Текст книги "Вид с больничной койки"

Автор книги: Николай Плахотный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

ПРОМЫСЕЛ БОЖИЙ ИЛИ КОЗНИ БЕСОВСКИЕ?

На вторые или на третьи сутки новоприбывший пациент обычно приходит в себя, мало-мальски приобщается к внутрипалатной жизни. На сей раз у меня процесс адаптации вышел за рамки стандарта. Несмотря на августовскую жару, не хватало тепла, знобило. Укрывался двумя одеялами, с головой. Не было воли и сил даже на то, чтоб подсоединить наушники к радио. Дни и ночи лежал колодой, с открытыми зенками.

Завтраки, обеды, ужины санитарки приносили в палату. К снеди не прикасался – глядеть противно было. Вскоре на моей припостельной тумбочке стали возникать овощи свежие, фрукты. Я делал вид, будто не замечаю знаков внимания.

Утром, после врачебного обхода кто-то слегка прикоснулся к моему плечу:

– Отец, не пора ли нам познакомиться… Да вот, кстати, и гостинец вам персональный от Анны Петровны, супружницы моей… Все мытое-перемытое.

На тарелке красовалась тугая гроздь винограда в сочетании с парой золотых персиков.

Так мы подружились с соседом справа. Представился он по полной форме: Конев Николай Егорович. Даже профессиональную принадлежность уточнил: спец по термической части.

Имеющие дело с огнем обычно и по характеру люди горячие, отчаянные. О многом, к примеру, говорила и татуировка поверх стопы. Повыше пальцев ног была четкая наколка: «Остановите землю, я сойду!».

Тезка ублажал меня не только плодами, а и пищей духовной. Подсовывал современных классиков литературного детектива.

С воли регулярно приносили кипы свежих газет, журналы. Палата превращалась в читальный зал.

– Прессой-то хоть интересуетесь? – осторожно спросил сосед слева.

Ответил честно:

– Выборочно, конечно.

– Вот газетка. Наши прочли одну статейку фактически до дыр… Рекомендую.

Газета была местная, называется «Запад». Редакция целую полосу посвятила жгучей проблеме здравоохранения – о браке в работе медперсонала, о цене врачебных ошибок. Тема явно крамольная, запретная. А жгучие вопросы пресса нынче обходит стороной. Взамен подбрасывает скабрезные сюжеты, от коих даже любителей разврата всякого, как и сплетен из жизни звезд, – тошнит, с души воротит. Мало кого нынче прельщают даже мерзкие сериалы по ТВ. Ну а на радиоволнах, в эфире звучит круглосуточно бездуховная попса да чуждая русскому уху зарубежная музыка всех континентов. Прежде в обиходе бытовало устойчивое фразеологическое сочетание: радио говорит. Его сменило другое: радио играет, что никак не соответствует душевному настрою населения. От коллег, которые все еще при деле, я слышал: есть негласный приказ по СМИ и армии искусственными способами вселять в людские сердца оптимизм, подымать дух – одновременно из всех закоулков души выкорчевывать советский позитив, вызывать отвращение ко всему советскому, в частности, к социалистическому образу жизни.

Черной краски не жалеют. Фактически ставят в один ряд коммунизм и фашизм. Щелкоперам-перевертышам дан карт-бланш, раздолье безграничное. К тому ж и оплачивается их мерзкий труд по наивысшей тарифной планке. Есть ради чего стараться. Самые ушлые скопили баснословные состояния. Живут припеваючи: жрут в три горла. Соответственно, значит, теперешние будни представляют как сплошной праздник с участием секс-моделей, звезд кино и масскультуры, на фоне фигур Максима Галкина, Петросяна, Аллы Пугачевой, Ксюши Собчак, Филиппа Киркорова, потомственного юриста и политического дельца Владимира Вольфовича. Это наш каждодневный джентльменский набор. Все остальное – мелочь, как говорят газетчики, на подверстку к «подвалу» или к «стояку».

