Текст книги "О смелых и умелых"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Ура! – шепотом кричит Алеша, у него что-то сел голос в последние дни. – Ура, пошли штурмовички! Они вам дадут жару!

Штурмовиков еле слышно за дальностью расстояния, но Алеша, закрыв глаза, воображает, как наши летчики пикируют на фашистскую батарею, ведущую огонь. Как гитлеровские артиллеристы разбегаются и падают побитые...

Когда-то он любил рисовать такие картины цветными карандашами, но теперь сил нет, и он рисует эту картину мысленно. И шепчет:

– И это еще не все, вам еще ночью "подсыплет" за нас за всех "Марат"!

Он знает, что матросы-наблюдатели, живые глаза броненосца, стоящего на Неве, притаившись у ничьей земли, высматривают позиции немецких батарей, замечают и засекают их по выстрелам.

А ночью медленно, тихо разворачивается башня главного калибра "Марата", громадные орудия нацеливаются по указанным точкам и – бамм, бамм! – грохают, грохают. И весь город содрогается от радостного гнева. Ага, достается и вам, фашисты! От таких снарядов ни один блиндаж не спасет. Главный калибр не шутка!

Днем "Марат" притворяется мертвым. Вчера его беспрерывно бомбили. Эскадрилья за эскадрильей пикировала на линкор и сыпала бомбы, как мусор. Алеша видел их поток простым глазом. На палубе все кипело, как будто извергались вулканы. Когда корабль окутался черным дымом, немцы бросили бомбежку, решив, что все кончено.

Но Алеша знал, что маратовцы перехитрили врагов, напустив дыму. Их бомбы линкору что орехи. Потому что поверх палубы матросы настелили много слоев броневых плит, заготовленных для постройки военных кораблей на балтийской судоверфи.

Бомбы, попадая в них, сбрасывают разрывами несколько слоев бронелистов, как чешую. Ночью матросы их снова положат на место, и все...

Гитлеровцы радуются, что разбомбили линкор, а корабль хитро дремлет весь день, а ночью как проснется да как загрохочет!..

Вот и этой ночью он им даст! И радость отмщения бодрит Алешу. Он потирает руки, бормоча:

– Вам попадет, попадет, дураки!

От сильных переживаний вдруг очень хочется есть. Так хочется, что кружится голова и он валится на пол и падает мягко, как ватный. И долго лежит в забытьи.

"Тра-та-та-та! Тра-та! Тра-та!" – пробуждают его звуки горна. Оказывается, это уже новое утро. И он проспал от слабости целые сутки. И чуть не умер во сне! Но жив скуластый паренек, к которому перешел его горн, – значит, и он будет жить!

Алеша приподнимает голову, потом, опираясь на руки, встает и идет к столу, где ждет его недоделанный урок. Надо заниматься, надо учиться, отставать нам нельзя, мы ленинградцы. Надо собраться с силами. И настроить мысли на занятия. Собрались же с силами ребята, которых повел горнист помогать пострадавшим от обстрела.

Ах, какой же это отличный парень из пригородного колхоза, сколько в нем жизни, это какой-то бессмертный горнист.

Алеша даже загадал: "Если каждое утро он будет играть побудку, я буду жить!"

Вот и вечер наполнил комнату синим светом. Пора опустить тяжелые, плотные шторы и зажечь лампочку-коптилку. В темноте нехорошо. Страхи ползут какие-то. Маленький огонек, а все же с ним веселей.

Главное, не застыть, не перестать двигаться, пока не придет мама. Она потормошит, потискает немного.

С мамой ночь не страшна. Главное, пережить то время, когда остаешься один, без нее.

Прошел еще один день осады. И Алеша остался жив. Темнеет быстро. Лишь на западе зловеще багровеет полоса заката.

И вдруг в этой багровой полосе возникают черные силуэты птиц. Стаями тянут они к городу, воронье... в них есть что-то мертвое, потому что они не машут крыльями... Это фашистские стервятники...

Куда же летят они? Тянут к Неве...

Один за другим пикируют с высоты и опять, опять клюют и клюют "Марат".

Воздух сотрясается от взрывов, и снова из окна вываливается подушка, которую, не помнит когда и как, поставил на место Алеша.

