Текст книги "Октябрьские рассказы"

Автор книги: Николай Тихонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Николай Тихонов
Октябрьские рассказы

Апрельский вечер

Поздним весенним вечером третьего апреля тысяча девятьсот семнадцатого года, на второй день пасхи, студент Петроградского университета Анатолий Оршевский шел из гостей – от приятеля своего, тоже студента, Василия Шахова, с которым он спорил весь вечер.

Сначала шел спор за общим столом, где была и праздничная закуска, и водка, а потом этот спор продолжался уже в комнатке Василия, и конца ему не предвиделось. Потом они оба враз прервали спор, засмеялись, и Шахов воскликнул:

– Мы же с тобой приятели не разлей водой, – ну, к чему мы так яростно спорим?

– Сейчас спорят все в России. Посмотри: спорят на улицах, на митингах, в домах, спорят бедные и богатые, спорят и в правительстве и в Совете, рабочие и солдаты, крестьяне, все кричат. Не кричать нельзя. Как будет дальше жить Россия, куда пойдет?

– Мы, кажется, опять начинаем все сначала, – ответил, горячась, Шахов. – Ждали мы, ждали, чтобы Романовых свергнуть. Свергли. Народный праздник – все ликовали, от мала до велика. Есть у нас Временное правительство, и с ним согласен и Совет рабочих и солдат. Власть есть, значит, будет и порядок.

– Подожди, дорогой Вася, послушай. Какой же порядок, когда твои министры-капиталисты ничего не делают для народа…

– Как, разве они не у власти?

– Они-то у власти, а смотри, второй месяц революции, а главного нет и в помине.

– Что ты называешь главным?

– Войну надо кончать, а они только что подтвердили: «Война до победного конца!» Крестьянам нужно землю, а они что объявили? Удельную землю передали в министерство земледелия, а кому она достанется и когда – неизвестно. Куда же они поведут нас?

– Но Родзянко – опытный политик, председатель Государственной думы!

– Что, он, по-твоему, за народ? Смешно, ей-богу!

– Но Керенский, как он говорит, как зажигает своими речами! Как громит старый режим!

– Твой Керенский – адвокат! Это одни слова, слова… А что будет дальше? Надолго их хватит, твоих временных… капиталистов?!

– Но подожди, я же сказал тебе, что с ними вместе заодно рабочий и солдатский Совет.

– Знаешь, Вася, – сказал решительно Анатолий, – я не разбираюсь хорошо в партиях; там и меньшевики, и эсеры, и анархисты, и большевики, – но одно скажу, что не понимаю: почему рабочим и солдатам по пути с Временным правительством? Да, в самом деле: почему?

Так он шел сейчас домой и мучительно думал, почему получилась такая страшная неразбериха и почему министры, которых справедливо называют министрами-капиталистами, неизвестно куда ведут страну…

Конечно, в те дни в своих мучительных поисках он был не одинок. Действительно, кипела вся страна, а уж о революционном Петрограде и говорить нечего. Вот и сейчас. Праздничный день. Второй день широкого русского праздника – пасхи. Заводы не работают, даже трамваи стоят, а откуда идут эти толпы, эти огромные массы рабочих? Идут, как на демонстрацию, с красными стягами, с песнями, идут и едут на грузовиках. Много людей, по-праздничному одетых, много солдат, которые движутся стройными рядами, не очень стройными, но строятся и соединяются с рабочими колоннами. Что тут происходит?

Он сначала, занятый своими мыслями, только проталкивался, но потом уже и проталкиваться стало трудно, потому что колонны занимали места плотно друг к другу, и скоро площадь перед вокзалом была так переполнена, что подъезжавшие грузовики уже не уходили, а оставались среди пришедших. Это море человеческих голов колыхалось все время, потому что надо было давать пройти к вокзалу новым демонстрантам. Что происходит? Финляндский скромный вокзал, видимо, ждал чьего-то приезда.

