Текст книги "Перед прочтением — сжечь!"

Автор книги: Николай Переяслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Коридоры второго этажа оказались абсолютно пустыми и, не повстречав на своём пути ни одного человека, они спустились вниз и вышли на улицу. Надо сказать, что этим вечером в Красногвардейском Дворце культуры шла премьера широко рекламировавшегося последние месяцы во всех центральных, областных и местных СМИ английского фильма «Гарри Поттер и философский камень», и за грохочущей на экране музыкой и сотрясающими весь ДК воплями героев никто бы, находись он даже в соседней с помещением литературной студии комнатой, не смог бы услышать учинённого там Кондомовым побоища. Именно по этой причине не прореагировал на выстрелы в студии и профессор Водоплавов, который, пожалуй, в течение минут двадцати, а то и более после окончания потасовки с Колтуховым разговаривал по телефону со своей тайной пассией из находящейся в конце этого же коридора комнаты инструкторов-методистов. Договорившись с Софочкой, что она будет ждать его в своём беленьком «фордике» на ближайшем к ДК перекрёстке улиц Луначаркого и Косыгина, он спустился по задней лестнице в фойе, где в иные вечера проводились «огоньки» и дискотеки, прошёл мимо дверей сотрясаемого звуками кинозала и, никем не замеченный, покинул Дворец культуры.

Минут через восемь ожидания к перекрёстку почти неслышно подплыла со стороны улицы Луначарского элегантная белая легковушка, и томный женский голосок позвал через приспущенное стекло:

– Селифанушка! Пупсик мой! Ку-ку…

– Век бы тебе, стерве, куковать, – буркнул себе под нос Водоплавов, но вслух не сказал ни слова, а только приветственно помахал рукой и, изобразив на лице улыбку, поспешил через улицу к машине.

Открыв дверцу «форда», он грузно опустился на переднее сидение и практически тут же оказался в жарких объятиях любовницы. Прошло немало времени, прежде чем профессору удалось отбиться от её агрессивной ласки и повести рандеву по своему собственному сценарию.

– Ну что ты, в самом деле!.. – выкрикнул он, не скрывая досады. – Ну, прямо как девчонка нетерпеливая! У меня сегодня был очень тяжёлый день, погиб лучший из поэтов моей студии… А тебе бы только…

– Кто погиб?

– Да Голоптичий.

– Ой, Янчик! Янчика не стало! А что с ним случилось?

– Не знаю точно. Сказали, что найден в гостинице «Высотная» задушенным. А что там произошло и как, пока неизвестно… Вот. А тут ещё с Колтуховым поссорился…

– Бедненький мой, – Софочка опять было потянулась поцелуем к щеке Селифана Ливановича, но наткнулась на его не поощряющий инициативу жёсткий взгляд, да так и замерла на полпути со сложенными гузкой губками.

– Я думал, мы сначала посидим с тобой где-нибудь на тихой верандочке, послушаем соловьёв, пропустим за упокой души поэта по маленькой рюмочке…

– Ага! Пьёшь ты маленькими рюмочками, как же! Последний раз так нализался, что даже и не прикоснулся ко мне… Уснул, как колода. Я только зря тогда с Риткой насчёт хаты договаривалась.

– Ну ладно, ладно, что ж ты это всякий раз вспоминаешь! – поспешно перебил её профессор. – Я же тебе объяснял, что мы тогда Валерке Галопову день рождения отмечали, мне пришлось целый день произносить тосты, я от этого страшно устал, вот потом вечером и срезался… А сегодня мы с тобой совсем немножечко так посидим, пошепчемся, чтобы душа успокоилась, а после этого…

– О-ох! – деланно вздохнула Софочка. – Что мне с тобой таким поделать? Ладно, уж, поехали на папину дачу. Он вчера отбыл в Москву – там то ли Боровой, то ли Вольский, я уже не помню, организовали встречу предпринимателей с президентом России, и он тоже получил приглашение в ней участвовать. Так что его дача сегодня – наша… На всю ночь…

– Вот видишь, как здорово! – похвалил её Селифан Ливанович и как бы мимоходом уточнил: – А там у него найдётся какая-нибудь бутылочка?

– Да уж не переживай ты, что-нибудь придумаем, – успокоила его Софочка и, подвигав рукояткой переключения скоростей, тронула машину с места.