А тут вдруг трое репортеров выплеснули на газетную полосу берущий за душу репортаж о том, как родина потеряла свою дочь, прожившую на белом свете всего-навсего один час и 25 минут.

Вот что поведала корреспондентам несчастная молодая мать:

– В клинику акушерства и гинекологии меня привезли в пятницу, 19 августа 2005 года. Диагноз: преждевременные роды. Чувствовала себя неважно. Да меня еще в поликлинике предупредили, что предстоят нелегкие роды. К тому и шло. А тут, как на грех, выпали выходные, на меня никто не обращал внимания. Было же очень плохо нам обоим: и мне, и безымянному моему ребеночку. Лишь через трое суток врачи решили, что без кесарева сечения не обойтись. Порекомендовали обратиться за помощью к профессору Липману.

За одно намекнули: за свой труд он сам назначает себе гонорар. Муж мой Андрей без разговора выложил две с половиной тысячи баксов. Однако большие деньги нашу девочку не спасли.

Такова предыстория семейной трагедии. В дальнейшем она развивалась по жестокой схеме.

– С отчаянья вознамерились мы разобраться в беде, докопаться до истины… И началась бумажная волокита! Хождения кругами по казенным местам, – сдерживая слезы, говорила Марина. Ее волнение выдавали руки: они дрожали; пальцы то сплетались в жгут, то казались безжизненными. Лицо было каменным. Глаза горели жгучим огнем героини греческой трагедии – Клитемнестры.

В жизни человека наступает порой такое состояние души, что истина становится дороже собственной жизни. В какой-то мере похоже на подвижничество. Многие прошли по этой мучительной стезе. Некоторые ходоки превращаются в заложников навязчивой идеи: во что бы то ни стало достичь поставленной цели. Ради нее готовы биться до последнего, чего бы то ни стоило. Полем сражения зачастую являются присутственные места, апартаменты чиновников разного ранга…

Убитые горем супруги Брежо действительно могли сойти за героев греческой трагедии, кабы не паспорта с отметкой о российском гражданстве. А время действия – наши дни.

Шли по прямой. Смиренно обошли снизу вверх врачебные кабинеты Клиники акушерства и гинекологии им. Снегирева. Доктора, профессора, академики встречали супружескую пару поначалу приветливо, выражали сочувствие, пытались словесно утешить, ободрить. Но не могли взять в толк, чего именно теперь (!) от них хотят. День ото дня круг сочувствующих редел – горемык стали избегать. Говорить-то уже было нечего и не о чем. Визитеры кожей чувствовали на себе взгляды, полные неприязни, граничащие со страхом. Вскоре вокруг Брежо образовалась немота, пустота.

В отчаянье супруги бросились в суд, потом в Хамовническую прокуратуру, даже в управление по борьбе с экономическими преступлениями. Дневали и ночевали в Минздраве. Требовали объективного расследования обстоятельств, приведших к смерти своего младенца. Их воспринимали как помешанных, за спиной подшучивали, давали пустопорожние советы, как и чем растерзанные души успокоить. Попутно доктора и чиновники ловчили, химичили… Подкорректировали записи в карточке, сделанные сотрудниками приемного отделения. Позже выявился подлог в документальной части клинико-экспертизной комиссии. Якобы ребеночек еще до появления на свет, находясь в чреве матери, был насквозь болен, был обречен; бороться за его жизнь было бессмысленно. Да и самой роженице приписали диагнозы, которые ей сроду никто не ставил.

Брежо потребовали провести независимую экспертизу. В патологоанатомическом отделении и слышать об этом не хотели. Сказали твердое «нет!». Сослались на врачебную тайну. От кого скрывали медики тайну? От государства? От родителей? Для чего же и для кого создана эта сакраментальная служба? Опять никто не дал вразумительного ответа. Что касается факта дачи взятки, он вообще снят был сразу ж с обсуждения «за отсутствием прямых улик».

