Текст книги "Прыжок через невозможное"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Давайте-ка лучше я. Я ведь полегче, а вы покрепче, поустойчивее. Тут что, Федя стоит?

– Какой Федя? – не понимает Брагин.

– «Feder-пятьсот четыре», – поясняет Голиков.

– Похоже, что он, – подтверждает Брагин и упирается в стену так, чтобы Голикову удобнее было взобраться к нему на плечи.

Несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, ефрейтор довольно ловко взбирается на старшего сержанта и, придерживаясь за стену, медленно выпрямляется. А когда становится во весь рост, голова его оказывается как раз против ниши, в которой замурован часовой взрыватель.

– Ну, видишь ты что-нибудь? – нетерпеливо кричит снизу Брагин.

– Да, это действительно «Feder-пятьсот четыре», – отзывается Голиков. – Вы отшибли кусок цемента как раз против смотрового окошка его корпуса. Я попробую сейчас отколупнуть еще несколько кусочков, они, кажется, не очень крепко держатся.

– Попробуй, – соглашается Брагин. – Поосторожнее только.

Спустя несколько мгновений старший сержант слышит, как падают сверху небольшие кусочки цемента, отламываемые Голиковым.

– Могу теперь добраться и до головки взрывателя, – кричит сверху ефрейтор.

– А подвижное кольцо под крышкой корпуса удобно будет повернуть?

– Не очень, но попробую.

– Не торопись только и не шевели взрыватель, – советует Брагин, жалея, что согласился стоять здесь внизу и поддерживать Голикова. Нужно было бы самому заняться этим делом и видеть все собственными глазами.

– Видишь ты на подвижном конце красный треугольник? – спрашивает он Голикова, нервничая оттого, что ефрейтор слишком долго, как ему кажется, возится там с чем-то.

– Вижу. Он как раз против надписи «Geht».

– Это значит, что часы идут и взрыватель находится в боевом положении.

– Спасибо, что объяснили, а то я не знал, – недовольно отзывается Голиков.

– Если будешь огрызаться, сброшу наземь, – грозит Брагин. – Слушай внимательно и делай, что я тебе прикажу. Возьмись осторожно за подвижное кольцо и поверни его так, чтобы красный треугольник его стал против белого треугольника на корпусе с надписью «Steht». Понял?

– Не только понял, но уже и повернул. Балансирное колесо давно уже остановлено. Не слышите разве, что фашистские ходики перестали тикать?

– Черт бы тебя побрал, Голиков, с твоим самовольством! – злится старший сержант. – Вывинчивай теперь винт с надписью «Schorf» из прилива трубки корпуса.

– Пусть ваш лифт спустит меня поскорее на землю, – весело говорит ефрейтор. – И винт уже вывинчен, и капсюледержатель вывернут.

...Когда к каземату приходят саперы, приведенные сюда Рексом, они не слышат внутри его ни единого звука. А когда освещают фонарями дно, то видят там двух боевых друзей, безмятежно спящих на плащ-палатке Голикова.

– Черт побери, – сонно бурчит ефрейтор, разбуженный окликом сержанта Алехина, – даже в этой преисподней не дадут поспать как следует!

ПРОКЛЯТЫЙ ДЗОТ

Опять раненого принесли из-под этого чертова дзота, – с тяжелым вздохом произносит старший сержант Брагин, кивнув на санитаров с носилками.

Ефрейтор Голиков ничего ему не отвечает, слышно только, как скрипит зубами.

– Что же вы молчите, Голиков? – удивленно спрашивает Брагин, хорошо знающий словоохотливость ефрейтора.

– А что говорить-то? – лениво отзывается Голиков, занятый текущим ремонтом своей гимнастерки. – Я уже сказал свое слово: нам нужно за это дело взяться. В два счета заткнем ему глотку.

– Опять у вас одно бахвальство, – пренебрежительно машет рукой на ефрейтора старший сержант, направляясь в сторону землянки командира саперной роты.

