Текст книги "Хоккейные истории и откровения Семёныча"

Автор книги: Николай Эпштейн

Соавторы: Николай Вуколов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Эпштейн грубым словом никого никогда не обижал, если иногда и матерился, то беззлобно, не оскорбляя людей. Мог, конечно, построжить, не без того, но в целом был человеком справедливым и зря нервы никому не мотал. Не было в команде таких игроков, чтобы на него кто–то сильно обижался. Не было. Потому, что удивительно деликатный и чуткий человек наш Семёныч.

Память сердца

Однажды, году в восьмидесятом или чуть раньше, мне позвонил мой старый товарищ, хоккейный обозреватель ТАСС Владимир Дворцов и сообщил, что написал вместе с писателем 3. Юрьевым сценарий к фильму на хоккейную тему: «Такая жесткая игра – хоккей». И предложил выступить консультантом на съемках картины. Я согласился, до этого ни разу не приходилось быть в такой роли, а кроме того, было интересно посмотреть вблизи на актеров, узнать хотя бы в общих чертах, как действует «кинокухня».

Я прочитал сценарий, он мне понравился тем, что в нем поднимались многие проблемы тогдашнего нашего хоккея. Снимал фильм молодой режиссер Андрей Разумовский, для которого это была первая лента на спортивную тему. Вместе со мной консультантом фильма выступал и Борис Майоров.

Это было интересное время, было любопытно работать вместе с такими великолепными актерами, как Владимир Самойлов и Владимир Гостюхин. Они как–то очень быстро и верно вошли в свои роли тренера и игрока – капитана команды, почувствовали нюансы хоккейного ремесла. Многие кадры снимались в Лужниках, когда требовалось по сценарию, в основном на матчах с участием столичного «Динамо» (а посему тогдашний старший тренер динамовцев Владимир Киселев часто мелькал на экране). Съемки проходили и в Ярославле, где чуть позже я тоже выступал в роли консультанта, но уже хоккейного тренера местной команды «Торпедо», лидера чемпионата страны среди клубов западной зоны второй лиги, которую тренировал в свое время игравший в «Химике», а потом и в «Спартаке» С. Николаев.

Но мог ли я в те времена предположить, что «Торпедо» трансформируется в ярославский «Локомотив», который станет одним из ведущих клубов обновленной, как нынче говорят, России, выиграет под руководством иностранного тренера два раза подряд звание чемпиона страны, а меня пригласят уже в качестве просто зрителя посмотреть за тренировкой этого клуба! Воистину, неисповедимы пути Господни.

Что же касается фильма «Такая жесткая игра – хоккей», то он вышел на экраны страны и собрал положительные отклики. Думается потому, что авторы сценария много внимания уделили проблемам морального климата в команде. Хоккей – действительно жесткая игра, тем более важны доброжелательные, доверительные отношения в коллективе. Даже ради спортивных побед нельзя идти на сделку с совестью хотя бы в отдельных случаях – вот мысль, красной нитью проходившая через весь фильм.

К чему я начал эту, последнюю главу с воспоминания о том фильме, о том эпизоде моей жизни? В силу ряда причин. Я убежден, например, что кинематографисты в большом долгу перед спортом. В самом деле, много ли лент ставится в последнее время на спортивную тематику? Отвечу так: совсем, пожалуй, не ставится. А ведь жизнь поменялась круто, и спорт эта «крутизна» стороной не обошла. Бешеные деньги, которые нам в свое время могли только присниться, да и то в страшном сне, делаются на спорте, вертятся вокруг спорта. Разве это не отражается на психологии спортсменов, на их отношении к жизни? Недавно в спортивной газете один хоккеист, играющий за океаном, в НХЛ, заявил: «Кубок Стэнли стоит того, чтобы жертвовать здоровьем».

Вот тебе и раз! Я‑то грешным делом думал всегда, что спорт призван укреплять здоровье, в том числе и нравственное здоровье человека, а тут – такое самопожертвование ради того, чтобы стать обладателем пусть и престижного, но все–таки спортивного трофея…

Я с удовольствием принял приглашение принять участие в церемонии, которая была приурочена к 50–летию знакового для нашего хоккея события: сборная СССР, дебютируя на чемпионате мира в Стокгольме, сразу же завоевала золотые медали.

