Текст книги "Рус Марья (Повесть)"

Автор книги: Николай Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

4

Занималась вечерней уборкой, когда заявилась Вера Пальгул.

– Самониха, можно к тебе?

С нею вместе пришла Клава Бурынченко.

По старой памяти ввалились в хату, не ожидая ответа. Смеющиеся, напомаженные, разодетые, пахнущие вином и духами. Словно ни войны, ни горя людского. Кто у власти – им что ни черт, то батька, живут в свое удовольствие, думают, что и все такие. Конечно же, приглашать пришли на офицерскую вечеринку.

Виду не подала, что догадывается о причине их прихода. Сдерживая негодование, неторопливо стерла со стола, зажгла семилинейную лампу, сделав огонь поярче, повесила ее над окном – условный знак партизанским связным, что в доме есть посторонние.

Агрономша – баба видная, дал красоту бог, а кому давал, не спрашивал: круглолицая, витой волос, брови в струнку, глаза голубые, под кофтой пышные груди толкаются.

Сам дерюжинский комендант, полковник фон Дитрих, облюбовал Веру. И всегда возле нее офицеры, и как это ей не противно!

Бурынченко, та дурная, с ней Марья Ивановна и до войны ничего общего не хотела иметь. Ишь пришипилась, как будто ее тут и нет! С женой же агронома были, как сестры, неразлейвода, всеми тайнами с ней делилась, даже указала, где свое добро припрятала.

– Приоденься, Маша, и пойдем в казино… Потанцуем, повеселимся…

И тут Самонина не дала ходу своим чувствам: надо от них побольше выведать, а выругать всегда успею.

Расспрашивала их, как и что. Ничего полезного. Известно, какие интересы у подобных красоток. Для вечера немцы поручили им подобрать десятка два женщин, чтоб покрасивей да помоложе. Марью Ивановну порекомендовали в первую очередь: и симпатичная, и фигуристая, и на гитаре сыграет, – такая им по вкусу! Будут лишь немецкие офицеры да словацкий капитан Крибуляк – чистенькие, учтивые, ручку целуют, данке-битте говорят, не то что наши хамы…

Это было уж слишком.

– Так, значит, наши хамы, да? Немцы вам лучше?.. Вон из хаты, продажные твари, вон!

Гостьи опешили, толстуха аж со стула подскочила, побелела от неожиданности.

– Ты что?! Как тигра какая… кидаешься… Хотели тебе добра. Может, кому понравишься, жить было бы легше…

– Не хочу я вашего добра! Уходите! Порекомендовали… Чужими фигурами торгуете! Бесстыжие!.. Мужья ваши родину защищают, может, сейчас раненые лежат, а вы что делаете, трепохвостки чертовы!..

– Ну, ладно, ладно! – Пальгул посуровела, – Сама-то как будто чистая… Спекулянтка!.. Что же мы немцам скажем, ты ведь в списке…

С трудом подавила в себе горечь несправедливого упрека.

– Знаю, что скажешь!.. И что братья у меня коммунисты, и сестра… И что муж мой коммунистом был, и…

– Да! И какая ты есть, скажу!.. Тебя семь собак не перебрешут!..

Ушли. Уронила голову на руки. Как обидно!

Много ли, мало ли просидела так за столом, должно быть, с полчаса. Услышала, как кто-то прошел по двору, открыл сени, переступает через порог хаты.

– Добри вэчэр!..

Кто входит, было безразлично, и лишь голос и твердый нерусский выговор, показавшиеся знакомыми, заставили ее обернуться.

Словацкий капитан! Стоит у порога: шинель внакидку, фуражка в руке. И, кажется, удивлен не меньше.

– Рус Марья?! Мы с вами старые знакомые! Подруги вас ругают, так ругают!..

Выполнила Пальгул свою угрозу. Всего ожидала от бывшей подруги, но только не этого. Предала!..

– Я пришел позвать вас на вечер, паненка…

И этот о том же. Вот наказание!

– Какая я паненка! Я жена рабочего! Панов у нас еще в семнадцатом году всех перевешали!

– А как же мне вас называть?

– Никак!

Душа ожесточилась, ни робости в ней, ни страха. Слезы встают у горла, говорить не дают.

– Мужа у меня убили немцы… Четыре моих брата на фронте и сестра… А куда зовут меня эти изменницы и что нужно вам от меня?!

