Текст книги "Рус Марья (Повесть)"

Автор книги: Николай Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Оцепить дом, чтоб ни один гад не ушел! – командует Дмитрий Дмитрии, пока Марья Ивановна бинтует ему голову. – Подпалить гадючье гнездо!..

Прав комиссар, незачем рисковать людьми. Партизаны тащат к сеням солому, поджигают. Пламя разрастается, его красные языки тянутся вверх, облизывая крышу.

– Женщины и дети, выходите!.. У кого нет вины, выходи!.. Не тронем!

Молчат в хате, не откликаются. А пламя все растет, – и сени в огне и чердак.

– Что ж они там медлят?

– Кому надо, те выйдут!..

В разбитом окне появляется хозяйка дома, вперед себя она выталкивает плачущего парнишку лет десяти, потом вылезает сама. Из хаты ей подают еще одного мальца.

– Есть еще кто?

В ответ нецензурная брань и выстрелы.

– Ну, тогда получайте по заслугам!

В окно летит бутылка с зажигательной смесью. Крибуляк и Почепцов отстегивают гранаты от поясов, бросают их туда же. В хате – геенна огненная, теперь там, конечно, ни единой живой души.

– Выходи, кто уцелел!..

Ни голоса в ответ, ни звука. Падают пылающие стропила, рушится потолок.

– Всем предателям капут!

Партизаны окружают вышедших из огня, чтобы узнать, кто же были гости Симачевых. И тут, пользуясь подходящим моментом, из горящей хаты выскакивает кто-то страшный, весь изодранный, в кровище и бежит, прихрамывая, к лесу. Еще бы немного – и прозевали. Ударили по нему из десятка автоматов – немного до леса не добежал. В убитом опознали Жорку Зозолева. Еще одним подлецом стало меньше на белом свете.

С гадючьим гнездом покончено. Как подтверждает жена Симачева, в их доме кроме ее мужа и сына было четырнадцать старост и старшин, приехавших на совещание, а также пятеро местных полицаев. Партизаны и собравшиеся у пожарища жители Любежа, разойдясь по группам, делятся новостями. А тем временем со стороны Клинцовских лесов по зимнику в село въезжают первые подводы партизанских обозов.

«Наши!» Марья Ивановна вместе со всеми в одном потоке, устремленном навстречу вступающим в Любеж. Все ли у них в порядке, все ли целы?

Разведчики рассказывают, что была еще одна стычка с карателями, пострадавших нет, но часть обоза пришлось бросить. Там, на одной из повозок, находился узелок с вещами Марьи Ивановны. Досадно, конечно, что последнее добро пропало. Главное – люди живы, отряд благополучно выбрался из лесов, свели счеты с целой бандой предателей.

На улицах села обозы распадаются – разъезжаются по дворам, становясь на ночевку. Повсюду оживленный говор, лай собак, скрип ворот и калиток. А с низины появляются все новые и новые повозки с боеприпасами и продовольствием, с детишками и партизанскими шмутками. Проезжает хозяйственник, тот самый, с кем Марья Ивановна в постоянной ссоре, любитель лаптей. Качается на возу бабка Васюта, шагают за повозками уставшие коровы.

– Марья, гляди!.. Лота, конь Васька!

Обернулась на обрадованный голос Крибуляка.

И действительно, в нескончаемом живом потоке плетется их гнедой, укрытый попонкой, целый и невредимый. Любопытно, как он оказался при отряде.

– Навстречу нам бежал, – рассказывает партизан-ездовой. – Весь взмыленный!.. Смотрим, а в санях – подарочек… Вот была радость, спасибо вам!.. Коня-то я, видите, укрыл, чтоб не простудился!.. А трупы в яру бросили, как падаль… Собакам – собачья и честь!..

20

Еще до вступления в Хинельские леса Марья Ивановна почувствовала: что-то с ней творится неладное. Чего бы ни поела – мутит, а запаха мясных щей совсем переносить не может. Просто неудобно перед людьми за свое нездоровье. Слабость в ногах, учащенное сердцебиение, головные боли. «Наверное, оттого, – подумала, – что посидела в керосиновой бочке…»

А то и совсем чудно – подавай ей острую и соленую еду, какую она сроду не любила. Подумала: может, оттого так, что и в копай-городе, и тут, в Хинели, всегда в соли нужда была, вечно ее недоставало. Дескать, всегда так: чего нет, того и хочется…

Во сне одно и то же мерещится – яблоки на ветках висят, мелкие, зеленые. Не выдержала, пошла по лесу, выискивая лесину-дикушу. Нашла, из-под снега выкопала желанное лакомство, и теперь лесовки – первая и единственная еда Марьи Ивановны, хотя отвар, который она из них делает, такой, что, кроме нее самой, никто эту кислятину пить не хочет.

