Текст книги "Воспоминания дипломата"

Автор книги: Николай Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

В течение краткого времени посольство открыло 20 «делегатур», в каждой из которых работали десятки, а в иных случаях и сотни человек. Помимо этого посольством был еще создан и институт так называемых «доверенных лиц», число которых перевалило за 400 человек, причем каждое «доверенное лицо» также обзаводилось собственным служебным аппаратом. Создание и гипертрофированный рост института «представителей» и «доверенных лиц» являлись беспрецедентными в практике дипломатических отношений, и согласие Советского правительства на их деятельность свидетельствовало о его доброй воле к укреплению дружбы между народами СССР и Польши.

Однако доверие Советского правительства было грубо обмануто. Организуя благотворительную помощь, польское посольство в то же время прибегло – через широко разветвленную сеть своих «делегатур» – к разведывательной деятельности. Занимались ею и дипломатические сотрудники посольства. Руководил этой разведывательной деятельностью глава военной миссии генерал Воликовский, объявленный вследствие этого персоной нон грата и вынужденный покинуть пределы СССР.

У меня нет ни намерения, ни возможности останавливаться на тех конкретных делах, какие в 1942 году выпали на долю нашего отдела в связи с подобной деятельностью польского посольства. Сильно скомпрометированному послу С. Коту уже нельзя было больше оставаться на своем посту. 13 июля он вылетел в Лондон якобы для доклада правительству. В действительности же его отъезд был не чем иным, как завуалированной отставкой. В Куйбышев он так и не вернулся, а руководство посольством временно принял на себя советник Сокольницкий.

12 октября в Куйбышев прибыл новый польский посол Тадеуш Ромер. Прибыл он в период, когда в польско-советских отношениях еще сказывалась холодность, вызванная нелояльным поведением представителей посольства, и когда только что закончилась ликвидация института «делегатов» и «доверенных лиц». Наркоминдел подготовил пространную памятную записку о действиях польской стороны, направленных на нарушение сотрудничества с Советским Союзом, и 28 октября записка была передана, но не послу Ромеру, еще не вручившему своих верительных грамот, а временному поверенному в делах Сокольницкому.

Это была многозначительная «памятка» новому послу о недружественном поведении его предшественника и вместе с тем повод для размышлений о собственной будущей деятельности. Два дня спустя, после того как Ромер получил возможность изучить памятную записку НКИД, его впервые принял Молотов. Верительные грамоты М. И. Калинину он вручил только в начале ноября, то есть почти месяц спустя по прибытии в Куйбышев. Нужно ли пояснять, что медлительность, с какой проходило аккредитование нового посла, объяснялась не одними только техническими причинами?

* * *

По иному пути развивались советско-чехословацкие отношения, как в политической, так и в военной областях.

В конце 1941 года в Бузулуке началось формирование чехословацкой бригады, которую возглавил полковник Людвик Свобода. В январе 1942 года Советское правительство предоставило на содержание бригады заем, обеспечивавший на том этапе все ее нужды. Дополнительные вопросы, возникавшие в ходе формирования и обучения первых воинских контингентов, были разрешены в июне – июле во время пребывания в Куйбышеве и Москве министра национальной обороны Чехословацкой Республики генерала Ингра.

В создании бригады активное участие принимали представители чехословацкой демократической эмиграции в СССР, помогавшие воспитанию бойцов бригады в духе подлинного патриотизма и верности союзническому долгу. В отличие от генерала Андерса, уклонившегося от участия в военных действиях, командование чехословацкой бригады, сформировав и обучив свой первый батальон, упорно добивалось от советского командования отправки его на фронт, и уже в марте 1943 года батальон принял участие в боях под Соколовой.

С осени 1942 года в дипломатические отношения Советского Союза с Чехословакией и Югославией был внесен новый элемент. «В ознаменование дружественных отношений, существующих между народами и правительствами этих стран, а также тесного союза в войне против гитлеровской Германии», как было сказано в сообщении Наркоминдела от 9 сентября, дипломатические представительства СССР при правительствах Чехословакии и Югославии в Лондоне и дипломатические представительства последних при правительстве СССР в Куйбышеве были преобразованы из миссий в посольства, а соответствующим представителям был присвоен ранг послов.

