Текст книги "О смелых и умелых"

Автор книги: Николай Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

"Один задымил! – догадался Плотник. – Молодец Швец! Прошил-прострочил..."

По бронированной спинке плеснуло тяжело, как водой. "Неужели очередью из крупнокалиберного?" – подумал Плотник. Но тогда Швец погиб? Нет, снова заработала его машинка. Плотник резко развернулся. Промазавший истребитель просвистал мимо, как камень. Швец успел вкатить ему в бок длинную очередь.

– Здорово прострочил! – крикнул в переговорную трубку Плотник, поднимая машину над лесом.

Стрелок не отозвался. Летчик оглянулся.

Истребитель противника врезался в лес, подняв снежную пыль. Дымный след от другого тянулся к тайному аэродрому. Третьего не было видно.

– Отбились! – заликовало сердце Плотника. – Швец, что с тобой? крикнул он громче и повернулся на сиденье.

Мгновенно ему обожгло плечо, раздался плеск пуль. Они, как градины, забились по стеклам кабины.

Плотник взял влево, и впервые самолет не послушался его. Он резко накренился и пошел вправо, на дым кипящей реки...

Плотник успел только вытянуть на отлогий берег у самого холма, как раздался удар крыла о землю, каменный вихрь поднялся вместе со снегом, летчик ударился о щиток и потерял сознание. Очнувшись, Плотник увидел пламя и, собрав все силы, выполз из огня, охватившего самолет. Он хотел броситься на помощь к товарищам, но сумел встать только на колени. Ноги не слушались, сломанные в ступнях. Все тело ныло после удара при падении.

– Сапожников! Швец! – крикнул он. – Скорей, сгорите, ребята!

Никто не отозвался, только огонь жадно ворчал, пожирая обломки машины.

Плотник посмотрел пристальней и увидел товарищей; но они уже не видели его.

Швец лежал ничком в стальной турели, убитый в неравном бою в воздухе, при падении его даже не повредило.

Острый кусок скалы, скрытый под снегом, начисто срезал штурманскую кабину. От страшного удара верхнюю половину тела Сапожникова закинуло на крыло самолета.

Черный дым вился под ним, а пламя стелилось низко, не смея коснуться бескровного лица. Плотник не смог ни закричать, ни заплакать. Он только склонил голову.

И вдруг услышал величественный шум реки, прежде заглушаемый моторами. На коленях он пополз к ней. Ноги не слушались, он не мог вздохнуть полной грудью, разбитой при падении; хотелось упасть на снег и не вставать. Но воля звала к шумящей реке, словно к жизни.

Казалось, дотащиться до нее – главное.

И вот он у реки. Летчик осмотрел местность.

Фанерный холм оставил над рекой темную щель, в которую, ища теплого ночлега, снова слетались птицы. В стогах, скрывавших охрану моста, открылись двери. Люди с оружием выбежали из них и устремились к горящему самолету.

Плотник смерил расстояние от себя до них, затем снова взглянул на реку. Она рядом – до людей еще далеко.

Тогда, остановившись у самого края берега, спиной к воде, он быстро вытащил из кармана большие золотые часы. Судорожно пошарив по борту комбинезона, нашел булавку, открыл крышку и стал чертить булавкой по мягкому золоту внутренней стороны картинку, взглядывая на искусственный холм, на стога. Это стоило ему больших усилий. Кровавый пот струился по бледным щекам его.

– Сдавайся! Эй, рус, сдавайся! – кричали солдаты уже совсем близко.

Плотник, сжав зубы, чертил, с усилием стискивая пальцы.

Неожиданно человек в белой шапке-ушанке, скуластый, рыжебровый, вырос перед ним и прицелился прямо в лицо.

Плотник быстро засунул руки в карманы и одним движением сбросил себя в поток.

Кипящая вода скрыла его с глаз подбежавших врагов.

Вот все, что случилось в этот день с экипажем Плотника. Огонь и вода похоронили его вдали от своих.

Прошло два дня. На третий дозорный, сидевший над рекой, заметил плывущее по реке тело.

– Летчика несет! – прошептали бойцы, увидя синий комбинезон.

Они достали еловую ветвь с сучками, осторожно прихватили плывущего и подтянули к себе, опасаясь пули с того берега.