Поведала о своих бедах Андрею Иванычу, а он, обычно всегда чуткий к своей подруге, словно бы не понял, что она ему сказала. Поделилась с бабкой Васютой горем, та сказала такое, о чем и речи быть не может: будто бы Самонина затяжелела… Пошла в санбат– фельдшер выслушал внимательно жалобы больной, осмотрел, однако ничего определенного сказать не смог, лишь пообещал свозить ее как-нибудь к хорошей своей знакомой врачихе, гинекологу.

Неожиданно появился аппетит. И так захотелось жареной картошки с луком и чтоб обязательно на гусином жире – невмоготу, хоть плачь!

Картошка есть и луку найти нетрудно в лагере, но где раздобыть жиру, да еще гусиного, когда каратели второй месяц душат партизан в голодной блокаде?..

– Ты меня извини, Андрюша, что тревожу тебя разными просьбами… Больная я…

А он улыбается. Эх, кому горе, а кому – веселье…

– Марья, это не болезнь. Это хорошо!.. А жиру гусиного я тебе достану…

Крибуляк на целые сутки где-то запропал и вернулся к утру, усталый и довольный. Из кармана шинели он вынул осторожно, как некую драгоценность, бутылку-трехчетвертку, торжественно передал ей. Вынула пробку, понюхала – он, гусиный. Душистый, вкусный!

Приготовила желанную еду. Может, впервые за эти месяцы и поела как следует, душу свою ублажила. Подумала: теперь трехчетвертки недели на две хватит, – вот и поддержу здоровье, а то совсем как ветка сухая стала.

Однако второй-то раз попробовать полюбившуюся еду и не пришлось. Зима залютовала – что ни день, то обмороженные в лагере. А чем спасаться обмороженным, как не гусиным жиром? Тому ложку, тому – пол-ложки, а как не дать? Жалко ребят. Жиру-то дашь чуть, а глядишь, и уши целы, и побелевшие щеки зарумянились, и руки перестало ломить. Идут к Марье Ивановне, ну словно бы у нее лазарет. Жиру в бутылке все меньше. Под конец забоялась, а вдруг ее черт попутает и она переведет остатки жира на картошку, – тогда пропало драгоценное лекарство. Самонина понесла трехчетвертку фельдшеру.

– Возьмите, пожалуйста!.. Я знаю, у вас нечем обмороженных лечить.

Фельдшер подержал, подержал бутылку в своих руках и отдал обратно.

– Нет, держите его у себя… У вас оно будет целее!.. А тут еще кто-нибудь с хлебом его поест…

Так и ходили к ней обмороженные, пока бутылка не опустела.

Оказывается, у Санфирихи тоже была четвертушка гусиного жира, она отлила немного и больше не дала ни капли.

– А чем я весной сапоги буду мазать!..

Когда немного потеснили карателей от Хинельских лесов, партизанский врач выполнил свое обещание. В сопровождении Крибуляка он привез Марью Ивановну в лесной поселок на Брянщине, расположенный километрах в тридцати от лагеря. Врачиха скрывалась у одного из подпольщиков – чернявая, пожилая, Руфой Борисовной звать. Она осмотрела Самонину и неожиданно для нее сказала с доброй, обнадеживающей улыбкой:

– Ну что ж, милочка, все хорошо!

– Как это все хорошо, если я болею! – возмутилась разведчица.

– Так вы не знаете, что с вами?! Вы беременны!.. Да у вас же скоро будет первое движение плода!..

– Какого плода! – не унимается Марья Ивановна. – Да что вы говорите! Я с первым мужем восемь лет прожила – ребенка не было. А с этим мне всего-то удалось две ночи провести – откуда же ребенку взяться?!

Все хохочут, а врачиха пуще всех.

– Как же вы не понимаете?!

– А вы здорово понимаете – ребенка мне навязываете…

Новый взрыв смеха, а Самониной горе – захлебывается в слезах: жалкует, что произошло с ней непредвиденное. Зла она и на врачиху, и на фельдшера, а особенно на Крибуляка. Ишь, смеется! Вон, значит, почему он улыбался в ответ на ее жалобы. Самой-то откуда знать, что с ней, если даже и не надеялась, что у нее могут быть дети. Марья Ивановна не против ребенка, только время-то какое – горе кругом. Страшно и подумать, что она в положении, стыдно перед партизанами с брюхом ходить, боязно, что они будут над ней смеяться. Вот от этого-то и досадно.

