Текст книги "Некуда"
Автор книги: Николай Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)
Глава четвертая
Вопросы дня
В большой, довольно темной и еще совсем не убранной зале «Дома Согласия», сохранявшей все следы утрешнего переезда, в восемь часов вечера кипел на круглом столе самовар, за которым сидели новые семьянки: Ступина, Каверина, Жимжикова, Бертольди и Лиза. Бертольди наливала чай, Каверина шила детскую рубашечку, Лиза внимательно читала, пошевеливая свои волосы костяным книжным ножиком. Белоярцев в архалучке ходил вдоль стены, держа под руку маленького черненького Прорвича, некогда встретившего Лизу в гостинице «Италия» (Прорвич был пока единственное лицо, принятое сюда из райнеровской богадельни).
– Этого жизнь не может доказать, – толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. – Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна, то она оправдается. Что такое теория? – Ноты. Отчего же не петь по нотам, если умеешь?
У дам шел довольно оживленный разговор, в котором не принимала участия только одна Лиза, не покидавшая своей книги, но у них не было общего согласия.
– Белоярцев! – позвала Бертольди, – разрешите, пожалуйста, наш спор.
Белоярцев остановился у стола и выпустил руку Прорвича.
– Есть смысл в том, чтобы мужчина отворял мне двери?
– Куда? – спросил Белоярцев.
– Куда? ну, куда-нибудь. Если я иду с вами рядом и подхожу к двери, – разумно ли, чтобы вы ее передо мною растворяли, как будто у меня своих рук нет?
Белоярцев затянулся папироской.
– Это меня унижает как женщину; как человека меня унижает; напоминает мне о какой-то моей конфектности, – чекотала Бертольди.
– Да, ничтожные услуги в этом роде вредны, – проговорил Белоярцев.
– Ну, не правда ли! – подхватила Бертольди. – Ведь это все лицемерие, пошлость и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на каждом шагу, в серьезном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы.
– Что ж тут, носовые платки мешают? – произнесла мягким и весьма приятным голосом та, которую называли Ступиной.
– А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, – снисходительно заметил Белоярцев. – Это только так кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.
– А если дверь трудно отворяется, тогда можно? – пошутила Ступина.
– Нет, вы не шутите. Вы сами вникните, вам самим же от этого плохо. Платок вам помогут поднять, а, например, обзаведись вы ребенком, так…
– Бросят, – подсказала Ступина.
– Ну, вот вам и следы такого отношения к женщине.
– А если не станете поднимать платков, так не будете бросать, что ли? – весело отвечала Ступина. – Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. – Нет, уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, – добавила она, рассмеявшись, – больше с вас взять нечего.
– Ну, это хоть бы и в Москве такое рассуждение, – произнесла Бертольди.
– Нет, позвольте, mademoiselle Бертольди. Сердиться здесь не за что, – заметил Белоярцев. – Анна Львовна немножко односторонне смотрит на дело, но она имеет основание. При нынешнем устройстве общества это зло действительно неотвратимо. Люди злы по натуре.
– То-то и дело, – заметила Ступина. – Если бы вы были добрее, так и несчастий бы стольких не было, и мы бы вам верили.
– Да что это вы говорите, – вмешалась Бертольди. – Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу ребенка и в награду за это должна получать право на чужой труд.
– Не совсем чужой… – тихо произнесла Ступина.
– А, вы так смотрите! Ну, так считайтесь: подавайте просьбу; а по-моему, лучше ничьего содействия и ничьего вмешательства.
– Все это уладится гораздо умнее и справедливее, – тихо заметил Белоярцев.
– Да, должно быть, что уладится, – с легкой иронией отвечала Ступина и, встав из-за стола, вышла из залы.
– А эта барыня ненадежна, – проговорила по уходе Ступиной Бертольди. – Не понимаю, зачем она с нами сошлась.
– Да-с, оказывается, что нам нужно много подумать о том, кто с нами сходится и с кем нам сходиться. Я вот по этому именно поводу и хотел сегодня попросить вас посоветоваться.
Белоярцев откашлянулся и сел за стол на табуретку.
– Как бы обдуманным ни казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь не додумано и забыто, – начал он своим бархатным баском. – Мы решили, как нам жить и как расширять свое дело, а вот сегодняшний случай показал, что это далеко не все. Сегодня вот у Лизаветы Егоровны был гость.
Лиза подняла свою головку от книги.