Вынули тело неизвестного товарища и обыскали. И в руке, засунутой в карман, увидели большие золотые часы.

– "Лейтенанту Плотнику"... – прочел один из бойцов и, бережно завернув часы в носовой платок, пополз в блиндаж заставы.

К вечеру часы, тяжелые, еще сыроватые, лежали поверх карты, разложенной на столе начальника штаба. Плотник лежал на снегу у командного блиндажа. Он заледенел, весь покрылся сверкающей звенящей коркой, как броней, при полной луне каждая льдинка в волосах его сверкала, а замерзшие глаза были открыты. Бойцы подошли и не решились накрыть его серой шинелью: казалось, он смотрит на далекое небо, на звезды...

– Рисунок точно совпадает с изъянами на карте, смотрите. – Начальник штаба подал лупу командующему. – Вот холм, которого нет на нашей карте, вот излучина, сделанная искусственно...

– Удивительно, как это он сумел нарисовать, – сказал командующий, внимательно разглядывая картину на крышке часов.

– А ведь он был когда-то не то гравером, не то учеником гравера...

На золоте резкими скупыми штрихами изображался холм, летящие над рекой птицы, самолет в виде сломанного креста с двумя витками пламени, два стога и бегущие от них фигурки людей. Скрещенные стрелки указывали север и юг.

– Точная работа, – сказал командующий. – Это про Плотника говорили, что у него какие-то необыкновенные именные часы?

– Да, эти часы ему подарил Ворошилов.

Командующий посмотрел картинку, изображающую спасение Вороны.

– Любопытно.

Начальник штаба печально улыбнулся:

– Плотник был шутник. Эту картинку на именных часах он изобразил сам.

Улыбка пробежала и по лицу командующего:

– А молодец! – Он еще раз подержал на ладони часы, разглядывая последний рисунок Плотника. – Нашел все-таки способ доставить свое разведдонесение...

И оба задумались, стараясь представить себе, как и при каких обстоятельствах экипаж воздушного разведчика выполнил свой долг.

– Так вот, – сказал генерал после минуты молчания, – приказываю: разбомбить замаскированный мост за час до начала атаки. Представить экипаж комсомольцев к награде посмертно!

– А именные часы? – спросил начальник штаба.

– Отправьте в авиачасть. Они должны храниться вместе со знаменем, вечно, как талисман полка.

КАРЕЛИНКА

Если нужно было поразить далекую, еле видимую цель, никто не мог сделать это лучше молодого снайпера нашей роты – Евгения Карелина, а попросту – Жени.

Это он снял с одного выстрела "фрица с длинными глазами" фашистского наблюдателя, который разглядывал Ленинград, устроившись на маковке заводской трубы. Фашист так и свалился в трубу, только стекла бинокля сверкнули...

Женя умел выбирать цель и днем и ночью. И позиции находил в самых неожиданных местах: то затаится в болоте и снимет немецкого наблюдателя; то заберется на вершину заводской трубы, избитой снарядами до того, что она вот-вот рухнет, и выцелит оттуда офицера, вышедшего из блиндажа прогуляться по свежему воздуху.

– Здорово у тебя получается! – завидовали иные бойцы.

А Карелин отвечал:

– По науке. Я траекторию учитываю. Могу попасть даже в невидимого фрица.

И аккуратно протирал кусочком замши стекло оптического прицела. Винтовку он берег и холил, как скрипку. Носил ее в чехле. Когда Женя выходил на снайперскую охоту, его охранял автоматчик. Берегли у нас знатного снайпера.

Напарника ему дали надежного, уроженца Сибири, по фамилии Прошин.

Командир сказал ему:

– Сам погибай, а снайпера сохраняй!

– Будьте надежны! – ответил Прошин.

И охранял на совесть. При выходе снайпера первым выползал вперед и оберегал выбранную Карелиным позицию, а при уходе прикрывал с тыла.

Однажды он сказал Карелину:

– Молодой ты, Женя, а хитрый: сколько прикончил фрицев, а сам жив остаешься. Наверное, жизнь свою очень любишь.

– Люблю, – не смутившись, ответил Карелин. – Жизнь мне очень нужна. Длинная-длинная, до седых волос...

– Это зачем же такая?