Спохватилась: зачем я это все ему говорю, разве он поймет! Отвернулась, давая понять, что никакого разговора между, ними больше быть не может.

Слушала и следила краешком глаза, как офицер молча ходил по комнате, курил, задумчиво разглядывал развешанные на стене портреты и фотографии, изредка вздыхал о чем-то. Что он за человек, о чем он думает и что у него на душе? С какой целью прибился он к Пальгул и ее компании, с какой целью он постоянно ведет разговоры с местными жителями и заходит в их дома, какой интерес привел его сюда – ведь только что ему расписали, кто она такая?.. Не пострадает ли теперь она или ее дело? А может, пока еще не поздно, надо развеять впечатление Крибуляка, пересилить себя, рассмеяться и сказать, что это она только притворялась, что она готова идти с ним на вечеринку. Туфельки на высоком каблуке, кажется, есть в шкафу. Платье и кофта – в чемодане, только погладить. Жаль, шубка в тайнике! Но ничего, можно надеть плюшевый жакет!.. Эх, была не была! Тогда и предательницам никто не поверит, возможно, и для дела будет больше пользы…

Кровь прилила к лицу, все в ней напружинилось – вот-вот она ринется в игру, как в отчаянную, смертельную схватку.

Скрипнула дверь: капитан собирается уходить. Обернулась к нему и вдруг по его виду, по его глазам поняла, что он не из тех, с кем можно фальшивить, и что с его стороны ей пока ничего не грозит. Ладно, пусть уходит.

Попрощался тихо и вроде бы виновато:

– Добра ноц!..

5

По первозимью дал знать о себе Беспрозванный. От села к селу прокатилась весть о ночном взрыве на железной дороге под Шумихой, о крушении немецкого эшелона. На станцию Дерюжную привезли раненых и убитых. Немцы в панике: «Партизанен!» Не до улыбок, не до «рус Марьи». Полицаи забегали. Жорка Зозолев ходит, хвастается:

– Будет Беспрозванный в моих руках! Вот для него!

Каждому показывает четыре больших граненых гвоздя, специально откованных в кузнице. Так и носит их в кармане. Люди от Покацуры принесли Марье Ивановне срочное задание – выйти в Шумиху на поиск связи с подпольным райкомом.

Позвала к себе в дом двенадцатилетнюю племянницу Нину. Соседке своей, Стефановне, наказала, чтобы и она присматривала за ее хозяйством. Убедила их, что идет будто бы вещи поменять, чем-нибудь разжиться и пусть о ней не беспокоятся – староста даст ей бумагу.

Наутро она уже была в хате старосты Петракозова, сидела за столом, выпрашивала всеми правдами и неправдами нужную справку. Староста, как и полагается по его должности, принял ее грубо, а ей это забавно: она же знает, что это человек свой, а он не знает, что она разведчица. Не подымая глаз, сердито ворошит седую бороду, грозит какими-то законами, всячески медлит – в общем-то очень хорошо играет свою роль.

Вдруг на улице скрип санного обоза, шум, возбужденные голоса. В хату вваливаются четверо полицаев.

– Почему не дал людей для облавы на партизан?! – Один из них норовит схватить старика за душу. Другие тоже наседают на Петракозова, размахивая кулаками. – Вот тебе, вот тебе, сволочь! – Хлоп, хлоп ему по загривку.

И началось. Детишки Петракозова завыли да на мороз, раздетые и босые. Марья Ивановна закричала: «Раз-бой!» – и хотела выскочить вслед за ними, как неожиданно вбежал в хату кто-то высокий и сильный, в словацкой шинели. С изумлением она узнала капитана Крибуляка, который, работая кулаками, вмиг раскидал полицаев по хате.

– Кого бьете? – зашептал в ярости. – Русского, своего!..

Сам оглядывается на двери – не слышат ли его на улице. Перед всеми поучительно повел пальцем:

– Абих вы были умны!..

Шум в петракозовской хате все же привлек немцев.

– Вас ист лос?

Полицаи к ним с жалобой:

– Нас словацкий капитан побил…

Крибуляк объясняет немцам на их языке, как все было, и так спокойно, словно он во всем прав, – да, дескать, я их побил, но они первые начали, избили, черт их побери, своего же старосту, есть свидетели, они могут подтвердить. Марья Ивановна кивает головой:

– Да, полицаи первые начали…

Староста тоже кивает, морщась и разминая пальцами синяк под глазом.