Капитан Кравченко, высокий, худощавый офицер в очках, пришел в армию из какого-то гражданского инженерного управления, но, глядя на его подтянутую, стройную фигуру, на ладно подогнанное обмундирование, трудно поверить, что он офицер запаса. Видимо, Кравченко и не молод, но выглядит тридцатилетним, регулярно занимающимся спортом мужчиной.

Саперы гордятся своим капитаном и очень уважают его за удивительную выдержку и бесстрашие в бою. В обычное же время он нетороплив и рассудителен, никогда не раздражается и не повышает голоса в разговоре со своими подчиненными. Это не мешает, однако, высокой дисциплине его роты.

Когда старший сержант Брагин заходит к Кравченко, капитан разговаривает с кем-то по телефону. Похоже, что с дивизионным инженером.

– Три попытки уже сделали, и все неудачно, – докладывает капитан Кравченко. – Есть и потери... Сегодня тоже двух ранило. А пехота залегла. Никак не может вперед пробиться из-за этого проклятого дзота...

Потом он внимательно слушает, изредка приговаривая: «Так точно», «Никак нет»...

Трубку на телефонный аппарат капитан кладет со словами: «Будет выполнено, товарищ майор!» – и Брагин окончательно убеждается, что разговаривал он с дивизионным инженером майором Костиным.

Разговаривая с Костиным, Кравченко то и дело косил глаз на старшего сержанта, стоявшего у дверей землянки, а заканчивая разговор, торопливо поворачивается к нему.

– Вот вы-то мне как раз и нужны, товарищ Брагин. Догадываетесь, о чем шел разговор с дивизионным инженером?

– Так точно, догадываюсь, товарищ капитан.

– Приказано сделать еще одну попытку, – продолжает Кравченко, с удовольствием разглядывая через свои сильные очки плотную, коренастую фигуру старшего сержанта.

– Ясно, товарищ капитан. Разрешите только и Голикова взять на это дело.

Командир роты понимающе улыбается: он хорошо знает и подвиги двух этих саперов, и неразлучную дружбу их.

– Ну, это уж само собой, – одобрительно произносит он.

...Голикова Брагин находит в глубоком овраге неподалеку от землянок саперной роты. Ефрейтор, не замечая старшего сержанта, с увлечением бросает какой-то довольно объемистый пакет в прямоугольную рамку, укрепленную на шесте. Забросив его в отверстие рамки три раза сряду, он отступает на шаг и начинает свое непонятное занятие снова.

Брагин присаживается на бугорок, поросший выжженной солнцем травой, закуривает свою неизменную трубку и не без любопытства наблюдает за Голиковым. Ефрейтор трудится буквально в поте лица. Не оборачиваясь и не обращая ни на кого внимания, он все бросает и бросает в отверстие рамки свой увесистый пакет, отступает от нее все дальше и дальше, пока не начинает промахиваться. Тогда Голиков снова возвращается к позиции, с которой не только добрасывал пакет до рамки, но и безошибочно попадал в нее. Отметив эту дистанцию колышком, он промеряет расстояние шагами и тут только вытирает пот, обильно струящийся по его загорелому лицу, и осматривается по сторонам.

– Что это вы за цирк тут устроили, Голиков? – спрашивает его старший сержант, кивнув на шест с рамкой.

– Тренируюсь, – коротко отвечает Голиков, оправляя гимнастерку и застегивая воротник.

– Надеетесь, значит, попасть без промаха?

– У меня тут все рассчитано до тонкости, так что надеюсь, – самоуверенно заявляет ефрейтор. – Проклятый дзот этот я сам лично изучил в бинокль. К тому же расспрашивал саперов, которые уже побывали возле него. Размер его амбразуры и высота ее над землей выдержана мною в точности.

– Вы, значит, считаете, что главное – это точно угодить в амбразуру? – хитро прищурясь, спрашивает старший сержант, часто попыхивая своей трубочкой. – А не знаете вы разве, что уже попадали в нее и другие саперы?

– Знаю, – спокойно отвечает Голиков, щелкая зажигалкой и закуривая папиросу.

– Тогда вы должны знать и то, что ничего из этого не вышло. Немцы тоже ведь не спят там. Как только влетает к ним заряд, так они его тотчас же и выбрасывают назад.