Так, в СССР статус посла приобрели чехословацкий посланник Зденек Фирлингер и югославский посланник Станое Симич, сменивший в марте 1942 года посланника Милана Гавриловича. В соответствии с требованиями дипломатического протокола им понадобилось вручать М. И. Калинину новые верительные грамоты, аккредитовавшие их уже в новом, более высоком ранге.

В апреле следующего, 1943 года аналогичное соглашение о преобразовании миссии в посольство было заключено и с Грецией.

* * *

Дальнейший рассказ о событиях на дипломатической арене, с которыми мне в той или иной форме пришлось иметь дело, я позволю себе на некоторое время сменить несколькими заметками бытового характера, относящимися к 1942 году.

Я и моя семья недолго пребывали в неблагоустроенном общежитии НКИД, где в ноябре 1941 года разместились. Ввиду недостатка жилья в перенаселенном до крайности Куйбышеве нас поселили в коммунальной трехкомнатной квартире, в которой кроме нас жили еще семьи заведующего Первым Европейским отделом Павла Дмитриевича Орлова и заведующего Вторым Европейским отделом Федора Тарасовича Гусева.

Гораздо сложнее обстояло дело с питанием. Получаемый на семью продовольственный паек был настолько скуден, что не позволял накормить досыта даже детей, не говоря уже о взрослых. Само собой разумеется, что добавочным источником продовольствия сделался рынок. Но цены на рынке зимой и особенно ранней весной 1942 года подскочили поистине до небес, откуда моя зарплата и зарплата жены (она преподавала сотрудникам в НКИД английский язык) выглядела совершенно мизерной. Тогда в обмен на масло, мясо и молоко для детей на рынок были унесены, одна за другой, все те вещи из нашего гардероба, которые представляли хоть какую-либо меновую стоимость. Таким путем проблема питания детей кое-как разрешалась. А как питались мы сами, взрослые? Увы, на уровне, едва достаточном, чтобы поддержать существование. Скажу откровенно, что дело могло бы дойти и до катастрофы, не будь у меня время от времени «дополнительного питания» – на дипломатических банкетах, как ни скромно они выглядели по сравнению с изобилием мирного времени. Наше постоянное недоедание, разумеется, не было чем-то исключительным, а скорее нормой для подавляющего большинства советских людей.

Работа в наркомате обычно отнимала у меня весь день и часть ночи, так как ночные бдения практиковались и в Куйбышеве. Обычно до трех-четырех часов ночи. Однако жизнь в Куйбышеве по сравнению с московской имела и свои преимущества. Например, хотя бы в том, что в редкие, относительно свободные дневные часы я мог за пять минут добежать до дома и наскоро повидаться с детьми.

Жизнь моя в Куйбышеве стала более оседлой, чем до того. Все же «перемены местожительства» случались и в этом году. В марте я по вызову наркома вылетел в Москву на трое суток, в конце мая – начале июня на целую неделю, в сентябре – почти на две недели. Причиной вызовов служили по преимуществу польские дела, постоянно требовавшие подготовки материалов для очередных дипломатических демаршей.

Здесь я позволю себе отступить от хронологической последовательности в повествовании, чтобы рассказать об одном эпизоде личного порядка во время моего приезда в Москву в феврале 1943 года.

Едва я заявился в кремлевский секретариат Молотова, как помощник наркома С. П. Козырев с довольным видом сказал:

– До чего же своевременно ты прилетел! Поистине на ловца и зверь бежит. – В ответ на мой недоумевающий взгляд он разъяснил: – Я вот о чем. Поверишь ли, Николай Васильевич, мне больше невмоготу сидеть на этом стуле, ежеминутно хвататься за телефонную трубку, а у меня их с полдюжины, по звонку из кабинета наркома и без звонка бежать туда, чтобы получить десятки поручений, одно срочнее и важнее другого, почти круглосуточно находиться в секретариате… Всех благ моей должности не перечислишь. Словом, я окончательно выдохся и вчера прямо заявил об этом Вячеславу Михайловичу.

