Текст книги "Имена на поверке"

Автор книги: Николай Майоров

 
Я шел веселый и нескладный,
почти влюбленный, и никто
мне не сказал в дверях парадных,
что не застегнуто пальто.
 
 
Несло весной и чем-то теплым,
и от слободки, по низам,
шел первый дождь,
он бился в стекла,
гремел в ушах,
слепил глаза,
летел,
был слеп наполовину,
почти прямой. И вместе с ним
вступала боль сквозная в спину
недомоганием сплошным.
 
 
В тот день еще цветов не знали,
и лишь потом на всех углах
вразбивку бабы торговали,
сбывая радость второпях.
Ту радость трогали и мяли,
просили взять,
вдыхали в нос,
на грудь прикладывали,
брали
поштучно,
оптом
и вразнос.
Ее вносили к нам в квартиру,
как лампу ставили на стол,
лишь я один, должно быть, в мире
спокойно рядом с ней прошел.
 
 
Я был высок, как это небо,
меня не трогали цветы, —
я думал о бульварах, где бы
мне встретилась случайно ты,
с которой лишь я понаслышке,
по первой памяти знаком, —
дорогой, тронутой снежком,
носил твои из школы книжки…
 
 
Откликнись, что ли?
Только ветер
да дождь, идущий по прямой…
А надо вспомнить —
мы лишь дети,
которых снова ждут домой,
где чай остыл,
черствеет булка…
 
 
Так снова жизнь приходит к нам
последней партой,
переулком,
где мы стояли по часам…
 
 
Так я иду, прямой, просторный,
а где-то сзади, невпопад,
проходит детство, и валторны
словами песни говорят.
 
 
Мир только в детстве первозданен,
когда, себя не видя в нем,
мы бредим морем, поездами,
раскрытым настежь в сад окном,
чужою радостью, досадой,
зеленым льдом балтийских скал
и чьим-то слишком белым садом,
где ливень яблоки сбивал.
Пусть неуютно в нем, неладно,
Нам снова хочется домой,
в тот мир простой, как лист тетрадный,
где я прошел, большой, нескладный
и удивительно прямой.
 

 
Им не воздвигли мраморной плиты.
На бугорке, где гроб землей накрыли,
как ощущенье вечной высоты,
пропеллер неисправный положили.
 
 
И надписи отгранивать им рано —
ведь каждый небо видевший читал,
когда слова высокого чекана
Пропеллер их на небе высекал.
 
 
И хоть рекорд достигнут ими не был,
хотя мотор и сдал на полпути,
остановись, взгляни прямее в небо
и надпись ту, как мужество, прочти.
 
 
О, если б все с такою жаждой жили!
Чтоб на могилу им взамен плиты,
как память ими взятой высоты,
их инструмент разбитый положили
и лишь потом поставили цветы.
 

Александр Подстаницкий

 
Когда уходит в бой твой друг крылатый,
На важное задание летит,
И ты ему помашешь из квадрата
И пожелаешь доброго пути, —
 
 
Ты чувствуешь, как громко сердце бьется,
Как глупая мыслишка промелькнет:
«Вернется ли? Вернется ли?»
– Вернется! —
Кричишь друзьям уверенно:
 
 
– Придет!
И все ж часами не спускаешь взора
С ночных небес. И ждешь и ждешь сильней,
Не слышен ли знакомый гул мотора,
Не видно ли условленных огней?
 
 
– Летит! Летит! – и больше слов не нужно,
Все сказано и понято вполне.
Всех дружб дороже нам – такая дружба,
Рожденная в боях, в дыму, в огне.
 

Июнь 1942 г.

А. Лебедеву

 
Когда моряк уходит в плаванье,
Он счастлив, потому что вновь
В кильватер с ним уйдет из гавани
Знакомой девушки любовь.
 
 
И на просторах закипающих,
Как там, вчера, на берегу,
Она ласкает ободряюще
И просит мщения врагу.
 
 
Когда ж ревет мотор: – Внимание!
Все ждут приказа в бой лететь,
Как хочет летчик на прощание
В глаза любимой поглядеть!
 
 
В полете мерят жизнь минутами,
Но нет – ему не тяжело,
Лишь только б с ним, его маршрутами,
Летело девичье тепло.
 
 
Стоянки моряков обычные —
Суда врага развеяв в дым,
Они дорогами привычными
Приходят к гаваням родным.
 