Выехав минут пять спустя за городскую окраину, она увеличила скорость, и «форд» легко понёсся по темному вечернему шоссе в сторону элитного дачного посёлка Красная Глинка, где располагались особняки всей городской и районной власти, а также представителей местного бизнеса, к каковым относился и отец двадцатишестилетней Софочки Гринфельд, пышногрудой четырежды разведённой брюнетки, скрашивающей своё одиночество тайной связью с весьма уже немолодым, сильно пьющим и, главное, оппозиционным по отношению к руководству города и района профессором. В народе неспроста утвердилось убеждение, что запретный плод слаще обычного, не исключено, что и в отношениях Софочки с профессором основную пикантность составляла именно эта его опальная оппозиционность, переводящая их ночные свидания на чужих квартирах из разряда традиционного бытового блядства в категорию некоей чуть ли не подпольной работы. Отец уже давно не вмешивался в её личные интимные дела, махнув рукой на все многочисленные замужества, разводы и заполнявшие интервалы между ними любовные романы дочери, но, тем не менее, будучи целиком человеком бизнеса, чётко просчитывающим, имя кого из друзей дома может вдруг помешать ему в развитии отношений с представителями власти, он, как понимала своим отнюдь не примитивным умом Софочка, никогда не одобрил бы её шашней с лидером красногвардейской литературной братии, поддержавшей, по своей недальновидности, на минувших выборах прежнее коммуняцкое руководство и теперь заклято враждующей с нынешним. В этом свете её сегодняшнее решение провести ночь с профессором на отцовской даче было сродни намерению находящегося во всероссийском розыске преступника залезть в кабинет начальника МУРа и оставить ему на столе в качестве приветствия здоровенную благоухающую кучу…

Белоснежный, как ангельские одежды, Софочкин «форд» преодолел двадцать четыре километра загородного шоссе и, выполнив правый поворот, перешёл на уходящую вглубь лесного массива неширокую асфальтовую дорогу, ведущую к Красной Глинке. Через приспущенные боковые стёкла профессорский слух улавливал сопровождающее их с обочин дороги пение ночных птиц, ветерок заносил в салон дыхание каких-то неведомых ему трав и цветов, над лесом, под разными углами к горизонту, то и дело проносились со скоростью 12 километров в секунду сжигающие себя в земной атмосфере посланники Космоса – метеоры, и вся эта, вроде бы, с детства знакомая ему, но отодвинутая куда-то всяческой суетой, жизнь показалась вдруг настолько гармоничной и правильной, что Селифану Ливановичу впервые за многие годы сделалось стыдно и за свою сегодняшнюю ссору с Колтуховым, и за его нелепо затянувшуюся войну с критиком Антоном Северским, и за эту ненужную связь с ненасытной до блуда Софочкой, да и вообще за всю свою вторую половину жизни, под которой, точно горный аул под селевым потоком, оказался погребенным тот молодой многообещающий филолог, первые литературные опыты которого успел высоко оценить ещё сам Михаил Александрович Шолохов…

Профессор не сумел удержать глубокого тоскливого вздоха и, чтобы отвлечь себя от одолевающего сентиментального настроения, бросил взгляд на летящую с еле слышным шорохом под колёса «форда» дорогу. Метрах в двухстах впереди ему привиделось некое непонятное мерцающее свечение, образующее над асфальтом как бы сотканные из газовых облачков или волокон ночного тумана высокие треугольные ворота.

– Что это у вас тут за природное явление? – указал он на эту стремительно приближающуюся диковинку Софочке. – Прямо триумфальная арка какая-то. С иллюминацией.

– А! – беспечно отмахнулась его спутница. – Наверное, какие-нибудь испарения. Тут много всяких болот и родников, над которыми в жаркую погоду собирается пар. Бывает, что он почему-то фосфоресцирует, – и машина, не останавливаясь, нырнула под эту переливающуюся матовым сиянием арку.