– Ничего у вас не выйдет, дураки, дураки, – шепчет он, отворачиваясь от окна, не в силах глядеть на зловещую картину бомбежки. – Значит, досадил он вам ночью... Постойте, вот стемнеет, наша возьмет!

И спускает тяжелую штору.

В комнате во всех углах сгущается тьма, только над столом желтый, теплый огонек коптилки. И рядом стриженая голова мальчика. Беззвучно движутся его губы, он шепчет сам себе диктант. Он занимается. Если не придет учительница, тогда мама проверит уроки и задаст новые.

Вот она идет! Это ее шаги! Он научился различать их издалека, на самых первых ступенях лестницы! Она три раза останавливается, на каждой площадке, ей нужно отдыхать. А может быть, она дает ему время подняться из-за стола, затем двинуться навстречу и помочь открыть забухшую от сырости дверь квартиры.

Когда мама тянет к себе, а он подталкивает к ней, пусть слабо, чуть-чуть, она уже чувствует, что он здесь, жив! И это такая радость!

Бывает, что от слабости не может толкнуть дверь, тогда он просто на нее валится, и дверь поддается. И ликует, что дождался мамы, не поддался смерти!

Но сегодня он что-то очень слаб. И у него не хватает сил, не может он толкнуть дверь и сползает к порогу...

И в это время дверь открывается и к нему навстречу падает мама. Ее одежда пахнет морозом и дымом. Ее лицо черно от копоти. Пряди волос слиплись. И губы черствы. Но он целует, целует их, хотя ему больно...

И вдруг понимает, что это не его мама... Это чья-то чужая. Хотя у нее такие же ввалившиеся глаза. И из них так же, как у мамы, текут слезы. И она шепчет те же слова, что мама:

– Ты жив? Ты цел? Зайчонок!

Ему хочется сказать, что она, очевидно, ошиблась подъездом. И он совсем не ее "зайчонок". Но чужая мама, схватив его в объятия и усаживая на стул, сама говорит:

– Вижу, занавешено наше окошко даже днем... значит, никого в живых уже нет. И вдруг смотрю – щелочка и в нее кто-то смотрит... Ах, как бросилась я вверх по лестнице, откуда и силы взялись! Подумала, а вдруг это мой... А у тебя что, никого не осталось тоже? Ты один? На вот, маленький Кушай!

И сует ему в рот что-то липкое.

– Это питательно. Это я своему несла... А его нет. И дома нет, и ничего нет... развалины. А уходила – все еще было.. и дом и он... Ну, ты кушай, кушай... Да ты что, разучился есть? Давно один? Ослаб совсем... даже шторку не задернул.. Смотрю – свет горит... И вот я на этот свет... Ты кушай, кушай, ты должен есть, чтобы жить!

Алеша машинально ест. Согревается идущим от нее теплом и засыпает.

Возможно, это ему приснилось... Но, проснувшись еще раз от звуков горна, Алеша обнаруживает у себя под боком сверток с едой. От него так необыкновенно пахнет, что Алеша находит его сразу. Развертывает – и что же там: хлеб, намазанный повидлом! Это так вкусно... И его зубы сами впиваются... Но тут его останавливает мысль: "Это не мое... Здесь какая-то ошибка!"

Но зубы уже нельзя остановить. Они жуют, жуют и заставляют глотать прожеванное...

Наверно, Алеша уже был так плох, весь организм его был на таком крайнем пределе, что не съесть этот хлеб с повидлом было бы равносильно смерти. И когда Алеша проглотил все до последней крошки, он впал в забытье... Когда Алеша проснулся снова, он сразу встал с кровати. И чуть не упал от радости – в дверях показалась мама.

– Ты жив? Цел, олененок! – Она крикнула все так же, как та, чужая мама, за исключением "зайчонка".

И у нее так же закапали слезы. И они обнялись так крепко, что слышали биение сердец друг друга за тонкими слабыми ребрами. И это так радостно. Бьются два сердца рядом. Они живы, живы. И вместе.

– Как ты тут жил без меня, олененок?

– Ничего, – отвечает Алеша.