 
Совсем не так у нас, летающих.
Придешь с полета – вновь зовут,
И вновь стартёры провожающе
Флажками белыми махнут.
 
 
И через миг, как ветром, выдует
Поэмы, лирику, тоску…
Вот почему чуть-чуть завидует
Военный летчик моряку.
 

Июнь 1942 г.

 
Рассказать тебе, как в небо сине
За Отчизну-Родину на бой
Уходил на скоростной машине
Парень, не целованный тобой.
 
 
Рассказать, как в утреннем тумане,
В предрассветной дымке голубой
«Мессершмитта» парень протаранил,
Невредимым возвратясь домой.
 
 
Рассказать, как с виртуозным блеском
Он колонны фрицев штурмовал,
Как седой, заслуженный комэска
Перед строем парня обнимал.
 
 
Впрочем, лучше все рассказы бросим,
Не шути любовью, не балуй, —
Ты его, пожалуйста, мы просим,
Поцелуй, покрепче поцелуй!
 

Июнь 1942 г.

 
Знает каждый, как необходимо,
возвратясь с задания, опять
Маленькую карточку любимой,
Не стыдясь друзей, поцеловать.
 
 
Позабыть хотя бы на минуту
Песню боя, что ревел мотор,
Поль в плечах от лямок парашюта,
Пулеметов быстрый разговор.
 
 
И вот так – портрет в руке сжимая,
Широко и радостно вздохнуть.
Теплый шлем и унты не снимая,
Под тенистой плоскостью заснуть.
 
 
Хорошо, когда во сне приснится
Дальних улиц шумная гроза,
Смех веселый, черные ресницы,
Озорные синие глаза…
 
 
Ширь полей… И где-то над лесами
В синем небе самолета звук,
Чтоб проснуться по тревоге вдруг,
– Есть в полет! – сказать, блеснув
   глазами,
И опять над вражьими тропами
Опорожнить мощный бомболюк.
 

Июнь 1942 г.

Василий Позорин

 
Я в бой иду. Прощай, до встречи скорой,
Моя родная старенькая мать!
Ты в жизни много испытала горя,
Не надо сердце грустью волновать.
 
 
Твои я помню песни с колыбели,
И голос твой, душевный и простой,
За нашей хатой три высоких ели,
И во дворе подсолнух золотой.
 
 
Ты подарила жизнь мне молодую,
Тебя я в сердце свято берегу.
И перед боем я тебя целую,
Волнение сдержать я не могу.
 
 
Моя рука не дрогнет от удара:
Я буду там, где яростнее бой.
И буду бить виновников пожара,
Чтобы скорее встретиться с тобой.
 
 
Я в бой иду и верю в нашу силу,
Как веришь ты, моя родная мать.
Тебе не будет совестно за сына —
Не надо сердце грустью волновать.
 

Николой Овсянников

 
Чуть заметной, заросшей тропой
Ты идешь, как тогда, как прежде.
Искрометной, студеной росой
Лес забрызгал твою одежду.
 
 
Ночь. Туманы. И снова день
Надвигается пасмурный, строгий.
Ты же ищешь везде, везде
Не пройденной никем дороги.
 
 
Это – юность моя идет
По лугам, по лесам дремучим,
А над ней набухает, растет
Синеватая, грозная туча.
 
 
А над ней раскололся гром,
И, зарывшись в траве прогорклой,
Он под сумрачным смолкнул дождем,
Занавесившим речку за горкой.
 
 
Дождь кругом… Ничего не видать…
Ветер листья срывает беснуясь…
Так куда ж ты пойдешь, куда,
Беспокойная, дерзкая юность?
 

1937 г.

 
Ни сказки нету, ни песни,
Никто не расскажет о том,
Как был ты расстрелян, ровесник,
При матери, под окном.
 
 
И жил ты и умер как надо.
А там, где упал ты, теперь
Лишь шорох заглохшего сада
Да глухо забитая дверь.
 
 
И мне бы и просто и строго
Пройти по дорогам земным,
И мне пусть приснятся в тревогах
Мальчишески-ясные сны.
 
 
И пусть упаду, не изведав,
Как ветер над миром прошел,
Как тяжко колышет победа
Знамен пламенеющий шелк.
 
 
И мне б, умирая, сквозь роздымь
Следить, как на запад прошли
Такие хорошие звезды,
Последние звезды мои.
 