– А надо, чтобы не выбросили, – упрямо произносит Голиков, и добродушное лицо его приобретает суровое выражение.

Старший сержант достаточно хорошо знает характер своего приятеля, чтобы не догадаться, что тот, видимо, уже придумал что-то. Да и вообще стал он в последнее время серьезнее. Брагин заметил в нем перемену после того, как ефрейтор получил из дому письмо от сестры, сообщившей ему о смерти матери и младшего брата. Они погибли от бомбы, попавшей в их дом во время одного из налетов немецкой авиации.

Голиков в тот день был очень мрачен, но никому ни слова не сказал о своем горе. Ни слез, ни жалоб не слышал от него и Брагин. Только несколько дней спустя показал он старшему сержанту это письмо со страшным известием. И лишь одну фразу услышал от него при этом старший сержант:

– Дорого им это будет стоить!

Он произнес эти слова с таким убеждением и ненавистью, каких Брагин не ожидал от этого веселого, добродушного и даже, пожалуй, немного легкомысленного человека. Он, правда, не потерял своего веселого нрава и после этого, сильно потрясшего его, известия, но стал теперь еще более изобретательным, когда дело касалось выполнения боевых заданий. И выдумка его действительно всякий раз дорого стоила гитлеровцам.

Видя теперь, с каким упрямством готовился Голиков к штурму неприступного немецкого дзота, Брагин невольно проникается к нему уважением.

– Ну, ладно, Вася, – говорит он Голикову уже не тем полуофициальным, полунасмешливым тоном, каким обычно разговаривает с ним, а задушевно, как другу, – докладывай, что придумал.

Ефрейтор садится на землю рядом со старшим сержантом, и они добрых полчаса обсуждают план Голикова во всех деталях. А когда командир роты капитан Кравченко в сопровождении командира взвода лейтенанта Захарова спускается в овраг, чтобы подготовить Брагина и Голикова к выполнению задания дивизионного инженера, он видит двух друзей, с увлечением бросающих в деревянную раму завернутые в тряпку пакеты.

Высокий, худощавый Голиков, изгибаясь и прищуриваясь, забрасывает свой пакет не только без промаха, но еще и с каким-то артистическим изяществом. Коренастый, приземистый Брагин проделывает то же самое проще, безо всяких внешних эффектов, но так надежно и основательно, как привык делать все и в мирное время на своем заводе, и в дни войны на фронте. И если у Голикова во всем чувствовалось удальство, то у Брагина преобладало чувство долга, сознание ответственности за порученное дело.

Заметив командира роты, саперы кладут на землю свои пакеты и спешат к нему с докладом.

– Разрешите, товарищ капитан... – начинает Брагин, но Кравченко лишь машет на него рукой.

– Все и без того ясно, – говорит он, и в голосе его звучат довольные нотки. Подойдя к лежащим на земле пакетам, он коротко спрашивает, поднимая один из них и взвешивая на вытянутой руке:

– Сколько?

– Три кило двести, – поспешно отвечает Голиков.

– Значит, по восьми больших толовых шашек? Ну что ж, пожалуй, достаточно.

...Саперы молча ползут друг за другом – Голиков впереди, Брагин чуть-чуть сзади. (Капитан, наблюдавший за их тренировкой, решил, что ефрейтор точнее забрасывает пакет в отверстие рамки, и приказал ему первому бросить заряд в амбразуру дзота.)

Ночь непроглядно темна, но наши артиллеристы открыли такой огонь по дзоту, что все вокруг полыхает теперь вспышками разрывов снарядов. Пехотинцы, ползущие следом за саперами, тоже ведут почти непрерывный огонь по амбразурам и примыкающим к дзоту окопам.

Брагин и Голиков еще днем тщательно изучили в бинокль все подступы к дзоту и довольно уверенно продвигаются теперь вперед, используя для укрытия каждый бугорок, каждую неровность местности. Над головами их шумят снаряды нашей артиллерии, свистят пули автоматчиков. Кажется, приподними чуть-чуть голову – и все будет кончено. А нужно ведь подползти как можно ближе к дзоту, чтобы у заранее намеченного ориентира вскочить на ноги, как только прекратит огонь наша артиллерия, и мгновенно забросить в черное отверстие амбразуры тяжелый груз взрывчатки.

