Текст книги "Медсестра"

Автор книги: Николай Степанченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

VALETE, COLLEGAE

Место, где одни люди стремятся не дать умереть другим людям называется реанимация. По идее. И те люди, которые ходят, несут перед людьми, которые лежат, ответственность. В том числе уголовную. Умер, предположим, кто-нибудь – патологоанатом пишет в своем заключении: смерть наступила в результате острой сердечной недостаточности. Но фокус заключается в том, что от сердечной недостаточности человек умирал не на улице, а в реанимации. А в реанимации что должны делать с человеком, у которого «мотор» стал? Правильно. Должны проводить реанимационные мероприятия. А от реанимационных мероприятий на человеческом теле остаются следы. А больного проебали, и следов нет. А я, предположим, родственник больного, хочу теперь на врача за это в суд подать. И врач, может, и не сядет в тюрьму, но диплом у него отберут точно.

Вот эскулапы в ургентных-скоропомощных отделениях и придумали ломать после смерти больного ему ребра – чтобы было похоже, что ему непрямой массаж сердца делали – когда все второпях и сердце стоит, мышечного тонуса, как правило, нет и поломать ребра ничего не стоит – как веточки хрустят. Потом, конечно, ожоги от дефибрилятора – это штука с двумя пластинами такими, она сначала делает у-у-у-у-у-у, а потом доктор с чеканным профилем кричит: «Разряд!» И тело больного прыгает на метр вверх. Вот эта штука и оставляет на коже круглые ожоги. Ожоги особенно хорошо видны, когда плохо помазали кожу больного специальным гелем – что опять же говорит о том, что делали реанимацию, да быстро все делали – молодцы, но увы, увы – все в руках провидения.

Осталось совсем ничего – уколоть в сердце адреналин. Дело в том, что когда сердце больше не сокращается, в вену колоть препараты бессмысленно – сердце стоит – кровь стоит, следовательно медоза в вене станет да и все. Потому колют прямо в сердце. Специальный одноразовый шприц есть уже со всем необходимым, чтоб не возиться с ампулами и не заправлять его. Так он в упаковке сразу и есть – с жидкостью внутри и прикрепленной к нему длиннющей иглой – в аптеке такой не купишь – абсолютно бесполезная в быту вещь. Вот и колят этим шприцем в холодное уже сердце с целью оставить на коже дырочку, а в сердечных желудочках адреналин с глюкозой.

Все. Очень скучная процедура, оказывается – следы заметать. Доктор подошел: «Здоров, малой, че тут у нас? Да не парься ты так – все равно он не жилец уже был», – рукой легонько на грудину нажал – хрустнуло, стрельнул дефибрилятором – запахло курицей жареной, шприцем бесшумно ткнул. «Все, – говорит, – пошел я заключение писать». И уходит. Мог бы его патанотом сдать, мог бы. Изменения прижизненные от изменений посмертных их отличать первым делом учат. Но не станет он этого делать – круговая порука в больнице круче, чем в органах. Ты мне – я тебе. Никто не будет ссориться, все ж изменения налицо – вот они, а там закопают, да и вообще, дети у всех подрастают, вы ж понимаете. Здравствуйте, коллеги!

КУБ ЗОЛОТА

Общая реанимация отделение, сотрудников которого зовут на верхние этажи по поводу и без. Тому, что реанимашка на первых этажах всегда во всех больницах, есть объяснение. Чем ниже, тем ближе к карете «скорой помощи», сокращается дорога к квалифицированному врачу – увеличиваются шансы прожить подольше.

Так вот, когда на этажах кому-то совсем плохо, звонят в реанимацию и волают: «У нас скоро труп будет, поспешите!» Особенно актуально это ночью, когда количество летальных исходов увеличивается, а количество персонала уменьшается. Конечно, будь профессор на месте, он бы такой случай решил быстро, но «проф» старенький, он дома уже спит. Старший же дежурант – обычный врач лет 35–50 ушел выпить, а больница огромная и где он неясно, а второй дежурант девочка молоденькая – насквозь просвечивает еще.