Профессор хотел было что-то ещё уточнить, даже начал уже раскрывать для этого рот, но в это самое мгновение «форд» пересёк границу этих таинственно мерцающих врат, и приготовленный им вопрос так и остался непроизнесённым. Коротеньким дробным дождичком пробарабанили по полу машины железные профессорские зубы, шлёпнулся на резиновый коврик пустой бумажник, упали, щелкнув закрывшимися от удара о кожаное сидение дужками, его тяжёлые роговые очки, раскатились во все стороны авторучка, расчёска, часы и другая мелочь, а сам Селифан Ливанович исчез из машины, как будто его никогда в ней и не было. Даже сожжённое внезапным ударом молнии дерево и то оставляет после себя чёрный обгоревший пенёк, даже от побывавшего в печи крематория трупа остаётся родственникам кучка дорогого им пепла, а профессор Водоплавов растворился в вечернем воздухе так, словно его в этом мире никогда даже и не существовало. Точно так же исчезла в никуда и сидевшая только что рядом с ним пышнотелая хозяйка «форда», от которой на жёлтом водительском сидении остались только две золотые серёжки в форме широких обручальных колец, небольшой католический крестик на тонкой золотой цепочке с завинчивающимся замочком да продолговатый влажный тампон фирмы «Tampax». Серебряный браслет и дамские наручные часы российско-швейцарского производства упали в момент исчезновения её тела мимо сидения, при этом браслет с мелодичным звоном спружинил и отпрыгнул куда-то в глубину салона, а часы при падении ударились сначала о краешек сидения, а потом, чуть отскочив в сторону, о педаль газа, вследствие чего их стекло дало извилистую молниеобразную трещину.

Машина ещё какое-то время летела по прямому участку дороги, не обнаруживая отсутствия рук на своем руле, но затем не заметила левого поворота и, продолжая двигаться по прямой, вылетела на всей скорости в кювет и, протаранив несколько метров молодого подлеска, уткнулась в ствол высокой сосны и заглохла. На следующий день её обследуют вызванные кем-то из проезжавших мимо дачников работники ГИБДД, но тайна этой аварии останется для них абсолютно неразрешимой. Да и кому могла прийти в голову версия о том, что накануне вечером здесь, в результате редчайшего в мировом опыте смещения энергетических полей, открылось окно в другое временное измерение, соединившее на короткий момент день нынешний с днем вчерашним? А именно оно, обозначенное тем мерцающим над дорогой матовым треугольником, который успел заметить в свои последние пять минут жизни профессор Водоплавов, возникло вчера перед летящим в сторону Красной Глинки белоснежным Софочкиным «фордом». И в момент пересечения этой границы Селифан Ливанович и его пассия в мгновение ока перескочили из дня сегодняшнего во вчерашний, по которому, словно дворники, подбирающие дерьмо за прогоняемым через город табуном лошадей, следуют целые полчища острозубых шариков-лонгольеров, стремительно подбирающих и пожирающих всю остающуюся за спиной каждого проживаемого нами момента реальность. В этих не закрывающихся страшных пастях исчезают леса, поля, континенты, здания, сооружения, горы, самолёты, танки – словом, всё то, что представляет собой реальность нашего сегодняшнего измерения, и что, перекочевывая в категорию дня вчерашнего, моментально рассыпается под зубами лонгольеров на атомы, превращаясь в наше виртуальное прошлое. И там, за спиной каждого проживаемого нами дня, не остаётся ничего, кроме зияющей чёрной пустоты, проделанной зубами прыгающих шариков на месте того мира, в котором мы только что жили, любили, любовались окружающими пейзажами… Таким образом, по-видимому, природа освобождает на своём жёстком диске место для записи событий дня завтрашнего, ибо невозможно даже вообразить себе, какой объём памяти необходим, чтобы хранить в нём весь этот мир в вариациях дня вчерашнего, позавчерашнего, поза-позавчерашнего и так далее…

Но можно ли требовать понимания сущности всего этого от рядовых работников ГИБДД?

Занеся в протокол осмотра ДТП все видимые глазом детали случившегося, дорожный инспектор Иван Кучереня (кстати, родом из той же Заголянки, где проживала и Светкина бабушка) так и покинет место происшествия, не сопоставив трагедию пассажиров белого «форда» с той занимательнейшей историей, которую он прочитал два дня назад в романе Стивена Кинга «Лонгольеры», отобранном у одной из промышляющих на автотрассе Красногвардейск – Москва проституток. Да и никто первое время не думал сопоставлять происходящее в городе ни с какими романами. Хотя ЧП на шахте № 3–3 бис, а также поведанная спасшейся Взбрыкухиной история гибели «Молодых Гениев» и всколыхнули народ, дав первотолчок для всякого рода домыслов и предположений. Само собой, что перекличка между находкой кан тахов в четвертой южной лаве пласта L-7 с аналогичным случаем на Китайской шахте, описанным в романе Стивена Кинга «Безнадёга», была замечена практически сразу и всеми, тем более, что эта книга была издана нами одной из первых и фактически тут же оказалась завезенной в книжный магазин шахтного посёлка. Но лежащее прямо на поверхности сходство двух этих неординарных случаев подтолкнуло общественную мысль не к обнаружению причинно-следственной связи между напечатанным словом и его материализацией, а всего только к констатации того факта, что, мол, смотрите-ка, оказывается, в этой грёбанной Америке такое уже однажды было, и об этом даже в книжке написано!