Брагину кажется все время, что Голиков ползет слишком медленно.

«Страшно ему, наверное...» – невольно думает он.

Старшему сержанту тоже страшновато, но он воспитал в себе такое чувство долга, которое выше всех остальных его эмоций, и это помогает ему владеть собой. Голиков же кажется ему безрассудно смелым, но Брагин не доверяет такой смелости.

«Зря капитан приказал первым Голикову, а не мне забросить в дзот взрывчатку...» – с тревогой думает теперь Брагин, замечая, как все медленнее мелькают перед его глазами подошвы сапог ефрейтора.

Старший сержант слегка приподнимает голову, чтобы посмотреть, сколько же еще осталось ползти ему до пня, у которого он должен остановиться и приготовиться к метанию взрывчатки. Пень, освещенный отблеском пламени разрывов, теперь совсем близко. Еще несколько мгновений – и Голиков достигнет его. Нужно, значит, и ему, Брагину, приготовиться к подаче сигнала артиллеристам.

Он вытаскивает из-за пояса ракетный пистолет и крепко сжимает его в правой руке. А Голиков уже не ползет больше, он словно застыл на месте. Но Брагин знает, что ефрейтор сейчас укладывает поудобнее пакет взрывчатки и, нащупав косо срезанный конец огнепроводного шнура, не очень, наверное, послушными пальцами достает головастую спичку из коробки.

«Успел он приготовиться или не успел?.. Успел, наверное...»

Брагин решительно нажимает спусковой крючок пистолета. Струя зеленого огня с сердитым шипением вырывается из его широкого дула и взвивается в черное небо над дзотом. В ее призрачном свете Брагин видит, как, поджав под себя ноги, скорчился Голиков, приготовившись к прыжку.

Огонь нашей артиллерии прекращается почти мгновенно. Становится непривычно тихо. Но что же медлит Голиков? Разве он не успел еще приложить головку спички к сердцевине огнепроводного шнура и чиркнуть по ней спичечной коробкой? Дорога ведь каждая секунда... Неужели он в самом деле испугался?

Брагин знает, что бывает так: страх скует вдруг все мышцы, и нет сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но что же делать? Сейчас ведь снова оживет проклятый дзот, ослепленный и оглушенный на время нашей артиллерией.

А может быть, Голиков зажег уже бикфордов шнур и огненная струя бежит теперь по его пороховой сердцевине к капсюлю-детонатору? Сколько прошло уже времени: три или четыре секунды? Три или четыре сантиметра огнепроводного шнура успели, значит, уже сгореть? Пройдет еще шесть-семь секунд – и грохнет ведь взрыв...

Брагин делает резкое движение в сторону Голикова и действительно видит в темноте искорки огнепроводного шнура. Нужно сделать еще один скачок в сторону ефрейтора, вырвать у него из рук взрывчатку и бросить ее в сторону, дзота, пока еще не поздно...

Но Голиков сам вскакивает наконец и, торопливо пробежав несколько метров в сторону дзота, сильным взмахом правой руки бросает вперед пакет взрывчатки с горящим бикфордовым шнуром. Старший сержант не успевает даже заметить, попал он в амбразуру или не попал, как вдруг, сотрясая землю, гремит глухой взрыв! Бурый дым и багровое пламя вырываются почти из всех амбразур дзота. Взрывная волна больно ударяет в уши, обдает старшего сержанта запахом тола и каким-то удушливым смрадом.

Саперы, оглушенные взрывом, все еще лежат на земле, а пехотинцы с криком «ура» уже бегут мимо них к умолкшему и теперь уже бессильному дзоту, прозванному солдатами «проклятым». Из амбразур его все сильнее с каждой минутой валит дым, все ярче мелькает пламя.

Первым приходит в себя Брагин. Не поднимаясь с земли, он подползает к Голикову и осторожно шевелит его:

– Ты ранен, Вася?

– Да нет вроде, – отзывается ефрейтор. – Невредим. А дзотик-то дал-таки дуба.