– Я должен за свою жизнь вывести под Ленинградом грушу-дюшес "карелинку" и виноград "северный карелинский". Друзьям детства обещал, когда еще пионером был.

– Ага, – догадался Прошин, – так это ты для того у командира отпуска зарабатываешь, чтобы с лопатой в Летнем саду повозиться? Знаю. Наши солдаты видели тебя у мраморных фигур.

– Нет, это я не для того. Чтобы спасти от обстрела мраморные статуи, ленинградцы решили их закопать в землю. А мы их опавшими листьями укрывали, чтобы землей не поцарапать.

– Ишь ты, какой заботливый! – сказал Прошин, по-отечески обняв Женю за плечи. – Ничего, не бывать врагу в городе. По его улицам Ленин ходил... Здесь нам каждый камень дорог.

Подружились они крепко и за время обороны Ленинграда врагов поубивали немало.

Наступил день прорыва блокады. Бойцы чувствовали подготовку нашего удара и ожидали его, как праздника.

Пехотинцам ставилась задача: с первого броска достигнуть вражеских артиллерийских позиций.

После ураганной артиллерийской подготовки, в которой приняли участие и грозные броненосцы, стоящие на Неве, бросилась вперед наша пехота.

Обгоняя товарищей, неслись на лыжах Карелин и Прошин.

Жене хотелось во что бы то ни стало достигнуть первым артиллерийских позиций на Вороньей горе. Там стояли батареи тяжелых орудий, которые вели обстрел Ленинграда.

Вот с ними-то и хотел Женя посчитаться.

Он знал тут все ходы и выходы. По долинке ручья, по канавке, окружающей старинный парк, незаметный в белом халате, проскользнул он в парк, а за ним и Прошин, также на лыжах.

И только они выбрались на опушку – увидели, как из мелкого кустарника поднимаются к небу стволы орудий, выше деревьев.

Лафеты их передвигались по кругу, громоздкие, как тендеры паровозов. Замки орудий открывались, как дверцы паровозных топок.

Эти дальнобойные пушки недавно прибыли с заводов Круппа, из глубины Германии. Гитлер хвастался, что разрушит Ленинград при помощи этих стальных чудовищ.

Вот они готовятся к стрельбе. Белый брезент, прикрывавший гору снарядов, был раскрыт. Солдаты подкатывали вагонетки со снарядами по рельсам узкоколейки. Заряжающие поднимали снаряды лебедками. Наводчики крутили штурвалы, и пушки медленно поднимали дула к небу. Офицер, поблескивая очками, торопливо выкрикивал приказания. Позади батареи глухо ворчали большие крытые грузовики.

Карелин понял, что гитлеровцы, перед тем как удрать, хотят выпустить по городу весь запас снарядов.

– Прошин, друг, не позволим! – прошептал он, схватив товарища за руку.

– Да что ты, Женя! Что же мы сделаем вдвоем?

И автоматчик оглянулся, далеко ли рота. Далековато...

Позади слышался гранатный бой у решетки дудергофского парка.

– Ишь ты, как мы вырвались вперед! Что же делать-то?

Но Карелин знал что. Как кошка, вскарабкался он на дерево и, положив винтовку на сучья, открыл снайперский огонь по орудийной прислуге.

Выстрел, другой, третий – и каждая пуля в цель. Заряжающий опустил рукоятку лебедки. Снаряд ткнулся в снег, придавив подвозчика. Наводчик ткнулся головой в лафет. Офицер сел, взмахнув руками.

Прошин, стоя за деревом, считал пустые гильзы, сыпавшиеся с дерева, как ореховые скорлупки, и шептал:

– Ага, вот оно как, вот...

Но вдруг заметил опасность. Стволы нескольких орудий перестали подниматься к зениту, а стали медленно опускаться. Ниже, ниже, словно высматривая, кто притаился тут, на опушке парка.

Вот один ствол уставился прямо на самого Прошина, так, что его покоробило.

– Женя, – закричал он, – слезай! Сейчас они нас прямой наводкой! Женя!..

Но Карелин не слушал. Зарядив новую обойму, он стрелял, все ускоряя огонь. Среди пуль попались бронебойные и зажигательные. Бронебойные с визгом ударялись о сталь лафетов, зажигательная подожгла грузовик.

