Текст книги "Некуда"
Автор книги: Николай Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)
Глава седьмая
Мирское и гражданское житье
Прошло полгода. Зима кончилась, и начиналась гнилая петербургская весна. В положении наших знакомых произошло несколько незначительных перемен. Николай Степанович Вязмитинов получил еще одно повышение по службе и орден, который его директор привез ему сюрпризом во время его домашнего обеда. Николай Степанович, увидя на себе орден, растерялся, заплакал… Вязмитинов шел в гору. У него была толпа завистников, и ему предсказывали чины, кресты, деньги и блестящую карьеру. Вся эта перемена имела на бывшего уездного педагога свое влияние. Он много и усердно трудился и не задирал еще носа; не говорил ни «как-с?», ни «что-с», но уже видимо солиднел и не желал якшаться с невинными людьми, величавшими себя в эту пору громким именем партии прогресса. Николай Степанович твердым шагом шел вперед по простой дороге. Начав с отречения от людей и партии беспардонного прогресса, он в очень скором времени нашел случай вовсе отречься от всех молодых людей.
Ему предложили очень хорошее место начальника одного учебного заведения. Николай Степанович отказался, объявив, что «при его образе мыслей с теперешними молодыми людьми делать нечего». – Этот характерный отзыв дал Вязмитинову имя светского человека с «либерально-консервативным направлением», а вскоре затем и место, а с ним и дружеское расположение одного директора департамента – консервативного либерала и генерала Горностаева, некогда сотрудника-корреспондента заграничных русских публицистов, а ныне кстати и некстати повторяющего: «des réformes toujours, des outopies jamais». [72]72
Только реформы и никаких утопий (франц.).
[Закрыть]
Вместе с этим Николай Степанович попал через Горностаева в члены нескольких ученых обществ и вошел в кружок чиновной аристократии с либерально-консервативным направлением, занимавшей в это время видные места в департаментской иерархии.
Новому положению, новым стремлениям и симпатиям Николая Степановича только немножко не совсем отвечала его жена.
Все консервативные либералы разных ведомств, сошедшиеся с Николаем Степановичем, были очень внимательны и к Женни. Кроткая, простодушная и красивая Евгения Петровна производила на них самое выгодное впечатление, но сама она оставалась равнодушною к новым знакомым мужа, не сближалась ни с ними, ни с их женами и скоро успела прослыть нелюдимкою и даже дурочкой. Женни же, привыкшая к тишине и безмятежности своей уездной жизни, просто тяготилась новыми знакомствами в той же мере, в какой она дорожила юношеской дружбой Лизы и расположенностью своих старых знакомых. К тому же ее не занимали вопросы, интересовавшие ее мужа и кружок его новых знакомых. Вязмитинову это было очень неприятно. Сначала он жаловался жене на ее нелюдимство, вредное для его отношений, потом стал надеяться, что это пройдет, старался втянуть жену в новые интересы и с этою целью записал ее в члены комитета грамотности и общества для вспомоществования бедным. Но Женни в комитете грамотности заскучала о детях и уехала, не дождавшись конца заседания, а о благотворительном обществе, в которое ее записали членом, отозвалась, что она там сконфузится и скажет глупость.
Вязмитинов отказался от усилий дать жене видное положение и продолжал уравнивать себе дорогу. Только изредка он покашивался на Женни за ее внимание к Розанову, Лизе, Полиньке и Райнеру, тогда как он не мог от нее добиться такого же или даже хотя бы меньшего внимания ко многим из своих новых знакомых.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает, а малится.
Между различными посетителями дома Вязмитиновых исключительными гостями Евгении Петровны были только ее прежние знакомые: Розанов, Лиза, Полинька Калистратова и Райнер.
Если эти лица заходили к Евгении Петровне в такое время, когда мужа ее не было дома и не случалось никого посторонних, то они обыкновенно проходили к ней через драпированную спальню в ее розовую чайную, и здесь заводились долгие задушевные беседы, напоминавшие былую простоту дома Гловацких. Обыкновенно эти гости набегали к Женни около одиннадцати или двенадцати часов и частехонько засиживались до звонка, возвещавшего в четыре часа возвращение Вязмитинова к обеду. Случалось, что Николай Степанович, входя в свою квартиру, в передней как раз сталкивался с уходящими приятелями своей жены и каждый раз после этого дулся.