– Доктор, а нельзя ли что сделать?

– Можливо ли, Марья! – пугается Крибуляк. – Не дам губить моего словака!.. Не дам!.. Сын у нас будет, я знаю… Хорошо!..

Нельзя отказывать своему другу в отцовской радости. А сама разве не мечтала о детях!

«Ладно, – решает Марья Ивановна, – пусть будет ребенок, своя кровиночка! Пусть будет, несмотря ни на что! Ведь если его погубить – совесть замучает. Да и разве виноват он, что в недоброе время суждено ему зародиться…»

21

Все ближе фронт. В сводках Информбюро, которые по нескольку раз в день зачитывают повеселевшие командиры, – знакомые названия: ростовские, воронежские, а теперь вот и курские, наши. На душе горячо от надежды на скорое освобождение.

Самолеты с красными звездами на крыльях все чаще пролетают над лагерем. Прибавляя радости партизанам, ветер принес целое облако листовок. У каждого побывали в руках драгоценные посланцы с Большой земли, и теперь только и слышно повторяемое на разные голоса, полюбившееся, желанное:

 
Фронтовик – домой, партизан – домой,
А немцам и полицаям – голова долой!..
 

Клинцовская партизанская бригада наготове. И наконец приказ: немедленно выйти на встречу с Красной Армией.

Ночь. Вьюжный февраль гудит в непроходимых лесных чащобах, пробуя крепость дубов-столетников, мечет сугробы у выворотней, у партизанских оборонительных завалов, на обочинах дорог.

Под покровом вьюги движется армия народных мстителей. В голове колонны, как всегда, глаза и уши отрядов – разведчики. Крибуляк и Марья Ивановна вместе, на одной подводе. Она в полушубке и мужской шапке-ушанке. Он, как обычно, в словацкой форме, поверх которой брезентовый плащ. Неразговорчив Андрей Иваныч, измучен бессонницей – только-только вернулся из многодневного поиска пропавших разведчиков. Вырученные им – три наших товарища, среди них и Почепцов, еще более уставшие, обессиленные побоями и голодом. Наверное, лишь поэтому перед выходом из лесов вперед пропускается, как наиболее боеспособная, разведрота михайловского отряда.

У спуска в лог колонна остановилась. Приказано не курить, не разговаривать: место опасное, возможна засада.

Вокруг напряженная, жуткая тишина. Глухой лог, наверху деревья и стога. Метет понизуха. Кажется, что там какое-то движение: не враги ли это скользят на лыжах в белых маскировочных халатах.

Минут через десять после ухода михайловской разведроты Покацура шепотом командует:

– Пошел!

Вся колонна пришла в движение. Всхрапывают кони, глухой стук летит из-под копыт. Живой поток из повозок, верховых и пеших следом за разведкой хлынул в расселину оврага.

Вдруг оттуда, куда ушли михайловцы, вспыхивает зеленый свет ракеты и сразу же пересверк выстрелов и разрывов, грохот близкого боя.

– Марья, здесь капкан! На-ка, поправляй лота…

Не успел Крибуляк передать вожжи, как наверху застрочили взахлеб автоматы, над самой головой застучал пулемет. Сразу же запылали подожженные карателями стога сена. – Стало светло, как днем.

Назад хода нет, только вперед. Хоть и на смерть, а все равно надо идти.

– Давай, давай!.. – Десятки суровых голосов позади, и Марья Ивановна изо всех сил стегает коня кнутом.

Ее друг, приготовив гранаты для боя, непрестанно бьет из карабина поверху, где засели каратели.

– Марья, если буду жив, клянусь, никогда тебя не оставлю, всю жизнь буду с тобой!.. – шепчет Крибуляк. – А если погибну, пожалуйста, не забудь моих девочек, возьми их к себе… С тобой они не пропадут… Поклянись, что сделаешь это!..

– Клянусь!..

Слышно, как наверху по обеим сторонам лога в бой вступают наши боевые роты.

В самом узком месте оврага – перекинутые повозки, бьющиеся в предсмертной агонии лошади, трупы убитых партизан. Бросились к ним – нет ли кого живого. Одного нашли. Только и успевает прошептать:

– Передайте нашим, что нас уже нет!..

Двадцать два человека пали – вся михайловская разведрота. Погибли, но не дали карателям оседлать дорогу, бились в неравной схватке, пока не подоспело подкрепление.

Утро застало партизан в одной из деревень, где остановились, чтобы отдать свой последний долг погибшим товарищам и приготовиться к новому ночному переходу, который обещает быть не менее трудным и опасным: предстоит пересечь линию железной дороги, а по данным разведки, на этом участке круглосуточно курсируют два вражеских бронепоезда.