6 марта 2004 года в московском Бизнес–центре, что на Проспекте Мира, был открыт Зал славы отечественного хоккея. В 1954 году это был невероятный успех, сенсация первостепенной величины, значимость которой, быть может, не вполне подвластна воображению нынешнего поколения россиян. Это было первое хоккейное мировое золото, принесенное нашей Родине славными первопроходцами хоккея во главе с неповторимым Всеволодом Бобровым. Через два года последовал триумфальный дебют нашей сборной на зимних Олимпийских играх в Кортина д'Ампеццо (Италия). Всего же хоккеисты нашей страны 23 раза побеждали на чемпионатах мира и 8 – на Олимпиадах. Подобных достижений не знает ни один другой командный вид спорта. Все эти выдающиеся результаты были достигнуты колоссальным трудом наших хоккеистов, тренеров, хоккейных функционеров и других специалистов.

Мне тем более было интересно присутствовать на этой церемонии, что многих из тех первых лауреатов я знал лично, а кое–кого и сам выводил в люди.

Вот как выглядит список первых лауреатов Зала славы отечественного хоккея – это сборная СССР – чемпион мира 1954 года.

Игроки: Бабич Евгений Макарович, Бобров Всеволод Михайлович, Бычков Михаил Иванович, Виноградов Александр Николаевич, Гурышев Алексей Михайлович, Жибуртович Павел Николаевич, Комаров Александр Григорьевич, Крылов Юрий Николаевич, Кузин Валентин Егорович, Кучевский Альфред Иосифович, Мкртычан Григорий Мкртычевич, Пучков Николай Георгиевич, Сидоренков Генрих Иванович, Уваров Александр Николаевич, Уколов Дмитрий Матвеевич, Хлыстов Николай Павлович, Шувалов Виктор Григорьевич.

Тренеры: Аркадий Иванович Чернышев и Владимир Кузьмич Егоров.

А игроки – первые лауреаты, что за прекрасные имена! Все трехкратные олимпийские чемпионы: Давыдов Виталий Семёнович, Кузькин Виктор Григорьевич, Рагулин Александр Павлович, Фирсов Анатолий Васильевич, Третьяк Владислав Александрович и Хомутов Андрей Валентинович.

Славен список капитанов сборных СССР и России, побеждавших на чемпионатах мира и Олимпийских играх: Бобров Всеволод Михайлович, Майоров Борис Александрович, Старшинов Вячеслав Иванович, Михайлов Борис Петрович, Васильев Валерий Иванович, Фетисов Вячеслав Александрович, Быков Вячеслав Аркадьевич.

А тренеры? Чернышев Аркадий Иванович, Тарасов Анатолий Владимирович, Егоров Владимир Кузьмич, Кулагин Борис Павлович, Тихонов Виктор Васильевич, Кострюков Анатолий Михайлович и Захватов Сергей Иванович. В этом же списке значится и моя фамилия. Что ж, с «Химиком» я тоже постарался сделать кое–что полезное в хоккее, а раз в этот список включен, то старались мы не зря, так что ли выходит? Думаю, со временем и игроки «Химика» в этом Зале появятся.

Сидел я в зале. Слушал выступавших, всходил на сцену, а сам все вспоминал, вспоминал былое. Вот ведь, например, дружеские связи «Химика» с болгарскими хоккеистами из города Перник, с тамошней командой «Металлург». Они к нам в Воскресенск на сборы приезжали предсезонные, и смею утверждать, что это болгарам пошло на пользу. А кроме того, они пригласили с собой в Болгарию двух наших игроков – Ватутина и Егорова. Правда, те решили вначале поработать там тренерами, но потом болгарская федерация хоккея разрешила им играть за «Металлург» и это помогло «Металлургу» на одно очко обойти на финише чемпионата страны 12–кратного чемпиона ЦСКА (София). Разве такое можно забыть?..

