Текст книги "Танк смерти
(Советская оборонная фантастика 1928-1940)"

Автор книги: Николай Томан

Соавторы: Ольга Гурьян,Ф. Кожин,Линард Лайцен,Лариса Воронцова,Георгий Байдуков,Алексей Ольшванг,Михаил Малков,Евгений Болтин,Саттар Ерубаев,Василий Левашов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Так и мучился Момодзо. При мысли о полиции пугался тюрьмы, а думая о профессоре, приходил в еще более жуткое состояние. Все же он нашел выход. Надо посоветоваться с сестрой, решил он, и припустил по улице. С того дня, когда он стал свидетелем неловкого момента, он не видел ее. Не осмеливался подходить. Но теперь был повод. И это очень обрадовало его.

«Красавицы Востока»

Так назывался публичный дом в Токио. В его огромном, сверкающем изящной отделкой, демонстрационном зале, словно райские птички в золотой клетке, отсиживались молодые женщины. Их было много, может быть, около ста. Не одинаковые по своей красоте и характеру, да и в одеждах-то самых разных, они сходились лишь в одном – в выпавшем на их судьбу занятии. Сюда являлись мужчины и, отобрав приглянувшихся, удалялись наверх, в номера. Это была торговля женщинами. Самая бойкая торговля в Токио. Конечно, не каждая из них пользовалась одинаково богатым спросом. Особо, конечно, ценились первые красавицы. Как лучший товар, они всегда оказывались нарасхват. У них не было отбоя от токийских буржуа и чиновников. Менее красивые стоили подешевле и не так уж часто, как те прелестные красотки, передавались из рук в руки. Но с тех пор, как сюда повадились ходить напористые красавчики из «Молодых офицеров», им тоже не стало покоя. Торговля в этом заведении приняла самый широкий размах. Женщины уставали и в минуты передышек, не помня себя, валились с ног. Но еще тяжелее для них оказывалось пробуждение. Чувствовали себя отвратительно. От ядовитого алкоголя, от едкого табачного дыма, от всего выпитого и выкуренного, от изнурительных танцев и объятий. Но об этом приходилось забывать. Нельзя было выдавать себя. Надо было вставать и снова приниматься за каждодневное свое занятие, за очертевшую эту работу. Так и жили они, улыбчивые, стеснительные на вид гейши – гордость империи. Нередко их выводили на сцену театра и устраивали помпезно-феерический показ, и это служило прекрасной рекламой.

Театр располагался под самым боком «Красавиц Востока» и отличался откровенно-эротическим репертуаром. Насмотревшись здесь всякого, разгоряченный зритель, бывало, заворачивал после представления к красавицам Востока и становился потом их постоянным гостем. Собственно, и театр носил это же название – «Красавицы Востока». Здесь и проходил съезд группы «Воинствующих ученых». Перед его открытием на сцену вывели самых привлекательных актрис и девиц из соседнего заведения. Участники съезда, конечно же, поняли, что означает такая демонстрация. Как бы предлагалось: «Просим заранее подавать свои заявочки». В зале, среди этих не то ученых, не то военных, возникло приятное оживление, и они потом еще долго делились впечатлениями, оценивая и распределяя между собой каждую красавицу. А один из них, делегат из Осаки, по-видимому, боясь, что его опередят, побежал в дом «Красавиц Востока», когда был объявлен перерыв.

– Ваша красавица Окей…

Хозяин дома понятливо улыбнулся и сказал вежливо:

– Сожалею, сожалею… Но это невозможно. Она собственность профессора Аве.

Делегат растерялся и все извинялся да кланялся, пятясь к двери. Группа «Воинствующие ученые» была сформирована из представителей партии «Сеюкай» и организации «Молодых офицеров». Существовала уже два года, выполняя свою программу: она стремилась как можно быстрее начать мировую войну. Не мудрено, что на открытие съезда явился сам адмирал Арахи, идейный вдохновитель и предводитель японского фашизма. Съезд открыл президент группы профессор Аве.