Полицаи не унимаются, еще долго переругиваются со старостой, принуждают его ехать с ними. Обозленный Петракозов надевает полушубок и ушанку, последними словами кляня собачью должность.

Напомнила было ему о деле, за которым приходила.

– Завтра! – Махнул рукой, ругнулся и вышел.

Тоскливым взглядом проводила его до саней, смотрела задумчиво вслед подводам до тех пор, пока не исчезли за поворотом. Пропала справка, и как-то надо обходиться без нее…

Не уехал лишь один Крибуляк, о чем-то разговаривает с женщинами у соседнего дома. Как он не похож на других, кто носит вражескую форму! Его сегодняшний поступок стал загадкой для Самониной: из каких побуждений он вмешался в драку? Почему он будто не обратил внимания на нее? К этому человеку надо приглядеться повнимательней.

Разведчица прислушалась к разговору, подошла. Шепнула одной бабе:

– Как его звать, спроси…

– Товарищ! – обратилась та к офицеру, и все засмеялись. – Господин пан, как вас звать?

Смеется и он.

– Зовите: Ондрей…

– А по отчеству как? – спросила Марья Ивановна. – Как отца зовут?..

– Ян… По-вашему, Иван…

– Значит, Андрей Иваныч!

– Андрей Иваныч? Добре! – Обрадованно хлопнул в ладоши.

– А где вы научились говорить по-русски?

– О, наши языки много похожи!.. – улыбается.

Оказывается, с ним разговаривать так же легко, как и с теми из солдат железнодорожной охраны, с которыми Марья Ивановна успела подружиться. Может, оттого, что она заняла его сторону во время ссоры в хате старосты, а может, по каким другим причинам, он все больше разговаривал с ней.

Спросил, нельзя ли у кого в поселке купить что-нибудь из продуктов.

Бабка Санфирова назвалась раньше других.

– Хорошо, мамичка, спасибо!..

– Могу продать и я, – сказала разведчица.

– И можно к вам когда-нибудь прийти?

– Приходите…

Одна из женщин поинтересовалась:

– А что у вас за деньги? Кто на них нарисован?

– А на ваших кто?

– На наших – Ленин.

– А на наших – черт, – отвечает, – черт, что затеял войну…

Каждой из собеседниц Крибуляк доверительно заглянул в глаза, и каждый взгляд ответил ему благодарностью.

– Скажите, а партизаны тут есть?

Женщины отворачиваются, у каждой вдруг обнаруживается какое-то спешное дело – расходятся по домам.

6

Думала ли когда Марья Ивановна, что придется ей объявиться в своем родном селе под чужим именем да еще в таком неприглядном виде? Маскироваться пришлось, старой бабкой намазалась: навела морщинок у рта и синевы под глазами, пригодился когда-то взятый из клуба и случайно завалявшийся у нее дома старушечий парик. Подходящей одеждой у Стефановны разжилась в сарае, у самой-то сплошь все добротное, модное да приметное, старье давным-давно на тряпки ушло. На ней шаль кое-какая, латаный-перелатанный полушубок, лапти, юбка обтрепанная, с бахромой до пят. На спине горб приделанный, в руке палка, через плечо сумка холщовая. Убогая, старая, нищая. И это при ев красоте и молодости, при ее достатке! И никакого стыда перед людьми за свой обман, потому что святое дело делает.

Куда ни зайдет, голосом (измененным, старческим жалуется:

– Сжег меня немец… Вот все у меня тут, а там лишь одни уголечки…

Ей в ответ вздыхают, сочувствуют, делятся своим горем – какой же отзывчивый и терпеливый в общей беде наш народ! – и покормят, и ночевать оставят.

Три дня ходит разведчица по Шумихе, многое разузнала, однако выполнить задание пока еще не удалось. Это, видимо, сделать не просто. На прошлой неделе фашисты расстреляли тут семью за связь с партизанами. Теперь и жители и партизаны осторожны, тем более, что сейчас, после недавней диверсии на железной дороге, сюда понаехали каратели.