 
А ветер все круче и круче
Встает над моею страной,
Веселые майские тучи
Проносятся стороной.
 
 
И мне бы сквозь горечь бурьяна
Услышать большую грозу,
Услышать, как в пыльные раны
Колючие травы ползут.
 
 
И жизнь, проходящая мимо,
И грудь просверливший свинец
Мне станут ясны нестерпимо —
И пусть это будет конец.
 

Апрель 1938 г.

 
Горькие и высохшие травы,
Камни под копытами и мухи,
облепившие у раненого рот…
Мы тогда рождались только,
Изредка отцы к нам приходили,
Ставили винтовки в угол
И руками, от которых пахло
Порохом, окопною землею,
Осторожно подымали нас.
За окном команда раздавалась,
Ржали кони, тяжкою походкой
Люди проходили умирать.
Ветер над убитыми да песни,
Пыль на сапогах, да слава,
Да тысячелетние дороги,
По которым некуда идти…
Так в тифу, в бреду и в детском плаче,
В переполненных убитыми окопах
И в зрачках безумных матерей, —
Так она рождалась, наша правда,
В боли, в судорогах – и этой правде
Никогда, нигде не умирать!
 

Октябрь 1938 г.

 
Полуоткрытый рот и тело, как струна,
Готовы плакать и кричать от боли,
А ты молчишь, и гордость спасена.
Но кто тебе молчать позволил?
Пока ты здесь, пока ты небо видишь,
Пока еще ты только человек,
От боли, от стыда и от обиды
Ты можешь плакать, грек.
Потом возьмут продолговатый камень,
И на века оставленный резцом,
Пустыми и холодными глазами
Ты будешь нам смотреть в лицо.
Пусть так же обойдется жизнь со мной,
Чтоб помнить: боль была, и тучи плыли.
А дальше – ночь. А дальше – все равно,
Холодный мрамор иль щепотка пыли.
 

Май 1939 г.

 
Не кричим, не мечемся, не любим,
Сердце – камнем. Но удар – и вот
Песня обожжет нам губы,
Ветер в дверь открытую войдет.
 
 
Это мы. Лаокооном новым,
Искупленьем не своей вины,
Встану, на мучения готовый,
Словно осужденный у стены.
 
 
Душу искромсай и изнасилуй,
Высмей сокровенные слова,
Землю, по которой ты ходила,
Исступленно буду целовать.
 
 
Не боюсь насмешек. Пусть уродливо,
Пусть не воркованье, а разбой.
Лучше уж любовь юродивая,
Чем вегетарианская любовь.
 
 
Никогда не перестану славить!
Пусть сомнут, сломают, раздробят,
Если скажешь песню обезглавить,
Песню обезглавлю для тебя.
 

 
В том мае мы еще смеялись,
Любили зелень и огни.
Ни голос скрипки, ни рояли
Нам не пророчили войны.
 
 
Мы не догадывались, споря
(Нам было тесно на земле),
Какие годы и просторы
Нам суждено преодолеть.
 
 
Париж поруганный и страшный,
Казалось, на краю земли
И Ново-Девичьего башни
Покой, как Софью, стерегли.
 
 
И лишь врасплох, поодиночке,
Тут бред захватывал стихи,
Ломая ритм, тревожа строчки
Своим дыханием сухим.
 
 
Теперь мы и строжей и старше,
Теперь в казарменной ночи
Не утренний подъем и марши —
Тревогу трубят трубачи.
 
 
Теперь, мой друг и собеседник,
Романтика и пот рубах
Уже не вымысел и бредни,
А наша трудная судьба.
 
 
Она сведет нас в том предместье,
Где боя нет, где ночь тиха,
Где мы, как о далеком детстве,
Впервые вспомним о стихах.
 
 
Пусть наша юность не воскреснет,
Траншей и поля старожил!
Нам хорошо от горькой песни,
Что ты под Вязьмою сложил.
 

 
Не забыть мне этот вечер:
Ветер шарил по полям,
А в саду на тихом вече
Совещались тополя.
 
 
Я – романтик. Было жалко,
Что на спутанных ветвях
Не увижу я русалки
С гребнем в мокрых волосах.
 
 
Что не крикнет старый леший
Мне из темного дупла,
Что не спросит ворон вещий,
Пролетая: «Как дела?»
 
 
Вместо этой чертовщины
С ней я встретился тогда,
Где о сникшие вершины
Раскололась гладь пруда.
 