На батарее возникла паника. Солдаты бежали к грузовикам, бросая орудия, офицеры прятались за укрытия. По несколько орудий нацелили па опушку парка, откуда велся меткий огонь. Фашисты вообразили, что опушка парка уже захвачена многочисленной русской пехотой.

– Женя, приказываю – слезай! Я за тебя отвечаю! Пропадешь...

– Не мешай! Погоди...

– Женя, вперед! А то накроют!

Но Карелин уже не слушал, что кричал ему Прошин снизу И залп орудий, направленных на опушку парка, застал его в разгаре боя. Тяжелые снаряды вспахали землю, подняли вверх камни, решетку парка, деревья.

Всю местность заволокло желтым дымом. Разрывы прогрохотали так, словно здесь взорвался артиллерийский склад.

Разбежавшиеся было фашисты решили, что с русскими пехотинцами, захватившими опушку парка, покончено, и стали возвращаться к орудиям.

Но в это время из дымного облака, в котором еще крутились, оседая, какие-то бумаги, ветки деревьев и окопное тряпье, поднятое вихрями разрывов, послышался хриплый крик:

– Ур-ра!..

По лафетам зацокали пули. А перед фашистами появился русский пехотинец. Простоволосый, без каски, в разодранном белом халате, он бежал на батарею, прижав к груди автомат. Строчил из него, рассеивая пули веером, и неумолчно кричал "ура".

Фашистам показалось, что за ним бегут цепи русской пехоты. И, увидев первого грозного вестника наступающих, они бросили вагонетки, снаряды, пушки и кинулись по машинам.

Через минуту Прошин был уже на батарее хозяином. Забравшись на гору снарядов, он размахивал автоматом над головой и призывал:

– Карелин, ко мне!

Но Женя не откликался. Что случилось с ним?

На батарею уже бежали наши подоспевшие бойцы. Все пушки были захвачены целыми.

Прошин вернулся на перепаханную снарядами опушку парка.

Долго, хлопотливо разбирал он груды ветвей, поднимал расщепленные стволы, все искал товарища. И наконец нашел его мертвое тело.

Карелин погиб, спасая свой родной Ленинград. Но винтовка его сохранилась. Без единой царапины. Была еще тепла от выстрелов, и оптический прицел поблескивал.

Прошин вынес тело снайпера и старательно уложил на видное место, а сам побежал догонять роту – бой не ждал.

Он захватил с собой его винтовку. И до вечера носил за спиной. Только к ночи опомнился у какого-то костра и затосковал о Жене, как о погибшем сыне.

Бойцы видели, как он взял и руки снайперскую винтовку Карелина и долго смотрел на нее. Потом вздохнул, подошел к командиру и отрапортовал:

– Виноват, не уберег Карелина... Примите оружие.

Командир посмотрел на него, подумал и, отстранив винтовку, сказал:

– Не смогли уберечь – сумейте заменить товарища. Ведь вы, сибиряки, стрелки!

– Спасибо! – сказал с чувством Прошин. – Постараюсь заслужить подарок. Будьте надежны – заиграет в моих руках.

И заиграла.

Стрелял из нее Прошин отлично и, когда ушел в тыл после ранения, передал отличному снайперу – Жильцову. А после него она была у Матвеева. Так и дошла, как эстафета, до самого Берлина.

И каждый, кто принимал ее как почетное оружие, становился на одно колено, целовал ложу, всю исчерченную насечками по количеству истребленных фашистов, и давал клятву воевать так же, как воевал ее первый хозяин – Евгений Карелин.

Так дожила она до победы. А сейчас стоит рядом со знаменем полка. Ветераны зовут ее ласково "карелинка".

Молодым солдатам, пришедшим в полк, всегда рассказывают ее историю.

А тем, кто отличится в учебе, дают сделать из нее почетный выстрел.

БЕССМЕРТНЫЙ ГОРНИСТ

"Тра-та-та, та-та!" И снова: Тра-та, та-та!"

Алеша улыбнулся, заслышав призывные звуки серебряной трубы, и очнулся от боли – треснули губы. От недоедания у него так пересохла кожа, что нельзя было смеяться. Но как же не радоваться, заслышав пионерский горн, играющий побудку. Значит, еще одна блокадная ночь прошла. Живы пионеры. Жив горнист, посланный в утренний обход!