– Это показывает, что у каждого из нас, кроме гостей, известных нашему союзу, могут быть свои, особые, прежние знакомые, и эти знакомые, чуждые по своему направлению стремлениям нашей ассоциации, могут нас посещать: не здесь, – не так ли? – Рождается отсюда вопрос: как мы должны вести себя в отношении к таким гостям?
– Я думаю, как кому угодно, – отвечала Лиза.
– Я хотел сказать: принимать их или нет?
– Я своих буду принимать.
– Да; но позвольте, Лизавета Егоровна: ведь это дело общее. Ведь вы же мне делали выговор за мнимое самоволие.
– Это совсем другое дело: вы делали выбор, зависевший ото всех, а я распоряжаюсь сама собою. Мои гости касаются меня.
– Нет, позвольте: каждый входящий в дом ассоциации касается всех.
– Я не понимаю такой зависимости, – отвечала Лиза.
– Не зависимости, а безопасности, Лизавета Егоровна. Нас могут предать.
– Кому?
– Правительству.
– А мы что делаем правительству? Разве у нас заговор, – или прокламации печатаются?
– Да, положим, что не заговор и не прокламации, а все же мы не друзья существующего порядка, и нам могут помешать, могут расстроить наше дело.
Лиза подумала и сказала:
– Ну, хорошо, это будет видно.
– Так отложим это, – отвечал Белоярцев, – и обратимся к другому не менее важному вопросу. Нас должно быть четырнадцать членов, а теперь нас здесь пока всего шестеро, если прислугу не считать нашими сочленами, так как вопрос о ней до сих пор еще не совсем решен. Остальные наши члены должны перейти к нам на этих же днях. Большая часть этих членов должны присоединиться к нам вместе с Васильем Ивановичем Райнером, с которым они живут теперь. Обстоятельство, по поводу которого я заговорил о гостях, дает мне мысль заявить вам: не найдете ли нужным несколько поотложить переход Райнера и его товарищей в дом ассоциации? Конечно, нам от этого будет несколько тяжелее на один месяц, но зато мы себя оградим от больших опасностей. Райнер – человек, за которым смотрят.
– Ах! нет, возьмемте Райнера: он такой хороший человек, – вмешалась вошедшая Ступина.
– Хороший, Анна Львовна, да только все-таки лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока… понимаете, покамы не окрепли. А тогда всех, и его и всех, кто у него живет, всех примем. До тех пор вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.
– Да Грабилин что же за член нашей ассоциации?
– Да так, пока.
– Смешно, – сказала, вставая, Лиза. – Розанова принимать опасно; Райнера опасно пустить жить, а принимать можно; людей, которые живут у Райнера, тоже нельзя пустить жить с нами, тогда как на них рассчитывали при устройстве этого жилья, а какого-то Грабилина, у которого, только деньги заняли, надо пускать, чтобы комнаты не гуляли! Какое же это социальное общежительство!
Это выходят chambres garnis [71]71
Меблированные комнаты (франц.).
[Закрыть]Белоярцева с компаниею – и только.
– Ах, Лизавета Егоровна, как вы странно иногда понимаете простые вещи! – воскликнул Белоярцев.
– Да-с, я их понимаю.
– Вот вы еще и сердитесь.
– Вам неприятно видеть Розанова, потому что он напоминает вам ваше прошлое и неловко уколол вас вашим бывшим художественным направлением.
Белоярцев сделал недоумевающую мину.
– Райнер, – продолжала Лиза, – представляет нам вашу совесть.
– Лизавета Егоровна! – позвольте, однако, если я человек с плохою совестью, то я…
– Позвольте, я знаю, что вы художник, можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете людей, которые могут вам мешать.
– В чем-с, смею спросить?
– Рисоваться.
– Я стараюсь не обижаться и поставлю вам на вид, что я не одного Райнера прошу повременить, а всю его компанию. Неужели же я всех боюсь?
– Конечно. Вы их знали, пока они были вам нужны, а теперь… вы братоваться с ними не хотите. Вам нравится первая роль.
– Вот и начало! – грустно произнес Белоярцев.
– Да, скверное начало: старайтесь поправить, – произнесла Лиза и, поклонившись всем, пошла к дверям коридора.
– Ну, характерец, – сказала ей вслед Бертольди.
Белоярцев покачал головой, другие не сказали ни слова.
«Выгнать ее или все бросить, – другого спасенья нет», – подумал Белоярцев и, подойдя к окну, с неудовольствием крикнул:
– Чей это образ тут на виду стоит?