 
По пруду кувшинки плыли,
Звезды на небе зажглись,
Мы недолго говорили,
Улыбнувшись, разошлись.
 
 
В память вечера такого
Я хотел для счастья снять
Неизвестную подкову
Неизвестного коня.
 
 
А подкова затерялась
В мягких теплых небесах…
Только мне затосковалось,
Отчего, не знаю сам.
 
 
Может, я погибну скоро,
Но до смерти б я донес
Чутких листьев робкий шорох,
Перемигиванье звезд.
 
 
Может, я не смело встречу
Смерть. Но, сделавшись светлей,
Я припомню этот вечер —
Встречу с девушкой моей.
 

1938 г.

Николай Отрада[3]3
  Николай Отрада (настоящее имя Николай Карпович Турочкин; 1918–1940). – прим. верст.


[Закрыть]

 
Как замечательны,
как говорливы дни,
дни встреч с тобой
и вишен созреванья!
Мы в эти дни,
наверно, не одни
сердцами стали
донельзя сродни,
до самого почти непониманья.
Бывало, птиц увижу
на лету
во всю их птичью
крылью красоту,
и ты мне птицей
кажешься далекой.
Бывало, только
вишни зацветут,
листки свои протянут в высоту,
ты станешь вишней
белой, невысокой.
Такой храню тебя
в полете дней.
Такой тебя
хотелось видеть мне,
тебя
в те дни
большого обаянья.
Но этого, пожалуй,
больше нет,
хотя в душе волнение сильней,
хоть ближе
до любимой расстоянье.
 

 
Вот я письмо читаю,
а в глазах
совсем не то,
что в этих строках, нет.
Над полем, Поля,
полнится гроза,
в саду срывает ветер
яблонь цвет.
Ты пишешь:
«Милый,
выйдешь – близок Дон,
и рядом дом.
Но нет тебя со мной.
Возьмешь волну донскую
на ладонь,
но высушит ее
полдневный зной».
Так пишешь ты…
В разбеге этих строк
другое вижу я —
шумят леса…
К тебе я ласков,
а к себе я строг.
И грусти не хочу.
Ты мне была близка.
Но как все это
трудно описать,
чтоб не обидеть…
Знаешь,
я б сказал —
меж нами нет границ
на много лет.
Над полем, Поля,
полнится гроза,
в саду срывает ветер
яблонь цвет.
В душе —
   дороги жизни,
     между гроз,
а я иду,
товарищи вокруг.
Попробуй это все понять
   без слез
и, если можешь, жди,
мой милый друг.
 

 
Я, кажется,
Будто все спутал,
Чувства стреножил со зла,
А ты говоришь;
– Попутно,
Нечаянно как-то зашла. —
Минуты проходят в молчаньи,
Нам не о чем говорить.
И будто совсем случайно:
– Поезд уйдет до зари,
Поезд уходит скорый… —
Его не вернуть назад.
Я ждал тебя
И без укора
Хотел тебе все сказать.
Сказать,
Что при этой погоде
Непогодь в сердце,
Дождь.
А ты говоришь;
– Проводишь?
К поезду ты придешь? —
На улице воздух мутный —
Это идет весна.
Ушла
И с собой попутно
Радость мою унесла.
 

1938 г.

 
Клены цветут.
Неподвижная синь.
Вода вытекает в ладонь.
Красиво у Дона,
И Дон красив,
Тих и спокоен Дон.
Вот так бы и плавал
В нем, как луна,
У двух берегов на виду.
И нипочем
Мне б его глубина,
Вода б нипочем в цвету.
Вот так и стоял бы на берегу
И в воду глядел, глядел;
Вот так бы и слушал
Деревьев гул, —
Но много сегодня дел.
 

1938 г.

 
Я помню сад,
Круженье листьев рваных
да пенье птиц, сведенное на нет,
где детство, словно яблоки шафраны,
И никогда не яблоко ранет.
 
 
Оно в Калуге было и в Рязани
таким же непонятным, как в Крыму:
оно росло в неслыханных дерзаньях,
в ребячестве не нужном никому;
оно любило петь и веселиться
и связок не жалеть голосовых…
 
 
Припоминаю: крылышки синицы
мы сравнивали с крыльями совы
и, небо синее с водою рек сверяя,
глядели долго в темную реку.
И, никогда ни в чем не доверяя,
мы даже брали листья трав на вкус.
 