В отделениях к смерти чуть другое отношение, чем в реанимации, где на один из Новых годов, к утру вывезли 6 трупов. Там они кричат чуть что не так: «РЕАНИМАЦИЯ!!!» А мы, конечно, элитное подразделение среди регулярных частей. Были основания так считать, были. Больной в реанимации в среднем в сутки уколов по 200 получал. А наверху? Смех один. И возможность экспериментировать для любопытных и для студентов ого какая была. Уходящих-безнадежных постоянно человек 5–7 минимум лежит. Коли ему хоть в попу, хоть в вены, катетеры ставь, подключички, венесекции делай – чисто врачебные операции – а доктора сначала под надзор тебя, а потом – молодец, парень – смена растет. И еще и зачеты у нас принимали. Я был очень любопытным, лез впереди всех, конечно. И пьян, ранен, болен, одной рукой капельницу поставлю на автомате даже сейчас. Школа жизни, все же была необыкновенная.

И вот хирургический костюм, который не достать простому смертному, да в отделениях халаты и носили в основном, а тут куртка и штаны голубого или густо-зеленого цвета. Под мышкой «мячик», или мешок Амбу – дышать больному принудительно, когда у него организм сам уже не дышит. Ящик с «медозой» и врач налегке – идет, стетоскопом помахивает. У лифта аншлаг, но нам аншлаг побоку абсолютно – мы по-любому первые заходим. Все остальные остаются ждать другого лифта. Реанимация.

К чему я это? А вот к чему. Звали реанимацию и просто нас мальчиков красивых, повидать. А чего? Части мы элитные, дело знаем хорошо, зарабатываем вдвое больше отделений, по тем-то временам, выглядим на пять – штаны в кровище, в нагрудном кармане наркотики – выносить нельзя с площадки – ну да ладно. Позвали меня, короче, в приемное отделение с просьбой. Не можем вену найти, говорят. А кровь на общий анализ взять нужно и сейчас старший придет и стулом их дефлорирует вообще. Сейчас найдем – улыбаюсь – все девочки в приемнике – сок.

Сидит абсолютно сработанный наркоман. Стаж по черному лет 10. И потрушивет его уже серьезно так. Нужна ему доза. И на этом фоне вен не то что нет, их НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. Нет шансов, короче. Я стою, оцениваю ситуацию, а девочка, ровесница моя, подкалывается – вену у него найти пытается. Мне, напоминаю, 18 лет ровно. Наркоман ясно видит, что ковыряют его зря, и понимает, что я сейчас перед девочками выделываясь, просто проткну его насквозь и расковыряю совершенно. И он говорит мне: «Нету вен, брат». Я ему говорю: «Вены, брат, всегда есть». И тут он достает из трусов золотой слиток граммов на пятнадцать – как полпластинки жвачки doublemint, только тоньше, и говорит: «Подколешься с трех попыток, твое, нет, мне грамм чистого морфина из твоего нагрудного».

В комнате человек пять, но я очень деловой, меня это не смущает ни секунды. Начинаю подкалываться. Рука – пусто. Бедренная – пусто. Нам туда колоть не разрешали – лимфоузлы паховые вот они – проколешь – беда, но мы все равно кололи – быстро это, искать ничего не нужно. Говорю ему: «Снимай ботинок». Снял. Еле-еле между указательным и большим пальцем на ступне т-о-о-о-ненькая синяя ниточка. Собрался. Кожа у него, как пергамент, желтая и сухая. Под иглой с треском лопается. Тык-тык… Баран! Проткнул вену – под кожей синяк расползается.