Я отлично понимал Козырева. Знал также, что он многого недоговаривает. Причина, заставившая его «выдохнуться», заключалась, разумеется, не только в хлопотливых обязанностях помощника наркома, а и в трудности повседневного, стократного в сутки общения с ним, человеком требовательным, нетерпеливым и способным резко и грубо отчитать подчиненного, причем далеко не всегда справедливо, сорвать на нем злость, рожденную собственными неприятностями, которых у него хватало по горло. Отдавая себе отчет в том, что приходилось переносить Козыреву, я всегда от души ему сочувствовал, предвидя, что при всей его выдержке он рано или поздно очутится на грани нервного срыва. Услышав сейчас о том, что он «окончательно выдохся» и даже сообщил об этом Молотову, я понял, что эта критическая точка наконец достигнута.

– Значит, ты поставил вопрос о переводе на другую должность, – резюмировал я неожиданное душеизлияние Козырева. Он согласно кивнул. – А как Вячеслав Михайлович? Склонен он отпустить тебя? – Козырев опять утвердительно кивнул. И тогда в голове у меня родилась тревожная, хотя и смутная еще мысль: не с этим ли связана радость Козырева по поводу моего «своевременного» прилета? Своевременного – для чего? Я спросил:

– Выходит, твоя метафора о звере, бегущем на ловца, имеет отношение к твоему перемещению?

– Именно, – признался Козырев. – На свое место я рекомендовал тебя. По-моему, Вячеслав Михайлович не против твоей кандидатуры.

– Премного благодарен за доверие, – рассердился я. – Вот удружил так удружил. Всю жизнь мечтал, чтобы сменить тебя на этом жестком стуле.

– Мечтал или не мечтал, а к разговору на эту тему готовься. Сейчас я доложу наркому о твоем приезде.

Принял меня Молотов примерно через полчаса. К этому времени я уже твердо решил, что буду отказываться от почетной должности, если мне ее действительно предложат, ибо по складу моего характера она была мне категорически противопоказана. Но нарком не спешил с предложением. Поначалу он задал мне ряд вопросов о польских делах и поручил держать наготове материалы, которые могли понадобиться для предстоящей его беседы со Сталиным. Время от времени он брал телефонную трубку и вел с кем-то разговоры, как правило немногословные. Один из них мне очень хорошо запомнился. Звонил из Красноярска не то секретарь крайкома, не то председатель крайисполкома.

Речь шла о том, что красноярские руководители никак не возьмут в толк, почему Государственный Комитет Обороны предложил им прекратить налаженное в крае производство минометов. Выслушав соображения собеседника, Молотов с шутливым отчаянием воскликнул:

– Да поймите же, наконец, дорогие товарищи! Нам просто некуда девать минометы. Некуда, представляете? Армия и склады перенасыщены ими. А что касается производственных мощностей, то применение для них найдется. Указания дадим позже.

Этими вескими аргументами вопрос был исчерпан. Молотов повесил трубку и, обращаясь ко мне, сказал:

– Да, сейчас не сорок первый год. И даже не сорок второй. Теперь вооружение любых видов для нас не дефицит. Есть чем бить фрицев.

После этого он с усмешкой произнес:

– Козырев просится на покой. Устал, говорит. Устал от своего начальника. Каково, а? – Выждав мгновение, он продолжал: – Сообщил он вам, кого прочит на свое место?

– Сообщил, Вячеслав Михайлович.

– Ну и как вы смотрите на это дело?

– Неудачную кандидатуру он подыскал, – не без волнения ответил я, уверенный, что мой отказ вызовет резкую отповедь.

– Это в каком же смысле неудачную? – изобразил добродушное удивление нарком.

– Простите за прямоту, Вячеслав Михайлович, но я слишком хорошо знаю себя, чтобы не понимать, что мне недостает качеств, необходимых для такой должности.

– Каких качеств? – Добродушное выражение исчезло с лица наркома.

– Качеств послушного и расторопного адъютанта, – совсем не дипломатично выпалил я, тут же спохватившись, что выразился, пожалуй, слишком вызывающе. Но будь что будет, подумал я. Зато в вопрос была внесена полная ясность.

Молотов пристально поглядел на меня и сухо промолвил:

– Что ж, как-нибудь обойдемся без вас. Можете идти.

Как это ни странно на первый взгляд, но гроза, казалось бы, неминуемая, так и не разразилась. И в тот момент и позже я гадал, почему нарком не встретил в штыки мой не очень-то деликатный намек на то, что с ним нелегко сработаться. Должно быть, он оценил мою прямоту в отношении себя, к какой, по всей вероятности, не привык.