В одном из разговоров Самонина услышала о каких-то странных немцах, которых видели в Заречье. Они приезжали на мельницу, будто бы мешки с мукой сами грузили, разговаривают по-нашему. К вечеру разведчица направилась в дальний подлесный конец села, к заречному хуторку из трех домов, известному здесь по имени «Кобелёк». Когда-то жил там один хозяин, держал собаку, и та для храбрости непрестанно брехала по ночам – отсюда и название. Марье Ивановне этот уголок села в прошлом был особенно дорог: здесь жил парень, первая ее любовь. Дом его в середке. А с краю живет хорошая подруга, муж у нее мельник, у них она и заночует.

Идет – поскрипывает снег под лаптями. Все вокруг напоминает о детстве: речка, где с криком и смехом барахтались в жаркие дни, горка, где катались на ледянках. А главное – леса, нависающие над речкой темные боры и дубравы. Ранней весной в них подснежники, как синяя вода, летом вдоволь ягод и орехов, грибы всякие – белянки, боровики, красноголовцы. По осени ходили за кислицами, за дикими грушами. Чем глубже, тем гуще леса с бесчисленными логами и котловинами, есть где укрыться партизанам.

Подруга не узнала ее, отказала в ночлеге:

– Самой, бабка, спать негде… У меня детишек орда целая…

Обманывает – всего-то у нее один ребятенок. Если открыться, наверняка пустит, но выдавать себя никак нельзя.

Разведчица ничуть не огорчилась: это хорошо, что не узнала, повернулась уходить.

– К соседке попросись, – услышала за собой, – од на она, как палец. Рада будет…

Было еще светло, когда Марья Ивановна постучалась в дом, в который не захотели ее взять замуж. Вышла старуха, грузная, сердитая. Зная ее нрав и набожность, разведчица поклонилась низко, перекрестилась.

– Пусти меня, ради Христа, переночевать… Моченьки нету, ног под собой не чую…

Сказала то же, что и в других хатах говорила. Сжалилась хозяйка над бездомной, впустила. Постелила соломки на полу возле порога, стянула подстилку с печи и подушку.

– Хорошо ли будет?

– Хорошо, милая, хорошо!

– Может, проголодалась, так я соберу что-нибудь на стол…

– Спасибо, у меня есть и хлебушек, и еще кое-что… Люди добрые подают во имя господа…

– Откуда сама?

– Из-за Дерюжной я, с Выселок…

– Много ли там немцев?

– Много…

– Хо-хо-хо, где их только нет, супостатов… Горе мне от них: сын запропал гдей-то, ни слуху ни духу… А тут еще сноха поганая, не ужились мы с ней…

Старуха опустилась на колени перед иконами.

– Упаси, господи, раба твоего Виктора на поле бранном… В трудную минуту помоги ему… Вразуми его, боже!.. – доносится ее горячий шепот из переднего ку-та. – А ты в бога веруешь?

– А как же!..

– Чего же легла, не помолившись?..

Досадуя на свою оплошность, разведчица притворно стонет.

– Ох, уморилась я, матушка, ноги не стоят, месту рада…

Долго ворочается в постели хозяйка, вздыхает, горюя о судьбе сына. Невдомек ей, что нету сна и ее случайной гостье. Нахлынули воспоминания, от которых на душе сладко и больно. В сумерках угадывается на стене темный квадрат портрета – конечно же, это он, кого любила. Сильные руки его были так ласковы, а синие глаза чисты, как родниковая вода. Словно лишь вчера держала его русую кучерявую голову на своих коленях, словно лишь вчера он был рядом, милый, добрый и такой безвольный…

Через час или два тихий стук в дверь и тревожный оклик хозяйки:

– Кто там?

– Открой, это я, соседка…

Звякнула щеколда, скрипнула дверь. За женскими легкими шагами чьи-то тяжелые, грузные. Холод понизу пошел, зябко. И вдруг – слепящий свет в глаза.

– А ну, бабка, давай на-гора! – требовательный юношеский голос.

Защищаясь рукой от фонарика, разведчица медлит.

– Старая я… Чего вам от меня надо?..

– Давай, давай, бабка! Знаем, чего… Елка-то, она ведь зелена, а покров-то, чай, опосля лета…

– Не со мной бы тебе, касатик, шутки шутить…

– Иди!