Вперед высланы две группы подрывников с заданием заминировать железнодорожное полотно к моменту, когда подойдет бригада. А как спустились сумерки, двинулась вся партизанская армия. На пути был полицейский гарнизон. Думали, что немецкие прихвостни примут бой, а они разбежались, поэтому к дороге партизаны прибыли раньше срока.

На взгорьях, за железнодорожной насыпью, виднеются родные Клинцовские леса, и каждый мысленно уже там.

Взлетели ракеты, красная и зеленая, – сигнал для подрывников. Взрыв, грохнувший километрах в двух-трех, дает знать, что одна группа минеров сделала свое дело. Что ж ничего не слышно в противоположной стороне? Неужто хлопцы оплошают?

– Мовчат… Чи погибли вси, чи що… – беспокоится Покацура. – Ну и дела-a!..

Совсем неподалеку слышатся приближающиеся отрывистые гудки паровоза.

Спирин высказывает предположение, что минеры просто выжидают: добыча заманчива, и кому бы не хотелось свалить под откос вражеский бронепоезд?

Показался он неожиданно для всех. Слепяще светят прожекторы, сея панику среди партизан.

А головные подводы только-только подъехали к насыпи. И как назло, самая первая застряла на рельсах. Бьет ездовой коня, а воз ни с места.

– Застрелю-ю! – с яростным криком метнулся Китранов, выхватывая пистолет. И так жалко, что мужик-ездовой сейчас пропадет ни за грош.

– Рóги, рóги! – взметнулись сразу несколько голосов.

Вот какая чертовщина! Коровья голова в санях. Не заметили, как на увалах она наперед подалась, сползла, ну и уперлась рогами теперь под рельсы, затормозила.

Сейчас же все с воза долой, башку коровью долой. Поток повозок хлынул на другую сторону полотна. Щелканье кнутов по лошадиным крупам, треск повозок, крики, нецензурная брань.

А бронепоезд все ближе. Многие еще надеются, что вот-вот раздастся взрыв и это черное, слепящее прожекторами чудовище рухнет под откос.

– С-сукины с-сыны!.. – не выдерживает Беспрозванный, скрипя зубами. – Прошляпили, паразиты!..

Немцы уже заметили партизан, хлестнули издалека пулеметными очередями. Несколько лошадей, взвизгнув, рухнули, перекидывая повозки. На них громоздятся вкривь и вкось другие сани, валятся перепуганные лошади. Давка, неразбериха. Те, кто успел перейти через дорогу, подобрав раненых и убитых, наметом гонят лошадей к лесу. Неуспевшие перебраться поворачивают назад.

– Товарищ комиссар! – Крибуляк пробивается к Беспрозванному. – Прошу два солдата!.. Можливо подорвать бронепоезд!..

Набирается до десятка добровольцев. Андрей Иваныч накидывает белый маскхалат, уползает с бойцами в сторону, где, освещая все вокруг и треща пулеметными очередями, пыхтит и грохочет бронированная крепость на колесах. Вскоре оттуда слышатся глухие взрывы. Подается команда двигаться параллельно дороге, чтобы объединиться с отрезанными отрядами бригады.

Самонина волновалась за Андрея Иваныча. Но вот из темноты его голос, возбужденный, гневный:

– Это не советские люди!.. Не любят они свою родину!.. Можливо ли так!.. Им задание – дорогу рвать, а они у лесника пить водку!.. Плохо, очень плохо!.. – И все это пополам с дурными словами, каким научили его в копай-городе от безделья и озорства.

– Нашлись пропадущие!

Не выполнившие задания подрывники связаны и обезоружены Крибуляком. Оба пьяны-пьянехоньки, что называется, и лыка не вяжут.

Андрей Иваныч, презирающий всяческих нарушителей дисциплины, все никак не успокоится, и теперь достается уже не одним виновникам только что случившегося несчастья.

– Пить… этот… самогон?! Тьфу!.. И так много!.. Большая-большая кружка!.. Мы, словаки, пьем сливовицу, сладкую, рюмочкой пьем, вот такой маленькой… И кушать надо, кушать!.. А партизан утрется рукавом, и это у вас называется… э-э… закусить мануфактурой!..

Правильно он говорит, а мужики зубы скалят: его нерусский выговор наших слов, неумелая ругань, конечно, им в забаву, и это еще более возмущает Крибуляка.

– Какого бога смеетесь?!

Марья Ивановна тут как тут. Берет расходившегося друга под руку и уводит к своей повозке.

