попкорном: высушенным, похожим на коренной зуб американским зернышком, опущенным в светло-золотистую жидкость, выжатую из других, менее удачливых собратьев-зернышек, разогретым и вдруг выброшенным наружу в момент детонации, невесомого обратного движения; пенопластовым астероидом, увеличившимся в размерах, но более легким, чем прежде, состоящим из чешуек, которые, вырвавшись за пределы внешней оболочки, были разделены на «турецкие огурцы», баобабы и подобные им формы Фибоначчи исчезающими, выгнутыми дугой бурыми лепестками (позднее застревающими между молярами и деснами), – какие-то бразильские формы, слишком буйные для такого североамериканского зернышка; несмотря на резкий переход в конечное состояние с судорожным, взрывным хлопком, казалось, что эти формы развиваются постепенно – как подходит тесто или растут сталактиты [40]40
  Можно подумать, что после такого мини-взрыва конечному продукту требуется время, чтобы осесть, затвердеть и остыть, но нет, его можно употреблять в пищу сразу, как только он уляжется ждать своей очереди в одном из высоких подсоленных барханов, подогретых плоской нагревательной лампой с морозно-желтым слепящим фасадом и оборотной стороной, выкрашенной отражательной черной краской, на которой сквозь крохотные царапинки видно свечение. Чтобы воскресить вкус попкорна и подтвердить воспоминания того дня, я недавно обшарил шкафы и нашел старую упаковку «Джиффи Поп» – не новую, для микроволновки, а старую, из алюминиевой фольги, наследие великой эпохи алюминия, когда в него заворачивали индеек, сдирали его с внутренней стороны обертки жвачки, замораживали в нем продукты, разглаживали морщинки на нем ногтем большого пальца, соскребали остатки запеченного шпинатового суфле «Стоуффер» с мятых гофрированных боков банки, и не просто наследие – попкорн «Джиффи Поп» был превосходным образцом алюминиевого жанра в целом: пакет в форме сковородки, с ручкой-крючком, чтобы подвешивать, со свернутым верхом, который обстреливали изнутри взрывающиеся зернышки, сначала редкие, сталкивающиеся между собой, а затем целый шквал приведенной в действие целлюлозы, отчего купол постепенно разворачивался, раскручивался по спирали, и его сдержанная, постепенная экспансия представляла собой видимую, замедленную версию незримого движения каждого зернышка внутри пакета. К тому времени, как купол полностью распускался (я заметил, что при этом он трясся над конфорками плиты), оказывалось, что материал удивительно тонкий, тоньше пищевой фольги «Рейнольдс», – и становилось ясно, что пакет выдержал прямой обстрел изнутри только потому, что его горлышко закрутили и тем самым укрепили (везде, кроме уязвимого плоского центра). Чтобы подать пакет на стол, тонкую фольгу сверху разрывали на треугольники, так что получался цветок, который никогда не опылит пчела; финальное маньеристское соцветие, вторая производная от исходного кукурузного початка. Помимо «Джиффи Поп» раньше мы покупали «Веселое время» и «ТВ-тайм» – пару пластмассовых трубок, в одной кукурузные зернышки, в другой гидрогенизированное растительное масло, которое выливали в кастрюлю – и нам даже давали проволочный контейнер для поджаривания попкорна, который потом было трудно отмыть. Но изобретение «Джиффи Поп» в ретроспективе показалось мне более значительным, нежели появление любого другого продукта из семейства попкорновых, в том числе для приготовления в микроволновке, оно стало одним из выдающихся примеров человеческой изобретательности на моем веку, и, съев несколько пригоршней, я зашел в университетскую библиотеку и разыскал имя изобретателя Фредерика Меннена, снял копии с патентных свидетельств («...упаковка из жатой фольги изготовлена с таким расчетом, чтобы под воздействием содержимого во время приготовления она расширялась...»), нашел снимок Меннена, сделанный в 1960 году, – изобретатель печально улыбался возле своей фабрики в Ла-Порте Индиана, а за его спиной женщины в лабораторных халатах не сводили глаз с ленты конвейера. Первый патент появился в газете «Патенты США» в 1957 году, через несколько месяцев после моего рождения. В справочной я узнал домашний телефон Меннена и с опозданием на тридцать лет позвонил, чтобы поздравить его и спросить, чем он больше гордится: закрученным спиралью пакетом или элегантной машиной, которая закручивала пакеты в спираль. В трубке прозвучало шесть гудков; робея все сильнее с каждым гудком и подозревая, что Меннена уже нет в живых, я бросил трубку, побоявшись услышать дребезжащий голос вдовы.