– Азия и война… Вот вопрос из вопросов! Он в головах наших ученых, он на острие наших мечей, он в сердцах всех истинных самураев, – господин Аве энергично размахивал руками и, как никогда, был речист. – Нам сегодня необходимо покончить с этим вопросом…

Токийские газеты развернули крикливую кампанию по освещению работы съезда. Одна из них, газета «Страна восходящего солнца», опекаемая известным лидером партии «Сеюкай» – Ломомото Тейдзиро, перефразировав название группы «Воинствующих ученых», вынесла в аншлаг первой полосы звонкий лозунг – «Да здравствует союз меча и науки!».

Огромной сенсацией явилось выступление на съезде профессора Дойхары с докладом «Мимикрия и Япония». Сразу же зашумели, загремели на все лады газеты, вознося его до небес и «украшая» свои страницы портретами этого человека. Не обошлось, конечно, и без профессора Аве. Он дал яркое интервью токийскому корреспонденту берлинской газеты «Berlinertagblat», которое напечатали все германские газеты. «Дойхара – ярчайшая звезда, засверкавшая на небосводе наук нашей великой империи. Она, как Полярная звезда, служит верным компасом для всех заблудших», – заявил господин Аве.

Профессор Дойхара был генералом в отставке. Неизвестно по какой конкретной причине вдруг «запнулась» его военная карьера, но правда то, что он не выдержал напора арахистов – сторонников адмирала Арахи. Их влияние в армии усилилось, и в последнюю мартовскую реформу генерала Дойхару вынудили оставить пост. Но, уйдя в отставку, он тут же ринулся в науку. Профессором он, конечно, не мог стать, да и не помышлял об этом, хотя теперь все газеты в один голос кричали о нем как о видном ученом, имеющем профессорское звание. Случай в общем-то курьезный. Видать, после его нашумевшего доклада кто-то, азартно аплодируя ему; случайно назвал его профессором, а это тут же подхватили газетчики, ну и завертелось-закрутилось…

Однако, вернемся к докладу. Почему Дойхара заговорил о мимикрии? Какое он, сугубо военный человек, имел отношение к этой науке? Оказывается, в молодости, обучаясь в Оксфордском университете, он слушал лекции самого Паултонна, знаменитого исследователя в области мимикрии. Всего пять-шесть лекций, но они так запали ему в душу, что Дойхара питал к этой науке особые чувства даже тогда, когда, оставив университет, занялся военным делом.

Мимикрией называют способность к подражанию, существующую в мире растений и животных, их умение не только приспосабливаться, но и подделываться под окружающую среду, копировать друг друга с тем, чтобы отвратить бедствия или, наоборот, привлечь внимание. Меняя окраску, форму, запах и вызывая этим сходство с другими растениями и животными, какими-то предметами, они стремятся сохранить себя в борьбе за существование.

При Дарвине еще не велись широкие исследования в области мимикрии, но даже отдельные примеры, представленные Вецем и Уоллесом, казались ему значительными. Мимикрия как наука, можно сказать, получила признание при Менделе и даже именовалась в свое время менделизмом. Многое изучил и Паултонн. Известна, к примеру, его классификация мимикрической окраски у мелких животных и насекомых. По этому признаку, то есть по окраске, он разделял их на три вида.

Первое – когда они, скажем, могут сливаться с серым пейзажем пустыни, с зеленью трав, с яркой пестротой цветов, белизной снега и т. д. Такая окраска, которая служит для маскировки живых существ в окружающей их местности, была названа апотетической.

Второе – такая схожесть в окраске, когда одно существо как бы принимает личину другого, имитирует его. Это – псевдоапосемитическая, иначе говоря, подражательная окраска.

В первом случае, при апотетической окраске, животное получает возможность не стать добычей врага благодаря своей «одежде», окрашенной под цвет его места обитания. Во втором случае, при псевдоапосемитической окраске, можно отвести от себя гибель, «накинув одеяние» другого животного, у которого, скажем, «отвратительный вкус мяса» или «резкий, дурной запах». Третье – это когда живые существа, имея апосемитическую окраску, действительно несъедобны. Они тоже меньше подвержены опасности. Рассуждая таким вот образом о борьбе за существование в естественной природе, профессор Дойхара пришел к выводу о том, что все народы, и, конечно, в первую очередь японцы, чтобы не оказаться чьей-то добычей, сами должны всячески стремиться стать пожирателями. Говоря о предполагаемых жертвах Японии, Дойхара делит все государства мира на две части:

– Апосемитические государства.