А как забыть мне Пеку Дементьева? Ростом был – метр с кепкой, а какой технарь! Он же дурил всех на поле, публика именно на Пеку валом валила смотреть. И ведь я против него играл. Выдающийся был футболист, с мячом работал филигранно. Я ведь про футбол не зря толкую. Это – игра широкая, разнообразная, в ней и тактика особая и скорости нужны. Вот из футбола и русского хоккея родился наш хоккей. Самобытный, потому что ставили мы его с самого начала по–своему, таким, каким он нам виделся, никого не копируя. Как мы умели. А что мы умели?

На коньках здорово катались все, выносливость была невероятная, ибо все футболисты, как правило, зимой играли в хоккей с мячом. И еще раз повторю: когда поле размером с футбольное, когда на поле 22 игрока, тут и тактика особая нужна, и функции игроков у каждого свои. Вот с этого и начался наш хоккей, ни на кого не похожий. У нас ведь в хоккей с шайбой перекинулись ребята–игровики из русского хоккея и футбола, даже великий Лев Яшин в воротах хоккейных стоял и Кубок СССР выиграл! Была основа, и поэтому мы быстро освоили новый для нас «канадский» хоккей.

Все–таки мощные корни у нашего хоккея. А на церемонии мне запомнилось больше всего выступление Николая Пучкова, с которым я целиком и полностью согласен. Со свойственной ему категоричностью и принципиальностью выступил наш знаменитый вратарь.

«Не случайно, – сказал он, – как пытались утверждать многие, хоккей наш произвел сенсацию 50 лет назад в Стокгольме. Дело в том, что для этого существовали три причины. Первая причина – великое государство, которое постоянно заботилось о развитии физической культуры и спорта в стране, взяв под контроль развитие хоккея. Была создана эффективная система организации хоккея в стране – Всесоюзный спорткомитет, Федерация хоккея, Управление хоккея, отделы хоккея, занимавшиеся всеми вопросами развития этого вида спорта. Это была одна из главнейших причин того, что мы с вами вышли в Стокгольме на вершину хоккея и оставались на ней долгие, долгие годы.

Есть и вторая причина: плеяда больших хоккеистов, их первая волна, рожденная на полях русского хоккея, выплеснулась на хоккейные площадки. Это были такие великие мастера, как Всеволод Михайлович Бобров, Евгений Макарович Бабич, присутствующий здесь, в зале, Виктор Шувалов и многие, многие другие, кто в очень короткий срок, за какие–то четыре года освоили этот хоккей и сумели выиграть звание чемпионов мира. Это была великая команда, это была самая дружная на моем веку команда, которая отдала все силы, чтобы победить.

И есть третья причина: нас воспитывали в высоком духе патриотизма, нравственности и морали. Ничто не может заменить эти категории в любом профессиональном, любительском и ином виде спорта. Ничто, когда ты чувствуешь, что за твоими плечами стоят 250 миллионов человек, желающих твоей победы! Я уверен, что наш хоккей вновь засияет на хоккейном небосклоне».

Что ж, я по натуре тоже оптимист и верю в лучшее. Пусть же для нашего отечественного хоккея наступят лучшие времена.

О том как Эпштейн Энштейна защитил

Дело было весной 2003 года, когда мы с Николаем Семёновичем возвращались в метро с последней тренировки сезона сборной ветеранов «Русское золото».

Вечер, что–то около десяти. Народу в вагоне не так уж и много. Привычный «пейзаж» – в одном углу, прямо на сиденьях бомж кемарит, поджав коленки к животу, банка пустая пивная по полу катится, пассажиры уткнулись носами в газеты. Но вот в вагон вошла молодая мать с ребенком, и Семёныч заулыбался, стал что–то спрашивать пацана, потрепал его по щеке. «Люблю, понимаешь, детей», – пояснил он, поймав мой взгляд. Ничто не предвещало бури.