[Закрыть].

До «Си-ви-эс» я дошел за десять минут. Прежде чем войти, я выбросил остатки попкорна в квадратную урну с заслонкой, выпачканной пролитой газировкой: важно было толкнуть заслонку выбрасываемым предметом, а потом успеть отдернуть руку так быстро, чтобы не коснуться липкой поверхности; на этот раз фокус не удался – урна была переполнена, пришлось вдавливать пакет из-под попкорна в мусор, чтобы заслонка опустилась, как полагается. Вытерев испачканные солью и маслом от попкорна ладони о внутренние поверхности карманов, я шагнул в прохладное нутро магазина.

Я понятия не имел, где продают шнурки, но часто бывал в аптеках «Си-ви-эс» по всему городу и считал, что досконально изучил внутренний план этих заведений и классификацию товаров, «для глаз», «от головной боли», «для волос» – было написано на висящих табличках с некогда броским, а теперь устаревшим отсутствием заглавных букв, – но мало кто из покупателей, думалось мне, знает так же хорошо, как я, что беруши следует искать в дальнем углу, под табличкой «первая помощь», рядом с прищепками на нос для пловцов, подкладками под колени «Эйс», мазями «Круэкс», кремами и лосьонами «Каладрил», спреем от вшей «Лай-Бэн» и целыми полками лейкопластыря. С расположением полок в «Си-ви-эс» я ознакомился благодаря регулярным покупкам берушей. На неделю мне хватало одной упаковки, с годами я начал находить вкус в изысканном расположении этого товара, подразумевающем, и небезосновательно, что слишком тонкий слух – это физический недостаток, симптом, достойный лечения. Более того, в этом проходе между стеллажами редко скапливались покупатели таблеток, как под вывеской «от головной боли», и все ближайшие доверчиво не запечатанные коробки лейкопластыря – изготовленного точно по форме необычных ран, с призовым вкладышем миниатюрных полосок, которыми взрослые заклеивают даже глубокие порезы на пальцах, полученные, к примеру, при нарезании заранее разделенного на ломти бублика, поскольку такие полоски меньше бросаются в глаза и не свидетельствуют об изнеженности, чем лейкопластырь стандартного размера – казались мне сердцем аптеки. Из случайно открытой коробки с лейкопластырем веет запахом (это я обнаружил недавно, когда пластырь понадобился мне, чтобы заклеить один маленький на редкость противный порез [41]41
  Лейкопластырь я достал из коробки в квартире Л., – у меня его не оказалось. Очень часто в «Си-ви-эс» можно увидеть женщин, задумчиво оглядывающих полки с пластырем – наверное, они думают: «Куплю-ка я этот пластырь и положу в аптечку – специально для мелких ран хорошего человека, с которым познакомлюсь в будущем; а потом пластырь пригодится, чтобы заклеивать ссадины на локтях наших детишек».


[Закрыть]), от которого мгновенно переносишься назад, в свои четыре года [42]42
  В том возрасте я пырнул своего лучшего друга Фреда в основание шеи фестончатыми ножницами, рассвирепев потому, что ему подарили коробку с полным набором цветных карандашей – шестьюдесятью четырьмя, в том числе золотым и серебряным, – а он не давал мне как следует рассмотреть коробку и сообразить, как под ярусами карандашей в нее встроена точилка. Целых полторы недели Фред задирал нос, щеголяя пластырями «Джонсон и Джонсон» всех размеров и разновидностей (его родители были богаты и могли позволить себе купить коробку с полным набором пластырей – в том числе и тех причудливых форм, какие, насколько мне известно, теперь не выпускают), наотрез отказывался показать мне рану (совсем крошечную) и возбуждал во мне муки совести и любопытство, продолжая заклеивать самым маленьким пластырем – кружочком телесного цвета, диаметром 3/8 дюйма – уже затянувшуюся ранку, от которой, уверен, к тому времени остался лишь неприметный белый шрам в форме звездочки.