Теперь Анатолием Оршевским владела другая мысль: увидеть предстоящее событие. Что это будет важное событие, видно было по волнению собравшихся, по шуму голосов, что-то выкрикивавших, как бы приготовляясь кого-то могуче приветствовать. Вдруг над площадью проносилась революционная песня, которую пели не дружно, но громко и уверенно. Анатолий понял, что он не пробьется через площадь, и он стал искать места, откуда бы лучше увидеть вход в вокзал. Он нашел грузовик, с него то слезали, то вновь на него влезали люди. За грузовиком был удобный выступ стены, и в тесноте, достигнув его, он, прижатый к выступу, вскарабкался на него.

Новое оживление было вызвано продвижением моряков, которые, чернея в толпе своими бушлатами и сверкая оружием, проходили в вокзал. Потом стали разворачиваться броневики, чтобы занять нужные им места. Время шло незаметно. Анатолий вслушивался в громкие разговоры, которые были вокруг. Кто-то воскликнул: «Будем ждать все равно – хоть всю ночь, будем ждать!» Другой голос ответил: «Да нет, говорят, уже Белоостров проехал, а тут уже рукой подать!»

Неожиданно на площади стало светло. Какие-то солдаты из инженерных войск привезли с собой прожекторы. Анатолий испытывал странное чувство. Он много видел за дни февральской революции сцен, самых разных – от восторженных до трагических, когда под пулями последних слуг старого режима падали люди, – видел митинги и собрания, где бушевали страсти, но тут, в этом скоплении народа, было что-то новое, необыкновенное.

Само ожидание, такое взволнованное и глубокодушное, какое-то единство, скреплявшее эти бесконечные ряды людей, готовых ждать, не считаясь со временем, появления кого-то, кто, еще не появившись, имеет такую привлекательную силу, что тысячи готовы его поднять на руки; одно это ожидание, затянувшееся на долгие часы, уже настраивало на торжественный и вместе с тем боевой лад.

Дело шло не о красивых словах, революционных фразах, а о чем-то очень серьезном, что может стать судьбой, сражением, переломом истории.

Много раз повторялось одно имя, и это имя производило на молодого студента сложное впечатление. Это имя он уже слышал. О его носителе иные говорили как о явлении, чуть не враждебном народу. Но почему же народ пришел встречать его с такой любовью и доверием? Что объединило солдат, рабочих, матросов, женщин, пожилых людей, молодежь на этой встрече.

Мысли путались в голове Анатолия, но ясно было одно: он свидетель необыкновенного, пусть он еще не разобрался в положении, но стоит увидеть то, что сейчас произойдет.

Наступили времена каких-то устремлений, и надо посмотреть в лицо будущему, отвергнув все маски, которые окружают тебя и тащат в разные стороны. Он первый раз в жизни чувствовал себя в глубине народных масс, и ему было приятно это ощущение, потому что ничего наигранного, ничего ложного здесь, на этой площади, не было. Здесь все дышало жизнью, большими чувствами, великими надеждами.

В двенадцатом часу где-то темноту прорвал гудок, оркестры заиграли все сразу. Был слышен шум и свист подошедшего поезда. Клубы дыма вырвались из-за вокзала. Площадь то замирала до почти полной тишины, то снова начинала наполняться гулом многих голосов.

– Идет! Идет! – раздалось откуда-то от вокзала, но, даже вытянув голову, Анатолий не мог ничего увидеть, кроме группы людей, которая вышла из вокзала и сразу утонула в народной волне. Но площадь, ярко освещенная прожекторами и факелами, осененная знаменами и плакатами, гремела «ура» и под гром оркестров кричала: «Ленин! Ленин! Привет Ленину! Да здравствует революция!»

Как-то вдруг, точно по невидимому сигналу, все стихло, и Анатолий не видел, как Ленин вышел из вокзала на площадь, но когда он поднялся на броневик, он стал отчетливо виден всем, кто был близко. Ленин был в демисезонном пальто и сером костюме. Он стоял на броневике и, вытянув руку к народу, громко говорил, но только отдельные фразы можно было слышать, хотя слушали внимательно, затаив дыхание. Постепенно из отрывочных фраз складывалось нечто, что доходило до сердец слушавших, и совсем отчетливо услышал Анатолий, как он бросил, как факел, последнюю фразу: «Да здравствует социалистическая революция!»