И тут в вагон ввалилась компания подростков лет пятнадцати. Человек пять. С пивком баночным в руках, веселые, развязные. Громкоговорящие. А на стене вагона был прикреплен небольшой плакат в поддержку беженцев с портретом Альберта Эйнштейна. Ну, висит себе плакат и висит. Ан, нет. Один из парней, взявшись за уголок, начал его отдирать. И тут Семёныч громко окликнул парня: «А ну, ты, перестань трогать картинку! Ты что ли ее повесил?». Я взглянул на Эпштейна и поразился тому, как вмиг преобразилось его только что добродушное лицо: насупленные брови, в глазах – молнии, челюсти плотно сжаты, на скулах желваки перекатываются. Грозный вид.

Парень этот окрик услышал. И хихикнув, перестал дергать плакатик. Но прошла пара минут, и он вновь принялся за свое дело. И вот тут–то Семёныч показал мне, каким он может быть в моменты ярости. «Тебе, паскудник, что сказано было, – на весь вагон рыкнул он и, встав с места, двинулся по направлению к парню. – Ты что, нормального языка не понимаешь? А ну, приклей назад!». Честно говоря, я струхнул. Испугался, что компания может в ответ проявить агрессивность. И что тогда делать? Двое против пятерых, соотношение сил явно не в нашу пользу. Да и вообще, о чем разговор, какая может быть драка, когда рядом 84–летний пожилой человек! «Николай Семёнович, стойте, – выдавил я, хватая тренера за локоть. – Стойте, вам говорю, – повысил я голос, поскольку Эпштейн, сжав кулаки, двигался по направлению к парию. – А вы что, – бросил я компании, – не знаете, что делать, как себя вести?»

Парни выглядели озадаченными, явно стушевались и на следующей остановке сошли. «Слава богу, обошлось», – мелькнуло в голове. А Эпштейн подошел к стене, разгладил плакат, задумчиво посмотрел на изображение великого физика и молча сел. Молчал и я, понимая, что человеку надо успокоиться. Через некоторое время Эпштейн молвил: «Вот что за молодежь пошла поганая, а? Пьют, сквернословят, все какую–то гадость норовят изладить. А еще ведь и жить не начали по большому–то счету. Ты можешь мне сказать, почему так выходит?..».

А что я мог сказать старому тренеру, что ответить? Что не все молодые ребята и девчонки ведут себя таким образом, что кто–то стремится учиться, кто–то работает, кормит даже родителей. «Это да, это так, – согласился Николай Семёнович. – Но все же дерьма много развелось среди молодых людей. Некоторым человека убить – нечего делать. Воруют, грабят, насильничают. На улицу стало страшно выходить с наступлением темноты. Вот что им этот плакат дался? Чем им Эйнштейн не угодил?».

Тут я подумал, что, по мнению Николая Семёновича, тот парень стал отдирать плакат по «националистическим мотивам». «Да нет, Николай Семёнович, – возразил я, – национальность тут ни при чем. Просто пиво в голову ударило, надо же как–то энергию свою проявить. По глупости, скорее всего». – «Может быть, – согласился Эпштейн. – А только сперва надо подумать, а потом уж куражиться. Плакат–то в поддержку беженцев вывешен, это ж проблема нынешнего нашего бытия, сколько людей несчастных, сколько страданий, слез, горя. А тут, вместо того, чтобы вчитаться, проявить хотя бы внутренне сострадание, какой–то сопляк издевается…»

И уже потом, когда мы поднимались по эскалатору, все качал головой старый тренер, существо которого никак не хотело мириться с происходящим в стране.

А я представил себе, каков мог быть во гневе праведном Эпштейн во времена своей активной тренерской деятельности, и подумал, что без такого характера и воли тренер Эпштейн просто не состоялся бы. А еще подумал, что увидел еще раз сам наяву проявление человеческих чувств Семёныча, обычных, в общем–то, чувств, нормальных, но которые все реже встретишь в наше неспокойное, тревожное время. И как прекрасно, что ходит по земле Эпштейн, человек высокой порядочности, пользующийся большим уважением многих соотечественников. Без таких людей, как Семёныч, жизнь была бы скуднее, обезличеннее.

А Эпштейн, это личность с большой буквы, человек глубокого нравственного начала. По таким людям можно равняться, они всегда и в любые времена нужны на Земле.

