Текст книги "Хоккейные истории и откровения Семёныча"

Автор книги: Николай Эпштейн

Соавторы: Николай Вуколов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

И еще один эпизод, характеризующий отношение Эпштейна к людям, к себе, к своему слову. Юрий Борисов, играя в «Химике», оставался все же человеком, по его собственному признанию, московским. «Химик» любил всем сердцем, тренера боготворил. Но корни в Москве были.

– Как–то, – говорит Борисов, – подошел к тренеру: «Николай Семёныч, квартиру бы мне в Москве, а?». Эпштейн, всегда отличавшийся особой внимательностью к такого рода просьбам, к бытовым проблемам игроков, отвечал: «Вот что, Юра, если я тебе в течение года квартиру не сделаю, то можешь смело уходить из команды». Я знал, что это не бравада тренерская, что если сказал Семёныч, то слово свое сдержит. А тут, немного погодя со «Спартаком» перспективы открылись, берут меня в спартаковскую команду. Я к Эпштейну: «Так мол и так, Николай Семёнович…». Он в ответ: «Что ж, слова я своего не сдержал, квартиру не сделал, как обещал, иди». Дело, конечно, было не в квартире, я об этом и не думал, когда пришел к Эпштейну, да и срок–то еще им самим же обозначенный не вышел. Просто хотелось себя в «Спартаке» попробовать. И Семёныч, полагаю, не о квартире в тот раз думал. Он, как никто другой, остро чувствовал, когда тому или иному игроку пришел момент попробовать себя в более сильном клубе. Когда у хоккеиста есть все для роста. И не перечил, отпускал, хотя тем самым ослаблял свой возлюбленный раз и навсегда «Химик». И переживал, всей душой переживал, когда команду беспардонно, без его ведома, растаскивали. Но факт остается фактом: в «Спартак» я попал с благословения Эпштейна.

Второе спартаковское звено в шестидесятые годы, стучалось, что называется, в двери сборной Союза. «Спартак», ведомый Всеволодом Бобровым, был прекрасно сбалансированным коллективом с подбором отличных мастеров, среди которых выделялись и хоккеисты экстра–класса.

Стоит, пожалуй, привести целиком состав команды в сезоне 1966–1967 годов, когда «Спартак» был сильнее самого ЦСКА и заслуженно выиграл звание чемпиона страны во второй раз в своей истории: в воротах первым номером стоял Зингер, первая пятерка: Блинов – Макаров, братья Майоровы, Старшинов; вторая пятерка: Китаев – Кузьмин, Фоменков – Борисов – Мартынюк; третья пятерка: Мигунько – Лапин, Зимин – Шадрин – Якушев. В атаке в третьей пятерке играл и Виктор Ярославцев, хоккеист по своим задаткам, по потенциалу выдающийся. В сборной он выступал вместе с Борисом Майоровым и Старшиновым, чемпионом мира стал, а мог бы достичь куда большего.

– Шутка сказать, – ностальгически улыбается Борисов, – мы в том сезоне забросили 303 шайбы, пропустили меньше всех – 97 шайб и потеряли в 44 турах всего–навсего девять очков. В том сезоне я установил личный рекорд результативности – 20 голов. Зимину было 19 лет, Якушеву – 20, а они по 34 гола забили, Витька Блинов в 22 года уже был выдающимся защитником, его бросок силы был невероятной, 17 голов он наколотил тогда.

Борисов убежден, что тогдашний «Спартак» был командой без слабых мест. Но самое главное – играли в том сезоне красно–белые вдохновенно, раскованно, импровизируя на ходу. И главная заслуга в этом Всеволода Боброва.

– В него мы все были влюблены, – не скрывает давнего обожания Борисов. – Это был человек огромного обаяния, с большим достоинством, знавший себе цену, в то же время необыкновенно доступный и простой в общении. Авторитет его был в команде непререкаем. Он мог и в свои 50 лет кудесничать на площадке. Когда мы ездили на игры за рубеж – в Швейцарию, или в Италию, Всеволод Михайлович любил иной раз сыграть и сам. И все больше – в нашем звене. Без голов не уходил, и, бывало, выговаривал нам: «Ну, что, чемпиончики, что, растяпы, забивать–то когда начнете, а?! Играть ни хрена не умеете. Я что ли за вас шайбы должен забрасывать?». И забрасывал, радуясь, как пацан. Гол для него был моментом высочайшего счастья, превыше всего.