– А я, когда очнулась, спрашиваю, где я, что со мной, какой день идет?.. Подумать только, была в обмороке трое суток!.. Как упала, выходя из цеха... И вот... Хорошо, что подвезли машиной... Жив, жив, милый Алешуня мой... Теперь все будет хорошо. Все чудесно. Ты не слышал еще, по льду Ладоги проложена ледовая дорога. Дорога жизни! А что ты ел тут без меня? Как ты не умер с голоду? Постой, да у тебя кто-то был... Чужие варежки?

И Алеша тоже замечает чужие варежки, уроненные под столом... И рассказывает о чужой маме, которая ему словно приснилась. Как она плакала о своем и кормила чужого "зайчонка".

Мама молча кивает головой. Она видела этот дом, развалины которого еще курятся дымом... Там работают саперы, пытаются спасти кого-нибудь из-под обломков... И многих уже спасли.

– Может, она еще найдет своего, поэтому она и поторопилась уйти, старается мама утешить Алешу.

– Зачем же я съел его хлеб с повидлом?

– Ничего, Алеша, был бы он жив, в госпитале... его тоже накормят... Да и я могу помочь... Если... Ах, как же она ушла и ничего, кроме этих варежек... А может быть, сказала что-нибудь? Хоть бы узнать кто! Может быть, она разговаривала с Антоном Петровичем? Он спит все еще после дежурства? – прислушалась мама. – Почему на тебе его пальто?

– Ах, я и забыл, он же ушел... за картошкой. Велел ждать его с большим мешком, с большим... с большим и полным картошки!

– Да? – Мама тревожно оглядела комнату. – А взял ли он мешок, Алеша?

– Взял, взял, я сам видел... И оделся похуже, это ведь далеко, там уже рядом окопы... И ямы. Полная яма огородной картошки!

– Зачем же ты отпустил его, Алеша?

– Так ведь же обещал вернуться!

– И он отдал тебе хлеб? И карточки до конца месяца?

– Да, вот они, велел получать и кушать, а он там у родственников покормится. Картошкой. Ему же нужно будет отдохнуть перед дальней дорогой. Ну что ты, мама?

– Давай, Алеша, помолчим.

– Ты думаешь, он пошел умирать на кладбище? Чтобы не быть людям в тягость? Нет, мама, нет!

– Помолчим.

– Но он же обещал вернуться... А хорошее пальто набросил на меня, чтобы мне было теплее!.. Нет, мама... Он не мог обмануть меня!

– Нет, конечно, Алеша... Он старый коммунист... Мы будем ждать его. Мы должны жить и крепиться. Мы не должны умирать, Алеша! Столько людей отдали за нас свои жизни. что мы обязаны крепиться и победить... Победить!

Мать и сын долго молчали.

А потом они обедали и сразу ужинали, заправив кипяток лавровым листом. По запаху это был почти суп. Они ели его ложками, налив в тарелки. И несли ко рту, подставив ломтики хлеба. Когда на хлеб капало, хлеб пропитывался тоже запахом настоящего супа. Это было так вкусно! Мама, как всегда, пыталась обмануть сына, подсунуть ему кусочек хлеба побольше. Но Алеша бдителен. Он разгадывает ее "военные хитрости" и не ошибается, сортируя маленькие квадратики, на которые они разрезают паек.

Сегодня уже подвезли муку по "дороге жизни", по льду Ладоги. Был туман, и немецкие летчики не смогли помешать нашим автоколоннам. И завтра, глядишь, они пробьются и можно будет вот так же есть не пустой обед и ужин, а с хлебом, с настоящим хлебом!

И сын и мать полны надежд, укладываясь спать вместе, чтобы согревать друг друга. Они вдоволь насмотрелись на огонь. Закрыли печь. Прежде чем заснуть, они еще долго говорят не наговорятся. Алеша рассказывает, как снова его разбудил утром веселый горнист.

– Он так хорошо трубил, мама, так громко. Ты не бойся, он и завтра придет и разбудит. Я знаю. Ему ничего не сделается. Он такой здоровый паренек из пригорода... Он жив, и я буду жить!

– Такой беленький, да? – говорит мама. – Кажется, я его видела вчера.

– Нет, он смугловатый.

– Ага, с голубыми большущими глазами, ну да, я же с ним встретилась в воскресенье, собирая обломки мебели на дрова...

– Да нет же, мама, глаза у него как раз карие.

– Ну, а мне показалось...

– Конечно, ты его видела издалека, а я смотрел прямо ему в глаза, когда передавал горн, как ослабевший более сильному...