– Ну, с чем тебя поздравить? – с нетерпением спросил Козырев, как только я вышел из кабинета.

– Ни с чем, – облегченно вздохнул я. – Мне очень жаль, что я обманул твои надежды, но я отказался.

– Эх ты, – с огорчением проговорил он. – А я-то на тебя так рассчитывал.

– Ничего, – утешил я его. – Найдешь другого, более достойного кандидата.

Месяц спустя я с удовольствием узнал, что Козырев все-таки отпущен из секретариата наркома. 24 марта он был назначен генеральным секретарем и членом коллегии НКИД, перейдя, таким образом, на самостоятельную работу. В дальнейшем он с честью представлял Советский Союз на дипломатических постах за границей и в НКИД – МИД.

* * *

А война тем временем сурово давала себя знать. Сравнительно ограниченный масштаб военных действий в первом полугодии сменился с конца июня битвами огромного размаха. Вермахт сделал попытку возродить не удавшийся в предыдущем году блицкриг. В течение июля и августа немецкие войска, прорвав фронт на Юго-Западном направлении, продвинулись до Воронежа, Сталинграда, Орджоникидзе и Новороссийска. Но с приближением осени немецкое наступление начало выдыхаться. Воронеж, Сталинград, Новороссийск и Орджоникидзе стали теми рубежами, на которых Красная Армия остановила полчища вермахта, измотав их в непрерывных боях летне-осенней кампании.

С затаенной надеждой ждали советские люди момента, когда свое решающее слово скажет Красная Армия. Момент этот был уже недалек. 19 ноября на Среднем Дону и под Сталинградом развернулось мощное контрнаступление Красной Армии, завершившееся окружением и в дальнейшем – полным разгромом армейской группировки Паулюса. А затем сильнейшие удары обрушились на немецкие войска и на других фронтах. И снова, как в прошлом году, страна встречала Новый год под грохот орудий наступающей армии-освободительницы.

11. Наркоминдел на Волге (1943 год)

Немало важных событий произошло в 1943 году в дипломатических отношениях Советского Союза со странами, что входили в круг компетенции Четвертого Европейского отдела.

Среди последних наиболее серьезным являлось прогрессировавшее из месяца в месяц ухудшение советско-польских отношений. Основной причиной этого была та же, что в предыдущем году привела к выводу польской армии из Советского Союза и к политической дискредитации польского посольства, а именно антисоветские тенденции эмигрантского польского правительства. Питались они упорным нежеланием эмигрантских буржуазно-помещичьих кругов отказаться от притязаний на советские западноукраинские и западнобелорусские земли.

Эти притязания были вновь официально подтверждены 25 февраля на заседании польского правительства, обсуждавшего состояние польско-советских отношений. В результате заседания было опубликовано вызывающее по тону и содержанию заявление, которое уже на следующий день, 26 февраля, было вручено польским послом Ромером И. В. Сталину. Никакого официального коммюнике о беседе Сталина с Ромером опубликовано не было, но отношение Советского правительства к этому заявлению было четко выражено в сообщении ТАСС от 3 марта:

«Опубликованное 25 февраля сего года заявление Польского Правительства в Лондоне о советско-польских отношениях, – так начинался этот важный документ, – свидетельствует о том, что Польское Правительство не хочет признать исторических прав украинского и белорусского народов быть объединенными в своих национальных государствах. Продолжая, видимо, считать законной захватническую политику империалистических государств, деливших между собою исконные украинские и белорусские земли, и игнорируя всем известный факт происшедшего уже воссоединения украинцев и белорусов в недрах своих национальных государств, Польское Правительство, таким образом, выступает за раздел украинских и белорусских земель, за продолжение политики раздробления украинского и белорусского народов».

После ссылки на то, что даже лорд Керзон признавал в свое время беспочвенность подобных притязаний Польши, и приведя ряд других аргументов против необоснованных польских домогательств, ТАСС делал следующий вывод:

«Заявление Польского Правительства свидетельствует о том, что теперешние польские правящие круги в данном вопросе не отражают подлинного мнения польского народа, интересы которого в борьбе за освобождение своей родины и возрождение крепкой и сильной Польши неразрывно связаны с делом всемерного укрепления взаимного доверия и дружбы с братскими народами Украины, Белоруссии, равно как с русским народом и другими народами СССР».