С народом творилось нечто поразительное. Как будто кто-то вдохнул в него волну такой энергии, что теперь-то уж нельзя стоять спокойно. Теперь надо двигаться, теперь надо идти вперед. И невиданное шествие действительно двинулось.

Вся площадь как бы повернулась в одну сторону, и, провожаемый криками и шумом двигающихся тысяч, Ленин еще некоторое время виднелся на броневике, который уже тронулся в путь, но потом сошел с него и, чего Анатолий тогда не знал, сел рядом с водителем, и броневик направился по Финляндскому переулку.

В большой суматохе перестроения машин и колонн Анатолию удалось перескочить с выступа на грузовик и втесниться в стоявшую на грузовике толпу, уже ни на что не обращавшую внимания, кроме как на броневик, который шел впереди.

Теперь начался второй поражающий акт исторической эпопеи этого вечера. Этот удивительный путь входил в глаза отдельными картинами небывалого шествия. Впереди медленно двигался броневик. За ним, уходя в темноту, виднелись несчетные головы, знамена, штыки, броневики, факелы.

Не было конца этому потоку, который останавливался на несколько минут, когда останавливался передовой броневик и Ленин, стоя на подножке, держась за открытую дверь или выходя на улицу, выступал с краткой речью или просто говорил слова приветствия. Открывались окна в домах. Удивленные люди высовывались из окон, прохожие останавливались, пораженные зрелищем.

При появлении Ленина из всех колонн снова гремели приветствия, в воздух кидали шапки и кепки, подымали винтовки, и в ответ идущим сверкали штыки поднятых винтовок у солдат, стоявших по пути вдоль улиц.

Анатолий был потрясен всем виденным. Ночь, а была уже ночь, преобразила лица. Он с захватывающим дух интересом смотрел на этих людей, живших в одном с ним городе, но он никогда не видел таких лиц.

Из тьмы выступали освещенные прожекторами, факелами, фонарями незабываемые лица, на которых можно было прочесть отважную уверенность, беспощадность к врагам революции, восторг, суровую нежность людей, охраняющих самое для них дорогое.

Во всем этом шествии, в поступи многих тысяч, в тяжелом шуме их ног, в говоре, напоминавшем шум большого встревоженного леса, в песнях, которые вспыхивали, подобно тем факелам, что освещали идущих, было нечто от эпических времен, когда слово «народ» не требует уточнений.

Одно дыхание, одна мысль, одно чувство владели этой массой, двигавшейся через город с торжественной и угрожающей медленностью. Кому же угрожала эта масса, прожигая огнями ночь и сверкая оружием?

Она угрожала тем силам, которые прятались в окружающей темноте, злобно всматриваясь в неповторимое шествие, и готовились, подсчитав свои возможности, завтра же броситься, чтобы остановить, отбросить, разгромить этих людей, так уверенно идущих вперед, в будущее.

В этих людях жила радость, потому что начало новых дней уже было рядом с ними, в них. Революция должна была подняться на высшую ступень, а тревожное волнение росло, потому что было ясно: понадобятся новые жертвы, новые, решающие бои, когда кровь обагрит улицы старого города на Неве.

Это шествие было таким красочным, таким впечатляющим еще потому, что в нем соединились все те, кто давно, еще с юности, встал под знамена революции, кто шел за Лениным, кто завтра будет драться за Октябрьскую революцию на всех фронтах, кто начнет строительство небывалого в мире рабоче-крестьянского государства, кто кинет вызов всему старому миру и понесет пламя победных знамен до границ старой империи.

Всего этого не мог знать и чувствовать Анатолий Оршевский, студент Петроградского университета. Когда он вскочил в грузовик, где-то в глубине сознания отметил, что ему просто по дороге к дому удобно включиться в маршрут этого народного шествия (он жил на Лахтинской улице). По мере же развертывавшихся ночных картин, встреч и выступлений Ленина на так хорошо знакомых местах, как угол Новгородской и Боткинской, на Сампсониевском проспекте, на Оренбургской улице, на Большой Вульфовой, он уже чувствовал, что именно ему по дороге с этим народом, идущим так, точно никогда не кончится это шествие.