– Псевдоапосемитические государства.

Первые: «несъедобные, с горьким и жестким мясом» – такие государства, как Германия и Италия. Их трогать не нужно.

Вторые: «пригодны для желудка и даже безусловно подлежащие поеданию». Это те страны, которые, проявляя хитрость и уловку, «накинули на себя шубы первых государств». Этим они ввели в заблуждение простачков-японцев, поверивших в то, что они и вправду несъедобны. Обманутая Япония должна ликвидировать эту глупую ошибку, повергнуть их и как следует насытить японцев.

В заключение выступил адмирал Арахи. Он поставил чрезвычайно важную задачу – немедленно начинать большую войну, назвав главным врагом Советский Союз. Для этого, сказал он, власть в Японии должна перейти в руки партии «Сеюкай» и «Молодых офицеров».

– В знойных степях Азии выгорели травы, пыль поднялась столбом, растрескались от засухи земли. Их необходимо напоить кровью, – сказал Арахи. «Воинствующие» ученые, выкрикивая, аплодировали ему стоя.

Бывший секретарь короля химии Момодзо примчался в дом сестры. Увидев брата, она вспыхнула было в гневе, но его взволнованный, интригующе-сбивчивый рассказ насторожил ее. Ничего не понимая, она с опаской поглядывала на дверь спальни, откуда выплыл вдруг сам король химии.

– Ты говоришь о Кувяси?.. Об этом физике Кувяси? – довольно потирал руки Тояма.

Момодзо лишился языка.

Наутро князь Тояма вызвал к себе профессора Аве и рассказал обо всем.

– Теперь ты можешь бросить свою никудышную науку, – захихикал он. – Наши люди уберут профессора Кувяси. Они доставят сюда его чертежи, аппарат, химические элементы для усыпления. Открытое принадлежит мне, понял? Я хозяин аппарата, а его изготовитель – ты. Понял?..

Профессор Аве склонился, пал на колени, обнял ноги Тоямы.

…В ночь следующего дня вооруженные отряды «Молодых офицеров» напали на правительственные учреждения, перебили людей, захватили власть. За стол премьер-министра посадили адмирала Арахи. Ни полиция, ни правительственное войско не оказали сопротивления. К власти пришли фашисты, тотчас заявив о том, что они сторонники мировой войны, быстрейшего завоевания Советского Союза. Выступили и с открытой декларацией.

В этот же день газеты в разделе мелкой хроники сообщили о том, что на окраине Токио, в кювете, был обнаружен труп профессора Кувяси. О его аппарате не было ни слова.

Встав во главе правительства, Арахи приложил все силы к осуществлению своей программы. Немедленно начал войну с советским государством.

Японский император только вчера подписал декрет о всеобщей мобилизации, а уже прошло пять дней, как японские самураи заняли Улан-Батор. Столько же дней уже находились на военном положении города Хабаровск, Владивосток, Иркутск.

Командующий японской армией адмирал Арахи, отвечая на вопросы военного корреспондента газеты «Polkice Веlovaxtr»[1]1
  Вероятная опечатка в тексте. Очевидно, имелась в виду нацистская Völkischer Beobachter (Прим. сост.).


[Закрыть] твердо заявил:

– Мы не остановимся, пока не достигнем Уральских гор. Вся эта территория будет принадлежать Японской империи.

Но, нарушив границу Советского Союза, армия самураев не смогла продвинуться ни на шаг вперед. Самолеты империи, натыкаясь на артиллерийскую завесу, пугливым вороньем разворачивались назад. Не всем, правда, удавалось уйти. Некоторые так и оставались на границе, уткнувшись мертвым клювом в землю.

Несмотря на это, в Токио продолжали бить в победный набат. С того момента, как был взят Улан-Батор, японские газеты взахлеб шумели об этом, воздавая хвалу военачальникам.