Это трубит Вася – коренастый, крепенький мальчишка из пригорода, захваченного фашистами. Перед тем как слечь Алеша передал ему свой пост. И счастлив, что горн попал в надежные руки. Каждое утро бесстрашный паренек ходит от дома к дому, из двора во двор, не боясь ни бомбежки, ни обстрела. И трубит, трубит, призывая ребят Ленинграда к стойкости и геройству.

В осажденном городе самое опасное быть мальчишкой. Не бойцом на передовой, не пожарником на крыше, даже не моряком на "Марате", на который сыплется больше всего бомб, а именно мальчиком-подростком.

Солдаты умирают в бою, дорого отдав свою жизнь, а мальчиков Ленинграда выкашивает голод, как траву... И, хотя хлебный паек они получают наравне с солдатами, им трудней. Беда в том, что организмы детей растут. И от нехватки пищи начинают пожирать сами себя. Вначале жировые запасы, затем клетки тела. Мускулы слабеют, мясо начинает отставать от костей. Наступает сонливость, неподвижность и вечный сон...

Алеше нельзя умирать. Он должен бороться со смертью, как боец с врагом! И победить, чтобы потом встать в строй. Если не будут выживать и подрастать мальчики, кто потом станет на смену погибшим бойцам?

Прежде всего надо пересилить скованность, безразличие, усталость и двинуть хотя бы рукой. Если горнист может поднять горн к губам – значит, и я могу двинуть рукой.

Алеша заставил себя пошевелиться, подняться, подтянуться и нащупать галстук. Теперь он не снимал его даже ночью. Не только потому, что трудно было развязывать затянувшийся узел. Зачем? Давно все спали не раздеваясь. Он решил не снимать потому, что опасался: а вдруг, если он умрет, мама забудет повязать и его похоронят без красного галстука. А главное – с частицей красного знамени на груди ему как-то надежней чувствовать себя бойцом.

Он прислушивается, не гудят ли самолеты. Нет, наверно, опять морозный туман. Это хорошо, в туман фашисты не летают. Не станет надрывать душу сирена воздушной тревоги. За себя он не боялся, боязно было за людей, которым ничем не мог помочь. Ни поддержать старых на узкой лестнице, ни помочь малышам.

Сам лежал обессиленный, как боец, раненный на ничьей земле. Ни тебе фашистов, ни наших. Лежишь один и подняться не можешь.

Но ведь подняться надо! Мама говорила, главное – движение, обязательно движение. Немного, чтобы не растрачивать напрасно сил, но двигаться надо.

И прежде всего умыться. Уходя, она всегда оставляет рядом миску с водой, губку и полотенце. Проведешь мокрой губкой по лицу, и оно становится легче, потому что с него смывается известковая пыль, налетевшая от разрывов бомб и снарядов. И копоть от коптилки и от железной печки. Ее поставил Антон Петрович, их сосед по квартире, в комнату которого они перебрались из своей, потому что в ней воздушной волной высадило рамы.

Да, неумытое лицо гораздо тяжелее. Оно больше давит на подушку, не дает поднять головы. Алеша с напряжением всех сил достает все-таки губку и снимает с лица тяжесть пыли и копоти.

Глаза открылись! Ого, уже веселей.

Теперь надо встать, чтобы поесть. Мама говорит: есть лежа – последнее дело. Надо обязательно сидя за столом. И чтобы стол был накрыт: тарелки, ложки, вилки, все, как полагается. Чтобы фашисты не чванились, будто они загнали нас в пещерный век, заставили потерять человеческий облик. Нет, мы и обедаем по-людски!

Правда, совсем недавно пришлось ему есть не по-людски. Но это был особый случай, когда он уже не поднимался, а мама все-таки подняла его!

Алеша очень отощал. В те дни даже по рабочим и детским карточкам ничего не давали. Но женщин, работающих в оборонном цехе, там, где снаряжают противотанковые мины и гранаты, на счастье, кормили не супом и не теплой болтушкой, которую с собой не возьмешь, а кашей.

Все матери стремятся что-нибудь да унести с собой детям, а этого нельзя делать. Ведь если они ослабнут, кто же тогда будет снабжать оружием бойцов? Для того им и дополнительное питание, чтобы руки не слабели, чтобы побольше гранат и мин делали.