P. S. День 27 декабря 2004 года был для меня особый: Эпштейну исполнилось 85 лет! Он мне наказал заранее: «Обязательно приходи». И я с удовольствием пошел в знакомую квартиру на Мосфильмовской.

Это было весьма скромное торжество: присутствовали брат Николая Семёновича с супругой, Н. Родин, сын Марик и невестка юбиляра Лена, Ю. Морозов, Генеральный секретарь ФХР В. Козин, заехал мэр Воскресенска Юрий Слепцов. Вот и все гости. Правда, было немало телефонных звонков: звонил из заокеанского далека И. Ларионов, звонил из Швеции В. Лаврентьев, звонил В. Фетисов, который прислал в подарок золоченую табличку с выбитым на ней поздравительным текстом, звонил Б. Майоров, еще кто–то.

А я нет–нет, да и ловил себя на мысли: такой юбилей надлежало бы отмечать всенародно! Вот ведь 50–летие В. Третьяка и по телевидению показывали, и по радио об этом событии говорили, и все газеты «отметились». Слов нет, знаменитый голкипер такой почет заслужил. Он – гордость отечественного хоккея. А Эпштейн, под руководством которого Владислав играл в хоккей? Он разве не слава и гордость отечественного хоккея? Он, воспитавший десятки заслуженных мастеров спорта, он, стоявший у истоков этой замечательной игры на Руси? Да что там говорить…

Впрочем, сам Николай Семёнович вел себя в тот вечер как обычно: спокойно, рассудительно, с юморком. Махнул несколько рюмок коньячку и держался молодцом. И подумалось, что в чем–то даже символично, что именно так прошел этот вечер, по–эпштейновски скромно, без особых фанфар, в кругу близких ему людей.

Мне всегда казалось, что «секрет» личности Эпштейна еще и в том, что ему глубоко чуждо высокомерие, чванство, пренебрежение к людям. Он великий жизнелюб, не поддающийся неизбежным горестям и тяготам бытия, умеющий находить во всех обстоятельствах нечто ободряющее и вселять этот оптимизм в других.

Нехитрая вроде бы «схема». А прожить по ней удается лишь избранным.

Эпилог. Уход Эпштейна

Николай ВУКОЛОВ

Жаль, что Николай Семёнович не дожил до выхода в свет этой книги. Весьма отрадно, что книга все же появилась. Как один из ее авторов, я рассматриваю сей факт как глубоко справедливый.

Николай Семёнович отдал любимому делу весь жар своей неуемной души и высшей наградой за преданность хоккею стали ему всенародная любовь и уважение.

Буквально до последних недель жизни Николай Семёнович оставался человеком деятельным и неутомимым, глядя на которого трудно было поверить в его возраст.

Больничная койка придумана не для таких людей, как Эпштейн и в этом смысле есть какая–то по–смеляковски обжигающе–печальная символика его ухода. «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…», – эти, пронизанные суровым и терпким пафосом мужской романтики строки знаменитого поэта Ярослава Смелякова нашли реальное воплощение в том, как покинул этот мир знаменитый тренер Николай Эпштейн.

Он все делал по–своему. И даже церемония прощания с ним на Малой спортивной арене Лужников задержалась почти на час: катафалк, в котором везли гроб, по пути сломался, и когда об этом стало известно собравшимся проститься с Эпштейном, то среди них прошелестело: «Это очень по–эпштейновски, не хочет расставаться с нами Семёныч». Несмотря на всю трагичность минуты опечаленные лица людей разгладились, плотно сжатые губы разомкнули улыбки. Уверен, что знай об этом эпизоде сам Эпштейн, он бы хохотнул своей неповторимой усмешкой–ухмылочкой.