Профессор Липман А. Д. первое время волновался не меньше роженицы. Заявил, что готов всячески сотрудничать в разборе обстоятельств. Прозрачно намекал, что к «делу» якобы причастны некие «третьи лица» и он готов вывести их на чистую воду, ежели… позволит начальство. Однако мифическое начальство команду «фас!» не дало, скандал стали спускать на тормозах. Да и сам Андрей Давыдович исчез с поля видимости, не появлялся в институте. По слухам, скрывался поначалу на своей прекрасной даче, затем выбыл за пределы России.

А что супруги Брежо? Загнанные в угол, им показалось, будто открылась тайная лазейка. В натуре это был мало кому ведомый офис под вывеской «Лига защиты пациентов». Причем вход свободный, без каких-либо предварительных условий. К тому ж услуга бесплатная. Что само по себе очень подозрительно.

Бедные, несчастные… Они бросились на эту соблазнительную приманку, будто ночные мотыльки на огонь. Посидели в кружке добрых людей, выплеснули накопившуюся в душе горечь. Ушли домой ни с чем.

Слухами земля полнится. Той же дорогой пришли в московский особнячок и столичные журналисты. Без церемоний, запросто были приняты самим президентом Лиги защитников пациентов Александром Северским. Он был предельно откровенен:

– Дело Брежо не получило адекватной правовой реакции за отсутствием протокольных данных, иначе говоря, формального заключения медицинских работников, прямо или косвенно причастных к данной человеческой трагедии. Да, непосредственные виновники могут сослаться и на роковое стечение обстоятельств. Хотя те же обстоятельства стали возможны благодаря так называемому человеческому фактору. Что само по себе, безусловно, подсудно. Ведь речь идет о небрежности медперсонала… Протокольно зафиксирован факт отслоения плаценты уже в первые часы пребывания роженицы в больничной палате такого высокого уровня медучреждения, как клиника НИИ акушерства и гинекологии. Это же серьезный научный центр – и такой позорный ляп в работе. Следующая небрежность: были упущены три критических дня… После врачи и медсестры имели реальную возможность замести следы своей небрежности, безответственной работы. Чтоб восстановить истину, то есть выявить персональных виновников, требовались, конечно, определенные усилия вышестоящих инстанций в лице государственных структур.

– Выходит, у нас отсутствует реально независимая медэкспертиза! – в один голос воскликнули представители СМИ. – А те, что теперь реально существуют, хитрят, изворачиваются… Ведь многие эпикризы, которые при выписке пациенты клиник получают на руки, написаны расплывчато. Их можно трактовать и так и эдак… На всякий «пожарный случай» медики подстраховываются. Уподобляются дельфийским пифиям…

Не отводя глаза в сторону, господин Северский сказал:

– Даже на объективность судей, прокуратуры сложно рассчитывать. Один следователь в приватной беседе чистосердечно признался: «Мы ведь люди тоже подотчетные, зависимые… Тоже попадаем в больницы, нас врачуют те же медики… Кто знает, в какую кого-то из нас привезут больницу, на какую койку положат…» А ведь случаются ситуации и посложнее.

Как лицо должностное, А. Северский владеет объективной статистикой. Вот печальная цифирь. При родах и в течение первого года жизни за 2005 год в стране погибло более 18 тысяч младенцев. Данные по Москве в статистику почему-то не попали. Это великая государственная тайна – наряду с численностью ядерных боеголовок в Вооруженных силах РФ?

Когда-нибудь на эту тему напропалую будут зубоскалить Петросян, Галкин, Жванецкий и др. На подиум с гитарами выйдут новые Галичи, Высоцкие… Будьте уверены, барды не пощадят чиновников мундиры, как и правила казенного общежития переходного периода. А давайте-ка, братья и сестры, честно признаемся: «переходный период» на Руси длится кабы не с времен Гостомысла…

С отчаянья, от безысходности Игорь Брежо вынес врачу смертный приговор. Для чего нанял первого же подверпувшегося на станции метро «Речной вокзал» киллера. В качестве предоплаты выдал 65 тысяч рублей человеку, который вызвался помочь в устранении профессора медицины. Эту роль, не торгуясь, принял на себя сотрудник РОВД.