– Моя, сударь, моя икона, – отозвалась вошедшая за Лизиным платком Абрамовна.
– Так уберите ее, – нервно отвечал Белоярцев.
Няня молча подошла к окну, перекрестясь взяла икону и, вынося ее из залы, вполголоса произнесла:
– Видно, мутит тебя лик-то Спасов, – не стерпишь.
– Ну, господа, а другие вопросы, – возгласила Бертольди и, вынув из кармана бумажку, начала читать: – « Вопрос первый:о прислуге, о ее правах и обязанностях в ассоциации, как ее сочленов». – Впрочем, я с ними уже говорила, они ничего не понимают и хотят платы. – « Вопрос второй:о днях отдохновения и собраний». – Мнение Белоярцева, Красина, Прорвича и Ревякина – устранить христианский календарь и принять разделение на декады. Десятый день будет днем отдохновений и собраний. – К вопросу о прислуге, Белоярцев, вы говорили присоединить, где наши слуги должны обедать: особо или с нами? Вносить завтра этот вопрос?
– А? вносите что хотите, – порывисто ответил Белоярцев и, ни с кем не простившись, пошел в свою комнату.
Женщины посидели еще несколько минут в раздумье и тоже одна за другой тихо разошлись по своим комнатам.
Глава пятая
Дуэнья
Ступина, проходя мимо двери Лизы, зашла к ней на одну минутку.
– Знаете, как, однако, что-то неприятно.
– Холодно в доме, – проронила Лиза.
– Нет, какая-то пустота, тоска… Право, мне, кажется, уж стало жаль своей квартирки.
– Ох, пожалеешь, матушка! еще и не раз один пожалеешь, – отозвалась ей няня, внося тюфячок и подушки.
– Тебе же, няня, поставлена постель в особой комнате, – заметила Лиза.
– А поставлена, пусть там и стоит.
– Где же ты тут будешь спать?
– А вот где стою, тут и лягу. Пора спать, матушка, – отнеслась она к Анне Львовне, расстилая тюфячок поперек двери.
– И охота вам, няня, здесь валяться.
– Охота, друг ты мой, охота. Боюсь одна спать в комнате. Непривычна к особым покоям.
Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло. Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в трубах.
– Разбойники, – тихо, как бы во сне, проговорила няня.
– Так их и папенька покойный, отпуская свою душечку честную, назвал разбойниками, – прошептала она еще через несколько минут.
– Господи! Господи, за что только я-то на старости лет гублю свою душу в этом вертепе анафемском, – начала она втретьи.
Лиза молча читала, не обращая никакого внимания на эти монологи.
– Сударыня! – воскликнула, наконец, старуха.
– Ну, – отозвалась Лиза.
– Я завтра рано уйду.
– Иди.
– Пойду к Евгении Петровне.
– Иди, иди, пожалуйста.
– Хоть посмотрю, как добрые люди на свете живут.
Лиза опять промолчала.
– А мой вот тебе сказ, – начала няня, – срам нам так жить. Что это?
– Что? – спросила Лиза.
– Это… распутные люди так живут.
Лиза вспыхнула.
– Где ты живешь? ну где? где? Этак разве девушки добрые живут? Ты со вставанья с голой шеей пройдешь, а на тебя двадцать человек смотреть будут.
– Оставь, няня, – серьезно произнесла Лиза.
– Не оставлю, не оставлю; пока я здесь, через кости мои старые разве кто перейдет. Лопнет мое терпенье, тогда что хочешь, то и твори. – Срамница!
Лизой овладело совершенное бешенство.
– Ты просто глупа, – сказала она резко Абрамовне.
– Глупа, мать моя, глупа, – повторила старуха, никогда не слыхавшая такого слова.
– Не глупа, а просто дура, набитая, старая дура, – повторила еще злее Лиза и, дунув на свечку, завернулась с головою в одеяло.
Обе женщины молчали, и обеим им было очень тяжело; но няня не умилялась над Лизой и не слыхала горьких слез, которыми до бела света проплакала под своим одеялом со всеми и со всем расходящаяся девушка.
Не спал в этом доме еще Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только перед утром совсем одетый упал на диван, не зная, как вести себя завтра.
«Черт меня дернул заварить всю эту кашу и взять на себя такую обузу, особенно еще и с этим чертенком в придачу», – думал он, стараясь заснуть и позабыть неприятности своего генеральского поста.