– Правильно, правильно, он сильный, на нем матросский бушлат...

– И вовсе и не бушлат, а полушубок.

И вдруг они засыпают, не успев уточнить, как выглядит горнист.

Он жив, здоров, каким бы он ни был, голубоглазым или кареоким, главное, что трубил он в горн, призывно поднимая ребят на борьбу за жизнь.

И каждый раз, пробуждаясь, Алеша улыбкой ранил себе губы, они трескались, пересохнув от недостатка питания.

"Жив горнист! Значит, и я проживу!"

Так продолжалось много-много дней. Пока наконец не пришла весна и все, кто уцелел, вышли на улицы. И вышел Алеша с семенами, сбереженными им для посева. И взрослые, и дети чистили, убирали улицы, вскапывали каждый клочок земли. Семена были нужны, как вода и воздух.

Каждому пакетику люди радовались. Алешу хотели ребята качать, да не хватило сил. Преодолевая усталость, он бросился навстречу горнисту, как только завидел его с медной трубой в руках. Обнял, подкравшись сзади, и удивился, что он так худ. Закрыл ему глаза ладонями:

– Угадай кто? Не узнаешь, это же я, Алеша!

– Какой Алеша? Пусти!

– Спасибо тебе! Спасибо, друг! Если бы не ты, я бы, пожалуй, умер! Как ты здорово трубил каждое утро побудку! И откуда у тебя нашлось столько силы?! Я едва по комнате передвигался... А ты чуть не по всему городу... Я слышал, как ты играл и на нашей улице, и дальше, и еще дальше... Ну, ты просто железный какой-то! Ну, разве не помнишь? Ты же принял от меня горн тогда, зимой.

Поняв, что горнист не может угадать его, Алеша разомкнул руки и заглянул ему в лицо.

И отшатнулся: перед ним стоял совсем другой мальчик, не тот, которому он передал горн, а синеглазый, узколицый, бледный. Совсем другой.

– А где же тот мальчишка, который из пригорода? Вася?

– Не знаю, – сказал синеглазый, – мне передал горн мальчишка с нашего двора, Аркадий.

– А ему кто?

– Одна девочка из дома напротив...

– А ей кто?

Оказывается, ходил и трубил не один горнист и не два, а много-много мальчиков и девочек. Они сменялись, передавая горн из ослабевший рук в более сильные. Многие умирали, но горн жил. Он играл, играл, звучал непрерывно, "помогая всем ленинградским ребятам стойко переносить беду.

И вот всем уцелевшим светит солнце. Они будут жить. А их враги утекли, как растаявший снег в половодье.

А бессмертные наши горнисты, послушай, они и сейчас по утрам звонко играют побудку!

НЕИЗВЕСТНЫЕ ГЕРОИ

– Как ты сюда попал, Гастон? Тоже фашисты тебя привезли?.. Из Франции, да?.. Смешной ты какой, ничего не понимаешь! Немцы и то по-нашему понимают: курка, яйки, млеко, давай-давай. Все знают! А ты француз – и ничего не понимаешь!

Алеша Силкин смотрит снизу вверх на своего приятеля. Добродушный француз улыбается во весь рот и действительно ничего не понимает. Ему нравится этот русский мальчик, который и на чужбине не унывает: свистит соловьем и хвастается синяками от хозяйских побоев.

Объясняются они жестами да рисунками на песке. Гастон много раз чертил пальцем извилистый берег родной Бретани и рисовал две фигурки: одну – с косой, другую – с винтовкой; потом с жаром говорил, что фашисты предложили ему поехать в Германию взамен военнопленного брата, которого обещали отпустить домой. Мать умолила Гастона поменяться с братом, измученным в неволе, но, когда он согласился и приехал на германскую каторгу, оказалось, что его обманули: брат давно умер! Гастон рисовал на песке гроб и тоскливо говорил:

– Теперь мы ляжем в могилы оба.

Всего этого Алеша не понимал, но ему было ясно одно: Гастона завезли сюда насильно, и фашисты ему так же ненавистны.

– А нас с матерью сюда из Курской области пригнали, как семью партизана. Меня этому бауэру-кулаку продали в батраки, мать – другому, сестру – третьему. Но мой отец им за все отомстит. Да я еще сам сделаю им какую-нибудь беду! – объясняет он жестами.