На предсезонные сборы выезжал хоккейный «Спартак» по традиции в Алушту. Тренировки носили разносторонний характер. Играли спартаковцы и в футбол.

– И даже устраивали мы показательные игры в окрестных городах – Евпатории, Кудепсте, Ялте. А надо сказать, что в футболе мы тоже кое–что умели. Борис Майоров даже пару матчей за основу московского «Спартака» в первенстве Союза сыграл, Шадрин прилично играл, да и многие из нас с футбола мальчишками начинали. Играли мы не за деньги, а за фрукты. С нами местное начальство, приглашавшее на игры, расплачивалось яблоками, мандаринами, у нас в меню всегда свежие фрукты были. Так и говорили: «Завтра за фрукты играем». Афиши по городам расклеивались, народ на игры валил валом. И где–то минут за 20 до окончания игры публика начинала скандировать: «Бобров, Бобров». Долго уговаривать Всеволода Михайловича нужды не было. Он появлялся на поле неизменно в полосатой майке ВВС. Думаю, – замечает Борисов, – что годы в ВВС были для Боброва самыми счастливыми в его карьере. Такое вот у меня ощущение осталось. Он выходил на поле, вскидывал призывно руку и провозглашал: «Ну, чемпиончики, так вашу да разэтак, играй сюда, на ВВС».

Ворота на поле устанавливались легкоатлетические, для стипль–чеза. Но Боброву это обстоятельство помехой не было. Бегать он, конечно, уже не мог, как раньше, да и как бегать? На колени его было страшно смотреть, все в шрамах, какие–то вывернутые. Но бил неподражаемо: и с ходу, и с лету, и с места. Прицельно, смачно, хлестко. И забивал голы. Публика неистовствовала. Мы балдели от счастья, от радостного чувства общения с гениальным игроком, от того, что мы вот так запросто гоняем мяч с необыкновенным самородком, державшимся с нами по–свойски, по–товарищески, и преподносившим нам уроки спортивного мастерства.

Встреча с Бобровым, как и ранее с Эпштейном, это еще один – в этом твердо убежден Юрий Борисов – подарок судьбы. Две выдающиеся личности, от которых, как от печи в русской избе, исходит и животворное тепло, и свет. Молодым ребятам под их водительством было чему поучиться в жизни. Злые языки, каковых при любом строе и при любой погоде хватает, на все лады смакуют ныне истории о том, каким был «Бобёр» в загуле безудержным, как был он обласкан, окружен, вязким, как патока, женским вниманием, как мог разъяриться в гневе и влепить какому–нибудь слишком бесцеремонно–назойливому высокопоставленному почитателю оплеуху.

«Да разве это было определяющим в фигуре великого спортсмена?! Всеволод Михайлович покорял широтой своей натуры, готовностью пожертвовать ради друга всем, – говорил Эпштейн, свято убежденный, что Бобров был номером один в нашем и футболе, и хоккее. – Мастер он был неподражаемый, второго такого быть не может. И жил он так же, как играл – размашисто, непредсказуемо, ярко, открыто, всей душой, всем сердцем. Подлости не терпел, гадостей никому не делал. Выигрывал всегда в честной, бескомпромиссной борьбе. Любил людей. Поэтому–то и стал всенародным любимцем. Он душу народа на поле выражал. Тут сочетание величия игрока и личности. Не так–то часто это в жизни случается. А Севка и игрок был гениальный, и тренер выдающийся. Вот какие дела. А мне тут гундят всякие разные: «Бобров, мол, по пьянке не успел на самолет, а потому и остался жить, когда команда ВВС под Свердловском разбилась». Ну и что дальше, спрашиваю я таких «правдолюбов», дальше–то что? А ничего, хлопают обормоты глазами и никаких других аргументов.