Как многие люди, старающиеся изолировать себя от прежних знакомств, Николай Степанович раздражался, видя, что прежние знакомые понимают его и начинают сами от него удаляться и избегать с ним натянутых отношений. Вязмитинов не требовал, чтобы жена его не принимала в его отсутствие своих провинциальных друзей, но каждый раз, встретясь с кем-нибудь из них или со всеми вместе в передней, надувался на несколько дней на жену и тщательно хранил многознаменательное молчание. Иногда он заходил несколько далее и, наскучив молчанием, начинал за обедом разговор с того:
– А что, если бы вас спросили, как относится madame Калистратова к Розанову? Что бы вы на это ответили?
– Никто меня об этом не спросит, – обыкновенно очень спокойно отвечала в таких случаях Женни, подавая мужу тарелку, и тотчас же мягко переводила разговор на другую тему.
Или другой раз Николай Степанович начинал речь с вопроса о том, как записан Полинькин ребенок?
– Почем мне знать это, – отвечала Женни.
– А, однако, странно ее положение, – замечал Вязмитинов.
Женни конфузилась.
Не менее оскорбительные и неприятные запросы Вязмитинов часто предлагал жене насчет Лизы и Райнера, но, впрочем, всех их даже сам иногда приглашал к себе на ужин или чашку чаю.
В отношении к Розанову он держался иной, не то более искренней, не то более осторожной политики. Розанов ему служил напоминанием прошлого и, не обращая внимания на перемену, происшедшую в положении Вязмитинова, держал себя с ним с прежнею короткостью, заставлявшею Вязмитинова хотя-нехотя жить по-старому. Розанов говорил ему по-прежнему ты; когда тот начинал топорщиться, он шутя называл его «царем Берендеем», подтрунивал над привычкою его носить постоянно орден в петлице фрака и даже с некоторым цинизмом отзывался о достоинствах консервативного либерализма. Но Вязмитинов все это сносил и не мог ни отбиться от Розанова, ни поставить его к себе в более почтительные отношения.
Старуха Абрамовна водворилась в доме Вязмитиновых вследствие несколько ошибочного расчета и жила здесь, выдерживая «карахтер».
Погостив с Лизою у Женни во время приведения в порядок общественного Дома, старушка совершенно упилась мирными прелестями тихого семейного житья, к которому она привыкла, и не могла без трепета вспомнить о гражданском Домеи житье под командою Белоярцева, при новых, совершенно неприятных ей порядках. Она просила, умоляла Лизу позволить ей увезти оттуда все их вещи; плакала, бранилась и, наконец, объявила:
– Ну, когда так хочешь жить, так я тебе не слуга.
Старушка рассчитывала запугать Лизу и очень грустно ошиблась. Лиза спокойно отказалась от ее услуг и даже похвалила ее за это намерение.
– И что ж такое! И бог с тобою совсем: я и останусь. Авось без куска хлеба не пропаду. Найдутся добрые люди, хоть из куска хлеба возьмут еще. На старости лет хоть болонок на двор выпущать гожусь.
Лиза не упрашивала, но предложила старухе на особое житье денег, от которых та с гордостью отказалась и осталась у Женни. Здесь она взялась вводить в детской патриархальные порядки и с болезненным нетерпением выжидала, когда Лиза придет и сознается, что ей без нее плохо.
Время шло; Лиза изредка навещала Вязмитинову, но речи о том, что ей плохо без Абрамовны, никогда не заходило.
Абрамовна с своей стороны выдерживала характер. С каждым приходом Лизы она в ее присутствии удвоивала свои заботы о детях Вязмитиновой и вертелась с младшим около чайного стола, за которым обыкновенно шли беседы.
Только когда Лиза поднималась идти домой, старуха исчезала из комнаты и выползала в переднюю боковой дверью. Кропочась на прислугу, она с серьезной физиономией снимала с вешалки теплое пальто Лизы и, одевая ее, ворчала:
– Хоть бы вешалку-то, сударыня, приказала прикрепить своим фрелинам.