Андрей Давыдович то ли почувствовал, что тучи над головой сгущаются, то ли его предупредили об опасности… Однажды Игорю Брежо позвонили: заказ-де выполнен. И потребовали полный расчет за «работу». В установленное время заказчик явился в сквер у метро станции «Новокузнецкая», имея при себе наличку: 8,5 тысячи баксов. При передаче денег из рук в руки он был задержан операми. Оказалось, то была спланированная акция. Несчастный отец превратился в преступника. Мера наказания: девять лет строгого режима.

Профессор медицины Липман сразу ж вышел из укрытия. Одним убийством в Белокаменной стало меньше. Впрочем, радости от этого ни юстиции, ни честным людям не было. По-прежнему неблагополучной оставалась в Москве медицинская среда.

В сентябре того же года город потрясла зверская расправа. Средь бела дня, на людном месте двое подростков на роликах, нагнав прохожего, всадили ему в спину, под лопатку, кинжал. Жертвой бандитского нападения оказался знаменитый пластический хирург Евгений Лапутин. Существует несколько версий этой трагедии. Основная и главная – месть пациента за неудачную операцию на лице. Киллеров ищут до сих пор.

В следующем номере газеты «Округа» вышла заметка из Ульяновска. Цитирую:

«Пенсионерка К., страдающая глаукомой, напала на окулиста местной поликлиники. Будучи в невменяемом состоянии, несколько раз ударила врача по голове тяжелой сумкой. У доктора произошло сотрясение мозга… Причиной психологического срыва пациентки послужило то, что доктор в течение нескольких месяцев не выписывал слабовидящей полагающийся ей по закону льготный рецепт».

В миролюбивой стране воцарилась атмосфера всеобщей агрессии. В подтверждение этого очевидного тезиса та же газета опубликовала мнение психиатра, доктора медицинских наук Михаила Виноградова. Вот фрагмент его комментария:

– Меня потрясла ситуация, в которой оказался профессор Липман. Слава богу, хоть остался жив и невредим. Но вот статистика из другой графы… Каждый год в стране гибнет от рук пациентов (или их близких) до десяти и более моих коллег. Предполагаю, что у Игоря Брежо на фоне личной трагедии возникла затяжная дистрофическая депрессия демонического типа. К сожалению, несчастный отец только что появившегося на свет младенца сразу ж не обратился за помощью к психиатру. Подлили «масла в огонь» чиновники от здравоохранения, а также сотрудники института акушерства и гинекологии. Похоже, последних больше всего беспокоила честь мундира.

В житейском – и служебном – обиходе нам часто не хватает сочувствия и элементарной человеческой чуткости со стороны врачебного персонала. А то и просто доброго слова. Предполагаю: на этом фоне у Брежо и произошел душевный срыв. Немного погодя душа ожесточилась и возникло бредовое состояние: «врач на меня не так поглядел», «не то сделал», «ушел от откровенного разговора»… И вывод обескураженного максималиста: «Виновный должен понести наказание!» Конфликт усугубился еще и тем, что милиция, прокуратура, суд заняли беспринципную позицию. Тут-то у несостоявшегося отца и взыграло сердце ретивое. Разум ослепила страсть. Игорь Брежо поднял руку на врача… Который, на беду, сам оказался на руку не чист.

Концовку журналистского расследования венчала выдержка из досье Лиги защитников пациентов. Оказывается, за год при родах (или в течение двенадцати месяцев жизни) у нас в России погибает более восемнадцати тысяч младенцев. По Москве данных нет. Судя по всему, хвастаться нечем. А вот еще немного цифр федерального уровня. В 2004 году на один миллион четыреста тысяч родовспоможений выявилось 810 тысяч осложнений у новорожденных и 940 тысяч у матерей…

…После прочтения газеты долго лежал я без движения, натянув одеяло до подбородка и устремив взор в потолок. В палате стояла мертвая тишина: ни кашля, ни чиха. Все ждали моей профессиональной реакции на чтиво. Без выпендрежа я выдал то, что лежало на уровне подкорки:

– Будь я на месте Игоря, возможно, поступил бы точно так же. А то и похлеще (Когда очерк был готов к печати, в СМИ промелькнула информация: высшая судебная инстанция в отношении Брежо изменила меру пресечения, ограничившись условным наказанием. Да и то сроком на год.).