[Закрыть], – впрочем, больше я не доверяю этому фокусу памяти на запах: есть в нем что-то от системного сбоя в работе обонятельных нервов, от низкоуровневой ассоциативной связи, низшей по сравнению с более утонченным пластом языка и опыта, между запахом, зрительным образом и эгоизмом, связью, которую некоторые писатели превозносят как нечто более реальное, чистое и исполненное священного смысла, нежели умственная память, подобно тому, как пузыри болотного метана пугливые провинциалы когда-то принимали за НЛО.

Берушами я постоянно пользовался не только для сна, но и на работе, поскольку обнаружил, что усиленные объемные звуки моих собственных челюстей и зубов, ощущение подводной заложенности в ушах, приглушение всех внешних шумов, даже щелканья кнопок моего калькулятора и шороха бумаг, помогают мне сосредоточиться. Бывали дни, когда я, занятый составлением пылких записок начальству, проводил в берушах целое утро и день, ходил в них даже в туалет и вынимал, лишь когда приходилось разговаривать по телефону. Но в обеденный перерыв я избавлялся от берушей – вероятно, этим и объяснялось иное свойство высшей гармонии моих мыслей во время обеда: дело было не только в солнечном свете и протертых очках, но и в том, что я отчетливо слышал мир впервые с тех пор, как утром выходил из подземки. (Берушами я пользовался и в метро.) Я выбрал силиконовые беруши «Флентс Сайлафлекс». Эти превосходные заглушки появились только в 1982 году, по крайней мере в аптеках, где я бывал. Раньше я покупал старые затычки «Флентс» в оранжевой коробочке, сделанные из пропитанной воском ваты, гигантские по размеру; приходилось резать их пополам ножницами, чтобы они плотно сидели в ушах во время работы; после них пальцы становились жирными от розового парафина. У Л. они вызывали отвращение, но она хранила беруши, забытые мною на подоконнике у кровати, в пустой коробочке из-под пастилок с пасторальным пейзажем на крышке, – и я ее не виню. Затем на рынок вышла компания «Маккеон Продактс» с предложением мягких берушей «Мэкс Пиллоу Софт®» – комочков прозрачной, похожей на гель замазки, закупоривающей слуховой проход так надежно, что барабанные перепонки слегка поднывали, когда давление пальцев ослабевало, потому что в ухе создавался слабый вакуум – вакуум! А всем известно, насколько плохо звук распространяется в вакууме! Следовательно, эти новые затычки не просто преграждали путь звуковым волнам, но и меняли звукопроводимость самого воздуха, находящегося в ушном проходе! Слух о новом продукте передавали из уст в уста, он распространялся от аптеки к аптеке. Я пользовался этой замазкой, пока не забыл, что такое настоящий звук. «Флентс» нанес контрудар, начал продвигать гладкую модель «Сайлафлекс» – цилиндрическую разновидность «Мэкса» телесного цвета, и в то же время постепенно снимал с производства старых монстров из ваты с воском, похожих на рулончики карамели «Тутси». Подобно «Мэксам», беруши «Сайлафлекс» продавались в пластмассовых коробочках с откидной крышкой, наподобие табакерки; я носил эти коробочки в кармане рубашки, чтобы вставлять новые беруши по мере надобности. Но «Флентс» по-прежнему опасался судебных тяжб и продолжал выпускать продукцию слишком большого размера, и хотя на упаковке значилось «три пары в удобном футляре», я продолжал делить каждый цилиндрик пополам и получал шесть полных комплектов. В постели я целовал Л., желая ей доброй ночи, пока она записывала события минувшего дня в дневник со спиральным переплетом, затем выбирал перспективную, хоть и побывавшую в употреблении заглушку среди лежащих на тумбочке, и вставлял ее в то ухо, которое предстояло обратить к потолку первым. Если Л. что-нибудь спрашивала уже после того, как я заткнул ухо и повернулся на бок, мне приходилось отрывать голову от подушки и подставлять нижнее, слышащее ухо. Поначалу я пробовал спать, заткнув оба уха, чтобы спокойно вертеться во сне и ничего не слышать, какое бы ухо ни оказалось сверху, но вскоре обнаружил, что вдавленное в подушку ухо по утрам побаливает; поэтому я научился переносить единственную теплую затычку из одного уха в другое во сне, в процессе переворачивания. К тому времени Л. смирилась с моим пристрастием к берушам; иногда, чтобы продемонстрировать прилив нежности, она брала деревянные щипчики для тостера, подхватывала ими затычку, собственноручно вставляла ее в мое обращенное к потолку ухо и слегка утрамбовывала, спрашивая: «Видишь? Теперь видишь, как я тебя люблю?» [43]43