Одна из приближенных к правительству газет напечатала текст «Нового молитвенника», состряпанного духовными отцами и воротилами капитала. «Всевышний желает и повелевает, – говорилось в нем, – чтобы все земли до Урала были отведены под присмотр империи». Верховная буддийская церковь закрепила своей печатью текст молитвенника и обязала каждого изучать его вместо прежнего.

В честь захвата Улан-Батора токийские толстосумы дни и ночи напролет устраивали банкеты, восхваляя силу острого меча самураев. А князь Куваяси взялся публиковать свои дневники 1930 года, выставляя себя «святым провидцем» на основании того, что уже тогда он якобы писал эти пророческие слова: «В будущей войне Японии суждено завладеть Улан-Батором, а потом взять и страну Советов».

Газета русской белогвардейщины в Токио за эти пять дней успела уже выкинуть на свои страницы целый роман, сенсационно расписывающий подробности оккупации Улан-Батора. Его автор, бывший баловень аристократических салонов Петербурга, а ныне швейцар одного из кабаков в Токио, восхваляя самураев, наделяет их не только воинской отвагой, но еще и какими-то особыми сексуальными способностями, от чего вроде бы стали просто с ума сходить монгольские женщины в Улан-Баторе.

Ох, какие интриги и козни строят, к примеру, десять юных красавиц-монголок, чтобы завладеть одним японским офицериком, к которому они воспылали прямо-таки бешеной страстью. Обо всем этом писатель-эмигрант пишет упоительно-смачно, забыв о том, что всегда выставлял себя «горячим патриотом» царской России, а не японской империи.

Одна старая дева из Осаки, за свои сорок девять лет не узнавшая мужской ласки, вспорола себе руку и, наполнив кровью сосуд, отправила его адмиралу Арахи. «Окропи ею свой самурайский меч, – просила она, – и тогда ничто не согнет и не остановит его победного взмаха. Это – кровь святой девы, к которой никогда не прикасался ни один мужчина».

Но ни «святая кровь», ни фанатичные заклинания старой девы не возымели силы, и все, кто рвался, ощерясь, к Владивостоку, Хабаровску и Маньчжурии, отлетали назад, навсегда охлаждая свой злобный пыл в студеных водах Амура и Уссури.

Адмирал Арахи не сомневался, что и на этот раз, как и в русско-японской войне 1904 года, все российские корабли будут потоплены. Распираемый гордостью, он ходил как пузырь, уверенный в тем, что сможет развернуть грандиознейшее морское сражение, которое по крайней мере не уступит Цусиме.

И вскоре же, седьмого августа, вблизи порта «Советский», что в двухстах милях от Владивостока, словно черные морские чудовища, замаячили японские военные корабли. Три тяжелых крейсера многотоннажного водоизмещения и еще устрашающего вида авианосец. В какой-то едва уловимый миг с его площадки взмыли вверх 12 самолетов и понеслись к порту. Секунды, минуты и… бомбежка. Переполох в городе, паника среди мирных жителей. Кто же мог ожидать такого вероломства?..

Произошла заминка, но уже через минуту, оторвавшись от берега, устремились навстречу врагу в открытое море три легких крейсера и два эсминца. Шли они быстро и маневренно сквозь шквал японских снарядов. Не попадая в цель, снаряды взрывались рядом и, жутко ухая, вздыбливали в небо горы воды, тяжелой лавиной бросая ее на палубы кораблей. И все же какой-то снаряд угодил в крайний крейсер и он, пылая огнем, развернулся к берегу.

Выбив из строя советское судно, японцы усилили обстрел гаваней, в темпе надвигаясь на порт. Но неожиданно из глубин портового города взметнулись ввысь 20 стальных птиц и, не обращая внимания на атаку японских самолетов, минуя их, ринулись на бойко идущую морскую эскадру. Сбросили бомбы, и разверзлась морская гладь… Закипело, забурлило, как в адском котле. Один из самурайских крейсеров завертелся как ужаленный и, запрокинув кверху нос, пошел камнем на дно.