Так вышло, что жизнь в последние два–три года сблизила меня с Николаем Семёновичем. Его образ – в моей душе. Потому–то я счел большой честью для себя предложение выступить в еженедельнике «Футбол. Весь хоккей» со словами благодарной памяти о моем старшем товарище, ставшем мне близким и родным. Вот эта статья:

«По–разному покидают люди земную юдоль. Николай Семёнович Эпштейн избрал свой путь. Он всегда шел по жизни своей дорогой. И когда из подмосковного Одинцово ездил каждое утро на учебу в московскую школу, и когда из того же Одинцово в начале 30‑х годов минувшего столетия (а тогда путь из этого подмосковного городка до столицы был не то, что сейчас) мальчишкой трясся в электричке, направляясь на тренировки в футбольную секцию стадиона Юных пионеров – знаменитую СЮП.

И когда стал играть в футбол в столичном «Спартаке», а затем – «Пищевике» и «Локомотиве», и когда на Урале в конце 40‑х годов прошлого века судьба впервые свела его с хоккеем, ставшим для него делом всей жизни. Сейчас, в век хоккейных менеджеров, скаутов, агентов и прочих «провайдеров» (эти иностранные словечки, сопряженные с бешеной деньгой, быстро прижились на российской почве), кажется невероятным, но остается фактом: Николай Семёнович, создавая с пуля, на пустом практически месте Воскресенский «Химик», был и игроком этой команды, и ее тренером, и администратором, и снабженцем. И бог знает, кем он только не был, пестуя московских и Воскресенских «сорви–голова» – мальчишек, превращая их в выдающихся мастеров хоккея, которые потом прославляли Родину своими победами.

Конечно, Семёныч (а так только и звали его все хоккейные люди) был в этом деле не один, но жар его души, его неукротимость в отстаивании собственной точки зрения и непоколебимость в собственной правоте (которая подтверждалась затем многократно самой жизнью), его глубокая человечность пробивали любые «стены». Но нужно было иметь громадное мужество, чтобы 23 года «тянуть воз» команды высшей лиги со всеми вытекающими из этого статуса проблемами. И Семёныч тянул, как мощный локомотив, тренируя, выбивая квартиры, устраивая игроков в институты, их детей – в детские сады и ясли, колеся по стране в поисках новых талантов (и находя их в изрядном числе), проталкивая решение о строительстве в Воскресенске ледового Дворца спорта. И так далее, и тому подобное. Нескончаемой чередой.

Он любил людей, никогда не выплескивая водопадом своих чувств, оберегая их, вынашивая под сердцем, как самое сокровенное достояние. Высшей похвалой в адрес особо полюбившегося хоккеиста у Семёныча было слова «игрочина», звучавшее в его устах, как благословение старейшины Ордена избранных хоккейных меченосцев. И люди любили Семёныча, тянулись к нему. Нет на этой земле человека, кто сказал бы худое слово в адрес Николая Семёновича. А он отнюдь не был мягкотелым и мог отбрить любого зарвавшегося нахала за милую душу, мог нажить себе если уж не врага, то недоброжелателя точно. Тем более, что на острое словцо он был мастер. Но на удивление, те, кому доставалось от Семёныча, зла на него не держали. Потому что при всех обстоятельствах он уважал человеческое достоинство и в себе самом, и в окружающих. Я толковал о феномене Эпштейна со многими – и спортсменами, и любителями спорта и всегда слышал только слова восхищения и душевной расположенности к этому уникальному человеку, дух которого не мог не вызывать уважения.

Боец по натуре, он, уже будучи в преклонном возрасте, не давал себе поблажек, регулярно бегая трусцой по утрам по набережной Москвы–реки, напротив лужниковского Дворца спорта, от Окружного моста до Метромоста и обратно, а вечером совершая пешие прогулки по Мосфильмовской. Ни разу не слышал я от него нытья и жалоб. «Надо в баню идти, что–то тело ломит», – говорил 84–летний Эпштейн, когда досаждали хвори. И шел, и парился, испытывая истинное блаженство и от березового терпкого духа, и от общения с себе подобными в клубах банного сизоватого пара.

Горько переживал кончину своей обожаемой супруги, и, вороша иногда старые фотографии, глядел налицо жены, даже как–то удивленно изрекая: «Ну, надо же, Любаша, чистое золото, красавица». И глубоко вздыхал, подводя этим черту под эмоциями.