  Для засыпания беруши необходимы, но бесполезны позднее, когда просыпаешься от ночной тревоги, с мозгом, пропитанным неприятной флуоресцентной влагой. Все годы учебы в колледже я спал прекрасно, но на новой работе у меня начались регулярные приступы бессонницы и длительный период проб и ошибок, пока я перебирал видения, особенно надежно убаюкивавшие меня. В ночь на понедельник я начинал с кинематографических титров – существительных вроде «МЕМОРАНДУМ» или «КАРАКАТИЦА», составленных из гигантских объемных изогнутых букв, обведенных хромированными контурами и мерцающими звездами, вращающихся вокруг двух осей. Я давал себе зарок уснуть к тому времени, как доберусь до разрастающейся О или похожей на чердачное окно А. Этот способ вскоре утратил эффективность. Убежденный, что более овеществленные и менее абстрактные образы навеют сон наверняка, я воображал, как еду в низком спортивном автомобиле, взлетаю с палубы авианосца на плоском скоростном истребителе или выжимаю пропитанное водой полотенце в затопленном подвале. Лучше всего действовал истребитель, но и его мне хватило ненадолго. А потом, удивляясь, как это сразу не пришло мне в голову, я вспомнил традиционный подсчет овец. В диснеевских мультфильмах овцы легко прыгают через живую изгородь или штакетник, возникая в облаке над головой лежащего в постели персонажа, а скрипки аккомпанируют мягкому голосу с пластинки на 78 оборотов, произносящему; «Одна, две, три, четыре...» Я представлял себе рабочую обстановку на студии Диснея в золотой век мультипликации – доброжелательная сосредоточенность на склоненном лике художника, тщательно закрашивающего силуэт парящей в воздухе стилизованной овцы, в своем кадре продвинувшейся по дуге дальше предшественниц, теплый свет лампы на прищепке над чертежным столом озаряет кнопки, ленту кадров, специальный ацетатный карандаш в руке – и вскоре успешно засыпал. Но несмотря на эффективность диснеевского способа, он вызывал у меня неудовлетворенность: да, я воображал себе овец, однако традиции, которых мне хотелось придерживаться, призывали пересчитывать их. Но я не видел смысла в подсчете одного и того же набора совершенно одинаковых анимированных и зацикленных кадров. Мне требовалось выйти за рамки мультипликации, сознать процессию различимых овец специально для себя. Поэтому я уделял внимание каждой еще на подходе к барьеру, высматривал их особенности – приставший репей, ошметки засохшей грязи на ногах. Иногда я вешал на очередную овцу перед прыжком стартовый номер и давал ей кличку, как на Кентуккийских скачках: Поздний Завтрак, Носферату, Я-перед-Е, Крошка Вилли-Винки. И заставлял ее прыгать очень медленно, чтобы тщательно изучить каждый этап: частицы взлетевшей в воздух пыли медленно плывут к объективу, гримаса мягких губ, дрожь, прошедшая по шерсти в момент приземления. Если и это меня не усыпляло, я сдавался и реконструировал весь день овцы, поскольку обнаружил, что снотворным воздействием обладает приближение к прыжку, а не сам прыжок. Судя по взъерошенному и недовольному виду, некоторые овцы днем работали в других городах. Находясь в офисе, примерно в два часа дня я, предчувствуя бессонную ночь, представлял себе, как звоню одной из пастушек-диспетчерш: нельзя ли прислать овец в любом количестве, желательно меньше тридцати, ко мне на дом к половине четвертого утра, для подсчетов? Овечья распорядительница умело указывала посохом на свое стадо: «Ты, ты и ты», повторяла кивающим подчиненным мой адрес, и моя личная отара через пятнадцать минут отправлялась под расписку о получении. Целый день овцы брели по деревенским площадям, пересекали русла пересохших ручьев, семенили по обочинам шоссе. Когда я ужинал с Л., овцам было еще идти и идти, но в половине двенадцатого, ложась спать, я мог бы увидеть их с высоты в бинокль: крошечные подскакивающие шарики рядом с укороченной в перспективе вывеской постоялого двора «Красная крыша», все еще в соседнем округе. А в половине четвертого, когда я остро нуждался в них, они врывались, взбудораженные путешествием: я откладывал недописанное благодарственное письмо, принимал овец по накладной, расплачивался за них, и вскоре первые несколько уже начинали скакать через заранее выставленные планки и молочные ящики, высовывая от усердия розовые язычки и показывая белки глаз; одна, две, три... – а я превращался в преуспевающего режиссера роликов, рекламирующих кондиционер для ткани: нам требовались эффектные снимки скачущих овец; их руно в лучах заходящего солнца должно выглядеть золотым, а вид, пасторального пейзажа обязан вызывать безотчетное умиление. Вот я лично купаю каждую овцу с шампунем, утешаю плакс, зачитываю отаре отрывки из «Идеи университета» кардинала Ньюмена, добиваясь целеустремленности и грации, показываю, как от них требуется ввинтиться пухлым телом в воздух, для пущего эффекта взбрыкнуть задними ногами, картинно вскинуть голову и всегда, всегда приземляться на левое переднее копыто. Я дирижировал свернутым в трубку сценарием: «Так, теперь номер четыре. Легче, грациознее. Толчок... вверх! Задние ноги! Зубы! Дайте мне напряжение! Ноздри! И вниз!» Позднее я обнаружил, что мое последнее видение в момент засыпания – угасающий образ одинокой овцы, перепрыгнувшей мой барьер, облегченно вздыхающей и довольной своим успехами. Она спешит по холму на следующее задание – перепрыгнуть через травяной бордюр для замедленной съемки: для Л., разбуженной своими тревожными мыслями рядом со мной.