– А то и похлеще, – будто эхо раздалось в восьмиместной палате. И никто в гневе не выбежал в коридор.

Первым подал голос с угловой койки наш «гегемон», слесарь-лекальщик шестого разряда с авиастроительного завода «Сухой». У него богатый жизненный опыт, гибкий аналитический ум, обликом похож на библейского пророка Саваофа. Говорит редко, да метко, исключительно по делу, когда уже отмолчаться нельзя.

Поднявшись на локте, Борис Сергеевич произнес:

– Была медицина наша народная, стала антинародная… Однако лично я медперсонал ни в чем не виню.

Сказал – и отвернулся к стене. Но успел искру заронить, придав разговору новый поворот.

Так рассуждают ну разве философы. Реальность же такова: между медиками и пациентами стоит высоченный забор, увенчанный колючей проволокой, через которую идет ток высокого напряжения. Так что СТОРОНЫ вынуждены общаться через лаз или делают подкопы. В качестве посредников выступают родичи, товарищи по работе.

В больницах не терпят умников, имеющих привычку качать права. На всякий случай я прихватил из дому начатую рукопись. Ну и, малость оклемавшись, разложил на своем ложе бумагу, письменные принадлежности. Не успел и абзац закончить, подымаю голову: вижу в двух шагах от койки лечащего врача Инну Аверьяновну, застывшую в позе львицы перед прыжком.

– Кляузу сочиняете, – раздался спокойный голос с оттенком легкой укоризны.

– Да вы что! Повесть пишу.

Зрачки жрицы медицины сузились, как у снайпера.

– Вы к нам лечиться приехали или… Подымите-ка рубашку, послушаю.

Будто заведенный, делаю глубокие вдохи. Поворачиваюсь – подставляю спину. Нутро гудит и клокочет.

Наконец Инна Аверьяновна отстранилась. Повесила на шею фонендоскоп и, ни слова не обронив, повернулась лицом к соседней койке. Никаких не сделала пометок хотя бы на клочке бумаги, – для видимости, для проформы. А ведь, бывало, начиная обход по палатам, врач нес в оберемке кипу папок с историями болезней, чтобы по свежим впечатлениям что-то зафиксировать или уточнить.

Да что там говорить, процесс лечения теперь упрощен до предела. Больничный персонал общается с лежачими формально. Нет душевности, взаимопроникновения. За месяц пребывания в ГКБ-61 в нашу палату ни разу не наведался завотделением пульмонологии или хотя бы его зам. По коридору все куда-то бегут как угорелые, – отводят глаза, не отвечая на приветствия. Такое ощущение, будто все происходит на вокзале. При всем при том много неряшливости в мелочах. При расставании на руки мне выдали выписной эпикриз, перевранный от начала до конца. В нашей поликлинике его не рискнули приобщить к делу, выбросили в корзинку. Участковый врач при этом изрекла: «Фу, какая все же безответственность».

Впрочем, все это в душе всплыло потом.

Как только Инна Аверьяновна покинула палату, я опять развернул на койке письменный «плацдарм». В таких случаях сожители из деликатности оставляли меня одного – ушли на прогулку, разбредались на процедуры. В тот же день будто сговорились, никто со своих мест не тронулся: кто-то с головой в прессу углубился, кто-то просто лежал на спине, вперив зенки в потолок, бессвязно размышляя о вечном, суетном и о всякой всячине.

С противоположного ряда коек, будто с другого берега реки, донесся голос:

– Все-таки следовало б о докторах хотя бы малую заметочку в «Московском комсомольце» тиснуть.

Наконец-то голос подал новичок Сергей. С однопалатниками он не контачил, держался индифферентно, много курил. Бегал куда-то в подсобку. Причем компанию ему составлял весьма импозантный господин из персональной палаты. Наверняка их связывали какие-то дела-делишки. В свободное от перекуров время наш молчаливый собрат погружался в пучину детектива, этой замусоленной рванью заполнен был рюкзак.