Севка и пил–то как личность. Сидят, бывало, компанией в ресторане, «гудят» прилично. А расплачивается Бобров и помогать никому не дает. То же самое – Коля Сологубов и Иван Трегубов. Лучше этой пары защитников не ведал наш хоккей. Это же было чистое золото, божественные игроки, – сложив пальцы щепоткой около губ, с восторгом причмокивал Эпштейн. – Ты, знаешь, я бывало, смотрю на них и диву даюсь: откуда они взялись, такие гиганты. Ничего лишнего, ни грамма жира, накачанные, резкие, скоростные, техника блестящая, бросок мощнейший. Конечно, и Алик Кучевский был парень что надо, Виноградов Саша, Генрих Сидоренков, Димка Уколов. Позже появились замечательные игроки Рагулин и Иванов. Этих–то я сам растил. Очень близко к Трегубову и Сологубову стояли Валерий Васильев и Саша Гусев, очень близко. Но все же те чуточку, а лучше были. И тоже керосинили прилично. Если «брали на грудь», так уж… Никто не говорит, что это хорошо. Плохо, конечно, для организма, да для всего плохо. И ушли оба из жизни раньше срока, думаю, не без помощи водяры. Только что теперь–то болтать. Было как было. Не диссертацию же писать на тему: что, как и почему. А только с ними кое–кто из молодых тоже в застольях участвовал. На равных. А утром – тренировка, а эти молодые не тянут. И вот Трегубов с Сологубовым им говорят: «Вот те на, пить с нами наравне, а бегать мы за вас что ли будем? Нет, ребятки, так дело не пойдет. А ну–ка, вперед…»«.

Вот личности. Они себе на тренировках поблажек не давали после выпивок. Работали честно, на износ.

«Я Ивана, – с затаенной грустинкой в голосе рассказывал Эпштейн, – взял к себе в «Химик» играть. Он уже к тому моменту был не тот, от «керосина» даже лечился. А я взял. Не из жалости, а из уважения к великому мастеру. Жалости он бы не потерпел. Да и знал я, что Трегубов будет выкладываться на все сто, коли к нему со всей душой, с доверием. Стараться будет. Кое–что он мог моим пацанам в команде еще показать.

А только однажды вхожу после тренировки в раздевалку, а Иван сидит, голову на руки опустил, меня не видит. И на выдохе с такой безысходностью: «Не м о г у…». Сколько живу, помню это «не могу». С такой болью Ваня это слово из себя буквально выдавил, вымучил. По–мужски, сам с собой наедине вынес себе приговор: «Не могу». Немногие, ох немногие способны в жизни на такую самооценку. Мужество тут нужно немалое».

Эпштейн не просто почитал Боброва, он его боготворил. И Бобров был влюблен в Семёныча, были они по жизни большими товарищами, тянуло их друг к другу и просматривалось в этом взаимное уважение и к спортивному таланту, и к нелегкому таланту идти по жизненной тропе с поднятой головой. Эпштейн преклонялся перед спортивным гением «Бобра», тот ценил человеческие и тренерские достоинства Эпштейна, позволившие Семёнычу на ровном месте в короткие сроки слепить одну из лучших и самобытнейших команд Советского Союза.

– Однажды, – рассказывает Борисов, – играл «Спартак» с «Химиком» в Воскресенске. И выиграли мы 10:1. А у нас тогда автобус сломался, и возвращались мы в Москву на электричке. Случилось так, что Эпштейн ехал с нами. Помню, он меня просто замучил вопросами: что с вами делает Бобров, что у вас такая команда классная, за счет чего, как тренировки строятся. Замотал меня Семёныч, я ему всю дорогу до Москвы рассказывал, что да как. А он слушал, самым внимательным образом слушал, я бы даже сказал так – на ус мотал.

С 1973 года работает Борисов в спартаковской школе. Нашел в этой работе свое второе призвание. Разменял седьмой десяток. А совсем недавно перенес операцию, да какую – замена тазобедренного сустава. Сказались годы, проведенные в большом хоккее. Операцию делал ему в 13‑й московской больнице профессор Николай Васильевич Загородний.

– Блестяще сделал он свое дело, – с благодарностью говорит Бори сов. – Хотя и потерпеть пришлось мне сполна. В больнице я пролежал 21 день, потом три месяца на костылях ходил, потом – с палочкой ковылял, а вот теперь выхожу снова на лед, не форсирую, конечно. Но на коньки встаю.