Ограждая эскадру от русских бомб, летчики-самураи повели свои крылатые машины вниз, строча оттуда из пулеметов по советским самолетам. Завязался открытый, накаленный до предела воздушный бой. Надсадный рев моторов, пальба, грохот взрывов, яркие вспышки пламени и длинные шлейфы черного дыма… Вот юркий ястребок сбил сразу двух японских бомбовозов, а вон в страшном лобовом таране столкнулись два противника и, вспыхнув, как пороховые бочки, тут же исчезли в морской пучине. С японского авианосца взлетели еще пять-шесть самолетов и, не ввязываясь в бой, напали на порт, бомбя радиостанцию, дома, склады и береговые укрепления. Нужно было срочно спасать город, и нашим самолетам пришлось немедленно разделиться на две группы.

Не менее жаркие события разворачивались на воде. Советскую эскадру подкрепили еще два портовых крейсера. Японцы начали было терять в силах, да вдруг возликовали: в открытом море, откуда ни возьмись, «выросли» новые корабли. Пришла вторая эскадра. Она открыла сильный артиллерийский огонь. Более того, с новых авианосцев поднялись еще 20 самолетов и железными птицами закружились в воздухе. Советской эскадре пришлось туго. Она начала в спешном порядке отходить вниз, в сторону Владивостока. Не оставалось никакого сомнения в том, что враги вот-вот возьмут порт «Советский».

Однако случилось непредвиденное. Японская армада вдруг остановила свое «триумфальное шествие», когда с двух ее сторон громадными чудовищами всплыли из морских глубин две советские подводные лодки. Они торпедировали эскадру, и это, конечно, резко изменило ситуацию, особенно, когда на виду у самих японцев начал позорно и беспомощно западать на бок крейсер «Асахия-крен» – краса и гордость японского флота.

И еще одно, совсем уже неожиданное обстоятельство, которое и вовсе свело на нет весь воинственный пыл врага. Со стороны Уссурийских гор, закрывая голубое небо, яростной тучей неслись около 200 боевых гидропланов… Японские самолеты, как растревоженная птичья стая, разлетелись в разные стороны. Уходили в панике и боевые корабли, нагоняемые сверху быстрокрылыми советскими истребителями.

Японский флот двинулся на Владивосток. Пошли двумя мощными лавинами: одна – из Хоккайдо через пролив Сангара, другая – прямиком через Корейский пролив.

Операцией командовал адмирал Уланага. В пути, у пролива Лаперуза, он подобрал уцелевшие судна двух эскадр, улепетывавших без оглядки от порта «Советский» и, незаметно для эскадр советского Тихоокеанского флота, под укрытием крупных волн, вышел на большой морской путь. Теперь до самого Владивостока ему – никаких помех Зато прошедшие мимо эскадры Тихоокеанского флота столкнутся там, позади, с громадной силой, идущей из Хоккайдо. Столкнувшись, вынуждены будут пятиться в узкий Татарский против, где невозможно двинуться и развернуться. Тут им и крышка, здесь будет могила русского флота.

Такие прогнозы строил адмирал Уланага. А сейчас, получив радиограмму о том, что поблизости нет противника, полным ходом шел на Владивосток.

Но информация оказалась ошибочной. Под водой незримо дежурили наши подводные лодки. Получив нужные сведения, они уже два дня вели наблюдения, поджидая выхода японских кораблей из Корейского пролива. Наконец они появились. Дав им возможность вытянуться па открытом просторе, две подводные лодки пустили по одной торпеде. В стройном ряду линкоров начался разброд. Два судна, «Како» и «Пуко», с перебитыми от торпедного удара «ребрами», стали сразу же «захлебываться».

К месту происшествия примчались эсминцы. Рыская, как ищейки, кидаясь по сторонам, они разбрасывали донные мины. Но это уже было бесполезно, потому что давно уже простыл след наших подводных лодок, которые, выполнив поручение, исчезли в нужном направлении.