«Давай куб», – говорит. Для наркета, объясню, куб чистого морфина гидрохлорида после маковой соломы проацетоненной, в ложке сваренной, как для вас девочка семнадцатилетняя после семидесятилетней старухи. Тяжко этот куб списывать, договариваться нужно со старшим смены, уйти просто можно да и все, но так вдруг трезво он на меня посмотрел. Выпрямился, трястись перестал, с презрением таким лучистым, что дал я ему куб этот.

Зарядил он шприц, встал и штаны одним движением

– шорх – на пол. Вместе с трусами. Девочки, кто отвернулась, кто нет, но я-то смотрел. Так вот, у него на члене, сверху, где вена идет магистральная, корочка, как от вавки. Поднял он корочку – кровь оттуда засочилась и медленно он иглу в угубление под корочкой ввел. Это была «шахта», как я узнал, когда ошарашенный все это нашему дежуранту пересказывал.

Попало мне за куб этот – ой!

НАПАРНИКИ

Обычно в реанимации, для того чтобы работать, люди делились на пары. Парами и работали в блоках. Парами ели, парами выпивали, парами по голове от руководства получали. Прикрывали один другого. Расписывая смены на следующий месяц, старшая сестра старалась не разбивать пары. Если приходилось работать с кем-то другим – беда. Работали люди вместе годами, привыкали друг к другу. Притирались до смешного. Просто парочка семейная. Грызня такая кухонная между ними. Напарники. Тот, кто без пары работал, несчастен был. Бывает такое. С тем не сошелся, с тем вроде и работать начал, а он взял и к другому ушел. Жалко себя.

Сходились по возрастному признаку, по интересам. Разнополые пары встречались. Те тоже по интересам сходились. Жили на смене, просто как семья. У меня с напарником все вышло просто и удачно. В один день нас приняли на работу, в один день мы на первую смену вышли. «Вместе будете работать», – постановила Старшая, сложив бордовые от частого мытья руки на обширной груди. Поработав там и сям, осели мы с ним в нейроблоке. И через месяц-другой уже никто и не претендовал на то, чтобы пару нашу разбивать, с кем-то другим нас ставить или в другой какой блок определять. Связка Степанченко – Колотов – Нейроблок нерушима стала.

Рос Колотов на Воскресенке. Я, росший большую часть жизни на Лесном, понимал его с полуслова. Выглядел Андрей полукриминальным элементом. Да и был таким, как я сейчас понимаю. Довольно высокий, очень коротко стриженный, телосложением он напоминал дуб. Близко посаженные глаза без эмоций, жестокий рот. Странным его внешний вид делала только молочно-белая кожа. Юмор он имел довольно своеобразный, но о его юморе ниже. Вне работы мы не общались.

Больница территорию имеет немаленькую, хотя есть больницы и покрупнее. Строилась она относительно недавно и потому была с понтом «современной». В переводе на русский язык это означает, что в числе прочего под всей территорией прорыты подземные ходы. Сделано это, чтобы еду из пищеблока не возить по улице. По улице также нежелательно было возить трупы в морг, простыни и инструмент. Зимой так просто холодно далеко ездить – вроде и о персонале позаботились.

В связи с этим вспоминаю, как я, будучи шестнадцатилетним практикантом вез труп из отделения в морг. Дело было в 22-й больнице, что напротив Владимирского собора. Больница древняя и, ясное дело, никаких подземных ходов там нет. С троллейбусной остановки, которая тогда располагалась аккурат возле больничного забора, в двух шагах от входа в Ботанический сад, просматривались аккуратненькие зеленые двери. Поскольку на них не висели метровые красные буквы «МОРГ», то для обывателя они не представляли никакого интереса. Вот в эти двери мы с одногруппником и везли тело на каталке. Помню, дядя был здоровый и из-под простыни выглядывали синие ступни 45-го размера. Выйдя на улицу, мы решили покурить, но ни у одного из нас не оказалось спичек. Поскольку труп бросать где попало не положено, мы бодро подкатили его к забору и попросили через забор у какого-то гражданина прикурить. Гражданин, ожидавший троллейбус, не чуя дурного, похлопывая себя по карманам, обернулся и увидел в метре от себя ноги. Еще не понимая, что именно он увидел, он машинально дал нам зажигалку и уставился на синие ноги, на которые ложились и не таяли снежинки. Когда до него вдруг дошло, он, хватая морозный воздух ртом, бочком отбежал подальше, забыв у нас зажигалку. Потрясло его, как я понимаю, не созерцание тела, а внезапное осознание тончайшей грани, отделяющей бытие от небытия. Грани, представленной в виде ажурного забора между троллейбусной остановкой и моргом.