В грудь упирается черное дуло немецкого автомата. Дело серьезное. И куда ее тянут, и что это за люди?.. Ну и подруга, вот это удружила! Кажется, в ее хату ведут.

В теплушке у лампы спиной к двери сидел человек в форме немецкого офицера. При появлении разведчицы он обернулся и приподнялся, вглядываясь с любопытством: что, мол, это за бабка. Плотная, крепкая фигура, широкое лицо, живые глаза. Марью Ивановну в жар бросило. Как не узнать ей Беспрозванного – сколько раз видела его и в Любеже, и в Ясном Клину, разговаривала с ним. Сбросила с головы маскировку.

– Дмитрий Дмитрии, здравствуйте! Не узнаете?.. Я к вам от Покацуры…

– Наконец-то! – привлек ее к себе секретарь райкома. – Вот так подозрительная старуха!.. Ха-ха! А мне о вас все уши прожужжали. Ходит, дескать, по Шумихе, партизанами интересуется. Ну рассказывайте, как там дела…

Забавно смотреть на Беспрозванного и его спутников, одетых в немецкие мундиры. У всех лакированные кобуры, портупеи. Смешно выглядит знакомый Марье Ивановне по Любежу толстоватый Китранов – точь-в-точь какой-нибудь фашистский начальник. Дерюжинцы Иван Сивоконь и Федя Сафонов оба русые, от немцев не отличишь. В штатском лишь тот парень, что забирал Марью Ивановну, медвежеватый, добродушный, – Вася Почепцов, комсомолец из Любежа.

– Этот у нас за полицая, а бывает, и за переводчика…

– Неужели язык знает?!

– О, это ни к чему! Давай на-гора и никаких гвоздей!..

Весело засмеялись. До чего же хорошо с ними! Вот они, свои люди, вольные, бесстрашные народные мстители. Целы и невредимы.

Рассказывает им разведчица о партизанах Клинцовских лесов, об их нуждах, трудностях и утратах, о том, что видела своими глазами. Партизаны все более оживляются: вот если бы всем собраться в один кулак да ударить по немцу! Каждый делится своими мыслями с Беспрозванным, перебивают друг друга. Секретарь райкома морщит лоб, думает: в такой обстановке даже малейший промах может погубить отряд, от прошлых ошибок еще не очухались как следует…

Да, трудно им пришлось. С изменой Черноруцкого отряд лишился всех своих продовольственных баз, всех явок. Став начальником полиции, предатель сам повел карателей на партизан. Уходили от врага голодные, без боеприпасов. Сколько людей потеряли. Два месяца ни дня ни ночи покоя. Никак не оторваться от преследователей: партизан выдавали следы дневок и ночлегов. Стало еще тяжелей с наступлением зимы. У Свапы отряд оказался в ловушке. Бились из последних сил, в критический момент переправились вплавь через замерзающую речку. Каратели в ледяную воду лезть не решились, повернули обратно, и это спасло партизан. Их оставалось двенадцать. Обосновались в чащобах Шумихинской Дачи. Вскоре подорвали несколько вражеских машин, в одной оказалось немецкое обмундирование. Маскировка под немцев помогла провести несколько важных операций, в том числе диверсию на железной дороге. Теперь у них полсотни бойцов, отряд входит в силу. Не сносить головы оккупантам, разным предателям, и в первую очередь самому мерзкому из подлецов – новоявленному пану Черноруцкому. Ему вынесен партизанами смертный приговор.

Беседа затянулась далеко за полночь. Марья Ивановна не забыла рассказать и о словацком капитане, которым Беспрозванный сразу же заинтересовался. Теперь он расспрашивал ее только об этом офицере, хваля разведчицу за находчивость и ругая за излишнюю горячность.

– А если это ловкий провокатор?!

– Конечно, провокатор! – замечает Китранов, верный своей привычке подозревать в людях дурное, – провокатор и, видать, отъявленный бабник!..

По его косому, вприщур, взгляду разведчица поняла, что он наверняка и о ней думает плохо. Что за дурная привычка у человека все мерить на свой аршин!..

По мнению Беспрозванного, Крибуляк пока что загадка, которую надо разгадать во что бы то ни стало. Ни в коем случае не отпугивать. И выведывать через него, выведывать как можно больше!..