А между тем, происходящие в Красногвардейске события всё сильнее и сильнее напоминали собой сюжеты растиражированных нами произведений Кинга – как будто бы город сделался съёмочной площадкой, где шла экранизация всего, что было сочинено этим писателем. Хотя, само собой, режиссёр то и дело отступал от авторского текста, внося в действие поправки на местные условия.

Но всё это, я повторяю, будет осознано мною намного позже, когда ужас в городе уже успеет разрастись до масштабов никогда ранее невиданной инфернальной бури, а пока что я лежал себе дома на диване, вспоминая проведенные со Светкой в Заголянке счастливые денёчки (не говоря уже про ночи на сеновале) да почитывая сначала «Кладбище домашних животных», а потом и некоторые другие из притащенных мною домой книг Стивена Кинга.

И в то самое время, когда старший инспектор ГИБДД Иван Кучереня составлял протокол осмотра застрявшего в придорожных кустах красноглинской автотрассы Софочкиного «форда», а я, завершив «Кладбище домашних животных» и «Кэрри», начинал читать роман «Жребий», в Красногвардейск со стороны посёлка шахты № 3–3 бис медленно въехал тёмно-бежевый милицейский «УАЗик» с синей полосой по бортам, за рулём которого вместо следователя по особо важным делам Б. К. Кондомова находился увезенный им накануне из районного Дворца культуры бард Владислав Хаврюшин. Вместилищем для не имеющего своего собственного тела демона Тэка служил теперь он, и для того, чтобы его сила не истощалась, а крепла, ему было необходимо как можно больше чужих смертей. Только они давали ему необходимую энергетическую подпитку.

На одном из городских перекрёстков Хаврюшин вынужден был притормозить, пропуская проезжавший по главной улице большой красный «Икарус», в огромном окне которого мелькнуло искривлённое не изжитой за ночь обидой лицо Глеба Колтухова. Поэт вроде бы тоже успел узнать в сидящем за рулём человеке в милицейской форме своего товарища по литературной студии, он даже привстал от удивления, вытянув шею и пытаясь убедиться, не показалось ли это ему, но в эту самую минуту Творец чуть-чуть повернул в сторону прожектор поднимающегося над домами светила, так что мощный пучок вырывающегося из него света упал на лобовое стекло кондомовского (а теперь, стало быть, хаврюшинского) «УАЗика» и, срикошетив от его поверхности, огромной сверкнувшей бритвой полоснул по Глебовым глазам, ослепив его так, что ещё долго после выезда из Красногвардейска он не мог ничего разглядеть за окнами увозящего его от неминуемой смерти автобуса…