Внутренняя разведка донесла: Сергей-то был не лыком шит, промышлял в рекламном бизнесе. Потому имел реальную возможность занять койку (или же всю палату) в более достойной клинике, однако по недоразумению угодил в занюханную 635-ю.

В тот день и в тот час, возможно, нервишки нашего бизнесмена дали сбой и он за компанию замитинговал: призвал бумагомараку замолвить в прессе словцо от имени и по поручению «обреченных на заклание».

– А мы вам дровишек в костерок подбросим, – выдал реплику бывший советский гегемон.

ВСТАВНАЯ НОВЕЛЛА В ЧЕРНОЙ РАМКЕ

Перед тем как по «скорой» попасть в 61-ю, пол срока провел я в 57-й, да сбежал.

Госпитальная атмосфера напрягает чувства, обостряет внутреннее зрение. С глаз как бы спадает пелена. Палатный пациент может часами вслушиваться в происходящие в нутре своем процессы, периодически впадая в забытье; другие читают все, что попадает под руку; между тем параллельно идет процесс осмысления бытия чуть ли не от рождения. Незримое становится очевидным. Конечно, особ статья – разговорчики, сперва вполголоса, незаметно переходящие в ярые споры, от которых то дух захватывает, то душа немеет. Хорошо еще ежели так, бывает и похлеще.

На призыв Бориса Сергеевича первым откликнулся присоединившийся к нашей компашке молодой человек. Накануне вечером его доставила в больницу своим транспортом (на двух авто) целая свита домочадцев. Сопалатникам новичок пока еще не представился. Похоже, все еще был, так сказать, в домашнем кляре. После полудня начал проявлять интерес к окружающей обстановке.

– Лечить-то когда начнут? – вякнул парень, отрываясь от экрана мобильника.

Николай Егорович, не подымая головы, отреагировал:

– Не гони, друг, лошадей. И до тебя черед дойдет. Скажи-ка для начала, как тебя звать-величать?

– Да Владимир я. И лекарства со мной. Целый пакет.

Тезка мой ловко подмигнул:

– Это ты правильно сделал. Купленными за свои деньги пилюлями поддержишь семейный бюджет министра Зурабова.

Владимир, похоже, не уловил юмора. Положил свой мобил на тумбочку и стал рассказывать, как среди лета подхватил он пневмонию… Эта хвороба у них наследственная, семейная. В прошлом году от нее отец скончался. А недавно и дядю крестного похоронили. За неделю, как свечка, сгорел. Был же здоровяк, таежный охотник.

– И где же эта беда случилась? – приподнял голову палатный комиссар Пахомыч.

Паренек напрягся, почесал затылок:

– В пятьдесят седьмой, на Парковой улице.

Надо ж, какое совпадение. Полгода назад лежал и я в той же клинике. В том же отделении пульмонологии. И сразу ж во всех деталях и подробностях живо представил обстановку и порядки на пятом этаже, где целую неделю манежили меня поначалу в коридоре, затем, как бы в порядке великой льготы, поместили в двухместную палату, где три месяца кряду боролся за жизнь несчастный москвич в окружении неисправной аппаратуры.

Но и мне тоже порядком досталось. В мое нутро влили больше литра дешевых антибиотиков (то бишь самого низшего качества); порвали вены; руки от кистей до плеча почернели, стали похожи на залитые водой головешки. Кстати сказать, сутками раньше те же самые «процедуры» я получил в имеющей мировую известность Боткинской больнице, откуда этапным порядком меня перебазировали на ул. 11-я Парковая.

Я сейчас в затруднении: не знаю, какое в данном контексте слово вставить – «парадокс» или же в строку просится более жесткое имя существительное… Коротко ситуация была такова. Над головой, где стояла моя койка, двумя этажами выше находятся апартаменты научно-исследовательского института пульмонологии. По логике вещей, это же святая святых важнейшей отрасли медицины, определяющей стратегию, тактику и порядок в масштабе страны. А между тем, двумя этажами ниже царит такая рутина – кричать криком хочется.