Разговор об этом периоде в жизни тренера зашел не случайно. Заметил я, что подволакивает Борисов ногу, поинтересовался, отчего ж так? И услышал в ответ, что сустав износился, и что другого выхода, кроме операции, не было. И обошлось ему это в кругленькую сумму – три тысячи долларов. А клуб родной, спартаковский, не помог ему деньгой. Логика была такая: а с какой стати, почему, мол, клуб должен деньги выкладывать, твое личное это дело…

Дело, конечно, личное. В рынок ведь мы влетели, как хоккеисты в зону противника, на огромной скорости. Но уж если следовать хоккейной терминологии, то успешной атаки с ходу у нас в стране не получилось. Пришлось начинать, образно говоря, позиционную игру, а она не всегда приносит успех. Сказавши «А», почему–то забыли мы сказать и «Б». Такое у нас, русских, случается часто, особенно когда напортачим в чем–нибудь и с трудом в этом сами себе признаемся. Рынок.

Рынок–то рынком. Но вот странность. Очень быстро у нас научились взимать в условиях этого рынка с жителей деньги за те или иные услуги. Не подумав о том, чем же россияне могут оплачивать их? Ведь размеры зарплаты у людей должны позволять им и себя кормить, и услуги оплачивать, в том числе за лечение.

Конечно, когда прихватит, то все, что есть в доме, продашь, лишь бы отпустила болезнь. Борисов смог достать требуемые для операции три тысячи долларов. А сколько людей не смогли и не смогут наскрести денег на лечение, а? Я грешным делом, толкуя с тренером, подумал даже, что операцию сделали Борисову «тайком». То есть дал он профессору «на лапу», а формально все выглядело бесплатно. Ведь так у нас продолжают твердить высокие чиновники от медицины: лечение у нас, в России, бесплатное.

– Да нет, – развеял мои подозрения бывший спартаковский форвард. – Я же деньги не Загородному в руки отдал. Квитанцию мне выписали в бухгалтерии больничной, все как положено.

Кем положено, откуда, когда это появилось? Нет ответа на эти вопросы. Говорят сторонники рыночных преобразований в их нынешнем российском виде: «да во всем мире за лечение люди сами платят!» Отвечу на это: «нет, не во всем». В Швеции, например, стране со смешанной (читай – рыночной) экономикой, Борисову, будь он шведским гражданином, такую операцию сделали бы бесплатно. Потому что медицинское обслуживание населения в этой скандинавской стране, хоккейная сборная которой выступает постоянной нашей соперницей на всех международных турнирах, практически бесплатное. И все больные получают бесплатно палочки, костыли и другого рода приспособления, помогающие легче преодолевать недуг или его последствия.

Вот вам и цивилизованный рынок: платишь налог и знаешь, в каком виде эта денежная повинность может вернуться к тебе в самый нужный, самый сложный момент жизни.

Почему такое возможно в Швеции? В не меньшей степени потому, что на государственном уровне превалирует понимание: благополучие страны напрямую зависит от здоровья ее жителей. Шведский подход к охране здоровья населения базируется на осознании простой истины: «здоровые люди – благополучное общество».

Наш разговор с Борисовым случился в конце мая 2003 года. А 19 апреля мы с Эпштейном на выходе из ледового дворца еще раз столкнулись с Ковальчуком. И, еще раз полюбовавшись на его мощную фигуру («Надо ж, какой здоровый парень–то», – удивленно вскинул густые седые брови Семёныч), пожелали молодому дарованию успехов на финском льду:

– Будь здоров, Илюха, ни пера тебе там, ни пуха!

– Буду, – засмеялся в ответ Ковальчук.

Но в Финляндии на первенстве мира 2003 года сборная России ничего не выиграла. Последовали традиционные «оргвыводы»: Плющева отстранили от работы и в качестве «пожарника» руководство Федерации хоккея России призвало в команду знаменитого Виктора Тихонова, полагаясь, видимо, на магию имени и авторитет. Помогал мэтру Владимир Юрзинов–старший. Вновь два многоопытных тренера сошлись вместе, как в былые годы. Но в отличие от тех прошлых лет команду к успеху не удалось привести и им, познавшим в иные времена вкус самых громких и многочисленных побед.