Глава 9
О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ

…Что касается меня, то в те самые минуты, когда автобус со всё ещё не проморгавшимся от внезапной слепоты Колтуховым, наконец, миновал все городские улочки и понЁсся в сторону окутанной дымами горящих под Шатурой и Орехово-Зуево торфяников матушки-столицы, я в очередной раз засыпал себе в чашку две зачерпнутых с горкой ложечки коричневых гранул из большой стеклянной банки с маркировкой «Black consul» (три таких остались у меня ещё со времён нашего хождения в «челноки» в числе некоторых нереализованных тогда товаров) и, залив их кипятком из чайника, не без удовольствия внюхивался в аромат настоящего растворимого кофе. Надо сказать, что понимать вкус этого напитка я начал только после того, как перестал пить водку, что случилось более двух лет тому назад, когда, перебрав на очередном из наших мальчишников, я потерял по дороге домой дипломат вместе с находившимися в нём паспортом и целой кучей накопленных мною за тридцать лет жизни документов, включая печать нашей тогдашней фирмы, которую я зачем-то таскал в тот день с собой – то ли для перерегистрации какого-то из наших очередных дел, то ли для заполнения отчётной документации, я уже и не помню точно, для чего, только помню, что, осознав утром всё случившееся и представив не только свои собственные мытарства, связанные с получением нового паспорта, но и те финансовые счета, которые нам теперь могут выкатить по поддельным накладным, заверенным нашей подлинной печатью, я пришёл от этого прямо-таки в отчаяние, которое каким-то образом и породило в моей душе самую что ни на есть искреннюю и жгучую молитву к не очень-то мною ранее почитаемому Богу. Девять дней я взывал к Нему из самой глубины своего сердца, моля возвратить мне все утерянные документы и обещая больше в жизни не притрагиваться к водке, а на десятый, ровно в шесть часов утра, в мою дверь раздался длинный-предлинный звонок и, открыв её, я увидел стеснительного русского парня с въевшимся под ногти мазутом, который сказал, что он работает шофёром на областной автобазе и несколько дней назад, проезжая через наш город, нашел на дороге раздавленный колёсами машин дипломат с документами на моё имя, и вот теперь, оказавшись в очередном рейсе опять в нашем городе, заехал по указанному в паспорте адресу, чтобы возвратить мне свою находку… Понятно, что степень моей радости нельзя было описать: в знак благодарности я даже ткнул ему все имевшиеся у меня на тот момент в наличии деньги, – кажется, рублей триста или четыреста, – и мой спаситель, хотя и со смущением, но всё-таки принял их, передав мне взамен целлофановый пакет, в который он переложил из раздавленного дипломата мои документы и алюминиевый цилиндрик печати. И, как это ни странно, но с того самого дня я не только не выпил больше ни глотка водки, но не могу даже и мысленно представить, как её можно втолкнуть в себя, не выблевав в ту же секунду обратно. Меня тошнит от одного только воспоминания о её запахе, я содрогаюсь, представив, что капля этой жидкости вдруг попадает мне на язык… Но зато с той самой поры я научился ценить вкус и аромат кофе и сухого красного вина, на которое у меня раньше была аллергическая реакция, так что, как говорится, худа без добра не бывает. Хотя я и не сказал бы, что избавление от алкогольной зависимости можно отнести к категории худа, куда уж там! Я даже жалею, что не расстался с этой гадостью раньше, но на всё, по-видимому, действительно имеются Божья воля и отмеренный Им для каждого из нас срок, необходимый для того, чтобы рано или поздно мы исчерпали предназначенные для нас лимиты греха и сами дозрели до понимания необходимости немедленного освобождения от него.

Так что кофе теперь для меня был лучше всяких марочных коньяков и водок, и, делая время от времени небольшие глотки из остывающей чашки, я лежал на своём диване и приканчивал уже третий из взятых мною домой для ознакомления романов Стивена Кинга. Неожиданно для самого себя я втянулся в процесс чтения, и творческая манера этого писателя начала мне даже нравиться. По сути дела, это была обычная психологическая проза, выдающая в авторе глубокое знание жизни и быта рядовых американцев, в которую для большей привлекательности (и, соответственно, коммерческой выгоды) была искусно подмешана леденящая душу мистика со всевозможными паранормальными явлениями, вампирами, оборотнями и пришельцами. Иногда мне казалось, что это даже портит ту реалистическую составляющую, которая обнаруживала себя в основе почти всех его мистических историй, по крайней мере, в прочитанных мною «Кэрри», «Кладбище домашних животных» и «Жребии» узнавать психологические мотивы поступков героев было даже интереснее, чем следить за ходом их борьбы с вампирами. Вот, скажем, Сьюзен Нортон из романа «Жребий», которая мечтает любой ценой вырваться из своего задрипанного городишка и считает счастьем вспыхнувшую в её сердце любовь к заезжему писателю Бену Мейрсу, тогда как её мать пытается выдать её здесь замуж за местного парня и тем самым фактически заставить повторить свою собственную судьбу – разве это не портрет почти любой из выпускниц красногвардейских школ, матери которых, вместо того, чтобы отправить дочерей в Москву учиться на артисток, стараются пристроить их тут замуж за проходчиков шахты № 3–3 бис? «Чего ты от меня хочешь, мама? – кричит Сьюзи своей матери, пытающейся помешать развитию её романа с Беном в пользу местного парня Флойда. – Ты что, так уже свыклась с мыслью о внуках-блондинах? Я давно чувствовала, что ты не успокоишься, пока я не выйду за того, кого ты выберешь сама. Выйду замуж, рожу и как можно скорее превращусь в клушу. Так ведь? Но откуда ты знаешь, что я этого хочу?..»