[Закрыть]

Рядом с берушами стояли длинноносые белые флакончики для промывания ушей, которые я покупал раз в год. Проснувшись в тревоге среди ночи, вынув ночную затычку и обнаружив, что лучше слышно не стало, я оставался в постели, прыскал в ухо холодным раствором перекиси карбамида и лежал неподвижно, ожидая начала ощутимого брожения. Потом шел в душ. Правда, это впрыскивание не было столь эффективным, как действие удивительного стального приспособления с теплой водой, каким пользовались медсестры: у этого устройства имелось два выступа для пальцев, как у шприца, и поршень, приводимый в движение большим пальцем, и оно выбрасывало прямо в голову почти невыносимую струю теплой воды, вымывая все инородное в судно, которое ты сам придерживал возле шеи. Когда мне таким образом прочистили уши, я начал слышать в звуковом диапазоне, забытом с младенчества, и величайшим наслаждением, связанным с этой новой, бескрайней остротой слуха, наложенной на нормальные звуки, была возможность при желании отказаться от нее, заткнув уши парой берушей «Сайлафлекс». Но просить какую-нибудь медсестру промыть мне уши я стеснялся, ведь она увидела бы выливающийся из них грязный поток, поэтому я действовал собственноручно, с помощью белого флакончика с раствором из «Си-ви-эс», а потом стоял под душем и считал до шестидесяти, наклонив голову под углом, чтобы горячая вода как можно точнее попадала мне прямо в ухо. Продукт был из тех важных и таинственных, которые продавали в «Си-ви-эс» – вся эта сеть занималась продажей дорогих, высокоспециализированных мелочей, благодаря которым человеческое тело становилось пригодным для цивилизованного общества. Здесь мужчины и женщины странно поглядывали друг на друга – в действие вступали уловки и необычные силы влечения. На продажу выставлялись товары, применение которых требовало наготы и уединения. Предназначались они скорее для женщин, чем для мужчин, но и мужчинам позволялось беспрепятственно бродить между стеллажами, светящимися от несильного, но измеримого в единицах радиоактивности пыла. Проскальзываешь мимо женщины, изучающей надпись мелким шрифтом на одноразовой уксусной насадке на душевой шланг. Она чувствует, как ты проходишь. Трепет! Вторая женщина разглядывает упаковку «Асперкрема» – зачем? Третья решает, нужен ли ей зажим для загибания ресниц от «Ревлона» – гибрид чайного ситечка и средневековой катапульты. Тяжелые округлые бруски мыла «Бэйзис» и «Дав», продаваемые в ярких квадратных коробочках, сегодня выскользнут из упаковки в преддверии вечернего душа, оттиснутые на них торговые марки будут смыты при скольжении по женским плечам и животам [44]44
  Адекватной замены слову «живот» не существует, как и слову «подружка». «Живот» соотносится с «подружкой», как «пузо» с «любовницей», «брюшная полость» с «супругой» и «талия» с «дружочком».