 
А школьный мир? Когда и что могло бы
соединять пространные пути,
где даже мир – не мир, а просто глобус,
его рукой нельзя не обхватить?..
Он яблоком созревшим на оконце
казался нам,
на выпуклых боках,
где Родина – там красный цвет от солнца,
и остальное зелено пока.
 

Август 1939 г.

 
В вагоне тихо.
Люди спят давно.
Им право всем
на лучший сон дано.
Лишь я не сплю,
гляжу в окно:
вот птица
ночная пролетает
над рекой
ночной.
Вот лес далекий шевелится,
как девушку,
я б гладил лес рукой.
Но нет лесов.
Уходит дальше поезд.
Мелькает степь.
В степи озер до тьмы.
Вокруг озер трава растет по пояс.
В такой траве когда-то мы
с веселым другом
на седом рассвете
волосяные ставили силки —
и птиц ловили,
и, как часто дети,
мы птиц пускали радостно с руки.
В вагоне тихо,
люди спят давно.
Им право всем
на лучший сон дано.
Но только я
сижу один, не сплю…
Смотрю на мир ночной,
кругом темно.
И что я не увижу за окном —
я, как гончар, в мечтах
сижу леплю.
 

 
Сентябрьский ветер стучит в окно,
прозябшие сосны бросает в дрожь.
Закат над полем погас давно.
И вот наступает седая ночь.
И я надеваю свой желтый плащ,
центрального боя беру ружье.
Я вышел. Над избами гуси вплавь
спешат и горнистом трубят в рожок.
Мне хочется выстрелить в них сплеча,
в летящих косым косяком гусей,
но пульс начинает в висках стучать.
«Не трогай!» – мне слышится из ветвей.
И я понимаю, что им далеко,
гостям перелетным, лететь, лететь.
Ты, осень, нарушила их покой,
отняла болота, отбила степь,
предвестница холода и дождей,
мороза – по лужам стеклянный скрип.
Тебя узнаю я, как новый день,
как уток, на юг отлетающих, крик…
 

 
И ты войдешь. И голос твой потонет
в толпе людей, кричащих вразнобой.
Ты сядешь. И, как будто на ладони,
большое поле ляжет пред тобой.
 
 
И то мгновенье, верь, неуловимо,
когда замрет восторженный народ,
 
 
удар в ворота! Мяч стрелой и… мимо.
Мяч пролетит стрелой мимо ворот.
И, на трибунах крик души исторгнув,
вновь ход игры необычайно строг…
 
 
Я сам не раз бывал в таком восторге,
что у соседа пропадал восторг,
но на футбол меня влекло другое,
иные чувства были у меня:
футбол не миг, не зрелище благое,
футбол другое мне напоминал.
 
 
Он был похож на то, как ходят тени
по стенам изб вечерней тишиной.
На быстрое движение растений,
сцепление дерев, переплетенье
ветвей и листьев с беглою луной.
Я находил в нем маленькое сходство
с тем в жизни человеческой, когда
идет борьба прекрасного с уродством
и мыслящего здраво
   с сумасбродством.
Борьба меня волнует, как всегда.
 
 
Она живет настойчиво и грубо
в полете птиц, в журчании ручья,
опроделенна,
   как игра на кубок,
где никогда не может быть ничья.
 