Гастон понимает, что мальчишке не сладко. И он обнимает его за плечи, как братишку.

Встречаются они у ручья, куда пригоняют на водопой кулацких коров. Разговаривают с опаской: это строго воспрещено. Особенно теперь, когда вся пограничная полоса Восточной Пруссии объявлена военной зоной.

Русские приближаются! Эта весть облетела всех. У немцев поджилки затряслись. А пленники оживились.

В окрестности стали твориться странные дела: неожиданно возникали пожары, таинственно обрывались провода высоковольтных электролиний. Пронесся страшный слух, что воскрес повесившийся поляк и теперь ходит по хуторам, влезает в форточки и слуховые окна и душит обрывком своей веревки немцев. Немцы потеряли покой и сон. Ходят вооруженные. Наглухо запирают окна и двери.

– Мать моего хозяина, семидесятилетняя старуха, и та с ружьем! Выйдет в сад и в кусты ружье сует, нет ли там поляка, – рассказывает Алеша. Ей-богу! И меня ружьем стращает: прицелится и зашипит, как гадюка... Ну, я ей беду сделал: взял да грабли на дорожке подложил. Как ее стукнуло, так она сразу лапки кверху, а ружье стрельнуло. И такой поднялся тарарам!.. Хозяин забрался в каменную кладовую. Фрау под кровать залезла... А уж меня потом били, били! Вот, видал рубцы? – И, показав Гастону исполосованную спину, Алеша добавляет: – Ну, я им еще беду сделаю, я не таковский...

В ответ показывает синяки и Гастон, но Алеша никак не может понять, как он их заработал и какое было приключение на его хуторе.

Через несколько дней мимо прусских хуторов к границе с Литвой потянулись колонны немецких войск. А навстречу им полицейские прогнали толпы безоружных немецких солдат, беглецов из разбитых дивизий.

Появились грузовики со снарядами. Между двух холмов немцы натянули маскировочные сети и устроили огромный склад. В него свозили снаряды самых разнообразных калибров, ящики с минами, пакеты с толом.

"Вот прилетели бы наши самолеты, – думал Алеша, – да и разбомбили бы все это!"

При виде первых советских самолетов у Алеши чуть сердце не разорвалось от радости. Но летчики прилетали несколько раз, а склада не обнаружили.

Как сообщить о нем? Пальцем ведь не покажешь! Разве с воздуха разглядишь, какой это мальчишка: русский или немецкий? С воздуха, наверное, просто козявка... Думает Алеша, думает, а придумать ничего не может.

По ночам стал доноситься с востока отдаленный гул. То наши русские пушки обстреливали Восточную Пруссию. Вот-вот и появятся русские солдаты. Фашисты издали приказ: немедленно собрать урожай. Лошадей мобилизовали вывозить на станцию старые запасы, а жать и косить хлеб стали вручную.

Хозяин дал Алеше кривую, неуклюжую косу и приказал работать. А чтобы подогнать, побил плетью.

Пришлось косить. Смотрит Алеша вверх: там вся его надежда. Снова кружит в небе советский самолет, как бы говоря: "Потерпи еще немного, мы уже близко!" Но что он видит с такой высоты? Разве разберешь, что это косит русский мальчик, которого только что избил немецкий кулак? Сверху земля ему, нашему летчику, вероятно, кажется ковром, на котором отдельными полосами и квадратиками лежат желтые пшеничные поля и черные пашни. Ведь не заметили же летчики немецкий склад, прикрытый сеткой. На большом ковре полей эта сетка, пожалуй, им кажется зеленой лужайкой... Вот если бы указать летчикам на это место стрелой из белого полотна тогда другое дело! Алеша помнит, как в партизанский край прилетал самолет и ему выкладывали из холстов букву "Т". Но где возьмешь полотно? Да и как его расстелешь? Немцы сразу заметят... Вон выглядывают, как хорьки из своих нор, их часовые из-под маскировочной сетки...

Косит Алеша, прокладывая длинный гон через все поле, а сам на небо смотрит, где вьется и вьется родной русский самолет.

"Интересно: а заметно ему скошенную полосу в некошеной пшенице? Наверное, заметно. Ой, заметно!" И тут сердце забилось у Алеши от радостной догадки.