Перед утром Вася Почепцов запряг лошадь, чтобы подбросить разведчицу через лес на дерюжинский грейдер. Секретарь райкома напутствовал:

– Действуйте, но, чур, как можно осторожней!.. Кротка, как голубь, и хитра, как змея!.. Слышите? А Покацуре передайте: скоро встретимся!

7

Не знает, что и подумать о Крибуляке. Он пришел к ней домой, когда и население и оккупанты – всяк по-своему – переживали весть о разгроме немцев под Москвой и когда разведчица праздновала свою первую победу: собранные ею данные помогли партизанам пустить под откос два вражеских эшелона.

Нины, племянницы, дома не было. Капитан поздоровался, прошелся по хате, вглядываясь в фотографии на стене. Провел пальцем по портретам, твердо, не по-русски выговаривая:

– Болшевик, болшевик, болшевик… – Всех перебрал и неожиданно, повернувшись на каблуках, перевел палец на Марью Ивановну: – Болшевичка!..

Брови суровые, а на губах хитроватая усмешка, – вот и пойми его.

– Вы шутите, Андрей Иваныч!.. Какая же из меня большевичка… Я темная, малограмотная…

Загадочно прищурился: мол, знаю, кто такая, не проведешь! Смотрит на нее, и лицо его светлеет, только что сказанное словно бы забыто.

– А ты красивая!.. Очи, чэло, власи – очень хорошо!

Большие серые глаза и высокий чистый лоб у нее действительно привлекательны. И волосы сейчас хорошо уложены; часа два, наверное, билась над прической: кудри расчетливо подобраны приколками, шея обнажена. И не только свою внешность продумала разведчица в ожидании Крибуляка. Перемерила все платья и кофточки, подбирая подходящую одежду, аккуратно прибрала в доме, как и полагается к приходу желанного гостя, припасла угощение и заранее прорепетировала всю встречу, примеряясь, а так ли ведут себя влюбленные.

Игриво приняла от него фуражку, расстегнула одну пуговицу шинели, приглашая раздеться, и, пока он управлялся у вешалки да прихорашивался у зеркала, сама, зайдя на кухню, наскоро переоделась в заранее облюбованное голубое платье. Спустя минуту вынесла к столу тарелки с едой, выставила из буфета бутылку красного вина. Он улыбнулся обрадованно и, как ей показалось, несколько самодовольно. И пусть думает, что его ждала, пусть! Озорно раскланялась, пододвигая стул.

– Прошу, пан, угощайтесь!

Когда он присел к столу, уставилась на него любопытным взглядом. Подумала: хорошо еще, что в лице гостя нет ничего отталкивающего, оно мужественно и даже красиво. Не нравится лишь однобокая, едва заметная усмешка у рта. Не задумал ли он чего плохого, не переигрывает ли она, не догадывается ли капитан о ее намерениях?

Прикинула, что ей может грозить, и пришла к выводу, что в случае, если будет приставать со своими ухаживаниями, отобьется – пристыдит как следует, человек, кажется, не без совести, в крайнем случае можно убежать к соседке.

Налила вина в рюмки. Чокнулись, он выпил, а она лишь пригубила (сколько ни приходилось бывать в компаниях, не лежит душа к хмельному, хоть убей). Да и нет ей никакого расчета быть пьяной.

Снова наполнила рюмки, снова лишь пригубила, а в голове уже зашумело. Нет, так дело не пойдет! Поставила бутылку перед гостем.

– Командуйте сами, а я вам что-нибудь сыграю!..

Давно уже не брала гитару в руки: веселиться-то не с чего, а так – только душу свою терзать…

Пристроилась на диване, перебирая струны и не сводя с гостя игривого взгляда. А ведь, кажется, добилась, чего хотела: она ему нравится. Теперь только бы удержать его при себе: чтобы и не. так близко, но и не так далеко. Проверить его: видит ли он в ней только привлекательную женщину или угадал в ней честного советского человека. А потом действовать! Такой человек для партизан – сущий клад: кому лучше знать железную дорогу, как ни ему, начальнику «баншуца»… Неужели она ошибается в нем и он не нуждается в связях с партизанами? А не с этой ли целью он прибился к Пальгул и Бурынченко, зная, что они жены начальников, а как увидел, что это за птицы, откололся от них. Сейчас же он попал по нужному адресу, не разочаруется!.. Боже, а что о ней теперь люди подумают!..