– Похоже на то, – соглашается старший сержант. – Но чего же ты так медлил, Вася? Что стряслось с тобой такое?

– А ничего такого не стряслось, – спокойно отвечает Голиков. – Просто ни к чему было страховать меня тремя лишними сантиметрами бикфорда. Видел ведь я, что вы прибавили их мне «на всякий случай», когда делали зажигательную трубку для моей взрывчатки. Потому и пришлось переждать немного, пока шнур укоротился. Брось я ее тотчас же, немцы могли бы и воспользоваться тремя его лишними сантиметрами – успели бы, пожалуй, назад, на наши же головы выбросить.

– Ну, знаешь ли, это ведь было чертовским риском с твоей стороны! – строго замечает Брагин.

– А что же тут рискованного, – удивляется Голиков, – когда у меня все досконально, секунда в секунду было рассчитано? Для чего же тогда мы тренировались столько времени? И потом, – добавляет он, помолчав немного, – без риска ведь ни одного смелого дела не делается.

ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ НЕВОЗМОЖНОЕ

1. Ночью на Гремучей

Старая, во многих местах прожженная, а под мышкой даже пробитая пулями шинель Голикова, которую он даже зимой не сменял бы ни на какую шубу, не греет его в эту летнюю ночь. Закаленное, худощавое тело ефрейтора то и дело сотрясается от дрожи, которую он не в силах унять.

Конечно, если бы можно было побегать по берегу или хотя бы крест-накрест похлопать руками по бокам, сразу бы заиграла кровь, но ему даже подняться нельзя во весь рост, хотя ни зги не видать вокруг, только тускло мерцают звезды в черном небе.

Сколько лежит он тут – два или все три часа? Судя по смещению тех немногих созвездий, которые видны ему отсюда, пожалуй, три. А на берегу по-прежнему все тихо, слышны только негромкие всплески воды. Странное все-таки название у этой реки – Гремучая. Когда-то, может быть, и гремела, а сейчас будто притаилась от кого-то. Залегла на дне ущелья и выдает себя лишь тихими, как затаенные вздохи, всплескам». И темень тут внизу такая, что и звезд на небе не увидишь, если только не задерешь головы высоко вверх – так сошлись крутые ее берега. Голиков ни разу не видел, чтобы днем кто-нибудь из немцев спускался к воде, а ночью, может быть, и отваживаются.

Уж очень тихо, не похоже, чтобы был кто-то на том берегу.

Не подает никаких сигналов и Зыбин. Он ушел в разведку вчера ночью и сегодня должен вернуться.

Первым, конечно, принял бы его сигнал старший сержант Брагин. Он ведь наверху, у обрыва, да и условились так. А уж Голикову старший сержант сам бы потом просигнализировал, чтобы плыл он на тот берег за Зыбиным на малой надувной.

А пока ефрейтор лежит на днище этой лодки, облокотясь об ее туго надутый резиновый борт. Весла он заранее всунул в уключины, сложив их крест-накрест.

Вдруг ухо его, привыкшее к монотонному плеску реки, улавливает чуть слышный шорох на берегу.

Ефрейтор вскидывает автомат.

– Спокойно, Голиков, – слышит он шепот Брагина. И как это ухитряется старший сержант ходить так бесшумно?

– Не замерз еще? – спрашивает Брагин, садясь на борт лодки. – Тут у тебя еще терпимо, а наверху ветерком прямо-таки насквозь пробирает.

– Но и тут тоже не Сочи, – мрачно отзывается Голиков, засовывая руки в рукава шинели. – А с Зыбиным как же? Не нравится мне, что он до сих пор не вернулся. Наверху остался кто-нибудь, в случае если он сигнал подаст?

– Сам капитан Кравченко. Приказал нам с тобой переправиться на тот берег и ждать Зыбина там. Спускай лодку.

Лодка лежит на песчаной отмели, и Голиков легко спускает ее на воду, удерживая за причальные стропы.

Брагин уже заносит ногу через борт, но в это время на немецком берегу раздаются сначала одиночные выстрелы, затем сразу несколько длинных автоматных очередей.