Через полчаса адмиралу Уланаге доложили, что уж теперь-то наверняка нет никакой опасности. Тогда он отдал команду повернуть флот к ближайшей гавани Лизан. Адмирал решил перестроить и переориентировать некоторые дивизии и флотилии, создать усиленную патрульную группу.

Японские эскадры, взявшие курс из Хоккайдо, уже давно миновали пролив Сангара и шли безостановочно, не сбавляя хода. 9 августа они заняли удобную позицию в 350 милях от Владивостока, в верхней его части. Обосновавшись, выбросили вперед разведывательную авиацию. Но она сразу же натолкнулась на советские самолеты. Скрыться и избежать сражения не удалось. Часам к пяти незначительная вроде бы стычка превратилась уже в настоящую воздушную баталию, в которой участвовало, пожалуй, более 200 самолетов. Загорались, взрывались, дымились, разлетались в щепки, тонули.

При такой горячей ситуации утке не было никакого смысла стоять и кораблям, затаившимся за высоким мысом. Грозно задвигались и пошли в ход крейсеры, эсминцы, линкоры. Заработали большие и малые пушки. Океанский участок в какой-то миг превратился в кромешный ад. На первых порах советская сторона понесла некоторые потери. Но расположение ее кораблей, оперативность, маневренность, продуманность и стройность рядов сделали свое. К тому же подошла подмога со стороны Татарского пролива, и вскоре вся японская армада, кинувшаяся единой огромной махиной, оказалась в окружении, упустив возможность для развернутых действий.

Адмирал Уланага, услышав канонаду отдаленного боя, отдал срочную команду выходить из гавани Лизан и идти на подмогу. Но не тут-то было. Флот Уланага уже давно находился под прицелом нашей дальнобойной береговой артиллерии. Сделать сейчас шаг в ту сторону, где разыгралось сражение, означало бы неминуемую гибель под тяжелым градом снарядов.

Уланага вне себя от гнева приказал разворачиваться и уходить вглубь с тем, чтобы прибыть к месту военных событий в окружную. Но и из этого ничего не вышло. Дорогу преградили появившиеся откуда-то эскадры советского Тихоокеанского флота. Уланага тоже оказался в капкане. За спиной – в упор глядящие дула пушек береговой артиллерии, перед носом – превосходящий в силах боевой флот.

Только теперь адмирал Уланага сообразил, что ошибся в своих расчетах, тактических планах и прогнозах. Если кто-то осмелился бы сказать ему раньше, что Советский Союз имеет прекрасный флот, столько различных кораблей, которые просто-напросто могут наводнить море-океан, он, конечно, ни за что не поверил бы и даже рассердился подобным россказням. Но он увидел своими глазами. Он убедился. Он недооценил силы и ум противника, а это самое страшное в любом сражении, особенно в морской битве.

Адмиралы Арахи, Уланага, да и все арахисты, считавшие, что для них это будет, так сказать, «легкой морской прогулкой», поскольку-де, «это ведь известная Россия со своими надменными тупоголовыми адмиралами», на сей раз глубоко просчитались и жестоко поплатились за это. Второй Цусимы не удалось увидеть. Да ее и не могло быть, потому что арахисты-самураи не учли одного – обновляющего хода времени, не поняли того, что нет более «той», а есть другая – Советская Россия.

Все это для Уланаги в данной ситуации не имело существенного значения, хотя его мысль и работала лихорадочно. Ему надо было спасаться, каким-то образом выбиваться из окружения и уцелеть. Он чувствовал, что это потребует неимоверных усилий и больших жертв. Так оно, конечно, и случилось.

Громадные корабли, осыпаемые со всех сторон снарядами, как ошалелое стадо диких слонов, «давя» друг друга, рвались из огненного кольца, из этой смертельной ловушки. Сражение действительно получалось грандиозное. В театр военных действий превратилась огромнейшая территория – вся линия от Владивостока до Сангарова пролива.

Вскипало и горело море, взрывалось и полыхало небо. Многие самолеты и морские суда канули в бездну. Потерь было немало с обеих сторон. Из последних сил выбивался Уланага. Ему все-таки удалось вырваться из тисков, удалось соединить жалкие остатки разбитых эскадр и уйти к спасительным берегам Кореи. Но это было поражение. Явное поражение всего огромного японского флота.