Поэтому мастера, выдавая женщинам добавочную пищу, просят: "Все ешьте здесь, ничего с собой".

И все жидкое приходилось съедать, суп не вынесешь из цеха. Смотрят строго, ни в какую посудку не отольешь. А вот каша – это другой разговор. Маме повезло, что кормили не в обеденный перерыв, а перед концом смены. Походная кухня запоздала, попав под обстрел, кашевар был ранен. Каша захолодала, не разварилась, была комковата.

Мама просто вся просветлела, душа заиграла, когда подумала: "Ну, теперь-то я Алика угощу!"

Несколько комков съела, а остальные за щеку заложила. И так принесла домой во рту. Приложила губы к губам и давай кормить Алешу.

Он уже не мог жевать: обессилел. Но она его заставила. Проглотив немного теплой каши, он оживился, даже поднялся и сел в постели. Мама все целовала его и говорила:

– Вот мы и как птички! Так голубки кормят птенцов! Из клюва в клювик! Из клюва в клювик!

И они смеялись. Смеялись! И говорили, что, сколько будут жить, этого не забудут! Всем, всем будут рассказывать, как сказку, после войны.

Но теперь-то он не так слаб, он и без маминой помощи сможет подняться. Теперь ему помогает чеснок. Ой, какая это была удивительная находка. В своей собственной квартире, обысканной, переисканной, в которой ничего-ничего съедобного не осталось, даже засахаренной плесени на старой невымытой банке из-под варенья, даже яичной скорлупы. Вы знаете, что в скорлупе есть питательность? Не только присохнувшая к ней пленочка, но и сама скорлупа полезна. Это не просто кусочек извести. Ее можно истолочь и посыпать, как соль, на хлеб.

Переселяясь в комнату Антона Петровича, искали в кухне сковородник, еще раз заглянули за плиту и увидели там головку чеснока. Как она туда завалилась, когда? Вначале глазам не поверили. Голодающим часто видятся разные разности съедобные. Но это оказался настоящий, а не привидевшийся чеснок. Целая головка. А вы знаете, сколько в ней долечек! Посчитайте. Если есть каждый день по одной на двоих, хватит на полмесяца!

Но чеснок нельзя есть просто так, его надо натирать на кусочек хлеба. Тогда самый черствый, самый сырой и непропеченный хлеб становится похожим на копченую колбасу!

И как же они с мамой берегли эту находку! Чтобы и не высохла и не подмерзла ни одна долька. И сколько времени прошло, а еще держится! И вот сегодня Алеша будет есть хлеб, натертый чесноком.

И угостит Антона Петровича. Не чесноком, конечно, а только запахом чеснока. Антон Петрович ни за что другого угощения не примет. Только проведет долечкой по кусочку хлеба и скажет, зажмурившись: "Ох, вкусно!"

Что-то он долго не возвращается с дежурства? Заслышав его тяжелые шаги, Алеша, собрав все силы, поторопился было встать, чтобы не услышать: "Ай, как ты залежался, лежебока, я, старый, уже в очереди постоял и твой хлебный паек получил, вот, пожалуйста, а ты, молодой, все лежишь?"

Как хорошо, что он есть и живет вот здесь рядом, за шкафом. С ним легче, когда он приходит с дежурства и спит днем, можно слышать его дыхание. С ним надежней и ночью, когда знаешь, что, пока ты спишь, он бодрствует на чердаке, на крыше, не дает поджечь дом зажигалками... Сколько их потушил он – и числа нет!

"Хватаю их вот этими старинными щипцами от камина и в ящик с песком раз!"

До войны он был уже седой, но с розовыми щеками. А теперь от голода стал совсем белый и как бы прозрачный. Мама говорит: "И в чем душа держится". Но душа у него крепкая и хорошо держится. Когда ему особенно тяжело, он "питает" ее "пищей духовной". Читает вслух стихи.

Красуйся град Петра и стой,

Неколебимо, как Россия...

Много книг сожгли они в печке, но Пушкиным он не жертвует даже ради тепла... Много, много строк запомнил Алеша из того, что читает вслух Антон Петрович...