Он поглядел через ручей: на другом берегу косит пшеницу Гастон. Парень он здоровый, большой, но у него дело почему-то не идет – не лежит душа косить. Как бы его увидеть! Как бы поговорить!

Дойдя до ручья, Алеша останавливается, точит косу бруском, а сам манит Гастона. Тот понял, идет навстречу и тоже начинает точить косу.

Стоят они рядом, звенят брусками о косы. Немцам не до них: смотрят на русский самолет, который обстреливают зенитки. В небе курчавятся белые облачка разрывов, а самолет словно танцует среди них, но прочь не уходит.

– Гастон, – говорит Алеша, – давай выкосим две стрелы. Ты одну, а я другую напротив склада. Понимаешь? Наш летчик увидит и догадается, что стрелы указывают не зря. Неужели тебе не ясно?

Алеша берет палочку и начинает чертить на прибрежном песке план двух полей и маскировочную сеть между ними, а затем две стрелы. Две сходящиеся стрелы. И жестами показывает, что их нужно выкосить в пшеничном поле. Бретонец долго смотрит, хлопает себя по лбу и, схватив косу, бежит обратно.

Он принимается за работу с такой яростью, что Алеша боится отстать от него и начинает махать косой изо всех сил. Ему хочется, чтобы две стрелы пролегли одновременно. Пот льет с него градом, тяжелые колосья ложатся с шорохом. Алеша весь пригнулся, чтобы лучше был размах. Он работает и даже не замечает, что пришел хозяин и смотрит на него с удивлением.

Гастон и Алеша косили до самого вечера. Когда загудел мотор и серебристая птица стала делать над холмами плавные спирали, оба подняли головы и отерли пот.

Долго следили они за самолетом. Покружив, он взял курс на восток.

"Заметил или не заметил? Что будет дальше?" – думали каждый по-своему, Гастон из Бретани и курский мальчик Алеша.

Когда в нашей штабной фотолаборатории проявили пленку, привезенную самолетом-разведчиком, и отпечатали фотоснимки, дешифровщики внимательно разглядели их и один отложили отдельно. Снимок заинтересовал бывалых разведчиков. За время войны они разгадали немало тайн. Вооружившись сильными лупами, подолгу сидят они над иным снимком, прежде чем дать заключение, что на нем: настоящий это аэродром или ложный? Действительно ли это тень завода? Скирды сена на поле или тяжелые танки?

По многим тончайшим признакам дешифровщики устанавливают истину и редко ошибаются. На этот раз случай был особенный: среди пшеничных полей на фотографии ясно виднелись две тонкие стрелки, как бы указывающие на луговину, что разделяет поля. После сличения с картой установили: никакой луговины здесь прежде не было. Все ясно. Это натянута маскировочная сеть. А что под нею – это уж установит бомбежка.

Так и было доложено командиру. Скоро расшифрованный снимок лежал на столе генерала, командующего бомбардировщиками.

Глубокой ночью Алеша и Гастон проснулись от ослепительного голубого света, проникшего во все щели. И, выбежав из сараев, они увидели зрелище сказочной красоты.

В темном небе висели гирляндами осветительные бомбы. Как раз над тем местом, где скрывался под маскировочными сетями фашистский склад!

Навстречу голубым гроздьям света, медленно спускавшимся с неба, летели красные шары зенитных снарядов и бесконечные нити трассирующих пуль. Сквозь бешеный треск стрельбы слышался спокойный, равномерный гул невидимых самолетов.

На это зрелище можно было смотреть без конца. Но вдруг послышался свист бомб, затем удар; окрестность содрогнулась от множества взрывов, слившихся в один такой силы, словно земля раскололась. С домов сорвало крыши. Выбило все стекла. Столб пламени поднялся от земли до неба...

Гастона кусок черепицы с крыши стукнул по затылку, а Алешу сорванной с петель дверью ударило по спине. Наутро они похвалились друг перед другом своими синяками. Немало синяков получили они за время своей неволи в Восточной Пруссии, но этими особенно гордились.

ДРУЖБА

Дружба везде нужна, а на войне в особенности.

Дружили в одной пехотной роте радист Степан Кузнецов и пулеметчик Иргаш Джафаров.