Полинька Калистратова жила в небольшой уютной квартирке у Египетского моста. Жилье ее состояло из двух удобных и хорошо меблированных комнат, кухни и передней. С нею жила опрятная кухарка-немка и то маленькое, повитое существо, которое, по мнению Вязмитинова, ставило Полиньку Калистратову в весьма фальшивое положение. Полинька сама любила это существо со всею материнской горячностью, но еще не привыкла, когда Лиза или Женни осведомлялись у нее о ребенке. Одной Абрамовне, когда той случалось навестить Полиньку, она показывала ребенка с восторгом. Старушка ласкала дитя, ласкала мать и утешала их, говоря:
– Живите, други, живите. А-их-ма-хма, что делать-то! Бог грешников прощает.
Розанов был у Полиньки каждый день, и привязанность его к ней нимало не уменьшалась. Напротив, где бы он ни был, при первом удобном случае рвался сюда и отдыхал от всех трудов и неприятностей в уютной квартирке у Египетского моста.
Взглянем на житье граждан.
В мириз Домадоходило очень мало известий, и те, которые доходили до мирских ушей, были по большей части или слишком преувеличены, или совсем чудовищно извращены и носили самый грязный, циничный характер. В мире Домпредставлялся прежде всего чем-то вроде турецкого гарема или такого жилища, где главною задачею стоит самое бесцеремонное отношение живущих там граждан с живущими гражданками. О нравах обитателей этого Домарассказывались чудеса. В мире о нравах и жизни нового гражданского Домаимели гораздо меньше верных сведений, чем о жизни в старых католических монастырях, о которых когда-то любили рассуждать.
Где только миряне интересовались Домом, там они и сочиняли о нем разные небылицы самого решительного характера, не додумываясь до воспроизведения простых, обыденных, будничных явлений обитателей Дома. Копошась в бездне греховной, миряне, которых гражданский Доминтересовал своею оригинальностью и малодоступностью, судили о его жильцах по своим склонностям и побуждениям, упуская из виду, что «граждане Дома» старались ни в чем не походить на обыкновенных смертных, а стремились стать выше их; стремились быть для них нравственным образцом и выкройкою для повсеместного распространения в России нового социального устройства.
В Домежилось сообразно особым уставам, беспрестанно обсуживавшимся, реформировавшимся и никогда ни на одну неделю не устанавливавшимся in statu quo. [73]73
В неизменяемом виде (лат.).
[Закрыть]Комплект жильцов Домадо сих пор считался неполным. Не проходило дня, чтобы тот или другой член общей квартиры, или, как ее называл Белоярцев, «ассоциации», не предлагал нового кандидата или кандидатки, но Белоярцев всегда находил в предлагаемом лице тысячу разных дурных сторон, по которым оно никак не могло быть допущено в «ассоциацию». Безгласный сателлит Белоярцева, Прорвич, не мог сделать ему никакой оппозиции; других мужчин в Домдо сих пор еще не было допущено, женщины молчали, недоумевая, что с ними делают и что им делать, чтобы все шло иначе. Они уже ясно начинали чувствовать, что равноправия и равносилия в их ассоциации не существует, что вся сила и воля сосредоточивались в Белоярцеве. Так прошел первый и другой месяц совместного житья. В течение этих двух месяцев каждый день разбирались вопросы: можно ли брать за работу дороже, чем она стоит, хотя бы это и предлагали? Справедливо ли заставлять слуг открывать двери гостям, которые ходят не к ним, а к самим гражданам? Можно ли писать к своим родителям? Можно ли оставаться в гражданстве, обвенчавшись церковным браком? и т. п. А главное, все твердилось о труде: о форме труда, о правильном разделении труда, о выгодах ассоциационной жизни, о равномерном разделе заработков, а самого труда производилось весьма мало, и заработков ни у кого, кроме Белоярцева, Прорвича и Кавериной, не было никаких.
Протянув первый месяц, Белоярцев свел счет произведенным в этот месяц издержкам и объявил, что он прочитает отчет за прошедший месяц в день первой декады второго.