Сообщение ТАСС, отражавшее мнение «советских руководящих кругов», не оставляло каких-либо недомолвок, недвусмысленно указывая на вызываемую позицией польского правительства напряженность в советско-польских отношениях.

Рассказ о том, как эта напряженность вылилась в открытый конфликт, следует предварить упоминанием о факте частичной реорганизации в НКИД. 23 марта Совнарком СССР назначил заместителем наркома видного украинского драматурга Александра Евдокимовича Корнейчука. Его жена писательница Ванда Василевская активно работала в Союзе польских патриотов. Приказом наркома в ведение этого нового замнаркома переходил один-единственный отдел – наш Четвертый Европейский.

Такая реорганизация была обусловлена рядом причин. Главной из них являлся вызревавший в тот момент и в общих чертах уже наметившийся проект создания в союзных республиках народных комиссариатов иностранных дел. С этой точки зрения статус Корнейчука, не обладавшего необходимой специальной подготовкой, можно было рассматривать как своего рода стажировку, с тем чтобы в будущем, накопив некоторый опыт, он мог бы занять в правительстве УССР пост наркома иностранных дел, что впоследствии и было осуществлено.

А накапливать опыт и необходимые для дипломата профессиональные знания ему, как в свое время и мне, понадобилось буквально с азов. Служебное подчинение Четвертого Европейского отдела Корнейчуку было в значительной мере формальным, фактически же имел место тесный служебный контакт с ним, немало помогавший прохождению «стажировки». И выбор отдела для этой цели оказался удачным. Ведь большое место в деятельности отдела занимали «польские дела», а многое из того, что касалось Польши – ее исторические судьбы, ее современное положение, ее деятели и организации Сопротивления, как на оккупированной территории, так и за ее пределами, – не было чуждым для нового замнаркома. Таким образом, в общеполитической компетенции Корнейчуку отказать было нельзя. Что касается освоения дипломатической практики, то в его распоряжении был опыт Четвертого Европейского отдела. Мало того, на должность его помощника был назначен мой заместитель по отделу В. А. Зорин, сменивший в этой должности в середине 1942 года Г. М. Пушкина, который занял в Урумчи пост генконсула.

* * *

Едва прошли две недели с момента назначения Корнейчука, как на долю нашего отдела выпало серьезное испытание. А для нового замнаркома оно явилось подлинным боевым крещением.

Начало события, о котором я хочу рассказать, относилось к середине апреля. К этому времени я уже с месяц как перестал совершать паломничества из Куйбышева в Москву и переехал туда вместе с несколькими сотрудниками. Однажды вечером я, покончив с самыми неотложными делами, дал по ВЧ в Куйбышев необходимые указания тамошним сотрудникам отдела, побывал в кабинете Корнейчука и с его согласия покинул наркомат.

Покинул всего на пару часов, которые мне предстояло провести на квартире у С. П. Козырева, где происходило небольшое семейное торжество. Все шло там отлично, вечеринка обещала быть неплохой передышкой перед ночным бдением в наркомате, как вдруг в самый разгар скромного застолья раздался телефонный звонок. Звонил Зорин, сообщивший Козыреву, что Корнейчук немедленно вызывает меня в наркомат и что машина за мной уже послана. Недоумевая, какое дело потребовало моего срочного возвращения, когда я и без того должен был вскоре сам явиться в наркомат, я распрощался с гостеприимными хозяевами и спустился к машине.

В наркомате я сразу же отправился в кабинет Корнейчука, где находился и Зорин. Замнаркома казался очень взволнованным и растерянным.

– Вот полюбуйтесь, Николай Васильевич, о чем брешет немецкое радио, – произнес он, протягивая мне страницу вечернего выпуска бюллетеня ТАСС. – Ведь это же черт знает что!

Я пробежал глазами страничку бюллетеня. В сверхкрикливом тоне немецкое радио возвещало всему миру чрезвычайную «новость». О том, что немецкие оккупационные власти обнаружили в Катыньском лесу, неподалеку от Смоленска, могилы, в которых захоронены тысячи – тысячи! – польских офицеров, будто бы расстрелянных органами НКВД весной 1940 года.