[Закрыть]. Когда я был маленький, младше, чем следовало бы, я часто крал гигиенические прокладки из коробки, хранящейся среди обуви в шкафу у родителей, где эти прокладки лежали свернутые, словно теннисные свитера на полке. Я уносил их с собой в ванную, где с трудом протыкал в них дыру карандашом или зубной щеткой, просовывал в дыру свой пенис толщиной с карандаш и мочился в унитаз – вот и в аптеках сети «Си-ви-эс» есть что-то от этой смутной, детской развращенности и неопределенности: слишком уж много вещей для интимного пользования собрано в одном общественном месте. Даже если зашел туда за средством от отеков, или, как я, за парой шнурков, все равно почувствуешь приглушенные соблазнительные вибрации этого заведения: реклама средств для загара «Коппертон» вместо обоев, квадратные ярды загорелых плеч, колен и лиц, а рядом – обои «Крэйзи Нэйлз», «Маалокс», антиперспиранта «Секрет», батареек «Энерджайзер», наклеенные поверх прежних, там и сям чередующиеся с круглым зеркалом от магазинных воров. Строго конфиденциальные названия шепотом напоминают о себе с каждого стеллажа – «анбесол», «памприн», «ивен-фло», «тронолан» – мастерский силлабический гибрид извращенческого и медицинского, цвета каждой упаковки повторяются в стопках из четырех, восьми и десяти упаковок на полках. Это целый Стамбул в шкафчике-аптечке, отделенный от улицы невинным красным крестом и чистотой эмблемы «Си-ви-эс».

А шампуни! Имело ли смысл изучать историю Чандрагупт из Паталипутры, Харш из Канауджи, прихода к власти династии Чола в Тацджуре и падения Паллавов в Канчи, некогда построивших семь пагод Махабалипурама, или окончательного запустения и разрушения славного города-государства Виджаянагар, когда в нашем распоряжении есть смены династий, волнения и обильная пена последних двадцати лет существования великого наследия индусов, шампуня? Да, имело. Но нетрудно проследить эмоциональные аналогии между историей цивилизаций, с одной стороны, и историей сети аптек «Си-ви-эс» – с другой, едва заметишь некогда знаменитый шампунь вроде «Альберто Ви-О-5» или «Прелл» в прискорбном подчинении на нижней полке прохода 1Б, сдавшийся под напором Моголов, мусульман и Чалукья – «Суав», «Травяной эссенции “Клэрол”», «Твои волосы здорово пахнут», «Шелковистости», «Утонченности» и неисчислимых флаконов «Акбареск Флекс». Зелень «Прелла» теперь для нас слишком примитивна; псевдофранцузское название – китч, а не шик, и если раньше он ассоциировался в моем пропитанном телевидением мозгу с незамедлительностью и гортанностью звучания женских голосов за кадром, теперь он находится на последней стадии упадка, почти не рекламируемый, год от года он проваливается все глубже в густую, но гигроскопичную эмульсию нашей оценки, как крупная жемчужина, которая медленно погружалась в шампунь в одной из лучших ранних реклам, показывая, насколько он густой; (Кажется, это был ролик «Прелла» – или «Брека», или «Альберто Ви-О-5»? [45]45
  В каком это ролике – концентрированного шампуня «Прелл» или «Хед-энд-Шоулдерс» – новый небьющийся флакон выскальзывал из руки женщины, принимающей душ («ОЙ!») и падал на стеклянную полочку, а потом муж героини удивленно разглядывал его? «Легкость в применении» – этот романс об изобретении вспоминается мне, стоит на минуту задержаться в отделе шампуней: выражение в духе Гарольда Гиниана, звучащее из уст моделей с волосами, как у Саманты из «Зачарованных». Помню и семью, которая скорее скорбно, чем в гневе, выговаривала отцу; пожалуйста, не надевай этот синий блейзер, смотри, с тебя дождем сыпется перхоть, сначала воспользуйся «Хед-энд-Шоулдерс» («голова-с-плечами» – отталкивающее название для шампуня, если вдуматься, но ведь никто не вдумывается); и женщину, которая так занята, что вынуждена пользоваться шампунем-аэрозолем прямо в лифте, приводя в порядок засаленные волосы и выходя через двенадцать этажей с блестящими локонами.