Ему казалось, что начинается нечто невиданно новое в истории этого много видевшего, много испытавшего города, но что главное еще впереди и он – простой, скромный человек, маленький студент – будет участником чего-то невероятно грандиозного.

Это заражало его волнением, которому пока не было объяснения. Он мог бы только сказать, что он уверовал в то, ему до сих пор не известное, что собрало людей на площадь, оторвав их от праздничного отдыха, от своих жилищ, где можно было встречать пасху по старинке, оторвало от всего, что было прошлым, и направило по неизвестному, по героическому пути за этим человеком в демисезонном пальто. Лица выступавшего он не успел хорошо разобрать, но на всю жизнь запомнил его жест и его краткую заклинательную пророческую речь!

И он смотрел и смотрел и не мог насмотреться.

Утром к нему пришел его друг и постоянный спорщик Василий Шахов. Он сразу сказал:

– Есть новость, специально для спора. Будем спорить сейчас или посидим и поговорим просто о жизни?

– Нет, спорить не будем, – ответил почти надменно Анатолий.

– Почему?

– Потому что я спорил в поисках будущего. Теперь я нашел, что искал…

– Что же это такое – не секрет?

– Какой секрет! Об этом весь мир уже, наверное, трубит. Ты знаешь, что я по своей специальности химик, но я люблю музыку. Химики любят проверять небесной гармонией свои земные формулы. Но ты знаешь, что я занимаюсь и рисованием. Для себя. Так я тебе сейчас кое-что нарисую…

– Интересно, неожиданный поворот, – заметил Василий, – ну, рисуй!

Анатолий взял тушь, лист бумаги и быстро набросал какой-то чертеж, но нет, это был, конечно, не чертеж…

– Позволь, – сказал Василий, – по-видимому, да не по-видимому, а точно, я не ошибаюсь – это броневик?

– Он самый. А теперь…

Василий смотрел растерянно, как на башне броневика вырастала фигура с простертой вперед рукой, как будто обращенной в большое пространство.

– Броневик вижу, – сказал Шахов, – а кто же это с протянутой рукой? И что за речь он держит?

– Что за речь? Слушай вкратце… То, что мы совершили, – еще не полная победа. Победа будет впереди. Это еще не та революция, пролетарская революция должна быть впереди, социалистическая революция!

– Постой, постой! – воскликнул Шахов. – Да это же ты Ленина нарисовал. Это он вчера с броневика у Финляндского вокзала говорил. Ну что ты, кто же пойдет за ним?! Ты видел сам-то его?

– Да. Я видел сам, и я тебе скажу: за ним шел вчера весь народ, все питерцы – и рабочие, и солдаты, и матросы, и женщины, и старики, и подростки, – вчера шли, а завтра пойдет вся Россия!

– Ты уверен? – нерешительно сказал Шахов. – Почему пойдет за ним?

– Потому что он единственный, может быть, человек сегодня в России, который знает настоящий путь! И я хочу идти этим путем!

– Как же так? – уже растерянно сказал Шахов. – Ты жил, не гадал – вдруг какое-то чудо! Один вечер – и все ясно. Разве так бывает?

– Бывает, ты сам сказал хорошо про чудо. Да, это чудо одного апрельского вечера, и это чудо повернуло не только мою жизнь, а может, и жизнь всей России, а может, и пошире…

Чудо этого апрельского вечера Анатолий Оршевский хранил в памяти до самой смерти. Он погиб на фронте в рядах Красной Армии в 1918 году.

Начало эры

Они стояли у окна и, отодвинув тяжелые синие портьеры, смотрели на темную пустынную улицу, мерцавшую изморозью. Они видели в сизой мгле ноябрьской ночи, как ветер хлопал вывесками и гнал по тротуару и мостовой обледенелые куски сорванных плакатов.