– Чудовищная провокация! – сказал я, собравшись с мыслями. – Бомба огромной взрывной силы, рассчитанная на то, чтобы еще больше поссорить нас с поляками, а может быть, взбудоражить и западных союзников.

– Вы имеете в виду лондонских поляков? – спросил Зорин, также крайне расстроенный.

– Ну с ними-то мы фактически рассорились уже в феврале. Я подразумеваю население Польши и тех поляков, что сейчас живут в Советском Союзе.

– В этом-то весь и ужас, – раскрыл наконец потаенную причину своей взволнованности Корнейчук. – Я с трепетом душевным думаю о том, как воспримут эту тухлую фашистскую утку мои друзья из Союза польских патриотов.

– Надо, чтобы они восприняли ее именно как тухлую утку.

– Давайте вместе подумаем, что для этого должен сделать Наркоминдел.

И мы перешли к обсуждению практических шагов, какие следовало бы предпринять в связи с фальшивкой. Необходимо было незамедлительно связаться с ответственными работниками НКВД и выяснить, что им известно об этом деле, наметить, как и в какой форме дать отпор провокации, подготовить предложения для наркома.

16 апреля Совинформбюро опубликовало сообщение, разоблачающее провокационные вымыслы Геббельса.

Нашлись, однако, и такие люди, для которых на первом плане стояла не истина, а политические интриги против СССР. Нашлись они среди реакционных польских деятелей, задававших тон в правительстве Сикорского и в эмигрантской прессе. Они подхватили геббельсовскую фальшивку и повели разнузданную антисоветскую кампанию. Делая вид, что он принял фашистскую фальшивку за истину, министр национальной обороны генерал Соснковский обратился 17 апреля параллельно с гитлеровским министром иностранных дел Риббентропом в Международный Красный Крест с просьбой «расследовать» Катыньские события. И хотя любому мало-мальски искушенному в политике человеку было ясно, что никакое беспристрастное расследование на оккупированной немцами территории невозможно, с позицией Соснковского солидаризировалось 18 апреля и правительство Сикорского в целом.

Итак, правительство Сикорского – какой бы ни была позиция самого премьера – фактически отошло от союзных отношений с Советским правительством. При таком положении вещей Советскому правительству не оставалось ничего иного, как прервать с ним дипломатические отношения. Соответствующее решение было принято 21 апреля, о чем в тот же день сообщено британскому премьер-министру Черчиллю и президенту США Рузвельту в идентичных конфиденциальных посланиях Сталина.

Однако прошло еще несколько дней, прежде чем решение Советского правительства было осуществлено. Только 25 апреля нота о «перерыве отношений» была вручена Молотовым польскому послу Ромеру.

Рождение этого документа произошло необычным путем. Кажется, это был первый случай, когда проект ноты польскому посольству составлялся не у нас в отделе, с последующей санкцией Вышинского или Молотова, как бывало всегда на протяжении предыдущих лет. На сей раз она составлялась вообще не в наркомате, а в Совнаркоме, И. В. Сталиным, и представляла собою не что иное, как копию его послания Черчиллю и Рузвельту от 21 апреля.

Таков был печальный финал дипломатических отношений с эмигрантским польским правительством, установленных в 1941 году, как дружественных и союзнических, но не выдержавших бремени антисоветских тенденций в политике польского правительства. В то же время он явился и началом заката эмирантского правительства, растерявшего свои престиж в глазах патриотически настроенной части польского народа, а также в значительной мере и в глазах наших западных союзников. Впрочем, последние, несмотря на свое скептическое отношение к правительству Сикорского, все же продолжали его поддерживать и даже пытались удержать Советское правительство от его решительного шага. Однако их усилия в этом направлении не увенчались успехом. Советская сторона не видела больше возможностей для контактов с правительством, проводящим враждебную политику.

Скатившись на обочину большой исторической дороги, правительство Сикорского тем самым расчистило на ней место для подлинно патриотических сил польского народа, способных выразить и отстоять его коренные национальные интересы, действуя в дружбе и союзе с советским народом. Отстоять не на словах, а с оружием в руках в боях против гитлеровских оккупантов.