Вот, пожалуйста, один образчик врачебной безграмотности в сочетании с разгильдяйством. Обычно переступившего порог приемного покоя прежде всего препровождают в рентген-кабинет. Я признался доктору: за неполный год уже трижды подвергался радиационному облучению.

– Многовато, – обронила рентгенолог. И следом добавила: – Может, как-нибудь обойдется.

Не обошлось. Палатная опекунша, выслушав мои объяснения, тихо встала со стула и упорхнула в ординаторскую. Через пять минут у моего ложа возникла заведующая отделением Н. И. Рогачева.

Она была вдвое меня моложе, разговаривала же как с нашкодившим школяром:

– Вы тут свои правила нам не диктуйте. Мы работаем в полном соответствии со стандартами горздрава.

Я был на грани срыва. Однако на дискуссию тоже силы нужны. Как бы сами собой с уст слетели два слова: «Воля ваша». Малость оклемавшись, по длинному лабиринту спусками, подъемами поплелся в третий корпус. Выстоял длиннющую очередь. Протиснулся в служебную каморку. Машинально отдал в протянутую руку историю болезни вместе с приказным квитком.

– Сперва отдышитесь, – сказала женщина в аккуратном и хорошо пригнанном по фигуре белом больничном костюме. Бегло пролистав записи, подняла на меня усталые глаза: – Не отпирайтесь, флюорографию в этом году делали?

Ответил как на духу:

– Не только через флюорографию – через рентген прошел… трижды.

– Да вы Александр Матросов нашего времени.

Врач положила свою легкую руку мне на плечо:

– Потом до первопричины беды доискиваться будет поздно… Раз вы такой герой, идите в аппаратную. Но сперва поставьте вот здесь подпись, что о последствиях вас предупредили.

Признаться, в последний момент рука моя дрогнула. Но себя пересилил, поставил на листе закорючку… Да, слаб человек, еще Достоевский сказал.

Выписался на волю из «перворазрядной» клиники раньше срока, по собственной инициативе. Не потому, что не выдержал госпитальных процедур. Глотать преднизалон, аспирин, кардикет, а также вдыхать через ингалятор по схеме спириву с серетидом – все это я мог проделывать и в домашних условиях. Конечно, лишал себя специфической больничной атмосферы. Это нечто такое, что весьма трудно выразить обычными словами. Это надо видеть, лично пережить.

В клиниках более всего угнетает (и пугает!) не неизбежная собственная операция, а чужая нечаянная смерть.

Переход из реального мира на противоположный берег Леты – великая загадка природы. За человека с момента появления на свет ведут борьбу неотступную силы небесные – темные и светлые. В этой вечной борьбе, при любых обстоятельствах, от имени бога-целителя Эскулапа участвуют его верные подручные – врачи разных профилей и специальностей.

Вера в магическую силу врачебного искусства – извечная, непреходящая. Издавна в народе бытовало крылатое выражение: «Врачи сделали все». Ну а второе: «Наш хирург вырвал Н. уже из рук смерти». Эти ласкающие душу слова в наше время почему-то выпали из обихода. Во всяком случае, до моих ушей они давно не долетают, хотя в последний десяток лет постоянно вращаюсь в медицинских сферах всякого уровня. К сожалению, приходится слышать с разных сторон: «Бедняга наш улетел». Или совсем-совсем скорбное: «М. не выдержала операции».

Это еще куда ни шло. Самое обидное, когда и борьбы-то никакой за жизнь не было. Часто врачи сдают своих пациентов «без боя». Домочадцы уже из морга получают на руки расчлененное на куски тело дорогого человека. Нужны конкретные факты? Отвечаю словами поэта: «Их есть у меня».

Двенадцать суток пребывал я на излечении в ГКБ-57. За этот срок из мужского крыла пульмонологического отделения в морг отволокли троих.