– Подумать только, – сказала хозяйка, придерживая портьеру рукой, на которой сверкнуло большое кольцо с темным прямоугольным камнем, – посмотрите на эту улицу, на этот город. Кто скажет, что еще недавно это называлось столицей империи. Вслушайтесь в тишину этих мрачных, черных улиц, вглядитесь в эту темноту, вспомните, какой свет, какой шум царили в этом городе. А теперь ночь, ветер, мрак. Как на сцене. Можно ставить Шекспира. Мне страшно, а вам? У вас в Америке даже в романах не прочтешь о том, что случилось у нас…

Гость, внимательно и серьезно слушавший хозяйку, опустил портьеру и посмотрел в глубину комнаты. Там в камине догорали остатки дров, в комнате было прохладно, пахло старой мебелью, пылью, на стенах в полумраке поблескивали золотые рамы. Посредине стоял круглый стол, на нем кофейник и маленькие чашки. У камина в глубоких мягких креслах сидели двое мужчин, тихо перекидывавшихся короткими фразами. Один курил сигару, и тонкий голубой дымок отлетал к груде потухающих углей, уже подернутых серым пеплом. Комната освещалась двумя свечами в подсвечниках, изображавших сфинксов. Ковры на полу заглушали шаги.

Гость слегка улыбнулся, но заметить его улыбку хозяйка не могла, потому что снова лицо его стало холодным.

– Россия имеет свою историю, непохожую на Америку, – заметил он.

Хозяйка отошла от окна. В черном бархатном платье, с белым кружевным воротником, высокая, полная, с копной почти рыжих волос, она говорила с каким-то наигранным экстазом:

– Все пришло к концу. Все старые слова сказаны, религии, искусства и науки не дают выхода человеческой душе. Война развязала все дикарство в людях, все самое грубое, жажду убийства, но человек, он не может не жаждать света, не может не искать пути, по которому можно выйти к солнцу истины, к великим знакам зодиака, приблизиться к тому первообразу, который спасет истинное «я» человечества от уничтожения. Вы слышали про теософский орден «Зеленой Звезды на Востоке»?

– Нет, к сожалению, я не слышал, – сказал вежливо гость и дал прикурить хозяйке.

Она, помахивая маленькой душистой сигаретой, сказала разочарованно:

– Но он известен в Англии и в Америке… У нас перед февралем и особенно после февраля он стал очень, очень популярен, и не только среди аристократов духа, но и среди людей простой души, жаждущих. Наши собрания имели громадный успех. Величие образов, которые таятся в этом учении, чистота и новизна его привлекали сердца. Оно заключает в себе и римско-католическое учение об очищении, просветлении и слиянии с божеством, и суфизм, мистическое учение ислама, эти Путь, Истина и Жизнь, и великие познания религии индуизма, и буддизм… Понимаете, среди этой нищеты культуры, среди крайностей, которые проповедуют большевики, наши пути с их посвященьями, символикой, экзотикой – новые пути. Путь слияния есть достижение стадии Учителя, освобождение от мира есть конечное спасение. Учитель, мы ждем его, мы не знаем часа его явления, но он настанет. Нужно, чтобы мы были способны принять его, вместить и уготовить ему путь… Правда, что в Америке можно основывать собственную религию: каждому, кто хочет выступить вождем религии, надо только собрать тридцать последователей, и эту новую религию утверждают, как законносуществующую…

– Возможно, – сказал гость, – но я бы хотел, если вы позволите, поговорить с вами о России. Мне интересно, как вы относитесь к тому, что происходит. Ваш друг Владимир Иванович сказал мне, когда я посетил Комитет спасения несколько времени назад, что большевистское правительство развалится в недельный срок. Сегодня мы шли с ним по городу, и он предложил мне познакомиться с представителями некоторых интеллектуальных, как он сказал, кругов и ввел меня к вам. Мне, как иностранцу, очень интересны ваши сегодняшние мысли…

– Россия… – сказала хозяйка, садясь и наливая себе холодного кофе, – мы не знали нашей страны, вернее, мы знали, что есть рабочие и крестьяне, мы знали, что им плохо живется, мы знали также, что у народа большая душа, но эта душа напоминает индийскую пассивную, страдальческую душу. Наша страна мне казалась большой белой Индией. И то, что сейчас с ней происходит, – это наваждение, чары злого духа, болезнь, которая охватила миллионы, потому что война и лишения разбудили зверя.