Кузнецов был синеглазый, русоволосый, веселый паренек, родом рязанский; а Джафаров – казах, смуглый житель степей, всегда задумчивый и все песни про себя напевал.

Кузнецову его песни нравились.

– Мотив хороший, грустный, за сердце трогает, а вот слов не понимаю, – говорил он. – Надо выучить.

И во время похода все учился казахскому языку.

И на марше и на привале всегда дружки вместе, из одного котелка едят, одной шинелью укрываются. И перед сном все шепчутся.

– Как по-вашему "родина"? – спрашивает один.

– Отаны, – отвечает другой.

– А как по-казахски "мать"?

– Ана.

– Отаны-ана. Очень хорошо!

В конце концов Кузнецов стал понимать песни Джафарова и часто переводил их на русский язык.

Идут, бывало, под дождем. С неба льет, как будто оно прохудилось. Солдаты нахохлились, как воробьи. Вода за шиворот течет. Грязь непролазная, ноги от земли не оторвешь. А идти нужно: впереди бой.

Джафаров поет что-то, но никто внимания не обращает.

Тогда Кузнецов возьмет да повторит его напев по-русски:

Ой, за шиворот вода течет,

Под дождем наш взвод идет...

Зачем ходим, зачем мокнем,

За все сразу с немца спросим!

– Правильно, во всем фашисты виноваты! Скорее дойдем – скорее расквитаемся!

Засмеются солдаты и зашагают веселей.

Дружба и сил прибавляет, дружба и в бою выручает. Кабы не она, пришлось бы друзьям погибнуть накануне самой победы.

Случилось это при штурме Берлина.

Рота захватила дом на перекрестке, закрывавший подход к рейхстагу, и тут попала в окружение. Кончились гранаты, на исходе патроны. Кузнецов запросил по радио подмогу, но вражеский радист напал на волну и подслушал.

Когда на помощь пехотинцам пытались прорваться наши танки, их в упор расстреляли два "тигра", спрятавшиеся в воротах дворов.

Танкисты едва спаслись, а танки горели среди улицы, как два дымных костра.

Что делать? Многие солдаты были ранены. Пулемет Джафарова разбит снарядом. Сам он с осколками в груди лежал на паркетном полу старинного дома, и его смуглое лицо, запорошенное известкой, казалось мертвым.

– Ты жив, Иргаш? – наклонился к нему Кузнецов.

Казах лишь чуть-чуть улыбнулся уголками губ.

– Ну, давай попрощаемся, дружба... Вон немцы накапливаются, а нам и встретить их нечем.

– Подмогу зови. Танки зови. Пускай магазином идут, через витрину, как я сюда шел... Магазин большой, пол бетонный, – шептал Иргаш, как в бреду, по-казахски.

– Беда, брат: перехватывает мои слова фашистский радиоволк, хорошо знает по-русски.

– Зачем по-русски, говори по-казахски!

Услышав эти слова, Кузнецов стиснул руку Джафарову и прошептал:

– Это верно... Но кто же меня поймет? Только я да ты знаем в нашем полку по-казахски!

– Вызывай штаб, проси Узденова. Земляк мой Берген Узденов.

Джафаров смежил веки и умолк, обессилев от разговора.

Кузнецов припал к рации и, надев наушники, стал вызывать полк.

Он вспомнил, что видел в штабе маленького смуглого танкиста в кожаном шлеме, прибывшего для связи из танковой части.

– Узденова, прошу к аппарату танкиста Узденова! – решительно потребовал Кузнецов, замирая от волнения.

Фашисты, почуяв, что рота ослабла, становились все наглее. Они строчили по дому из автоматов, швыряли гранаты, били по окнам ослепляющими фаустпатронами. И, крадучись вдоль стен, продвигались все ближе.

Наши отвечали редкими выстрелами, сберегая патроны для последней схватки.

– Я – Узденов, слушаю! – раздался в наушниках резковатый голос.

– Я – Кузнецов, друг Джафарова, – сказал в ответ Кузнецов по-казахски. – Слушайте меня, слушайте внимательно. К нам можно прорваться через универсальный магазин, прямо через витрину... там, где дамские наряды выставлены. Пол бетонный. Это напротив того места, где горят танки. Отвечайте по-казахски: нас подслушивают!

– Вижу горящие танки.