Взвиваются в небо ракеты, освещая часть реки и крутой скат нашего берега.

– Быстро назад! – командует старший сержант.

Вдвоем они выхватывают лодку из воды и оттаскивают ее в глубокую выемку берегового откоса. Торопливо прикрываются маскхалатами.

А вверху уже строчат пулеметы. Бухает несколько раз молчавшая всю ночь артиллерия.

– С чего бы это? – спрашивает Голиков. – Неужели из-за Зыбина такой переполох?

– Все может быть.

– Ну, а если ему удастся до берега добраться? На чем он тогда сюда? Может быть, как-нибудь прошмыгнем?

– Не видишь разве, какую иллюминацию запалили? – кивает Брагин, на небо, в котором висят уже две ракеты.

Лишь через четверть часа снова становится тихо. Гаснут и ракеты. Возле разведчиков теперь капитан Кравченко. Он помогает им дотащить лодку до реки и, когда они садятся в нее, сильно отталкивает от берега. Течение сразу же подхватывает ее, но Голиков уже на веслах. Брагин помогает ему саперной лопатой.

На немецком берегу разведчики проворно вытаскивают лодку из воды и прячут за камнями, прикрыв маскхалатом. Настороженно прислушиваются. Все тихо, только очень далеко, на правом фланге немецкого фронта, изредка постукивают пулеметы.

– Разойдемся в разные стороны, – шепчет Голикову Брагин. – Я влево, ты вправо, и не больше чем на двести – двести пятьдесят метров.

Старший сержант, хотя и считает это почти безнадежным, решает все же «прочесать» берег, на тот случай, если Зыбин лежит где-нибудь тут тяжело раненный, не имея сил подать условный сигнал.

Но едва они трогаются, как снова взвивается в небо ракета. Она висит теперь почти над самой серединой реки, равномерно освещая оба берега.

Разведчики бросаются на землю.

– Изучай свою сторону, Голиков, – шепчет Брагин. – Может, заметишь что-нибудь. А я за своей понаблюдаю.

Прищурив глаза, ефрейтор всматривается в очертания пойменной части берега, но видит лишь песчаную полосу у самой воды да легкую испарину, поднимающуюся над рекой. А когда ракета смещается на северо-восток, весь левый берег оказывается в такой густой тени, что вообще ничего уже нельзя рассмотреть.

– Ну, заметил что-нибудь? – спрашивает Брагин.

– Нет, не заметил. Но Зыбин мог притаиться где-нибудь под самым обрывом.

– Давай поищем...

Они сходятся спустя четверть часа, так и не обнаружив никаких следов Зыбина.

2. Полковник Штрэлер встревожен

Начальник штаба одной из пехотных дивизий группы немецких армий «Север» полковник Штрэлер никогда еще с такой тревогой не всматривался в обстановку, нанесенную на его оперативную карту.

Правда, дивизия генерала Ганштейна во время зимнего наступления русских не пострадала так, как другие части, но и ее изрядно потрепали в тех боях, отбросив километров на сто на запад. В весенние месяцы дивизия укрепилась на новом рубеже, но положение ее вовсе не такое уж надежное, каким считают его командующий армией и командир дивизии. Река Гремучая, отделяющая ее от русских, лишь кажется надежной защитой. Месяц назад, во время весеннего половодья, она осложнила бы их переправу, но теперь русские могут преодолеть ее без особого труда.

А как они умеют это делать, Штрэлеру хорошо известно. Когда в прошлом году Красная Армия форсировала Днепр, он служил в оперативном отделе штаба группы армий «Юг», которыми командовал фельдмаршал Манштейн. Будучи в прошлом инженерным офицером, полковник ведал фортификационными укреплениями правого берега могучей русской реки, ширина которой достигала в отдельных местах семисот метров. Все возведенные на правобережье укрепления не помогли, однако, сдержать натиск русских. Четыре их фронта почти одновременно вышли к Днепру и с ходу форсировали его.

Конечно, это была блестящая операция, дезориентировавшая немецкое командование о направлении главного удара русских. Штрэлер считал такое одновременное форсирование реки четырьмя фронтами лучшим видом не только оперативной, но и стратегической маскировки.