Человек, сидевший в кресле и куривший сигару, воскликнул зло и несдержанно:

– Дорогая Елена Константиновна, вы сами не знаете, как попали в точку. Белая Индия, да, так и есть – это белая Индия, это Россия, разорванная на куски, рабская страна, нищая, страшная. Все ваши теософии и эзотеризмы – это красивые мечты, это дым. Страна населена дикарями, каторжниками, и они будут обузданы. У нас не хватит силы, придут немцы – немцы, которые все сделали, чтобы развалить государство русское. А теперь они уже шагают на этот развал, несут порядок. И они будут здесь, в Петербурге, наведут порядок и в Москве, и в Сибири, и всюду. И такой порядок, как в Индии навели англичане… Я приветствую… Конечно, им придется поделиться. У французов и англичан здесь есть концессии, от которых они не откажутся. Да и американцы тоже имеют свой интерес. Духовный мир – это оставим, как вы изволили выразиться, аристократам духа, а тут нужно физическое воздействие. Другого способа нет. – Он встал с кресла и оказался небольшого роста человеком с пышными короткими усами и маленькой пушистой бородкой. – Поймите, – сказал он, обращаясь к гостю, – развал полный, большевики захватили власть. Это авантюра, у них нет никакой возможности удержаться: у них нет армии, они ее сами кончили, у них нет денег – вы знаете, что их комиссар приходил в банк требовать миллионы, и служащие банка ему отказали и не дали и не дадут ни ему и никому, у них нет интеллигенции, она сама кричала, кричала, а теперь испугалась и попряталась. Вот, – закричал он вдруг свирепо, указывая на окно, потом подбежал к окну, откинул портьеру, – вот смотрите, здесь вчера из пулеметов стегали сами себя. Склады бьют, пьяные бегают по улицам, тонут в вине в подвалах, поджигают, грабят. А интеллигенция сидит, дрожит в темных домах. Сама дождалась, а кричала: ах, народ, ах, народ-богоносец, – вот он, этот богоносец, ей и показал. Ну, все равно, все министерства пусты, скоро остановятся дороги, холод и голод уже на дворе. Россия кончилась. Большевиков хватит на две недели, потом крах и белая Индия. А там, в этой Индии, дорогая Елена Константиновна, можете собирать своих, как вы говорите, эзотеритов и ждать Спасителя к своему удовольствию…

Гость позволил себе улыбнуться и сесть.

– Значит, вы не представляете себе возможности воскрешения России, – сказал он, – без помощи интервенции. Мне это очень интересно слышать из уст такого авторитетного человека, как вы, господин статский советник.

– Мне один дипломат недавно сказал следующее, – продолжал господин статский советник, – он сказал: Россия нас бросила. Ее народ упал в тьму, возвратился к первобытным, к варварским временам. Но мы, ее друзья, обиженные и разочарованные тем, что происходит в России, не будем винить в этом всех русских. Вы сбились с пути, и мы вам поможем найти настоящий путь. Это мы сделаем для вашего и нашего спасения. Скажите мне, ведь и в Америке держатся такого же мнения?

– Я вам отвечу несколько позже, – сказал гость, – я хочу послушать вас. Может быть, и господин генерал тоже что-нибудь скажет о положении и о том, что он думает по поводу дальнейшего развития событий…

Тот, кого назвали генералом, сел прямо в кресле и постучал по столу длинными белыми пальцами.

– Я не могу рассказать вам многого, так как это составляет часть проводимого в жизнь плана. Большевики удержаться не могут. Ни одна партия их не поддерживает. Интеллигенция, чиновничество, офицерство не с ними. Деревня, – он поднял вверх палец, – а это главная русская сила – не с ними. Немецкие империалисты, как они называют немцев, при дверях. Это ясно… Но мы пойдем не с немцами. Мы пойдем с нашими союзниками. Они дадут нам вооружение, и мы организуем новую армию. У большевиков нет армии. Солдаты без офицеров – не сила, офицеры без солдат – сила. Мы эта сила… Мы уже организуемся.