Такие силы уже действовали в оккупированной Польше. Существовали они и на советской территории, будучи объединены Союзом польских патриотов, к которому непрерывно примыкали все новые и новые группы поляков. Польские патриоты отчетливо видели, кто их друзья и кто враги, с кем им шагать нога в ногу.

Об этом говорила вся практическая деятельность Союза польских патриотов. В начале мая Союз сделал новый важный шаг, обратившись в Совнарком СССР с ходатайством о разрешении создать на советской территории польскую пехотную дивизию имени национального героя Польши Тадеуша Костюшко, которая воевала бы против немецко-фашистских оккупантов вместе с Красной Армией. 6 мая Государственный Комитет Обороны удовлетворил это ходатайство. Так начался новый, плодотворный этап в советско-польских отношениях.

8–9 июня в Москве проходил Первый съезд Союза польских патриотов, принявший программную декларацию, принципиальные положения которой совпадали с политическими принципами Польской рабочей партии. Президиум съезда обратился к Совнаркому СССР с благодарностью за согласие на формирование польской дивизии и за помощь польским беженцам. Президиум заверял, что поляки в СССР выполнят «свой солдатский долг и, борясь плечом к плечу с героической Красной Армией против немецких захватчиков, спаяют кровью братство оружия и дружбу между польским народом и народами Советского Союза».

Заверения польских патриотов не были пустым звуком, как оставившие печальные воспоминания пылкие клятвы генералов Сикорского и Андерса. Уже в октябре 1943 года дивизия имени Костюшко участвовала в боях Красной Армии под Ленино. Приток польских добровольцев помог Союзу польских патриотов сформировать и другие части, которые в марте 1944 года были объединены в 1-ю Польскую армию, прошедшую славный боевой путь бок о бок с Красной Армией через Белоруссию и Польшу и завершившую его в разгромленной Германии.

* * *

Как складывались дипломатические отношения с другими странами, входящими в компетенцию отдела?

Советско-чехословацкие отношения продолжали развиваться на основе дружественного сотрудничества и взаимной помощи в борьбе против гитлеровской Германии. Большое значение имело то, что уже в марте 1943 года оно воплотилось в совместные боевые действия чехословацкого батальона и частей Красной Армии под селом Соколовой. Осенью численно выросшие чехословацкие части сражались под Киевом и Белой Церковью, а в дальнейшем, развернувшись в корпус под командованием генерала Свободы, участвовали вместе с Красной Армией в освобождении Чехословакии.

Успешно развивалось и политическое сотрудничество. В отличие от польского правительства, своего соучастника по польско-чехословацкой «конфедерации», чехословацкое правительство во главе с президентом Бенешем проводило более реалистическую политику.

В мае оно фактически отмежевалось от антисоветской кампании польского правительства. 20 мая собравшийся в Лондоне чехословацкий Государственный совет принял резолюцию, осуждающую антисоветскую пропаганду, направляемую из Берлина. «Кульминационным пунктом злостной антисоюзной пропаганды, – говорилось в резолюции, – была в последнее время грубо сфабрикованная ложь о так называемой Катыньской расправе». И хотя формально Государственный совет осуждал немецкую пропаганду, было совершенно очевидно, что вместе с тем осуждению подвергается и эмигрантское польское правительство, подхватившее и распространявшее эту «грубо сфабрикованную ложь». Одновременно Государственный совет выразил сожаление по поводу «недружественного поведения польского правительства в отношении жизненных интересов Чехословакии», подразумевая под этим притязания правительства Сикорского на принадлежащий Чехословакии Тешинский округ, захваченный польскими войсками после «мюнхенского диктата».

Реалистический курс чехословацкого правительства выразился также в инициативе заключения с Советским Союзом Договора о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве. До того как официально выступить с предложением по этому вопросу, оно провело полуофициальный зондаж. Осуществлял его чехословацкий посол Зденек Фирлингер в беседах со мною в марте, когда моим постоянным местопребыванием был еще Куйбышев. Не в пример своим польским коллегам С. Коту и Т. Ромеру Фирлингер, не страдавший гипертрофированной протокольной амбицией, и раньше нередко наносил мне визиты, хотя в качестве Чрезвычайного и Полномочного Посла мог все свои сношения с Советским правительством вести непосредственно через наркома или его заместителей, а в особых случаях – и с Председателем Совнаркома Сталиным.