И профессионалы из НХЛ, в их числе Ковальчук, не выручили. Кстати, когда в сезоне 2004/2005 годов в НХЛ случился локаут и сезон там по этой причине не был сыгран, в Россию приехали многие звезды НХЛ. Особенно прилично собралось их в казанском «Ак Барсе». И Ковальчук среди них. И что же? Не очень получился, если говорить откровенно, сезон у Ильи. Не было былого блеска, мощи, обводки. Говорили мне об этом многие хоккейные люди. Но они же, правда, тут же добавляли, что такое случается с игроками. По разным причинам. Главное в этот момент – не пасть духом, продолжать работать и сохранить уверенность в своих силах. И игра наладится… Так оно и вышло. Вернувшись в клуб «Атланта», Илья набрал по состоянию на 15 января 2006 года в сезоне 2005/2006 годов 66 очков: забил 34 гола и отдал 32 результативных паса. Хорошо бы, если «прицел» клюшки Ковальчука не сбился и в олимпийском Турине.

А тогда, в Одинцово, мы с Эпштейном пошли в сторону от Дворца спорта.

«Идем, я тебе покажу, где жил до войны», – сказал мне Семёныч. Заинтригованный, я только тут и понял, что Эпштейн поехал со мной и на сборную поглядеть, и на свой старый дом взгляд бросить. Совместить два дела. Тем более что дом этот находился по адресу: Можайское шоссе, 63.

Дом, в котором начинал жизнь Эпштейн и который собирались сносить, стоял впритирку к шоссе. Деревянный, темно–бурого окраса, с наличниками, застекленной верандой. Сколько их таких в России? Сотни тысяч… Ветви деревьев над крышами, палисадники, кусты смородины, сарай. Пока шли, Эпштейн угадывал снесенные уже дома, в которых жили когда–то добрые соседи. Остались от тех жилищ лишь кустарники, да яблони. Да кое–где покосившийся штакетник. «Яблонь у нас здесь вокруг было много, – молвил Эпштейн, открывая дверь в дом. – Вот тут мы и жили».

Предстала моему взору очень скромная обитель из двух комнат, куда вел коридор, своего рода прихожая, замкнутая с одной стороны стенкой печки. В большой комнате какие–то доски, кровать с ветхим матрасом, шкаф с помутневшими стеклами, на которых сквозь осевшую пыль просматривался фигурный рисунок. Внутри я обнаружил журнал с выкройками и альбом с лекалами. «Это Любашины, она ж у меня портняжничала, – пояснил Эпштейн, увидев у меня в руках бумаги покойной жены. – Замечательная была женщина».

Часы на стенке с потемневшим от долгих лет золотистым циферблатом давно уж времени не отсчитывают: некому гирьки подтягивать, пустота в комнатах, как в обезматочевшем улье. А в углу стояла швейная машинка фирмы «Зингер», точнее то, что осталось от машинки некогда знаменитой фирмы. «Отец ведь агентом по продаже зингеровских швейных машин работал. А сюда, в Одинцово, мы перебрались в начале 30‑х годов и отец уже стал директором магазина», – раскручивал Семёныч тихим голосом летопись жизни своего семейства.

Вдаваться в подробности у Эпштейна настроения не было, чувствовалось, что удручает его запущенность, царящая в комнатушках. И былое вставало незримо рядом, теребило душу. Здесь, в Одинцово, корни эпштейновские, здесь жил он с отцом и матерью, скончавшейся во время войны, старшим братом, сестрой. Сюда привел молодую жену, которая подарила ему сына. Здесь ушел из жизни и отец, а сам он отсюда, из Одинцово, выпорхнул мальчишкой в сутолоку московской жизни.

«Ладно, пошли, что ли», – буркнул Николай Семёнович минут через десять, не желая более томить сердце не радующими глаз видениями. И мы вновь ступили на влажную черную почву дворика, где когда–то, «каких–нибудь» 70 лет назад делал подросток Коля Эпштейн зарядку, колол дрова, расчищал дорожки от снега и задумывался о грядущей прекрасной жизни.