И он все же пришел. И был сегодня даже не белым, а синеватым. И не разделся и не лег спать, приговаривая: "А я сегодня еще шесть штучек погасил... Дивная ночка была... Ни одного пожара".

Антон Петрович не пожурил Алешу за лежебокость, он взял его руку и, вложив в нее бумажные пакетики, сказал:

– Сохрани это, мальчик, до весны... Здесь семена...

– Хорошо, – сказал Алеша, – конечно...

– Вот тут твой паек и мой, вы его тоже ешьте... Меня на дежурстве кормили... да, да...

– А вы куда, дядя Тоша?

– Я далеко, в пригород... Туда, где у моих родственников полная яма картошки со своего огорода... Ждите меня, обязательно ждите, я много-много принесу, сколько донесу...

Алеша закрыл глаза, представив себе яму, полную картошки, о которой так много рассказывал Антон Петрович...

"Надо дотерпеть только до весны, когда открывают картофельные ямы... Вот оттает земля, иначе не вскроешь мерзлую... Мы возьмем заспинные мешки и пойдем!"

Это была мечта, которой они жили все втроем...

До весны еще так далеко... Но, наверно, Антон Петрович нашел способ вскрыть мерзлую землю... Картошки так хочется! Но почему же он не зовет меня с собой? Разве я так уж слаб? Да, если не зовет, значит, я очень слаб...

Все эти мысли вились в голове Алеши, в то время как старик ласково гладил его волосы, прежде волнистые, а теперь посекшиеся, ставшие жесткими и ломкими...

Алеша задремал под эту ласку и не слышал, как Антон Петрович ушел.

Очнувшись, он ощутил что-то зажатое в руке, вспомнил, что это семена. И стал разглядывать красиво нарисованные на пакетиках луковицы, морковки, свеклы... Ой, а ведь семена съедобны.

Но нет, не станет их есть, хотя их можно было жевать. И черненькие, островатые семечки лука, и похожие на просинки семечки салата, и даже угловатые, сморщенные семена свеклы. В них много питательного.

Конечно, если бы их было много, а то щепоточка. А вот если их посеять и вырастить, это же будет целая гора. А вырастить есть где, столько вокруг скверов и дворов. Ого, только копай да сажай!

Пионеры уже взяли на учет будущие огородные площади и все спланировали, где что сажать и сеять.

Важно дождаться весны, а уж там-то мы проживем! И другим поможем. Надо жить. Если не будет мальчишек, кто же будет копать грядки. Надо проявить силу воли и не сжевать эти чудесные семена.

Есть же в Ленинграде люди, которые хранят знаменитую на весь мир, собранную за долгие годы русскими учеными коллекцию семян пшеницы. Тысячи сортов. Начиная с тех, что обнаружили в гробницах фараонов Древнего Египта, до тех, что нашел академик Вавилов в неприступных горах Памира.

Там их не горстки, а килограммы, центнеры, тонны – пакетиков, пакетов, мешочков, мешков... И все целы. Их стерегут для науки, для будущего люди, умирающие от голода. И не жуют, как крысы. Нет, это люди, они не сдаются. Про их стойкость так хорошо рассказывал Антон Петрович. А какие же там, наверно, хорошие, крупные зерна! Однажды маме на заводе выдали горсть ячменя за ударный труд. Ой, как же они взволновались, как его есть. Нельзя же так сразу. Сжевать, и все. Дикость какая! Ячменные зерна вначале поджарили, потом смололи на кофейной мельнице и целую неделю заваривали и пили как кофе!

Что же это за прелесть, когда пьешь не пустой кипяток, а заваренный хоть чем-нибудь!

Но это все в прошлом, это было еще тогда, когда Алик сам сбегал и сам поднимался по лестнице. И даже тогда, когда его стала вносить мама. А потом она сказала: "У меня нет сил поднять тебя". И Алеша перестал выходить на улицу. Вот тогда пришлось сдать горн другому пионеру.

"Тра-та-та! Та-та!" Горнист все еще ходит, трубит. Пионерская побудка доносится в разбитые окна.

"Горнист жив, и я буду жить!"

Алеша готов встать и сесть за стол завтракать. Там на тарелке, накрытой чистой салфеткой, лежит ломтик хлеба, уже натертый чесноком. Мама убирает оставшиеся дольки, смешная, не верит в его силу воли!