Глава восьмая
Первый блин
Дни декад, учрежденные гражданами Дома, тоже прививались плохо. В Домевообще было вхожих немного, но и те часто путали декады и являлись не в урочные дни. Третья декада имела особенный интерес, потому что в день ее окончания должен был огласиться месячный отчет Дома, а этим интересовались не только граждане, обитающие в Доме, но и все прочие граждане, связанные с ними духовным единством. Поэтому в день третьей декады в Дом, к восьми часам вечера, наехало около пятнадцати человек, всё гражданского направления. В числе гостей были: Красин, одна молодая дама, не живущая с мужем майорша Мечникова с молоденькою, шестнадцатилетнею сестрою, только что выпущенною с пансионерской скамейки, Райнер с своим пансионом, Ревякин, некогда встретивший Лизу вместе с Прорвичем в гостинице «Италия», и два молодых человека, приведенных Красиным в качестве сторонних посетителей, которых надлежало убедить в превосходстве нового рода жизни.
Пустынная зала, приведенная относительно в лучший порядок посредством сбора сюда всей мебели из целого дома, оживилась шумными спорами граждан. Женщины, сидя около круглого чайного стола, говорили о труде; мужчины говорили о женщинах, в углу залы стоял Белоярцев, окруженный пятью или шестью человеками. Перед ним стояла госпожа Мечникова, держа под руку свою шестнадцатилетнюю сестру.
– Прекрасно-с, прекрасно, – говорил Белоярцев молоденькой девушке, – даже и таким образом я могу доказать вам, что никто не имеет права продать или купить землю. Пусть будет по-вашему, но почитайте-ка внимательнее, и вы увидите, что там оказано: «наследите землю», а не «продайте землю» или не «купите землю».
– Да, это точно там сказано так, – отвечала очень мило и смело девочка.
– Вот видите!
– Да, только позвольте, тогда ведь, когда было это сказано, не у кого было ее покупать, – вмешалась сама Мечникова.
– А это совсем другое дело, – отвечал Белоярцев.
– Нет, как же, это необходимо надо разобрать, – вставила Бертольди.
– Ах, это совсем не о том речь, – отвечал нетерпеливо Белоярцев.
– Ну, а если у меня, например, есть наследственная земля? – спросила Мечникова.
– Так это не в том же смысле совсем сказано.
– Стало быть, если я получу по наследству тысячу десятин, то я имею право одна наследовать эту землю? – осведомилась Бертольди.
– Ничего вы не получите по наследству, – отшутился Белоярцев.
– Нет, это непременно надо разобрать, – отвечала Бертольди.
В девять часов убрали самовар, и Белоярцев, попросив гостей к столу, развернул мелко исписанный лист бумаги, откашлянулся и начал читать:
– «Отчет свободной русской ассоциации, основанной на началах полного равенства, за первые три декады ее существования.
Ассоциация наша, основанная в самых ограниченных размерах, для того чтобы избежать всяких опасностей, возможных при новизне дела и преследовании его полицией, в течение трех декад, или одного христианского месяца своего существования, имела, милостивые государи, следующие расходы».
Начинались самые подробные исчисления всех расходов на житье в течение прошлого месяца.
По окончании исчисления расходов Белоярцев продолжал:
«Таким образом, милостивые государи, вы можете видеть, что на покрытие всех решительно нужд семи наличных членов ассоциации, получавших в Доме, решительно все им нужное, как-то: квартиру, отопление, прислугу, стол, чай и чистку белья (что составляет при отдельном житье весьма немаловажную статью), на все это издержано триста двадцать шесть рублей восемьдесят три копейки, что на каждого из нас составляет по двадцати пяти рублей с ничтожными копейками. – Надеюсь, милостивые государи, что это недорого и что в раздельности каждый из нас не мог прожить на эту сумму, имея все те удобства, какие нам дало житье ассоциацией».
– И освещение в этом же числе? – спросил кто-то из гостей.
– Освещение? Нет, освещения нет в этом счете. В течение первой декады опыт показал, что общественное освещение неудобно. Некоторые из членов ассоциации желали заниматься в своих комнатах; некоторые исключительно занимались по ночам, и потому было составлено экстренное заседание, на котором положено иметь общественное освещение только для прислуги.