Да, собственно говоря, разве сказанное выше является справедливым в отношении одних только дочек? Ну, а моя мать – она что, не мечтала увидеть меня женившимся на какой-нибудь из наших соседок («Да разве же мало хороших девчат вокруг, что ты всё никак не найдёшь себе пару?..»), окружённого кучей детворы, похоронившего под нескончаемыми бытовыми хлопотами все свои высокие устремления и порывы, но зато – не нарушающего её представления о земном благополучии и живущего так, как все.

Сразу скажу: я не был ни поэтом, ни каким-то особенным мечтателем, но жить просто так, как растение, прозябая и не стремясь разорвать круг провинциальной обыденности, мне было неинтересно и скучно, ради этого не стоило отнимать у кого-то такую не повторяемую дважды возможность – прийти в этот свет через врата рождения. Может быть, именно потому я столько лет и тыкался во все стороны, не обретая никакого постоянства и давая Лёхе втягивать себя во всевозможные сомнительные авантюры, что так же, как и Сьюзи Нортон, не хотел смириться с мыслью об уложимости своей судьбы в пределы Красногвардейского района и в глубине души ждал от Бога некоего подарка, дающего мне возможность вырваться за пределы очерченного местом моего рождения круга и реализовать какие-то, ещё неизвестные мне самому, потенции. Ведь мы так плохо знаем сами себя, я бы даже сказал – мы никого не знаем так плохо, как самих себя. Ну, вот скажите мне, может ли так быть, чтобы милые любящие дети были способны вдруг превратиться в вампиров, выпивающих (причём не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле слова, как это, к примеру, происходит в романе Кинга «Жребий») кровь из своих родителей? Или же – убить их, как убивает свою мать маленький Гэдж из «Кладбища домашних животных»? Пережив однажды случившуюся с ним в результате попадания под грузовик клиническую смерть и побывав ТАМ, в потустороннем мире мёртвых, он перестаёт быть тем маленьким любящим сыном, каким был всего несколько страниц назад, и превращается в некоего жестокого и хладнокровного монстра – в него словно бы вселяется некто другой, занимая его тело, точно пустующую квартиру или кабину танка. Может ли так быть на самом деле, думал я, закрывая книгу, или это только писательская фантазия? И разве не то же самое произошло со всеми этими яковлевыми-ельциными-чубайсами-гайдарами-немцовыми и прочими «гарвардскими мальчиками» да «архитекторами перестройки», которые, побывав однажды за границей, в этом потустороннем по отношению к нашей стране мире, возвратились назад уже не сынами своей Родины-Матери, а её погубителями и разорителями, жаждущими высосать из неё всю кровь до капли? Из этого сам собой напрашивается вывод, что зло – практически так же заразно, как и кровь вампира? И значит, любой, побывавший в Америке – не важно даже, в научной командировке, на гастролях или по приглашению родственников, – возвращается оттуда точно таким же монстром, как маленький Гэдж с кладбища домашних животных, имея в оболочке своего тела уже не только свою собственную человеческую душу, но ещё и втиснувшуюся рядом с ней некую жестокую и злобную сущность? А любой, в кого Западный мир занесёт хотя бы капельку своей отравленной крови, уже не сможет после этого есть нормальную человеческую пищу, будет бояться солнечного света и превратится в вампира? (Помнится, в конце восьмидесятых годов Ельцин побывал в США, где, облетев два раза вокруг статуи Свободы, сказал, что он стал после этого в два раза свободнее, а потом возвратился в Россию и, подчиняясь этой вошедшей в него, словно заокеанский вирус, свободе, развалил своё Отечество, точно сносимое здание.) Или же всё-таки – вампиром становится не любой, и есть какой-нибудь способ противостоять этому злу, как противостоят ему, скажем, Бен и Марк в том же «Жребии»? Чем они там побеждают демона? Осиновым колом, вбитым ему в сердце. Но в первую очередь – крестом, исповедью и причастием… То есть – верой.