– Почему так грустно играешь?.. Повеселей, повеселей!..

Можно и повеселей. Привстав с дивана, лихо ударила по струнам, повела плечом и давай выбивать «цыганочку». Он вышел из-за стола, приплясывая и прищелкивая пальцами. Затем забрал у нее гитару.

– Давай потанцуем!

Смеясь и напевая, закружилась с ним в вальсе. Он хотел ее поцеловать, она ловко увернулась.

– Пан, так нельзя!..

Когда присели, обнял ее как бы невзначай.

– Пан, уберите руки!..

– Хорошо… Только не называй меня паном, называй по имени!..

Ишь ты, не нравится, что паном называют! Оказывается, и не особенно-то с ним опасно, неплохой, видать, человек.

Пришла Нина, и капитан, как будто застеснявшись девочки, собрался уходить. Бережно приняв протянутую Марьей Ивановной руку, замешкался в нерешительности, усмехнулся чему-то и сказал:

– У нас такой обычай: при расставании дамам руку целовать…

– Плохой обычай! – перебила его разведчица. – Целовать руку я никогда бы никому не разрешила. Только у помещиков руку целовали да у попов. Это мерзко, нехорошо! Наш обычай лучше. Мы прощаемся вот так! – И крепко пожала большую руку своего гостя, – Всего хорошего!..

В другой раз Крибуляк пришел к Самониной, когда у нее сидели мать и дочь Санфировы. Поздоровался. Все ему ответили.

– Мамичка! – обратился офицер к бабке. – Скажите, когда кончится война? Надоело по чужой земле ходить…

– Я не знаю… – уклонилась старая от ответа.

Тогда он к ее дочери:

– Ольга Васильевна, скажи, когда кончится война?..

Та лишь улыбнулась неопределенно.

– А вы спросите-ка вот у хозяйки! – усмехнулась бабка. – Она за словом в карман не полезет… Скажет всю правду!..

– А ну, болшевичка, скажи!..

Марья Ивановна чистила картошку на ужин. Усмехнувшись, озорно стрельнула глазами на капитана.

– Ну что же, и скажу!.. Женщина я прямая… Скажу, а вы меня не застрелите?..

Разыграла полную наивность.

Офицер вынул из нагрудного кармана френча фотографию, на ней две девочки, хорошенькие, кудрявые.

– Гляди, болшевичка, какие красивые деточки! Марженка и Славка. Клянусь ими, что не устрелю, скажи только, когда кончится война?..

Если детьми поклялся, бояться нечего. Сказала тихо, словно бы в раздумье и не глядя на капитана:

– Вот когда мы, русские, прикончим всех вас, гадов, захватчиков, тогда и кончится война!..

Санфировы, словно громом прибитые, не мигая, уставились на Крибуляка: вот так сказанула Самониха! А тот и не знает, что делать, растерялся, кровь густо прилила к его лицу…

Беспокоилась, что капитан больше не придет, а он зачастил. И не удивительно, что вскоре на улице разведчица услышала за собой чье-то недоброе, презрительное: «Капитанша!»

Самонина продолжает свою игру, и он упорно старается распознать: кто же она такая. А разве ее ухватишь – она словно просо в ступе. У нее своя задача – добиться, чтобы он открыл свое настоящее лицо.

С каждой встречей она чувствовала себя смелее, он становился все доверчивей. Словно продолжая прошлый обидный для себя разговор, жалуется:

– Почему на меня цивильные косятся? Что я – немец?!

– А за что вас уважать: вы с немцами пришли…

– Я ведь не сам пришел – силой заставили…

– А кто знает?..

Офицер каждый раз выпытывает, есть ли тут партизаны. Она, конечно, говорит, что нету. А на все другие вопросы отвечает, не кривя душой. А зачем лгать, нужды нет в этом, да и невыгодно: сбрехнешь, на другой день позабудешь, а правда, она всегда при тебе. Много расспрашивал о жизни. Рассказала о своем детстве, о родителях, о сестре и братьях. Показала мужнину расчетную книжку: вот, мол, поглядите, как мы жили до войны! В страду на комбайне муж за один месяц зарабатывал по три тысячи рублей и по сорок пудов пшеницы. На этот заработок можно было тогда купить три хорошие коровы. Гость одобрительно кивал головой.