Вот чтобы избегать подобных потрясений, и были нарыты под нашей больничкой ходы. Кроме всего прочего, по этим коридорам тянутся коммуникации и в боковых ответвлениях находятся системы жизнеобеспечения. На поверхность выходят вентиляционные шахты, прикрытые жестяными грибочками. Зимой через грибочки в коридоры часто залазили бомжи и спали по закуткам. Однако, считалось, что в коридорах никого нет. Как самые молодые, трупы в морг возили мы с Андреем, хотя вообще это работа санитарок. Ленивых же и пугливых санитарок ночью с трупом в коридор было не загнать. А мы получали в этой прогулке передышку и возможность размять ноги. Ночью в отделении бывало и скучновато. Мы придумывали себе разные развлечения, конечно. Например, наполняли шприц-двадцатку эфиром, одевали иглу и пропускали тонюсенькую струю эфира через зажженную зажигалку. Черное, ревущее пламя было гораздо масштабнее пузырька с прозрачной остропахнущей жидкостью. Очень нравилось нам поливать из «огнемета» стеклянные поверхности. Эфирное пламя эффектно растекалось по дверям и сгорало, не оставляя следов и почти не оставляя запаха. Хорошо, что никто не попал тогда под струю. При попадании горящего эфира на кожу он ведет себя, подобно напалму. Водой ни смыть, ни потушить его нельзя, и горит он почти при полном отсутствии кислорода.

Вот и ночные походы по коридорам в морг мы воспринимали как развлечение. Особенно старался сделать эти походы увлекательными Колотов. «Ну шо, дадим бомжулькам просраться?» – спрашивал он, с трещоточным звуком проводя по батарее стальной палкой, выломанной из старой ремкровати. Я без особой охоты поддакивал.

Провоз трупа из отделения в морг, это не так просто, как может показаться. Сильно сакрализованный процесс смерти и всего, что с ней связано, не дает вам возможности возить тело, как кусок мяса. Во-первых, нельзя оставлять покойника ни на минуту без присмотра. Никто мне, кстати, так и не ответил на вопрос, почему. Может быть, боятся, что неприсмотренный он встанет и уйдет? Или опасаются, что его похитят извращенцы? Во-вторых, нельзя его возить в часы, когда по коридору развозят пищу по корпусам. Ну и не следует их перепутывать. Такое тоже бывало пару раз. У него ведь имя не спросишь уже. Следует также их накрывать гладкой простыней. Раз, помню, накрыли лицо человеку вафельным полотенцем, полежал он часа два и получилось лицо у человека в клеточку. И все. И никуда. На живот и на бок не следует их класть также – негр получается, проверяли.

Усопших держали в предбаннике – глухом аппендиксе, сразу возле входа в отделение. Когда их собиралось больше двух, предбанник разгружали. С кровати на каталку с надписью Exitus Letalis тело перегружается так: один становится ногами на кровать в изголовье, второй у ног, каталку прижимают вплотную к кровати животами еще двое. Двойка, стоящая на кровати, на раз-два-три за углы простыни поднимает тело и качает его в сторону каталки, а бригада у каталки тянет качнувшийся груз на себя. Когда все слажено и все участники процесса понимают, что и кому нужно делать, эта операция занимает меньше 30 секунд. Проблема, правда, в простынях. Простыни очень часто обрабатывают под давлением и воздействием высокой температуры – стерилизуют. Рвутся, короче говоря, простыни. Раз-два-три-хрусь! В общем, падали больные бывало с размаху на пол. А если то же самое делать без каталочной бригады, а просто вдвоем, то и промахнуться мимо каталки можно. Ай-яй-яй.