Там, не влезая особо в душу тренера с расспросами, сделал я фото Эпштейна на фоне его одинцовского домика. Мне и раньше Николай Семёнович кое–что о своем прошлом рассказывал. А в тот апрельский день дополнились те рассказы созерцанием прежнего быта, прежнего его житья–бытья. И лучше, чем сам Николай Семёнович, о том времени никто не расскажет.

Река моей памяти

Странная штука – память. У меня уж девятый десяток за середину перевалил, жизнь за кормой большая, сколько событий, лиц, встреч. Конечно, всего не упомнить. Но хранит память события и лица избирательно, а не все подряд. В этом–то за долгие свои годы я убедился сполна. И это, думается, справедливо. Человек не машина. Но перед любым, самым современным компьютером у него есть великое преимущество. У человека есть душа. Переживающая, радующаяся, сострадающая, ликующая. Она–то и откладывает в памяти то, что ей показалось в какой–то момент бытия самым значимым. Задумайся каждый, брось мысленный взгляд назад, к истокам. Получится, что все самое главное в жизни память все–таки сохранила. Особенно из молодости. Когда и сил много, и мозг еще не износился. Компьютер–то, и тот выходит порой из строя.

Из детства своего, кстати, не многое я запомнил. Сейчас вот соображаю, почему так? Думаю, потому, что время было крутое, особых радостей не доставляло. Не было впечатлений, которые могли бы поразить мальчишеское воображение раз и навсегда.

Помню вот как в баню с отцом ходил. Помню речку в нашем Витебске, где я на свет появился. Мой отец Семен Маркович, тоже витебский, мама оттуда же родом. И вот на берегу Западной Двины я сижу. И река передо мной. Вся под солнцем, как чешуя рыбья переливается, лодки плывут, катера, народу много вокруг, пригревает. Словом, жизнь.

Витебск. Какой он был в начале прошлого века? Ну, центр города – еще куда ни шло. А по окраинам домишки одноэтажные, избы. Однако трамвай в городе уже ходил. Запомнились звонки трамвайные. Переливчатые такие. Витебский трамвай, как я уж потом где–то вычитал, был первый в Белоруссии трамвай на электрической тяге и один из первых в России. Родители уехали из Витебска, думается, когда мне было года два с половиной, три. Много позже, когда я уж «Химик» тренировать перестал, зазвучало отовсюду: Витебск, Витебск. Это когда мой родной город стал столицей музыкальных фестивалей.

Ну, казалось, что мне от этого? Я ж в Витебске целую вечность не был. А в душе все же что–то шевельнулось, когда Витебск музыкальным центром стал. Песню я всю жизнь люблю. Хорошую, трогающую за сердце. Вот тебе и родина. Она в человеке живет всю его жизнь, а потом вдруг самым неожиданным образом дает о себе знать. Точнее, ты сам осознаешь в какой–то момент, что в тебе есть и откуда.

Отец, как уже было сказано, работал агентом по рекламе и распространению швейных машинок «Зингер». Не знаю уж, почему, а только вело наше семейство кочевой образ жизни. Может оттого, что требовалось ездить и рекламировать машинки, способствовать сбыту. А может, из–за того нас по свету мотало, что жизнь была нелегкая, надо было искать лучшей доли. Евреи в этом смысле легче на подъем, чем другие нации. Исторически, думаю, так сложилось.

Мотнуло нас в Тамбов. А что такое Тамбов и тамбовщина в середине 20‑х годов? Кто историю читал и проходил, тот сам может себе представить. Только–только крестьянское восстание подавлено было, «антоновщина» то есть. Сказать, что лихо всем тогда приходилось, так это мало сказать.

Следующим этапом наших семейных странствий стала Башкирия. Помню мед тамошний, прекрасный и душистый башкирский мед. Невероятное по тем временам лакомство. Меня отправили в Давлеканово, это километров восемьдесят от Уфы. Понятно, я и подумать не мог тогда, что Башкирия подарит стране много отличных хоккеистов. И хотя в хоккей канадский тогда на Руси еще не играли, но будущие чемпионы уже родились и росли. Сейчас вот «Салават Юлаев» в суперлиге выступает.