Глава шестая
Тополь да березка
На рассвете следующего дня Абрамовна, приготовив все нужное ко вставанью своей барышни, перешла пустынный двор ассоциационного дома и поплелась в Измайловский полк. Долго она осведомлялась об адресе и, наконец, нашла его.
Абрамовна не пошла на указанный ей парадный подъезд, а отыскала черную лестницу и позвонила в дверь в третьем этаже. Старуха сказала девушке свое имя и присела на стульце, но не успела она вздохнуть, как за дверью ей послышался радостный восклик Женни, и в ту же минуту она почувствовала на своих щеках теплый поцелуй Вязмитиновой.
– Голубка моя, красавица моя! – лепетала старуха, ловя ручку Евгении Петровны. – Ручку-то, ручку-то мне свою пожалуй.
– Как это ты, няня? Откуда ты? – спрашивала ее между тем Женни, и ничего нельзя было разобрать, кто о чем спрашивал и кто что отвечал.
Евгения Петровна показала старухе детей, квартиру и, наконец, стала поить ее чаем.
Через полчаса вышел Вязмитинов, тоже встретил старуху приветливо и скоро уехал.
После его отъезда Евгения Петровна в десятый раз принялась расспрашивать старуху о житье Лизы и все никак не брала в толк ее рассказа.
– Я и сама, друг мой, ничего не понимаю, что это они делают, – отвечала няня, покачивая на коленях двухлетнего сынишку Евгении Петровны.
– Поедем к ней, няня!
– Поедем, душа моя, пожалуйста, поедем!
Евгения Петровна накинула бурнус и вышла со старухой. Через час они остановили своего извозчика у дома ассоциации.
– Пойдем по черной лестнице, – сказала няня и, введя Евгению Петровну в узенький коридор, отворила перед нею дверь в комнату Лизы.
Лиза стояла спиною к двери и чесала сама свою голову. Услыхав, что отворяют дверь, она оглянулась.
– Бесстыдница, бесстыдница, – произнесла, покачивая головой, Вязмитинова и остановилась. – Не узнаешь? – спросила она, дрожа от нетерпения.
– Женни! – спокойно сказала Лиза.
– Я, душка моя, я, Лиза моя милая, злая, недобрая, я это, – отвечала Евгения Петровна и, обняв Бахареву целовала ее лицо.
– И не стыдно, – говорила она, прерывая свои поцелуи. – За что, про что разорвала детскую дружбу, пропала, не отвечала на письма и теперь не рада! Ну, скажи, ведь не рада совсем?
– Нет, очень рада. Как ты похорошела, Женни.
– Помилуй, двое детей, какое уж похорошеть! Ну, а ты?
– А я, вот как видишь.
– Одна все?
– Нет, с людьми, – отвечала Лиза, слегка улыбнувшись.
– Замуж нейдешь.
– Никто не берет.
– За капризы?
– Верно, так. Чаю, Женни, хочешь?
– Давай, будем пить.
– Вот прекрасно-то! – раздался из-за двери голос, который несколько удивил Лизу.
– Можно взойти? – спросил тот же голос.
– Это Розанов, – идите, идите! – крикнула Женни.
На пороге показался Розанов и с ним дама под густым черным вуалем.
Лиза взглянула на этот сюрприз, насупив бровки. Дама откинула вуаль и, улыбнувшись, сказала:
– Здравствуйте, Лиза.
– Полинька! Вот гостиный день у меня неожиданно.
– А вы отшельницей живете, скрываетесь. Мы с Женни сейчас же отыскали друг друга, а вы!.. Целые годы в одном городе, и не дать о себе ни слуху ни духу. Делают так добрые люди?
– Господа! не браните меня, пожалуйста: я ведь одичала, отвыкла от вас. Садитесь лучше, дайте мне посмотреть на вас. Ну, что ты теперь, Полина?
– Я? – Бабушка, мой друг, бабушка-повитушка. Выходи замуж, принимать буду.
– Боже мой! что это тебя кинуло?
– А что? – я очень довольна.
– А ты, Женни?
– Мать двух детей.
– Чиновница?
– Да.
– И счастлива?
– Да, и муж не бьет, как ты когда-то предсказывала.
– Значит, счастлива?
– Значит, счастлива.
Кто-то постучал в двери.
– Войдите, – произнесла Лиза, и на пороге показался высокий, стройный Райнер.
Он возмужал и даже немножко не по летам постарел.
Розанов с Райнером встретились горячо, по-приятельски.