Ну вот, перекинули кадавра. Движемся в сторону грузового лифта. Проезжаем такое же отделение, как у нас, только расположенное зеркально, оно законсервировано. Там все работает, и время от времени в один из блоков клали суперблатного больного. Отдельно клали, чтобы другие больные не ревновали к дефицитной технике, медикаментам и обилию внимания. Там же, в одном из блоков, мы по очереди спали ночью по четыре часа. Там, в одном из самых глухих больничных углов, лишь барокамера работала днем, а ночью над входом в палату гипербарической оксигенации помигивала лампочка сигнализации. Сразу за барокамерой лифт. Тишина. Лифт стоит без лифтера – не нужен лифтер, три раза в день каталку в подвал отвезти. В лифте спускаемся на один этаж вниз. Двери мне хочется открыть погромче – распугать смердящий мрак. Красиво сделанный ремонт заканчивается вверху, это этаж технический – под ногами пыль и кирпичная крошка.

Если тот же путь пройти поверху, то и не заметишь расстояние это мизерное – метров двести от силы. Если же тащиться с трупом по коридору, уходящему во мрак, ощущения совсем другие. Слева труба с кипятком – жарко в левый бок, справа выводы вентиляционные – холод жуткий. Будто движешься по меркурианскому терминатору. Лампочка работает одна из десяти. Где-то тут поворот к генератору, унесшему жизни полутора десятков человек. Тут же и «бомжики» ночуют под трубами.

«Й-Я-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!! – бежит Колотов и стучит арматуриной по стенам, трубам, по чему придется.

– Тсс… – вдруг говорит мне он и засовывает голову куда-то в технический лаз. – Вот, блядь, нелюди – понасырали. – ругается он. – Я вас, мрази, достану!!!..у..у..у» – перекатилось. Еще одна пробежка.

Докатывемся до ворот морга. Морг огромен. Он обслуживает сразу несколько лечебных учреждений. Нашу больницу, детскую на Алишера Навои, больницу на Петра Запорожца и психоневрологический диспансер еще. Из всех этих больниц едут ночью в этот морг труповозки. Всех неизвестных и неопознанных со всего Левого берега везут также сюда. В морге три надземных этажа и два подземных. Мы звоним в звонок минус первого этажа. Ждать обычно минут пять. Закуриваем. Дежурный приемщик-санитар может и выпимший спать, кстати. Звоним еще раз, подольше.

Шаги, лязг, свет – закатывайте. Начинается самое неприятное. Тело перегрузить должны мы, а каталку забрать. Перегружаем вдвоем. Запах, это… Специфический. Умер неизвестный. Реанимация получила его без сознания и без документов. Так, не приходя в сознание, он и умер. На бирке написано: ООРА, EL: 23:35, 1.11.92, Неизвестный. Значит на длительное хранение в морозильник. Пока не будет востребован – примерно на 3 месяца. Потом братская могила на Берковцах, крест.

Видели, в американских фильмах у каждого трупа свой ящичек такой никелированный есть, типа домик? Наши трупы лежат в комнате 10 на 10 метров в пять-шесть слоев.

Вспоминаются кадры хроники. Освенцим, бульдозер катит человеческий жмых. Так вот, бульдозер уехал, жмых остался. Температура -20. Ступни торчат, груди, синеют наколки, глаз блестит стеклянный, полуоткрытый – мохнатые ресницы – совсем молодое лицо девушки.