– Сколько же, вы думаете, продлится положение, при котором страна будет управляться большевистским правительством? – спросил гость.

Генерал развел руками.

– Боюсь сказать, потому что страна велика, но в Петербурге можно навести порядок в месяц. Если бы Керенский не был главноуговаривающим, а был бы способен иметь настоящего главнокомандующего, он не бежал бы так позорно, как не бегал ни один уважающий себя министр. Он бы выиграл этот бой с большевиками, потому что у них не было даже военных отрядов, а были массы, которые вышли просто навстречу его войскам, и те разложились, наслушавшись пропагандистских речей, разошлись по домам…

– Подождите минуту, – сказала хозяйка, – по-моему, близко стрельба…

Все замолчали. Действительно, сквозь стекла донеслись выстрелы, потом они прозвучали ближе.

Генерал досадливо махнул рукой.

– Пьяные убивают пьяных!

– Анархия. Бандитизм. Все кончено. Как еще город не горит, – сказал статский советник. – Как еще мы живы…

Хозяйка умоляюще посмотрела на него, и на ее лице показалась гримаса испуга.

– Стучат у нас, слышите, к нам стучат!

Все прислушались. Ясно был слышен нервный сильный стук.

– Но ведь парадная заперта, – сказал генерал.

– Это стучат с черного хода. Но там у нас Андрей.

– Кто это Андрей? – спросил американец, и его равнодушное лицо заметно оживилось.

– Андрей, наш старый денщик, лакей, если хотите. Он в доме уже целую жизнь. Но он глухой и почти ничего не видит. Когда спит – хоть пали из пушек, не проснется, старый бульдог… А если это бандиты? – сказала хозяйка, прижимая руки к груди.

Стук был слышен уже явственно. Удары сыпались на старую дверь.

– Я пойду посмотрю, – сказал генерал. – Я без погон, в тужурке, эксцессов я не боюсь. Не убьют же сразу. Товарищи любят поговорить. – Он вынул пистолет из заднего кармана брюк и пошел на черный ход.

Прошло несколько тягостных минут. С черного хода не доносилось ни звука.

– А как вы ходите по улицам, не боитесь? – спросила хозяйка американца.

– У меня есть документы, что я иностранец. К иностранцам обе стороны относятся нейтрально. Они даже заинтересованы в том, чтобы мы рассказывали правду…

– Вот вы расскажите все, все, что видели… Пусть нас пожалеют в Америке. Но что там происходит? Почему тишина?..

Теперь послышались шаги и голоса. Дверь распахнулась. Вошел генерал, играя пистолетом. За ним ввалился в порванном пальто, запачканном чем-то белым, бледный взъерошенный человек, дышащий, как рыба, выброшенная на лед. Он, ни слова не говоря, запустил руку в карман и начал выбрасывать на стол деньги. Это были скомканные, грязные бумажки, разноцветные и слипшиеся. Между ними мелькали коричневые керенки и даже иностранные ассигнации.

Потом он протянул руку, измазанную в грязи, и закричал на всю комнату:

– Заработал! Заработал! У большевиков заработал.

– Пьер! Что с тобой случилось? У тебя рука… Посмотри, какая ссадина… – всплеснув руками, воскликнула Елена Константиновна. – На тебя напали бандиты? Но откуда деньги? Грязные… – Она боялась коснуться их.

– Пьер – брат Елены Константиновны, – сказал генерал американцу, усаживаясь в кресло. – Расскажи, что произошло?

Статский советник потрогал деньги концом десертного ножа, точно хотел убедиться, настоящие они или нет.

– Нет, дайте отдышаться, – все еще прерывисто дыша, проговорил Пьер. Он снял пальто и бросил его на диван. Потом сел и посмотрел по сторонам невидящими глазами.