…Василий Иванович отходил, что называется, у меня на глазах. Мое ложе находилось под раскидистой китайской розой, наискосок от медицинского поста. А за углом, впритык к стене, стояла незаправленная койка. На ней, покачиваясь взад-вперед, сиднем сидел крупного телосложения мужчина, непрестанно стонущий в полный голос. На бедолагу никто не обращал внимания, медперсонал обходил стороной как прокаженного. На прикроватной тумбочке горой громоздились тарелки с нетронутой едой. Отверженный пил только воду из горла двухлитровой бутыли.

Многие больные, оказавшись в больнице, через какое-то время морально опускаются, вернее, опрощаются, впадают в «мовизм». (Не отсюда ли произошло французское словцо «моветон»?)

По возвращении от рентгенолога, малость оклемавшись, я подошел к соседу и спросил: что ему надо? Не могу ли быть чем-то полезен?

Был ответ: «Уже ничем… Я умираю».

В центре холла за журнальным столиком сидела компания картежников. У них был перерыв или, может, не хватало четвертого. Один из игроков изобразил на лице характерную мину в сопровождении жеста: дескать, товарищ просто не в себе.

Хорошо помню: это было с четверга на пятницу. Сосед за углом беспрерывно стонал «в голос» всю ночь. Периодически слышалась какая-то возня, стуки, шорохи, прерываемые надрывным кашлем.

На рассвете все стихло. В коридоре зажгли верхний свет. Туда-сюда бегал медперсонал. Настало время пересменки.

Во мне опять взыграло профессиональное любопытство. Сосед был в прежней позе: сидел поперек своего ложа; босые ноги на паркете, рядом с разбитой тарелкой. Тут же стояла «утка», заполненная до края кровавой мочой; возле кровати большая лужа… Облик тоже был непрезентабельный: лысый череп «сидия» прикрывал носовой платок, как это часто делают любители острых ощущений перед подачей в раскаленную каменку эликсира из семи и более трав.

Тягостная картина рождала противоречивые мысли. Можно было подумать, у больного крыша поехала или же все ЭТО вытворялось со зла, в отместку за равнодушие больничного персонала к беспризорному пациенту… Так что злюку беспалатного все-все в отделении давно раскусили, один лишь я, неискушенный свежачок, очевидные фокусы-покусы принимал за чистую монету. Впрочем, едва лишь подумал я об этом, сам себе стал противен.

После назначенных процедур впал я в забытье, через какое-то время был разбужен переворачивающими душу причитаниями, всхлипываниями. На сей раз в холле не было ни души. Оказалось, я не один. Из-за барьера кафедры для медперсонала выглядывала белокурая головка, увенчанная накрахмаленным чепцом. Я думал, постовая делом занимается, она же с упоением чистила свои ноготки. Доносился только беспрерывный – с надрывами сиплый кашель. Босиком бросился я за угол, и мне буквально на руки упал, будто поваленный вихрем, застоявшийся ржаной сноп. Я завопил вне себя благим матом.

– Да помогите же кто-нибудь!

Тут и мне самому стало плохо. Собрав волю в кулак, держал я еще теплое тело покойника в своих объятиях до тех пор, пока не подоспели люди в белых халатах.

Заплетающимися ногами поплелся в свой закут, под куст китайской розы. И уже не помню, как рухнул на подушку. Кто-то дал знать обо мне дежурившей Баймаксановой, моему лечащему врачу… Приволокли капельницу, одновременно кто-то делал инъекции. К вечеру стал я мало-мальски соображать. И впервые в жизни потребовал под себя стеклянную «утку».

В субботу дежурная санитарка молча собрала с кровати соседа остывшую за ночь постель. Заодно унесла куда-то и вещички. Наблюдавший за ее действиями другой коридорный больной без слов прокомментировал сюжет: сложил свои руки на груди крест-накрест и скорбно голову склонил.

За весь срок моего пребывания в отделении случилось три летальных исхода. В результате меня перевели в 537-ю палату, на ложе накануне окочурившегося… Не то чтоб было неприятно, но лучше, конечно, об этом не знать.