– А в общественных комнатах?
– До сих пор у нас было приготовленное сначала освещение для этой комнаты.
– Ну это, однако, надо обсудить, – заметила Бертольди.
– Так вот, господа, – начал Белоярцев, – вы сами видите на опыте несомненные выгоды ассоциации. Ясное дело, что, издержав в месяц только по двадцати пяти рублей, каждый из нас может сделать невозможные для него в прежнее время сбережения и ассоциация может дозволить себе на будущее время несравненно большие удобства в жизни и даже удовольствия.
– Мен, но нужно же капитализировать сначала эти сбережения, – заметил, гнуся и раскачиваясь, Кусицын, проживающий у Райнера на «ласковом хлебе».
– Они и будут капитализироваться. На мою долю падает двадцать пять рублей с копейками, вот я их и представляю в кассу ассоциации.
Белоярцев вынул из кармана двадцатипятирублевую ассигнацию с мелкою серебряною монетою и положил их на стол перед Прорвичем, избранным в кассиры ассоциации.
Прорвич сделал то же, положив свои деньги к деньгам Белоярцева.
Лиза приподнялась, посмотрела серебряную монету, положенную Белоярцевым вместе с ассигнацией, и вышла в свою комнату.
Через минуту она воротилась с двадцатипятирублевым билетом и серебряной монетой, которые положила к деньгам Прорвича и Белоярцева.
Во время склада этих денег общество хранило молчание.
Когда Лиза положила деньги и села на свое место, Белоярцев постоял несколько минут и, обратясь к Ступиной, которая, краснея, шептала что-то Бертольди, спросил вполголоса:
– Что вы хотите сказать, Анна Львовна?
Ступина еще более покраснела и, смотря на свою мантилию, с принужденной улыбкой выговорила:
– У меня нет денег; я не могла ничего заработать.
– Что ж такое, – снисходительно отвечал Белоярцев. – Ассоциация может вам кредитовать.
– В этом-то и сила ассоциации, – заметила Бертольди. – Это вас не должно стеснять.
– Как же не должно, – еще более конфузясь, проронила Ступина, чувствуя, что на нее все смотрят.
– Вот, madame Каверина имела заработок, – рассуждал Белоярцев, – но она имела непредвиденные расходы по случаю болезни своего ребенка, и ей ассоциация тоже кредитует, так же как и другим, которые еще не ориентировались в своем положении.
– Мен, но я думаю, что лечение больных должно быть общею обязанностью ассоциации, – заметил опять Кусицын.
– Да-с, это так; но пока все это еще не совсем конституировалось, – отвечал Белоярцев, – это несколько трудно.
– Мен, что ж тут трудного: внести на общий счет, и только.
– Да, это будет, это все будет со временем.
– Об этом, однако, надо рассудить, – вставила Бертольди.
– Да, конечно: можно будет ангажировать доктора.
– Розанов охотно согласится лечить без всякой платы, – заметила Лиза, глядя сквозь свои пальцы на свечу.
– Ну, видите… Розанов… Это не так удобно, – отвечал Белоярцев.
– Отчего ж это неудобно?
– Мы можем найти другого врача. Наконец, из сбережений… Да вот и Сулима не откажется.
– Я очень рад, – отвечал Сулима.
– Да, а то Розанов, конечно, человек сведущий, но… Неудобно как-то. Полицейский врач, – пояснил Белоярцев, обращаясь ко всему обществу.
– У вас все неудобно, – тихо произнесла Лиза.
– Да, наконец, это все, Лизавета Егоровна, может устроиться и без одолжений. Начало хорошо, и будем тем пока довольны.
Белоярцев сложил свой отчет и встал с своего места.
– Мм… ну, а что же вторая половина отчета? – осведомился, не оставляя стула, Кусицын.
– Отчет кончен.
– Мм… а где же доходы ассоциации?
– Какие же еще доходы?
– Ну, прибыль от труда?
– Да, это самое интересное, – отозвался Красин.
– Какая же, господа, прибыль? Теперь еще нет сбережений.
– Мм… ну, а что же в кассу поступило?
– Да вот, семьдесят пять рублей поступает в возврат.