– Нет, – вдруг закричал он, – это безобразие, это свинство, это черт знает что. Ну, ограбили, ну, хорошо, но это издевательство над всем священным. Я понимаю, почему они палили по Кремлю. Они все уничтожат. Все памятники… Все, что ценно, все, что есть жизнь…

– Ну, ты не памятник, по тебе, надеюсь, из пушек не стреляли, – сказал генерал, – расскажи все-таки, что произошло…

– У моего брата есть одна страсть, – сказала Елена Константиновна, – он любит играть в карты…

– Да, люблю, да, страсть, – сказал упрямо Пьер, доставая большой платок и вытирая лицо. – Я, господа, не хочу подчиняться, как говорят, законам черни. Но эти комиссары запрещают азартные игры, видите ли, они на страже нравственности. Ну есть еще в Петербурге, слава богу, места, где играют… И играют сильно, играют всю ночь, все равно ночью опасно идти домой. Я нашел такой вполне приличный дом. Конечно, там собираются сейчас все. Очень смешанное общество. Я не знаю, как туда пускают, но там было даже тесно. Играли, в общем, в нескольких комнатах. Туда прийти можно только по знакомству. Сидим, играем, ставим банк. Все было хорошо. Даже, знаете, какой-то азарт особый. Хозяин предупреждает, чтобы все было тихо. Не привлекать внимания. И все подчиняются. Ну, азартно, естественно, кто играет крупно, кто проигрывает, кто как. И когда в банке гора, груда денег, вдруг вырывается из толпы такой здоровый, как грузчик, человек, может, не грузчик, не знаю. На лице маска. В руке граната, ручная граната. Мы все присели: сумасшедший! Бросит сейчас. Все вдребезги. А он кричит: «Ва-банк! Руки вверх!» Смотрим, как эхо, крик повторился, в дверях трое в масках. И наведены на комнату пистолеты. Дамы в крик. И кто стоял в дверях – в другие комнаты, но и там крик: «Руки вверх!» Бандит один берет мешок и подходит к столу, сгребает все деньги в мешок. Тут другие начинают, вы подумайте, начинают обыскивать всех подряд, снимают часы, деньги берут, кольца, браслеты у женщин, серьги – все, и так идут комната за комнатой. Кругом белые от ужаса люди, трясущиеся рты, поднятые руки, с дамами истерика, бросились в уборную! Простите, думали там скрыться, но и оттуда достают и почти раздевают, и все в мешок: деньги, даже серьги, браслеты, кольца… И так было не помню сколько времени… – Он задохнулся от быстрого рассказа.

– И никто не мог найти смелости броситься на бандитов? – сказал генерал. – Столько народу, а их, ты говоришь, несколько человек.

– Вот потому и не бросились, – сказал Пьер, – потому что, если бы их было много, можно драться, а тут видно – сумасшедшие, с гранатами, ничего не стоит им бросить – и всем смерть…

– И чем же кончилось? – спросил статский советник. – Ограбили и ушли?..

– Нет, если бы так, если бы так… Слушайте, вы увидите, что это сумасшедшие. Они уже все забрали, и вдруг – а я стал пробираться ближе к выходу – они меня заметили, и тот главный в маске говорит: «Чего нам нести мешок, он понесет. Ему с нами по дороге». Я сказал: «Господа, я без пальто, я не одет, на улице мороз». Они сорвали с вешалки вот это пальто, бросили мне: «Одевайся». Три пистолета уставили на меня. Что делать, вы представляете себе мое положение? Я вижу – мне все сочувствуют, дамы в обморок, а эти, с гранатами, дождались, когда я надену пальто, и кричат: «Бери мешок!» И они взвалили на меня мешок, и мы пошли. Я прощался с жизнью, потому что думал никогда не увидеть вас, сестра, и родной дом…

– Они привели вас в Смольный? – спросил статский советник. – Вот каким образом они раздобывают деньги, теперь ясно…

– В какой Смольный, – Пьер замахал руками, – мы пошли по улице к каналу. К Мойке. Вы представляете шествие. Я спотыкался, я, как вы знаете, не умею таскать мешков. Не приучен. Они тычут в меня пистолетами, и я иду. Кричать – бесполезно. Прохожих нет. Мы идем по набережной, и вдруг у спуска, где ступеньки к реке, этот первый командует: «Вниз». Тут меня прошиб холодный пот, хотя на улице мороз. Они меня хотят утопить. Но почему? За что? И почему меня?