– Ты – член партии? – спросил.

И на это ответила.

– А почему до сих пор не в партии?

– Потому и беспартийная, что малограмотная!

– Как ты понимаешь Советскую власть?

– Она мне как мать родная!

– Как ты считаешь коммунистов?

– Это мои родные братья!

– За что ты любишь родину?

– За все люблю, всем она хороша! Что может быть лучше родины!..

Не боялась, чувствовала, что не надо от него таиться.

– Да, болшевичка, и лучше моей родины ничего нет! Может, слышала: Злата Прага, Татры, Быстрица, Братислава… Красивые края! – И мрачнел, вздыхая: – Там тоже сейчас фашисты…

Запомнилось, как однажды, слушая о довоенной жизни в Ясном Клину, он надолго задумался, а потом сказал мечтательно:

– Ваша власть – наш народ, хорошо!..

Узнала, что по профессии Крибуляк – оружейник. Когда фашисты грозили захватить Чехословакию, находился в армии, на границе его часть готовилась дать отпор захватчикам, но правительство предало армию, впустив немцев в свою страну без боя. В Россию попал потому, что другого выхода не было: какая-то у него была неприятность. Хозяин, у которого работал, ихний буржуй, провожая, говорил: «Служи честно, в политику не лезь, это приносит несчастье: кто в политику лез, тех перевешали, а кто – нет, те живут». По дороге на фронт решил: словак в русского не стреляет! Что хороший мастер по оружию, утаил, выбрав, как наименьшее зло, службу в охранных войсках. Дома у него престарелые родители, жена, дочки.

Как не понять капитана. В случае, если провинится перед немцами, не только пострадает сам, но и его семья, а это всего тяжелей. Нет, она, Самониха, не такая, чтобы накликать горе на него и на дорогих ему людей. Пусть не беспокоится: если он готов помочь русским, если он будет с нами работать, об этом никогда фашисты не узнают.

Смешны разведчице непрестанные ухаживания Крибуляк!. Конечно же, это для него своего рода маскировка. Надо же ему в конце-то концов узнать, с какой же все-таки целью она его привечает. Хитер! Но ее не перехитришь. И чуть что: «Пан! Руки!..»

– Почему ты меня так плохо называешь? – возмущается. – Я же тебя плохо не называю?..

Может, он ухаживает за ней и не совсем нарочно. Молодой, здоровый, и она не какая-нибудь дурнушка.

Мужчины, они ведь на любовь слабые, не то что женщины. Укоряет его вполне серьезно:

– Ведь жена своя есть… Да как вам не стыдно!..

Заметила, что он податлив и на ее капризы. А что, если попросить у него револьвер?! Интересно, доверит или нет. Доверил. Предупредил только, чтобы осторожней была. А она, хохоча, дуло на него наводит.

– А ну, руки в гору!..

Испугался.

– Ей, болшевичка, нелзя так шутить!.. Отдай пистолет!..

А как-то, войдя в хату, с загадочной улыбкой стал вымерять шагами расстояние от стены до порога и простукивать половицы.

– Здесь у тебя вещи зарыты, да? – И засмеялся, видя ее растерянность и удивление.

Не спрашивала, кто выдал тайник, кто же, как не Вера Пальгул. Крибуляк и не скрывал ее имени. Предательница будто бы сказала ему: «Знаешь, сколько добра у Самонихи после мужа осталось, – всю жизнь тебе носить не износить!»

Встречаясь с капитаном, много полезного для партизан узнает от него разведчица. Однако о своей службе он почти не рассказывает, и она по-прежнему вынуждена добывать нужные сведения на станции, пробираясь с неизменной корзинкой от одного поста к другому.

Неожиданно для самой разведчицы добрую службу сослужили ей рассказы о довоенной жизни. Это всегда у охранников вызывает живой интерес и похвалу:

– Карашо, рус Марья! Добрже! Гут!.. До войны – карашо. Война – плёхо.

И еще сильно выручают гадальные карты. Их ей подарили солдаты-словаки, два друга – Франтишек и Ладислав. Рисунки на картах всякие, любой на таких гадать сможет, учиться этому не надо. Она, конечно, старается нагадать солдатам побольше хорошего, и каждый просит ее раскинуть карты.