«Давайте на выход, пацаны, – свистит перегаром сквозь гнилой зуб санитар. – Дела у меня еще», – даже не хочу представлять, какие могут быть «дела» у этого выродка в полвторого ночи в этом жутком месте. На обратном пути запах стал вроде сильнее чувствоваться, и это при том, что мы не из розария идем.

***

Через трое суток, опять на нашем дежурстве, нашли в подвале, в нише, откуда смрадом тянуло, дядьку мертвого. Нашли, как водится, тогда, когда запах уже на этажах слышен стал. Поймали меня с Колотовым в коридоре, где мы, не чуя беды курили.

«Вот, Виталий Геннадьевич, берите хлопцев, они свободны вроде сейчас», – на нас показывала своим толстым бордовым пальцем Старшая. Рядом стоял больничный «нач. по АХЧ». За их спинами тоскливо переминался с ноги на ногу толстенький доктор Телюк. Съехать не получалось, кажется. Мы были зажаты в угол.

«Счас новые ИВЛ пойдем разгружать», – прошипел Колотов. Нет не аппараты искусственной вентиляции легких пошли мы разгружать. В подвале дикая вонь лишала способности думать. Доктор был нужен, чтобы констатировать смерть. А мы, чтобы труп из узкой ниши вытащить и сто метров до подземных ворот морга отволочь.

Менты туда не полезли, наверху у Старшей пристроились чай пить. «Нач. по АХЧ», конечно, тоже. Полезли мы втроем. Взяли каталку, резиновые рукавицы, нашатырь и вату с розовым экстрактом – нос затыкать.

Доехали до ниши – из нее уже и лужа бурая на пол натекла. «Кто полезет за ногу его вытаскивать?» – гнусаво спрашивает Телюк. И смотрит на нас. Переглянулись мы с Колотовым. «Ну, Колотов, давай спички тянуть…» Посмотрел на меня Андрей и, отвернувшись, в нишу полез… В общем, вытащили мы его. С трудом. Раздулся он за пятеро суток под батареей, еле пролез. Все отдали, что съели. Все там на полу оставили. Прошел примерно месяц. Выписали нам премию. Получаем зарплату, и я свою премию Колотову отдаю. «Ты чего? – таращится он. – Ну, ты ж полез вместо меня, ну, типа, первый вызвался… – Ты это, оставь деньги. – Косая усмешка ползет по лицу Колотова. – Мы ж это… – Вижу, неудобно ему чего-то, голову опустил. – Колотов, ты чего?

– Ну, мы ж… – смотрит – напарники. Да?»

МЕДИЦИНА ЛЕГЕНДАРНАЯ

Вокруг медработников и медицины в целом ходит великое множество баек, легенд и преданий. Медицина, закрытая от посторонних взоров область человеческой деятельности, имеет дело с чудесами исцеления и таинством смерти. То есть, находится в поле непознанного. Современный человек вопросы необъяснимого так и не научился рассматривать беспристрастно. Потому, подобно своему предку – кроманьонцу, слагает страшные сказки о служителях культа – медработниках – и небесном огне, сошедшем с небес в грудь страждущего. Так, абсолютно все слышали о том, что студенты-медики кушают свои бутерброды в морге, разложив тормозки на телах усопших. Тех, кто рассказывал мне подобное, я всегда спрашивал, зачем они это делают? Внятного ответа, конечно, нету. Однако подразумевалось, что медработники – это люди другой породы и таким образом они закаляются. Уверяю вас, есть много других методов закалить свой дух, гораздо более ужасных. Вы даже не представляете, что делают педагоги в мединститутах и медучилищах, чтоб наладить у студентов рабочие отношения с бренной человеческой плотью. Я решил исправить перекос в мифотворчестве и в этой повести расскажу несколько историй не о врачах с «санитарами», а о пациентах. Хотя все, что я расскажу, – чистейшая правда.