Я вновь и вновь кипятил чайник, насыпал в чашку две-три ложечки кофе и брался за книги. Где-то, за пределами оставшейся мне от родителей квартирки и всего нашего городка, шла незатухающая Большая Жизнь, наполненная нескончаемой и пока что бесплодной охотой за Усамой бен Ладеном, отловом московских скинхедов, устроивших в день поражения российской сборной по футболу погром на Манежной площади, спасением смываемых разлившимися реками городов Кубани, выяснением причин падающих на головы зрителей самолётов, пожарами торфяников в подмосковных лесах и другими немаловажными событиями, а я лежал на диване и поглощал сочинения Кинга. И чем больше я размышлял над прочитанным, тем сильнее крепло во мне осознание того, что зло и на самом деле так же заразно, как вирус гонконгского гриппа или распространяющегося ныне со страшной скоростью СПИДа. И убедиться в этом можно не только на примере упомянутых «архитекторов перестройки», но и, как говорится, на местном материале – вон, пример нашей Красногвардейской литературной студии, разве не о том же свидетельствует? И хотя сам я, честно говоря, никогда сочинительством не занимался, но мы не раз разговаривали со Светкой (а она, как я уже говорил выше, одно время посещала водоплавовскую студию) о том, что происходит с нашими районными литераторами. Ведь и профессор Водоплавовов, и практически все его подопечные – это отнюдь не бесталанные люди, которые могли бы и правда оставить какой-то заметный след в литературе, если бы нашли в себе силы противостоять бактериям зла и сохранить дарованные им от Бога писательские задатки. Но первым пал в борьбе с мирскими соблазнами сам Селифан Ливанович, не устояв перед подсунутым ему бесами пристрастием к водочке. И как он ни хорохорится, утверждая в расхваливаемом Колтуховым дневнике, что может пить в таких же объёмах ещё сорок лет без всякого ущерба для своего творческого и умственного развития, талант его за годы пьянства заметно иссяк, и он уже давно не способен написать что-либо большее отдельных, не связанных друг с другом строчек. Ну, а, боясь ненароком превзойти своего литературного гуру в уровне художественного мастерства, образности и внутренней культуры, начали постепенно съезжать к примитивизму письма и все остальные члены его студии, так что весьма-таки скоро писать стихи или рассказы без употребления слова «жопа» стало среди «Молодых Гениев Отчизны» чем-то вроде признака неприличного тона. Ну, а уж когда критик Антон Северский заметил в своей статье, что безбожное творчество профессора Водоплавова и его последователей вместо того, чтобы вести души читателей к спасению, подталкивает их к откровенной погибели, тут все литературные и этические нормы были отброшены окончательно. При этом любое, даже самое незначительное упоминание Того Самого Бога, вера в Которого единственно только и помогла героям кинговского романа «Жребий» в их противостоянии злу, стало вызывать в профессоре настолько дикое озлобление и ярость, что рассчитывать на какую-либо помощь им с этой стороны было уже просто невозможно. Водоплавов и его команда всё глубже и глубже погружались в пучину невообразимой гордыни и амбиций, где даже малейший намёк на критику в свой адрес воспринимался уже как несмываемое оскорбление, вызывающее в ответ потоки не маскируемой под литературную полемику брани, заполонившей последнее время практически все страницы «Красногвардейского литератора». И случайно или нет, но каждый раз, делая выпад в сторону оперирующего нормами православной морали Северского (высказавшегося однажды в том духе, что, помимо всех прочих задач, литература призвана также выполнять в обществе функцию покаяния за совершаемые им грехи), профессор приводил в качестве кажущегося ему весомым аргумента тот факт, что вот-де «Америка тоже христианская страна, но что-то я не слышал, чтобы она хоть когда-нибудь в чем-нибудь каялась, и потому там все живут лучше нас, а мы всё время перед всеми каемся, а живём беднее их…»

Так, читая принесенные домой книги Стивена Кинга да размышляя над эпидемиологической природой зла, я и не заметил, как прошёл остаток того дня, когда я возвратился в машине Перевершина из Заголянки. Так же незаметно миновала и последовавшая за ним страшная для членов литературной студии и профессора Водоплавова ночь, а потом канул в прошлое ещё один день – и Бог его знает, сколько бы я ещё пролежал так, уткнувшись носом в иллюстрированные кистью Маккауэна томики американского короля ужасов, если бы от входной двери не раздался вдруг нетерпеливо-длинный и крайне требовательный звонок.

Я отложил книгу в сторону и тяжело вздохнул. Из всех моих друзей и знакомых так мог звонить только один человек на свете. Лёха. А уж его-то приход еще никогда не приносил с собой ничего хорошего…