14 августа командующий Тихоокеанским флотом рапортовал Маршалу Советского Союза об уничтожении основных сил противника, нарушившего морские границы нашего государства, и о полном изгнании его уцелевших частей с советской территории.

Это страшное событие произошло сразу же после поражения японского флота. Красная Армия показала свою силу интервентам. На суше, на воде и в воздухе. Японцы бежали. После этого на фронтах, где происходили ожесточенные бои, дня два-три стояла удивительная тишина, и не было никаких происшествий. А наутро четвертого дня… вся Краснознаменная наша армия, сосредоточенная у границ Дальнего Востока, в течение одной секунды погрузилась в глубокий сон. Что-то странное происходило с воинами. Голова в каком-то дурмане, ноги будто налились свинцом, вмиг отяжелело все тело, и… моментальный гипнотический сон. По всей линии фронта не осталось ни одного человека, которого не охватило бы это страшное состояние. «Нетронутым», правда, оказался небольшой штаб в одной деревушке. Она, видать, не попала под влияние этой таинственной усыпляющей волны, посланной вдоль линии фронта.

Прошло всего три дня, как инженер Толепов прибыл на Дальний Восток, чтобы испытать в военных условиях свое изобретение – аппарат, предназначенный для управления на расстоянии движением любых видов машин – самолетов, автомобилей, танков, поездов, кораблей и т. д. Аппарат мог «распоряжаться» ими как угодно – двигать вперед, назад, в стороны, если нужно, то и останавливать, заглушая их моторы. Вместе с Толеповым приехал и академик Вознесенский – как член комиссии по испытанию аппарата.

Ультра-луч, пущенный японским профессором из Токио, за секунду достиг границ Советского Союза и усыпил на своем пути всех, не коснувшись лишь академика Вознесенского и инженера Толепова. Именно в эту секунду, когда действовал луч, они, промчавшись на ракетоплане над Японией, приземлились в деревушке у границы.

Академик почувствовал себя плохо. Легкое головокружение, вялость, озноб. Толепов отвел его в спальню и уложил под одеяло. Вернулся в лабораторию. Принялся было за работу, как распахнулась дверь и влетели четыре японских офицера. Злые глаза, невозмутимо-черствые лица, в руках оружие. Инженер Толепов понял, что в живых ему не остаться и начал быстро-быстро говорить в стоящий на столе микрофон:

«Какой-то японский ученый усыпил всю Дальневосточную армию. Завтра собираются направить луч на Москву, Донбасс и на другие крупные города Советского Союза. Они хотят захватить, задушить нашу Родину. Я инженер Толепов, сын страны Советов и до последней капли крови…»

Японцы с изумлением смотрели на Толепова, не понимая, что он говорит и кому говорит, но на всякий случай стукнули его по голове прикладом винтовки. Потом связали руки-ноги, полоснули ножом по сонной артерии, подсоединив к ней небольшой диковинный насос.

Инженер Толепов умер. Но слова, которые он успел сказать, уже звучали в эфире, извещая весь мир о надвигающейся опасности.

Академик проснулся. Уже не было того гнетущего состояния. Чувствовал себя легко и бодро. Но, оглядевшись, встревожился. «Что за тишина, где Толепов?..» Соскочив с постели, кинулся в лабораторию.

Связанный, недвижно лежащий инженер. Насос, огромная склянка с кровью… Академик покачнулся, схватился за сердце, припал к инженеру.

– Рахмет! Что с тобой, Рахмет?!. О-о, что я скажу Лизе, Рахмет?! – академик заплакал. Ему казалось, что он теряет рассудок. «Аппарат… Где же аппарат?» – бормотал он, обнимая и ощупывая Рахмета.

После успешных испытаний экспериментального аппарата, Толепов по приказу командарма спрятал его, и никто, кроме самого Рахмета, не знал, где находится сейчас эта радиоуправляемая машина инженера Толепова.

Приподнявшись, академик подтянул к себе со стола изящную коробочку. В ней находился «Автожектор» – миниатюрный аппарат, стимулирующий работу сердца, даже заменяющий его. Машина-сердце.