Через полчаса по колонне проходит известие, что вся бригада в сборе. Двинулись дальше по знакомому лесному большаку. Подвода Самониной и Крибуляка в колонне головная. Деревья шумят вверху, вокруг все спокойно, ни крика, ни выстрела. Чащобы сменяются полянками.

– Сама поправляй лóша… Не мóжу на ветер сидеть… Глаза колет…

Передав вожжи Марье Ивановне и повернувшись к ней спиной, Крибуляк усаживается поудобней, вскидывает на голову башлык плаща. Столько ночей без сна, как тут не болеть глазам…

Дорога идет то наизволок, то под увалы, вилюгами. Приглядывается Марья Ивановна к чернеющим во мгле кустам и деревьям, к пенькам и выворотням: нет ли опасности. Сколько раз напарывались на засады. Вот словно бы кто-то за деревьями прячется. Попридержала коня, – нет, это лишь померещилось.

– Но-о, Васька, но-о!..

Выехали на Долгую поляну. Место открытое, вся колонна на виду: этакий хвостище тянется по лесу.

Вдруг всхрапнул конь, запрядал ушами и ноги его наструнились. Самонина замерла, тараща глаза в молочную мглу. Дерево, что ли, поломанное впереди и что-то в нем неестественное. Намотала вожжи на руки, изо всех сил потянула на себя.

– Андрей Иваныч, засада!..

– Кустов боишься… Но!.. – Крибуляк, не оборачиваясь, хлещет коня плетью. Марья Ивановна вожжи крепко держит, а лошадь, занузданная, становится на гопки.

– Конь беду чует, а ты не чуешь!.. Погляди!

Досадуя на ее упрямство, он поворачивается, снимая башлык.

– И верно, кто-то есть…

Партизанскую одежду с себя долой, остается в немецкой, на шею – трофейный автомат.

– Что там у вас? – кричат сзади. – Самониха, дай дорогу!..

– Тише!.. Где командиры?

Следом за комиссаром подходят Спирин, Сафонов, Почепцов, еще кто-то.

– Засада!..

Все напряженно всматриваются во тьму, куда с разрешения командиров уходит Крибуляк, маяча на фоне ночного мутного неба. Слышится голос Андрея Иваныча, что-то выкрикивающего по-немецки. От показавшегося подозрительным сломанного дерева отделилась человеческая фигура, из кустов выходят еще трое. Крибуляк что-то им объясняет, жестикулируя, они здороваются и чуть ли не обнимаются с ним. Вперемежку с его речью долетают до слуха обрадованные возгласы немцев.

– Пора! – Беспрозванный и Сафонов пошли первыми, оба в форме вражеских офицеров, за ними – Сивоконь, Почепцов, еще пять-шесть бойцов с полицайскими повязками на рукавах.

Что происходит там, впереди, трудно понять. Подошедшие вместе с Беспрозванным также ведут с незнакомцами как будто бы мирный разговор. Чей-то резкий выкрик, затем шум недолгой схватки.

Лишь когда разрешено было подъехать, Марья Ивановна узнает от Васи Почепцова, что захвачены четыре немецких летчика и самолет. Новость пошла дальше по колонне. За несколько минут у двухмоторного «юнкерса» накапливается толпа ликующих партизан. Они окружили пленных, рассматривают пулеметы, снятые летчиками с «юнкерса» и установленные на перекрестке дорог. Люди оживленно делятся впечатлениями, хвалят Крибуляка.

И действительно, молодец Андрей Иваныч! Экипажу самолета, совершившему тут вынужденную посадку и занявшему круговую оборону на случай встречи с партизанами, он выдал себя за командира карательной экспедиции, а партизан – за мадьяр и полицаев, едущих для облавы на «лесных бандитов». Если б знали немцы, кто перед ними, сколько бы людей наших они побили. Страшно глядеть на груду боеприпасов, заготовленных ими для боя. А благодаря Андрею Иванычу по партизанам не сделано ни единого выстрела.

Все четыре летчика – офицеры. При них планшеты с картами и важными документами, рация.

Партизаны в самолете обнаружили запас продовольствия, поделили между собой сигареты, шнапс, консервы, женщинам раздали шоколад. Марье Ивановне тоже досталось на один зубок. Самолет облили бензином и подожгли.

Бригада продолжает путь туда, откуда поднимается утро и доносится грохот приближающегося фронта. Крибуляк в настроении: размашисто шагая за санями и прислушиваясь к далекому грохоту, он выкрикивает задорно, изменяя слова листовки на свой манер:

 
Фронтовик – домой, партизан – домой,
Чех, словак – домой, болшевик – домой.
А немцам и полицаям – голова долой!..