Но случалось, что Николай Семёнович выплескивал эти эмоции наружу сполна, безудержно. Когда сталкивался с людской черствостью, наглостью, хамством, нахрапистостью, беспардонностью, стяжательством, бурно произрастающими, к огромному сожалению, в наше далеко неблагополучное (вопреки утверждениям всяких лжеоптимистов) время. Тут его мощное естество раскрывалось с неудержимой силой и взору представал ВЕЛИКИЙ ТРЕНЕР, шутя усмирявший на хоккейном льду самые неподатливые, дерзкие и взрывоопасные характеры. В мятежной натуре Эпштейна жила неодолимая тяга к справедливости, стремление воздать каждому по заслугам.

Он, как всякий добрый человек (не надо путать с показным добрячеством) обожал детей, и, бывало, во время наших пеших прогулок не пропускал мимо ни одного пацана или девчонку, чтобы не потрепать по щеке, не сказать пару ласковых слов. И ревностные мамаши никогда не высказывали своего недовольства по поводу такой «фамильярности», чутко угадывая в Эпштейне его большое сердце и чистую, искреннюю душу.

И еще об одном: будучи евреем по крови, Николай Семёнович был великим интернационалистом по самой своей глубинной сути. Он, безусловно, любил и уважал еврейский народ, высоко отзывался о его талантливости и жизнестойкости. Но единственным мерилом отношения Эпштейна к другому человеку была не национальная принадлежность того или иного индивида, а присутствие (или, напротив, отсутствие) у этого индивида чувства порядочности. Смею утверждать, что Эпштейн, человек глубоко нравственный, сделал для сближения евреев и русских неизмеримо больше, чем кто–либо и это тоже была и остается его огромная жизненная заслуга…

По разному уходят люди из жизни. Эпштейн ушел в прямом смысле этого слова. В последние месяцы его неодолимо влекло куда–то в неведомое далеко, возникавшее в его уже больном, воспаленном мозгу. В первом случае Николая Семёновича нашла милиция в московском районе Бирюлево, обратив внимание на пожилого человека, сидевшего на скамейке в одних трусах. Даже металлическую пластинку с именем Эпштейна и его домашним телефоном сняли современные «доброжелатели». Но дважды чудес на свете не бывает. Второй уход стал роковым. Удержать Эпштейна было очень и очень трудно, он рвался, именно рвался то в Воскресенск, то в Одинцово, пока не прибило его к подмосковной деревне Селятино, где и доживал он в заброшенной избе (их сейчас в избытке по всей Святой Руси) последние часы.

В последнее время у нас стало модным награждать высокими правительственными наградами певцов, чьи песни кроме них самих никто не поет, танцоров, кривляющихся на сцене в пароксизме отсутствия любого вкуса, юмористов, от чьих пошлейших шуток сводит скулы. Когда Эпштейну – человеку, которого смело можно считать национальным достоянием всей страны, исполнилось 85 лет, никакой правительственной наградой его не наградили. Полагаю, что самому Семёнычу в этой награде особой нужды не было. Он был в принципе выше всяких мелких и суетных страстей. Но когда награждают выдающихся личностей, то эти награды нужны прежде всего нам всем, тем, кому повезло жить рядом с такими могучими людьми, к числу которых принадлежал Николай Семёнович. В этом–то все и дело!

Увы, время Эпштейна ушло. Нынешнее же время – циничное, развратное, безжалостное – не приносило старому тренеру никакой радости. «Раньше–то хоть пожаловаться можно было, а теперь никому и не пожалуешься», – с грустью в голосе обронил он в одном из наших последних с ним разговоров.

Мне кажется, что подобно могучему зверю, вдруг чувствующему приближение неизбежного, и забирающемуся в глухую чащобу, дабы встретить последние мгновения в одиночестве, Николай Семёнович, этот грандиозный жизнелюб и оптимист, исчез, повинуясь зову некого внутреннего голоса, настойчиво толкавшего его к уединению. Он ушел, чтобы остаться на веки вечные в памяти всех, кто его любит. А таких людей множество на просторах бескрайней России».

* * *