Чудачка, он же знает, где спрятан чеснок, и может достать в любую минуту. Но он стойкий, никогда не съест свою порцию хлеба просто так, не проглотит жадно кусками, а сделает все, как велит мама. Нальет горячего чаю из термоса, оставшегося в память от папы. Добавит туда одну чайную ложку, одну, вареньевой воды. Есть у них такая. Они налили воду в старую банку от варенья, которую забыли когда-то вымыть, и получился душистый, пахнущий клубникой настой. Вот если его влить в кипяток одну лишь чайную ложечку, это уже будет не просто кипяток, а чай с клубничным вареньем!

Все это Алеша представил себе и опять чуть не улыбнулся, но вспомнил, что от улыбки у него трескаются и кровоточат губы, и сдержался.

Вставать было нужно, но так не хотелось, угревшись под одеялом и шубами, лежал бы и лежал весь день, но у него есть священная обязанность – заготовка дров. До прихода мамы он должен заправить печку. Это их праздник – затопить и смотреть, как играет пламя. Усевшись рядышком, подставлять огню руки, лица, мечтать о весеннем солнце.

С напряжением всех сил Алеша выбрался из-под шуб и одеял и стал завтракать. Медленно-медленно жевал тоненький ломтик хлеба, пахнувший копченой колбасой, запивая чаем.

Потом стал трудиться. Это необходимо: без труда человек вянет, как трава без солнца, говорит мама.

Трудиться ему очень трудно. И, хотя топор не тяжел, рубка дров дается нелегко. Мама приносит обломки старинных стульев, кресел, кроватей из разбомбленных домов.

Горят они здорово, с треском, но крепки, как железные. Попотеешь, пока изрубишь.

Этой работы хватило бы до прихода мамы, но Алеша разделяет ее на два приема. Потому что ему нужно еще позаниматься, выучить уроки. Ленинградские ребята решили не бросать ученья ни за что! "Пусть не думают фашисты, будто они заставят нас вырасти неучами в осаде. Не поддадимся!"

Кто не мог ходить в подвал, где были классы с партами, с черной доской, тому уроки задавали на дом. И учительница через день, через два обходила таких ослабевших ребят...

Что-то ее давно нет. Но она придет же когда-нибудь, и Алеше будет чем отчитаться. В последний приход она задала урок на неделю!

Разогрев подмерзнувшие чернила, Алеша переписывает набело диктант, который он научился сам себе диктовать.

И вдруг его подбрасывает далекий подземный толчок, почти незаметный. Но он-то знает, что это начинается обстрел. Это ударило тяжелое орудие, установленное немцами где-то за Пулковскими высотами.

Нарастает тугой свист, от которого из рамы вываливается заткнувшая пролет окна подушка.

Разрыв позади дома сотрясает стены, жалобно звенят уцелевшие стекла.

Снова подземный толчок, и снова тугой свист. И еще, и еще. Снаряды летят вразброс, разрывы справа, слева. Не поймешь, куда целятся.

– Дураки! Дураки! – сквозь стиснутые зубы ругает фашистских артиллеристов Алеша. – Куда палят? Наши солдаты, пулеметы, пушки – все на окраинах. В центре города ничего военного нет... Ну и пусть, пусть тратят зря снаряды, дураки!

Вот где-то особенно близко грохнуло. Окна застелило дымом. Хочется посмотреть, что загорелось. Алеша подтягивается на подоконник. Горит дом напротив через улицу, хороший, красивый, с колоннами...

– Дураки! Дураки!

Может быть, потушат? Хочется посмотреть дольше, но снова далекий подземный толчок, и он сползает с подоконника. От близкого разрыва могут попасть в глаза осколки стекла. А глаза ему пригодятся, чтобы смотреть в оптический прицел винтовки, а не зря глазеть из любопытства. Не имеет он права рисковать глазами будущего снайпера.

Алеша заставляет себя отвернуться к стене, на которой играют тени пожара...

Разрыв где-то далеко... Но следующий может быть и в их доме. Ему становится страшно при мысли, что вернется мама, а на месте дома – груды развалин... Вдруг доносится звук, от которого сразу теплеет на сердце. Он похож на успокаивающее гуденье пчелиного улья.