Вначале я перескажу вам несколько коротеньких смешных баек, которые не претендуют на то чтобы быть полноценными легендами, а ближе к концу главы вы сможете прочитать самую настоящую, «Большую Врачебную Легенду».

Эту историю я услышал, когда уже позже работал на «скорой психбригаде». На ее примере становится ясно, отчего легенда становится легендой. Однако совершенно точно становится также ясно, что ни одна легенда не будет интереснее того, что происходит на самом деле – в жизни. Как бы банально это не звучало.

Жила-была совсем сумасшедшая бабушка. И у нее часто болела голова. Для того чтобы она у нее болела поменьше, бабушка в течении нескольких месяцев забивала себе в голову гвоздь. Выступающую из головы «десятку», она прятала под косынкой. Впрочем, с каждым днем гвоздь выступал все меньше. В один далеко не прекрасный день бабушка нанесла финализирующий удар молотком по гвоздю и обмякла – по всей видимости, достучалась до дыхательных центров. Вот и стоит теперь на кафедре анатомии череп с наполовину вбитым гвоздем. Такова легенда.

Я, уже будучи студентом другого ВУЗа, пытался произвести впечатление на студенток мединститута рассказами про эту сумасшедшую бабушку с гвоздем в голове. Интересным представляется то, что мои попытки раз за разом наталкивались на стену непонимания. Проще говоря, на меня смотрели как на дурачка и посмеиваясь только что пальцем у виска не крутили. И вот наконец я решаю выяснить в чем дело и иду в анатомический музей, расположенный на первом этаже нашего медицинского института.

Череп я нахожу быстро. Увидев его вживую, я наконец понимаю отчего медицинские девушки не впечатлялись моей историей. Череп был. И гвоздь вбитый в него был. Но это был череп обезьяны. На поясняющей табличке значится: «Самка шимпанзе по кличке Кристина, девяти лет, погибла при проведении планового ремонта в Киевском зоопарке в 1965 году». Почему череп обезьяны находится в музее человеческой анатомии, а не в музее анатомии, например, Сельхохозяйственной Академии, на табличке не говорилось ни слова. Также ничего не было написано о том, как именно при проведении планового ремонта в голову обезьяны попал гвоздь. Я для себя примерно объясняю это так. Видимо пьяный строитель стрельнул не туда из пневматического гвоздезабивателя, а поскольку киевский Мединститут находится ровно рядом с киевским Зоопарком, череп по какой-то прихоти судьбы попал в институтский музей. В любом случае пускай эти загадочные обстоятельства послужат началом новой легенды. А вот байка про девушку-самоубийцу и строителя.

Одна девушка решила покончить с собой. Она решила это очень твердо. И для того чтобы никто ей не помешал, отправилась на стройку высотного дома. Залезла на крышу и прыгнула вниз. А в это время у строителей был обед, нужно же им перекусывать время от времени. И один, на свою беду, чистоплотный строитель сидел на втором этаже на длинной-предлинной доске. Нет бы на пол сесть, он на доску уселся. Второй конец доски был метра на три высунут из окна – не помещалась доска целиком в комнате. Акробатов в цирке видели? Когда один на качельку прыгает, а второй взлетает? Размазало нашего беднягу-строителя по потолку пополам с кефиром. А девушка ничего – отделалась парой переломов. Эта легенда была родом из травматологии, а вот еще парочка историй родом из самых тихих уголков больницы, их рассказывают представители самых «спокойных» врачебных специальностей – врачи-лаборанты, терапевты из военкоматов и прочие неургентные специалисты.

Вот самая известная.

– Что это?

– Анализ кала.

– Где?

– Да вот же он!