Велика все–таки страна Россия. И талантлива безмерно. Какой город, даже село ни возьми – везде таланты и гении рождались. Одна Смоленщина чего стоит – адмирал Павел Степанович Нахимов, космонавт Юрий Гагарин, скульптор Лев Кербель, Александр Трифонович Твардовский, Михаил Васильевич Исаковский – все они уроженцы Смоленщины. И в хоккее то же самое. Куда меня только в жизни не заносило, везде находил я талантливых пацанов, которые потом мастерами отличными становились! Это в хоккее. А скольких людей, одаренных талантом в других областях, встречал я во время своих поездок по Советскому Союзу. Со многими подружился, поддерживал товарищеские отношения. Жизнь моя как с детства пошла вся в дорогах, так и продолжалась. В футбольные и хоккейные свои годы поездил я немало по свету, а когда «Химик» тренировал, то и по другим странам поколесил изрядно.

Из Башкирии привела нашу семью дорога в подмосковную Коломну. Приятнейшие воспоминания связаны у меня с этим рабочим городом. Я видел, что в рабочих семьях росли хорошие дети. Порядок был налажен в труде и быту. Утром гудок заводской пропел, глава семейства позавтракал вместе с сыном и вместе же из дому. Отец – на завод, младший – в школу. Подросток видел, как старшие трудятся, как дорожат своим ремеслом. И исподволь, с малолетства проникался уважением к родителям, сам начинал соображать, что жизнь без работы, без профессии невозможна. Мои дружки многие из рабочих семей происходили. Крепкие были пацаны. В драке, например, бились только на кулачках, по–честному. Если кто–то ноги в ход пускал, того всем миром осаживали. Лежачего не трогали. Это сейчас пошла мода ногами лупить куда попало. Восточные единоборства! Нет слов, по нынешним временам куда лучше, если молодые ребята занимаются такими единоборствами, нежели водку пьют и наркотиками балуются. А только я так себе мыслю: русские без всяких этих единоборств брали верх и над японцами, и над другими нациями. Духом брали и статью. В каждом виде спорта отражается ведь и характер народа, его нравственность. Хоккей, к примеру, канадское изобретение, но как прижился он на русских просторах! А почему? Да потому, что пришелся по душе русским людям темп игры, скорость, умение терпеть и принимать противника корпусом в открытом бою. Удаль можно было свою показать молодецкую, пофорсить, а это всегда у нас любили. Но сначала–то был в России футбол. Без него, без футбола, и без хоккея с мячом не было бы у нас на Руси, заявляю это с полной ответственностью, нашего хоккея. Того хоккея, который был сильнейшим в мире, и который во всем мире признавали, как эталон.

В Коломне мы тоже играли в футбол. Бывало, не только мяч, а друг друга–то не различаем в сумерках, а все бегаем, бегаем. Удовольствия от игры – бездна. С мячами, конечно, были проблемы. Как–то залезли мы в кладовку при местном стадионе и украли пару мячей. Понимали, конечно, что плохо поступаем. Накрой нас тогда взрослые, дело могло кончиться для нас худо. Особого труда не стоило в небольшой Коломне найти воров. Мячи тогда были достаточно ценной вещью. Но, может быть, так рассудили взрослые: пускай гоняют пацаны мячи, лучше что ли будет, если их в колонию посадить за воровство? Жизнь порой распоряжается так, что вернулась та история ко мне самому бумерангом.

Вспоминаю, как познакомился с братьями Рагулиными. «Химик» базировался тогда в Москве, на стадионе «Красное знамя», при заводе «Каучук». Как–то мы застукали братьев на краже клюшек из нашей подсобки. Привели их ко мне. Спрашиваю:

– Зачем вам клюшки–то?

– Как зачем? – отвечают. – Во дворе в хоккей играть.

– Так, может, лучше играть у нас в команде, на хорошем льду? Вот так и оказались братья в «Химике». Ну а что, если бы я их в

милицию повел, всю эту бодягу развел? Не думаю, что пользы от этого вышло бы больше. Да и что–то было во всех трех привлекательное. Открытость какая–то. Вот и взял их в команду.