– Здравствуйте, шпион! – произнес Розанов при его появлении.
Райнер весело улыбнулся в ответ, и они поцеловались.
В зале общество сидело нахмурившись: все по-вчерашнему еще было в беспорядке, окна плакали, затопленная печка гасла и забивала дымом.
Белоярцев молча прохаживался по зале и, останавливаясь у окна, делал нетерпеливые движения при виде стоящих у подъезда двух дрожек.
– Бахарева наша уезжает куда-то, – сказала, входя в залу, Бертольди.
– Куда это? – буркнул Белоярцев.
– С своими друзьями.
– И отлично делает.
Евгения Петровна упросила Лизу погостить у нее два-три дня, пока дом немножко отогреется и все приведется в порядок.
Лиза сдалась на общую просьбу и уезжала.
– А сегодняшнее заседание? – крикнула Бертольди проходившей через переднюю Лизе.
– Я не буду.
– Какое это у вас заседание? – спросил ее Розанов на лестнице.
– Э, вздор, – отвечала с неудовольствием Лиза.
У Вязмитиновых в Измайловском полку была прехорошенькая квартира. Она была не очень велика, всего состояла из шести комнат, но расположение этих комнат было обдумано с большим соображением и давало возможность расположиться необыкновенно удобно. Кроме очень изящной гостиной, зальца и совершенно уединенного кабинета Николая Степановича, влево от гостиной шла спальня Евгении Петровны, переделенная зеленой шелковой драпировкой, за которой стояла ее кровать, и тут же в стене была дверь в маленькую закрытую нишь, где стояла белая каменная ванна. Затем были еще две комнаты для стола и для детей, и, наконец, не в счет покоев, шли девичья с черного входа и передняя с парадной лестницы.
У Вязмитиновых уже все было приведено в порядок, все глядело тепло и приятно.
– Рай у тебя, моя умница, – говорила, раздевшись в детской, няня.
– Действительно хорошо, – подтвердила Лиза.
Вязмитинов, возвратясь к обеду домой, был очень рад, застав у себя неожиданную гостью. Вечером приехал Розанов, и они посидели, вспоминая многое из своего прошлого. Лиза только тщательно уклонялась от пытливых вопросов Николая Степановича о ее настоящем житье. Они взаимно произвели друг на друга неприятное впечатление. Лиза сказала о Вязмитинове, что он стал неисправимым чиновником, а он отозвался о ней жене как о какой-то беспардонной либералке, которая непременно хочет переделать весь свет на какой-то свой особенный лад, о котором и сама она едва ли имеет какое-нибудь определенное понятие.
На ночь Евгения Петровна уложила Лизу на диване за драпри в своей спальне и несколько раз пыталась добиться у нее откровенного мнения о том, что она думает с собой сделать, живя таким странным и непонятным для нее образом.
– Мой друг, оставь меня самой себе, – тихо, но решительно отвечала ей Лиза.
На другой день Розанов привез к вечеру Райнера. Вязмитинову это очень не понравилось.
– Ведь ты же с ним был знаком, – убеждал его доктор.
– Да мало ли с кем я был знаком, – отвечал Вязмитинов.
– Чудно, брат, как ты так в генералы и лезешь.
– Да, Николая Степановича трудно иногда становится узнавать, – произнесла, краснея, Женни, при которой происходил этот разговор. – Ему как будто мешают теперь люди, которых он прежде любил и хвалил.
Вязмитинов замолчал и был очень вежлив и внимателен к Райнеру.
– Тебе, кажется, нравится Райнер? – спросила Лизу, укладываясь в постель, Женни.
– Да, он лучше всех, кого я до сих пор знала, – отвечала спокойно Лиза и тотчас же добавила: – чудо как хорошо спать у тебя на этом диване.
Бахарева прогостила у подруги четверо суток и стала собираться в Дом. В это время произошла сцена: няня расплакалась и Христом-богом молила Лизу не возвращаться.
– Я здесь на лестнице две комнатки нашла, – говорила она со слезами. – Пятнадцать рублей на месяц всего. Отлично нам с тобою будет: кухмистер есть на дворе, по восьми рублей берет, стол, говорит, у меня всегда свежий. Останься, будь умница, утешь ты хоть раз меня, старуху.
Лиза сердилась.
– Матушка, Женюшка! умоли ж хоть ты ее, неумолимую, – приставала, рыдая, старушка.
Ничто не помогло: Лиза уехала.