Врач-лаборант недоуменно смотрит на коробку из под торта Пражский. Крышка открывается. Вместо торта на круглом донышке полноразмерная куча дерьма. Концовка у этой истории разная – человека сдавшего такой «анализ кала» может «принять» скорая психиатрическая бригада, или он может оказаться юношей «косящим» от армии – но суть всегда одна – это или куча дерьма в корбке из под обуви или торта (о да, торт, безусловно, лучше!) или анализ мочи в трехлитровой банке. Вообще очень много смешных историй связано с желающими избежать службы в армии. Так, например, один юноша на вопрос о том как называется столица нашей страны уверенно отвечал: Крещатик. Другой молодой человек несмотря на то что было лето, пришел в костюме елки, а на резонное замечание комиссии о том, что до Нового года еще шесть месяцев, ответил что он к праздникам всегда готовится заранее. По иронии судьбы, видимо повинуясь высшим законам справедливости, у обладателей самых скучных дипломов самые веселые истории. Хотя может они их специально выдумывают. Но все это присказка, а вот моя любимая Большая Врачебная Легенда.

Досталась некоему молодому человеку, назовем его Петей, от бабушки в наследство комната в коммуналке. Виден был Петя – сероглаз, высок, обладал приятным баритоном и автомашиной «ЛендКруизер 100». В одежде предпочитал светлые тона. Из соседей – дедушка и молодая особа в обтягивающей одежде, назовем ее Верочкой. А нужно отметить, что Петр рыбаком был заядлым. Ловил на мормышку, на червя, на блесну, удочками, спиннингом, ятерем, телевизором, донкой, резинкой, с моста, с лодки, с берега, подледным ловом также не брезговал. Места свои прикормленные, тайные имел. На рыбалку ходил с отцом и дядьями с детства, ездил даже рыбу на Байкал ловить, в чемпионатах участвовал. Нужно ли говорить, что оборудование у него было новое, заграничное и дорогое. А Вера наша, когда на Петю смотрит, истекает просто слюной. И не только. То в узком коридоре грудью своей большой по Петру протрется, то пирожками угощает, стреляет в общем глазками. А Петя вежлив до тошноты, галантен, но в койку не зовет, хоть ты тресни. И вот принимает Верочка решение – сегодня или никогда. «У меня подарок для тебя есть рыболовный», – говорит. А сама белье новое одела, стол вкусный соорудила, свечи зажгла – короче, очень рыболовный подарок Петю ожидает.

Зашел Петя, окинул все это великолепие взглядом и понял, что сегодня просто так уйти ему не дадут. «Руки помою, сейчас», – и выходит. Нету его десять минут, час, три. Уехал он с концами на всю ночь, может и на рыбалку, кто знает. Вера плачет, свечи плачут, даже холодец растаял от жалости к ней, а жаркое наоборот – застыло.

Выходит она в сердцах в коридор, берет удочки у его двери и ломает и топчет их в женской безутешной ярости. Наутро Петр, видя в общем коридоре расклады из поломанных финских и американских удочек, скорбно стучит Верочке в дверь пальцем. Глаза девушки полны нахального презрения, мол, променял мое теплое сладкое тело на детскую потеху – получи же. «Веруля, ты не права, рыбалка – это не потеха, это тяжкий и выматывающий труд», – говорит ей Петр. «Знаем мы этот труд – водка да комары», – говорит Вера. «А ты попробуй, посиди с удочкой часок. В валенках, на ящике, с термосом. Просидишь хотя бы пару часов так, будем вместе – обещаю. – Где ж мы сейчас прорубь-то возьмем? – все не верит Вера. – А зачем прорубь? Главное же, общую картину восстановить. Верно?»

Набирает Петя ванную, ставит ящик, одевает Верочку в ватник и дает ей удочку. Жарко немного в ванной да и вид поплавка убаюкивает, ну да не страшно. Петя кладет секундомер на полочку, выходит, идет к телефону и набирает «03»: «Алло, скорая, у меня тут девушка в ванной рыбу второй час ловит…»

Отпустили девушку только на второй день. Вот, собственно, и все. Теперь у Веры дети не от Пети и муж. А Петя так на рыбалку и ездит на своем «Круизере».