Хоккей, к слову сказать, многих ребят от тюрьмы спас. Играть–то в хоккей мы начали после войны. Сколько отцов с фронтов домой не вернулось? Цифру представить себе страшно. А что пацаны? Ребятам из простых семей деваться было некуда. Двор, улица. Телевизоров не было, радио только в виде репродукторов. Матери на работе пластались, чтобы семьи прокормить. А ребятам улица оставалась. Мне как–то Цыплаков Витька – был такой в «Локомотиве» московском в шестидесятые годы замечательный нападающий, за сборную Союза играл, прямо так и брякнул: «Да что, Николай Семёныч, говорить. Что бы с нами было, если бы не хоккей? Сели бы все, тут уж без сомнений».

Да, послевоенный спорт сыграл исключительную роль в судьбах страны. Социальную роль. Особенно футбол. Он тогда наилучшим образом олицетворял мирное время.

Наконец, семейство наше поселилось в подмосковном Одинцово, я ездил учиться в Москву, в школу, что стояла на 2‑й Брестской улице, неподалеку от Белорусского вокзала. А рядом – стадион Юных пионеров. Знаменитая на всю Москву на этом стадионе футбольная секция была. И я там начал поигрывать. Секцией руководил тогда большой энтузиаст спорта Николай Николаевич Никитин. Он впоследствии стал заслуженным тренером СССР.

Тогда в Москву сборная Басконии из Испании приехала. Футболу нашему тот приезд придал мощный импульс. Баски пас в матчах с «Локомотивом» и «Динамо» изрядно потрепали. А вот в игре с московским «Спартаком», в составе которого играли братья Старостины, баски проиграли. То был впечатляющий результат, вся Москва, помнится, ликовала. И даже не столько результат радовал, сколько уровень футбола, благодаря которому этот результат был достигнут. Баски тогда считались европейскими футбольными грандами.

В 1938 году я уже играл в первой молодежной команде «Спартака» и очень гордился данным мне прозвищем «Леута» по фамилии замечательного спартаковского форварда Станислава Леуты. Сильная тогда у «Спартака» молодежь была. Я играл вместе с Тимаковым, Деминым, позже – прекрасным нападающим знаменитой послевоенной команды ЦДКА.

Но футбол – футболом, эта игра главной, всепоглощающей страстью была. С приходом же зимы становились мы все на коньки и начинался хоккей. Эта игра тоже была очень популярна, увлечение ею было, можно сказать, повсеместное. Так и шла жизнь: летом – футбол, зимой – хоккей, наш русский. И не случайно лучшие футболисты были и ярчайшими хоккейными звездами. Хоккей ведь имел глубокие традиции. На московском заводе «Серп и молот» приличные мастера были. Там, к примеру, Александр Игумнов начинал, будущий отличный спартаковский хоккейный тренер, разглядевший Анатолия Фирсова, братьев Майоровых, Старшинова Славку, братьев Ярославцевых, Дмитрия Китаева. Хоккейный «Спартак» своим взлетом в начале шестидесятых годов во многом обязан Александру Ивановичу Игумнову, нашедшему свое истинное призвание в работе с мальчишками.

С «Серпа» же вышел в футбол замечательный тренер и прекрасный человек Борис Андреевич Аркадьев, высочайшей культуры и обаяния личность. Умница. До сих пор лучше его книги «Тактика футбольной игры» у нас ничего на футбольную тематику не написано. В «Спартаке» прилично гоняли хоккейный мяч братья Старостины, Владимир Горохов, Петр Исаков, Владимир Степанов. В составе динамовцев блистал Михаил Иосифович Якушин по прозвищу «Михей», лучший, пожалуй, довоенный форвард нашего русского хоккея. Игумнов с «Михеем» в сборной Москвы вместе играли блестяще, понимали друг друга с полуслова, неудержимый был дуэт. Говорили, что «Михей» изобрел в русском хоккее великий удар по мячу, так называемый удар «хлюп». На самом–то деле этот сложнейший по техническому исполнению прием первым применил прекрасный ленинградский хоккеист Петр Филиппов.