[Закрыть]). Помню старших сестер моих друзей, которые пользовались всеми этими давними шампунями, – особенно одну сестру, всегда благоухающую «Альберто Ви-О-5» и гелем «Диппити-ду», с волосами, закрученными на несколько розовых гибких палочек и три банки из-под «Ар-Си Колы»; мы, девятилетки, ели сырой бермудский лук на ланч, пока она завтракала и читала «Фестера Бестертестера» в мягкой обложке. Воображаю себе старого менеджера по рекламе, который смотрит в окно, подобно Прусту, вспоминая старые добрые времена, когда у компании был огромный бюджет на телерекламу и продажи росли как на дрожжах, а сейчас ему, аутсайдеру, осталось одно – листать торговые журналы, чтобы оставаться в курсе новостей в сфере производства средств для ухода за волосами. Скоро все забудут, что именно эта компания когда-то начала выпускать шампунь во флаконах из пластмассы высшего сорта, с приглушенной матовостью пушечной бронзы вместо неприятного блеска искусственной кожи, характерного для тогдашних прозрачных флаконов; благодаря этому продукция компании сразу вышла в лидеры! Со временем умрут все, кто пользовался шампунем одной марки, и он уйдет из памяти живущих, лишится своей законной ниши на обочине жизни, превратится в одну из замысловатых пластмассовых бутылочек в деревенской антикварной лавке, понятную не более чем безделушка IX века, выкопанная на Коромандельском берегу. Я не горжусь тем, что основные ингредиенты моей эмоциональной истории сейчас можно приобрести в «Си-ви-эс». Этот факт озадачивает, поскольку у меня сохранились исключительно зрительские эмоции: я не пользовался ни одним из легендарных шампуней, вместо этого я стер о волосы бесчисленное множество кусков мыла «Айвори» (уменьшаясь, куски становились вогнутыми по форме моего черепа) – по крайней мере, пока не проработал год в бельэтаже. Затем волосы начали покидать мою голову, и я, чтобы компенсировать годы мыльного аскетизма, которые, возможно, и стали причиной потери, перешел на шампунь «Джонсонз Бэби».

С каждым годом появляются все новые продукты, и в конце концов, по мере проникновения этих новинок в твой пантеон шампуней, зубных паст, торговых автоматов, журналов, автомобилей и фломастеров, теряешь привычные ориентиры, не можешь поместить новый продукт в соответствующую ячейку среди знакомых торговых марок, потому что их тоже не успел толком усвоить. Что касается шампуней, я, кажется, уже дошел до такого состояния; семейство «Флекс» меня наконец доконало, и теперь я живу исключительно прошлым: если не считать по-настоящему ярких образцов, любой пост-«флексовский» продукт (вроде этой шведской дряни с березой и ромашкой, «Хельса») для меня не существует, не присутствует в моей жизни, сколько бы раз я ни видел его на полках. Теоретически могу предположить, что существует момент времени, когда совокупный объем всех историй о мелочах, накапливающихся у меня в памяти, охватывающих ряд отделов «Си-ви-эс» и даже творений цивилизации в целом, достигнет критической массы и сделает меня пресыщенным, апатичным, не способным высечь из себя ни единой новой искры энтузиазма; подобного события я ожидаю, когда сами аптеки сети «Си-ви-эс» станут жалкими и устаревшими, как «Райт Эйдз» и «Оскос» до них. Красные буквы и белые запечатанные пакеты померкнут в тени новинки, которую мы даже вообразить себе не можем, – более чистой, заразительно живой [46]46
  Распад уже начался: последние несколько раз, когда я заходил в «Си-ви-эс», мне вообще не запечатали пакет, хотя степлер лежал рядом с кассовым аппаратом – они просто перешли на пластиковые пакеты с двумя прорезями, образующими ручки; верх пакета похож на лямки комбинезона, запечатать степлером этот пластик невозможно. Хотелось бы знать, неужели пристальное наблюдение и хронометраж подсказали руководству «Си-ви-эс», что из-за хронической нехватки персонала заглянуть в незапечатанные пакеты охраннику будет легче, чем кассирам – тратить лишние секунды на работу степлером.


[Закрыть].