Внешне спокойный, он действовал неторопливо и четко. И все же, это скорее всего были неосознанные, интуитивно-машинальные движения под влиянием лишь одной, неотступно-навязчивой мысли: Рахмет должен встать и как можно скорее найти свой аппарат, чтобы спасти мир от самурайской напасти. Он привел в движение «Автожектор», подвел отходящую от него прозрачно-тонкую трубочку к поврежденной артерии Рахмета и аккуратно соединил их. Потом прилег рядом и без промедления сделал скальпелем надрез на своей сонной артерии, моментально «подключив» ее к «Автожектору» и автонасосу. Было что-то жутковатое и неестественное во всем этом, но «операция оживления» началась. Пульсирующая кровь академика вливалась в еще неомертвевшие, эластичные сосуды инженера Толепова. Минут через пять шевельнулись его посиневшие губы, дернулись веки. Спустя какое-то время заработало сердце, наладился пульс, легкие наполнились воздухом, и Рахмет устало вздохнул, провел ладонью по лицу, словно снимая остатки болезненного напряжения и поднял голову. Увидев обескровленного, безжизненного академика, вмиг понял все…

Академик Вознесенский погиб. Не размышляя о смерти, не думая: «Надо умереть или не надо?..» Его не охватывало чувство обреченности, не испытывал он никакой, даже мимолетной слабости. Только отчаянный крик и беспокойство: неужели самураи, неужели враг?.. Это и заставило его лихорадочно думать об аппарате Рахмета, так необходимом именно в этот час. Конечно, у него и самого было немало умных и интереснейших машин – различных самолетов, а еще и ракетоплан, который за мгновение мог долететь до Луны и вернуться обратно. Над этими машинами еще нужно было работать, совершенствовать, идти дальше, но… Но сейчас для него была важнее и дороже не его работа, не его жизнь, а дела и жизнь его страны, всего народа, оказавшегося в чудовищной беде. Потому академик Вознесенский не раздумывал, да и не мог раздумывать: идти на смерть пли нет. Он исполнил свой долг.

Да, Рахмет понял все и, не теряя ни секунды, перевязал рану на шее, с болью взглянул на академика, обнял его и помчался в штаб. Там он узнал с радостью, что живущие в приграничной зоне колхозники, заменив усыпленных красноармейцев на их боевых постах, стояли твердо, не уступая позиций. И уже минут через десять, получив особо важное задание, Рахмет сел в ракетоплан и, повернув его в сторону Тихого океана, растворился в затянутом тучами пасмурном небе.

«В ход пущено неведомое и грозное оружие. Оно – в руках кучки агрессоров… Красная Армия на Дальнем Востоке уже усыплена…»

Это страшное сообщение в одно мгновение облетело всю территорию Советского Союза. Всколыхнуло, взбудоражило народ, смерчем пронеслось с востока на запад и с севера на юг, содрогнуло древние Уральские горы, взволновало Каспийское море, гулким эхом отозвалось в седых горах Кавказа. Через бурлящие воды и камни-валуны, сквозь лесные чащобы и бесконечные льды, через горные вершины, снега и пески пролетала она – эта тревожная весть.

Из областей в районы, из городов в деревни, с заводов на шахты, через сердца тысяч и тысяч людей прошла эта тревожная весть.

Страшным по своей абсурдности смыслом была наполнена эта злая весть, которая оглушающим громом прогремела над 170-миллионным советским народом, встревожив каждого.

Вскипая гневом и яростью к врагу, выражая свою готовность дать немедленный отпор любому интервенту, люди выбегали из домов на улицы и площади. Всю ночь полыхали факелы, шли и шли люди. Вся земля на одной шестой части Планеты, казалось, стала похожа на растревоженный улей. За день в Советском Союзе горячей волной прокатилось двести тысяч митингов, как двести тысяч взрывов, слившихся в единую канонаду народного гнева, в единый патриотический порыв, в один грозный возглас: «Пусть только попробуют ступить на порог социалистического Отечества!..»