– Так вот, улицей не ходите: там в воротах "тигры". А прямо через магазин. Его задний фасад выходит на наш двор.

– Есть, сейчас будем на месте! – сказал Узденов.

Его мужественный голос еще звучал в ушах Кузнецова ободряющей музыкой, когда, взглянув в окно, он увидел в нем фашистов.

Они лезли в дом со двора. Пробрались по канализационным трубам и теперь, серые, грязные, как крысы, карабкались в окна дома, срываясь с карнизов и подсаживая друг друга.

Не успев снять наушников, Кузнецов схватился за автомат, но выстрелов не последовало – патроны вышли все. Он хотел крикнуть товарищам, но все они были заняты: отбивали атаку фашистов с улицы.

"Вот и смерть пришла!" – подумал Кузнецов. И такая его взяла досада, что схватил он свою походную радиостанцию, которую берег и лелеял всю войну, и обрушил ее на ненавистные каски со свастикой.

Но в это время над головой радиста взвизгнули пули, ударили в потолок, и его засыпало штукатуркой, словно он попал под пыльный душ. Все скрыло белой пеленой.

Это ворвался во двор советский танк и, поворачивая башню, стал сметать фашистских солдат с окон и карнизов пулеметным огнем.

Появление его было для них полной неожиданностью. Фашистский радист долго ломал голову: на каком это шифре переговариваются русские радисты? Учен был, хитер немец, а казахского-то языка не знал. Все слышал, а ничего не понял и не успел предупредить своих, как в тыл им прорвался наш грозный танк.

Опоздай он на минуту – погибли бы наши герои.

Это был командирский танк самого Узденова, других не было под рукой.

Когда контратака была отбита и Кузнецов пришел в себя, он больше всего жалел, что сгоряча разбил свою радиостанцию о фашистские головы.

– Ничего, была бы своя голова цела. Рацию новую наживем, дружба, утешил его Узденов и, деловито оглядываясь, тут же спросил: – Нет ли здесь местечка, откуда стрельнуть по рейхстагу?

Джафарова удалось спасти, раны его оказались не смертельны. Кузнецов остался в Берлине, а Джафаров поехал домой, порядочно заштопанный докторами, но живой и веселый. И всю дорогу пел.

Интересная это была песня: слова казахские, а мотив рязанский.

Многим было любопытно, о чем поет в ней казах, но он не мог перевести точно и все ссылался на своего дружка Кузнецова, оставшегося на службе: вот тот бы точно перевел.

– Одним словом, про дружбу, хорошая песня!.. – говорил Иргаш и снова пел.

ТАЙНА ЮЛЯ ЯРВИ

Любите ли вы сказки? Кто их не любит! А вот разгадывать их таинственный смысл не каждый умеет. В иных такие скрыты загадки, что не сразу догадаешься.

Был на войне случай, когда от разгадки сказки зависели жизнь наших летчиков и военный успех.

Передаю рассказ одной летчицы, записанный мной на фронте.

...Однажды я получила задание отвезти на связном самолете военного инженера Шереметьева на озеро Юля Ярви. На этом озере, недалеко от передовой, был подготовлен тайный аэродром "подскока" – для заправки горючим наших самолетов, которые могли бы отсюда разбомбить базу фашистских подводных лодок, скрывавшихся в одном из северных фиордов Норвегии, где-то вблизи Киркенеса.

Проверив толщину льда, длину и ширину укатанной взлетной полосы, готовность аэродромной команды к приему и отправке самолетов, инженер радировал в штаб условное "добро", означавшее, что бомбардировщики могут вылетать.

– Вот и отлично! – сказал он, потирая руки. – Отсюда наши птички клюнут в темечко подлых фашистских акул, которые топят наши корабли, чтоб им неповадно было. Хороший аэродромчик. Незаметный, укрытый среди лесов и скал, даже уютный такой!

– Ну, знаете, – сказала я, – природа здесь коварна. Ледовитый океан рядом. Сейчас вот ясно, а через час как дохнет туманом, как дунет снежным ураганом, смешаются земля и небо. Да и озера здесь с капризами. Среди зимы, в самые морозы, вдруг на них вода может проступить, и самолеты застрянут в наледи, как мухи в меду. А иной раз лед вдруг начнет оседать и трескаться неизвестно почему.