– Мен, ну, а остатки от вашего заработка?
– Как от моего заработка!
– Ну да, от заработка. Вы сколько заработали в течение этого месяца?
– Я?
– Мм… ну да, вы.
– Я… я, право, не считал.
– Ну как же. Это надо считать.
– Позвольте, для чего же это считать?
– Мм… ну для того, чтобы знать, что поступает в общую кассу прибылью.
Белоярцев затруднялся.
– Позвольте, господа, – начал он, – я думаю, что никому из нас нет дела до того, как кто поступит с своими собственными деньгами. Позвольте, вы, если я понимаю, не того мнения о нашей ассоциации. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобнее, а не преследуем других идей.
– Мен! Ну, так это значит, все пустое дело стало. – Я думал, что весь заработок складывается вместе и из него общий расход: вот это дело, достойное внимания.
– Нет, совсем не то…
– Мен, – ну да: это значит, у вас общие комнаты с общим столом.
– Нет, опять не то-с.
– Нет, именно то.
– Господа! – сказал, поднимаясь, молчавший до сих пор Райнер. – При первой мысли об устройстве этой общины, в обсуждении которого мне позволено было участвовать, я имел честь много раз заявлять, что община эта будет иметь значение тогда, если в ней станут трудиться все, не считаясь, кто может сколько заработать, и соединять заработок, чтобы из него производить расход на всех. Тогда положение дам, вошедших в этот общественный союз, было бы действительно улучшено, потому что они, трудясь столько же, как все прочие, получили бы столько же и удобств и сбережений, как все прочие члены союза. Мне кажется, что так это было понято и всеми.
Все молчали.
– Нет, это только говорилось, – произнес Белоярцев.
– Ну, по крайней мере я пока понимал это так и искал чести принадлежать только к такому союзу, где бы избытки средств, данных мне природою и случайностями воспитания, могли быть разделены со всеми по праву, которое я признаю за обществом, но о таком союзе, каким он выходит, судя по последним словам господина Белоярцева, я такого же мнения, как и господин Кусицын.
– Мен, ну конечно: это комнаты с мебелью и общим столом.
– И только, – подтвердил, садясь, Райнер.
Женщины Домаи гости молчали. Белоярцев находился в замешательстве.
– Господа! – начал он весьма тихо. – Всякое дело сначала должно вести полегоньку. Я очень хорошо понимаю, к совершению чего призвана наша ассоциация, и надеюсь, что при дружных усилиях мы достигнем своей цели, но пока не будьте к нам строги, дайте нам осмотреться; дайте нам, как говорят, на голове поправить.
. – Да, об этом надо рассудить, это нельзя так оставить, – возгласила Бертольди.
Заседание считалось конченным.
Райнер и несколько других встали и начали ходить по смежной комнате.
Через полчаса Домопустел от всех сторонних посетителей, кроме Райнера, которого Белоярцев упросил ночевать, чтобы посоветоваться.
– Мен Райнер, вы остаетесь здесь? – спросил, вступая из передней в залу, Кусицын.
– Да, я останусь, – отвечал Райнер.
– Мен, ну так дайте же мне денег на извозчика.
Райнер покопался в кармане и сказал:
– Со мною нет денег.
– Ну, а как же завтра на обед? Вы займите у кого-нибудь.
Райнер взял у Прорвича три рубля и отдал их Кусицыну.
– Гм! а туда же о труде для общей пользы толкует, – произнес, туша лишние свечи, Белоярцев.
– Тс, полноте, – остановил его, покраснев до ушей, Райнер.
Белоярцев уложил Райнера в своей комнате и долго толковал с ним, стараясь всячески держаться перед Райнером покорным учеником, который послушен во всем, но только имеет опыт, обязывающий его принимать теоретические уроки, соображая их с особенными условиями, в которых учитель не компетентен.
Загасив часа в три свечу и завернувшись в одеяло, Белоярцев думал:
«Это, значит, под весь заработок подходит. Ах ты, черт вас возьми! Вот если бы теперь вмешалась в это полиция да разогнала нас! Милое бы дело было. Не знал бы, кажется, которому святителю молиться и которым чудотворцам обещаться».