Полковник был сторонником трезвой оценки противника, его сильных и слабых сторон. Он, правда, опасался высказывать подобные мысли вслух, но никогда не одобрял официальную немецкую пропаганду, пытавшуюся объяснить все победы русских лишь численным их превосходством. Лично Штрэлер не верил в значительность этого превосходства. Оно не могло быть очень большим, особенно в количестве армий. Нельзя же механически сопоставлять общевойсковые советские армии и их стрелковые дивизии с немецкими. В русских армиях всего лишь по восемь-девять дивизий, тогда как в немецких в среднем по семнадцати. К тому же русские стрелковые дивизии на треть меньше немецких пехотных. Примерно такое же соотношение существует и в других родах войск. Немецкая танковая дивизия, например, равняется целому танковому корпусу русских.

Штрэлер видит преимущество противника в другом – в искусстве скрытно сосредоточивать действительно многократное превосходство на направлениях главного удара.

Погруженный в эти невеселые размышления, полковник не замечает, как входит к нему командир дивизии генерал Ганштейн. Скрестив руки на груди, он стоит некоторое время за его спиной, не произнося ни слова. Разостланная на столе Штрэлера карта с обстановкой переднего края обороны дивизии вот уже который день не дает и ему покоя.

– Что, полковник, прикидываете, с какой стороны можно ждать от русских сюрприза? – произносит он наконец.

Штрэлер испуганно оборачивается. Поспешно встает, оправляя китель.

– Есть ведь над чем призадуматься, господин генерал.

Ганштейн садится напротив и озабоченно склоняется над картой. Энергично проводит пальцем по извилистой линии реки.

– Полагаете, что они уже готовятся к форсированию?

– Вне всяких сомнений, господин генерал. Вопрос в другом – где? Естественнее было бы предположить, что там, где легче, но, зная русских, я не решился бы ответить на это так примитивно.

– Вы были, кажется, в районе Днепра?

– Да, господин генерал, и потому имею представление, как они умеют это делать. Мы почти не сомневались тогда, что русские воспользуются нашими хорошо оборудованными переправами, и обеспечили их прикрытие плотным артиллерийским огнем. Замысел наш, однако, без особого труда был разгадан – русские пользовались этими переправами лишь для демонстрации ложных действий. Когда же нам удавалось обнаружить подлинные пункты их переправ, они сразу же переносили их на другие участки реки, а на прежних продолжали создавать впечатление, что переправляют свои части: спускали на воду лодки, имитировали подвоз переправочных средств и воинских подразделений. Был даже такой случай: в районе Перевалочной они сделали вид, что наводят переправу, воспользовавшись эстакадами недостроенного нами моста. Догадаться об этом было нелегко, так как все вокруг прикрывалось плотной дымовой завесой. И мы в течение двух недель аккуратно бомбили эти ложные переправы. А рядом, буквально в километре, находился настоящий их мост, замаскированный под разрушенный. Через него они и перебрасывали по ночам свои войска.

Генерал Ганштейн воевал только на севере. Там фронт был стабильнее. А на юге в последнее время приходилось, главным образом, отступать. Все это, по твердому убеждению Ганштейна, не могло не сказаться на психике генералов и офицеров групп армий «Центр» и «Юг». Явно травмированным кажется ему и Штрэлер. Осторожность его, однако, не повредит делу. Когда находишься в обороне против превосходящих сил противника, приходится быть осторожным.

– Если я правильно понял вас, полковник, вы полагаете, что лучше переоценить противника, чем недооценить его? Хотя в этом есть и своя отрицательная сторона, я готов разделить с вами эту точку зрения. Вы, значит, не сомневаетесь, что русские непременно форсируют Гремучую в самом неожиданном для нас месте?

– Вне всяких сомнений! Это даст им возможность прорвать фронт нашей дивизии и выйти в тыл частям третьей танковой армии «Центр».

– Ну, хорошо, допустим, что они действительно перебросят свои войска через Гремучую. Но ведь это, надо полагать, будет пехота. А пехоте мы сможем противостоять, даже если командующий не даст мне подкрепления.

Полковник Штрэлер тяжело вздыхает:

– В том-то и дело, господин генерал, что они постараются форсировать Гремучую танковыми частями.

– Сразу же? Не ожидая, когда их пехота захватит на нашем берегу хоть какой-нибудь плацдарм?

– Да, господин генерал.

– Ну, знаете ли, полковник, это уж что-то из области мистики. Вы ведь неплохой специалист по военно-инженерному делу, и не мне вам объяснять, что река Гремучая менее всего пригодна для форсирования ее танками с ходу.

Генерал склоняется над картой и медленно ведет пальцем по изгибам реки Гремучей.

– Видите, какие тут берега? Почти на всем участке обороны нашей дивизии они пойменные. И поймы эти болотистые. Нужно строить подходы к мостам, гатить болота. А где брать материал? Лес только вот тут, в нижнем течении, уже за пределами обороны нашей дивизии. О деревянных мостах тут вообще, не может быть и речи. Вся надежда, следовательно, на табельные переправочные средства. Наверное, это должны быть тяжелые понтонные парки.

– Да, понтонно-мостовые типа эн два пэ.

– Но они громоздки. Их надо подвозить мощными машинами или даже тракторами. А потом собирать для моста под танки из полупонтонов одинарные или полуторные. Сколько это занимает времени по их нормам?

– При наведении моста – до пяти минут на каждый его погонный метр.

– Значит, для преодоления Гремучей уйдет на это в среднем около часа. А за это время мы...

– Простите, господин генерал, но я не думаю, что они будут форсировать Гремучую с помощью понтонного парка.

– Каким же образом тогда они ее преодолеют? – уже с заметным раздражением спрашивает генерал.

– В том-то и дело, что это нелегко предугадать. Они, например, могут построить мост под водой. Я лично видел, как они сделали это на реке, высокий западный берег которой занимали наши войска. Строить мост днем они не могли – это было бы у нас на виду. И тогда русские саперы заготовили все необходимые части для него в верхнем течении реки, а ночью сплавили их к месту намеченной переправы. Затем под покровом темноты собрали его и установили. Весь он находился под водой, а так как река была мутная, мы не могли рассмотреть его даже сверху. По этому подводному мосту они и перебросили танки на нашу сторону.

– Вполне вам верю, полковник, что было и такое, – соглашается генерал Ганштейн. – Однако сейчас ситуация для русских явно не подходящая. В верхнем течении Гремучей нет никакого леса, так что давайте исходить из реальной обстановки, а не из...

Не договорив, он снова склоняется над крупномасштабной картой полковника Штрэлера и медленно ведет пальцем по синей жилке реки, огибающей позиции его дивизии.

– Попробуем наметить сначала места наиболее выгодных пунктов для их переправы. Полагаю, что это вот тут, тут и, пожалуй, еще и тут.

– Да, – подтверждает полковник, – здесь условия вполне подходящие. Скрытые подступы, пологие берега, отсутствие заболоченной поймы. Есть даже небольшие рощицы.

– Но, согласно вашей теории, именно это и не должно их устраивать?

– Вне всяких сомнений, господин генерал. Именно здесь мы уже подготовили им соответствующую встречу. И об этом им нетрудно догадаться даже без разведки нашей территории.

– Допустим. Наметим тогда места менее благоприятные для переправы. Их гораздо больше. Практически это все остальные участки реки.

– И в этом преимущество русских, ибо очень трудно предугадать, где же именно ждать их вторжения.

– А я думаю, задачу можно упростить, если определить участки реки, явно непригодные для форсирования их танками. Ну, вот тут, например, в самом узком месте Гремучей. По отметкам высоты и по тому, как близко сходятся горизонтали, изображающие рельеф этой местности, крутизна берегов тут более сорока пяти градусов. А судя по этим вот штрихам, которыми на русских картах изображаются скаты круче сорока пяти градусов, они могут быть и обрывистыми. Да так оно и есть, по имеющимся у нас сведениям. Никакому танку, следовательно, их не преодолеть. И конечно же, нет никакого смысла делать тут съезды. Потребуются огромного объема земляные работы. К тому же они не могут производиться незаметно от нас.