Эдуард Подаревский

 
Вспомним про лето. Про это вот лето.
Оно заслужило, чтоб вспомнить о нем.
Мы доброю славой его помянем,
И доброю песней,
   и добрым вином.
И вместе потом просидим до рассвета,
Припоминая про то
   и про это,
Про славное лето,
   веселое лето,
Как мчалось,
   как пенилось,
   солнцем согрето,
Как кличут
   кузнечики
   в спеющей ржи,
Как небо
   крылом
     рассекают стрижи,
Как осока растет
   на поемном лугу,
На зеленом до боли
   речном берегу…
А в небе
   звезда догоняет звезду,
И грозди созвездий плывут
   в вышине,
И жирные карпы
   в замшелом пруду
Носами копаются в илистом дне…
И венок из цветов
   на твоей голове,
И томик Багрицкого
   в мятой траве…
И дорога прямая,
И ветер степной,
И ветер степной над родной стороной…
Ветер в лицо
И ветер в груди,
И ветер приказывает: иди!
Иди посмотри, как хлеба хороши,
Прислушайся, как шелестят камыши,
Как песни звенят
   в полуночной тиши,
Иди
   и дыши, всей грудью дыши,
Иди и гляди, всем сердцем гляди.
Простор голубой
   впереди,
     позади,
Простор голубой,
Да ветер степной,
Да ветер степной
   над тобой,
   надо мной…
И дьявольски хочется
   не умирать,
Все в мире
   услышать,
     узнать и понять, —
И звезды ночей,
И журчанье ручьев,
Рожденье стихов
И дрожь парусов,
Романтику странствий
   и цокот подков,
Романтику бурь и походных костров
Романтику схваток,
Романтику слов,
Романтику песен
   и песни ветров…
… … … … … … …
Я поднимаю тост
   за это
Уже промчавшееся лето…
За то, чтоб солнцем вновь и вновь
Кипела кровь,
   звенела кровь,
За то,
   чтоб сквозь годов громаду,
Не посутулившись, пройти,
Чтоб жить,
Чтоб умереть как надо;
Чтоб не растратить в полпути
Большую радость созерцанья,
Большое, жадное вниманье,
Чтоб до последнего дыханья,
Не растранжирив, донести
Зарниц далеких полыханье,
Горячей полночи молчанье
И трепет Млечного Пути…
Чтоб залпом выпить дар бесценный,
Любить,
   работать,
     петь,
       дышать,
Чтоб каждой клеткой
   вдохновенно
Весь этот мир воспринимать;
Чтоб дней поток
Свободно тек,
Безбрежно светел и широк;
Склонив седеющий висок,
Чтоб каждый
   после
     вспомнить мог,
В веселый час,
   в минуту злую,
В труде,
   на отдыхе,
     в бою,
Огнем и ветром налитую
Большую
   молодость свою.
 

Москва, 1938 г.

 
На этаже пятнадцатом
Гостиницы «Москва»
(Хоть не хочу признаться в том)
Кружится голова…
А с улицы доносится
Сирен разноголосица,
Колес разноколесица,
Трамвайные звонки…
 
 
Тяжелые, зеленые и желтые жуки,
Ползут себе троллейбусы, задравши хоботки.
 

 
Серые избы в окошке моем,
Грязные тучи над грязным жнивьем.
Мы, вечерами
   Москву вспоминая,
Песни о ней
   бесконечно поем —
Каждый со всеми,
   и все о своем.
Ночью – далекие залпы
   орудий,
Днем – от дождя
   озверевшие люди
В тысячу мокрых,
   пудовых лопат
Землю долбят, позабыв
   о простуде,
Липкую, грязную
   глину долбят.
Значит, так надо. Чтоб в мире любили,
Чтобы рождались, работали, жили,
Чтобы стихи ошалело твердили,
Мяли бы травы и рвали цветы бы…
Чтобы ходили,
   летали бы,
   плыли
В небе, как птицы, и в море, как рыбы.
Значит, так надо.
   Чтоб слезы и кровь,
Боль и усталость,
   злость и любовь,
Пули и взрывы, и ливни, и ветер,
Мертвые люди,
   оглохшие дети,
Рев и кипенье
   огня и свинца,
Гибель, и ужас,
   и смерть без конца.
Муки —
   которым сравнения нет,
Ярость —
   которой не видывал свет…
Бой
   небывалый за тысячу лет,
Боль,
   от которой не сгладится след.
Значит, так надо.
   В далеком «потом»
Людям,
не знающим вида шинели,
Людям,
   которым не слышать шрапнели,
Им,
   над которыми бомбы не пели,
Снова и снова
   пусть скажут о том,
Как уходили товарищи наши,
Взглядом последним
   окинув свой дом.
Значит, так надо.
Вернется пора:
Синие, в звоне
   стекла-серебра,
Вновь над Москвой
   поплывут вечера,
И от вечерней
   багряной зари
И до рассветной
   туманной зари
Снова над незатемненной столицей
Тысячью звезд взлетят фонари.
Пусть же тогда нам
   другое приснится,
Пусть в эти дни
   мы вернемся туда,
В испепеленные города,
В земли-погосты,
В земли-калеки…
Пусть мы пройдем их
   опять и опять,
Чтобы понять
   и запомнить навеки,
Чтоб никогда
   уже не отдавать.
Вспомним, как в дождь,
   поднимаясь до света,
Рыли траншеи, окопы и рвы,
Строили доты, завалы, преграды
Возле Смоленска
   и возле Москвы…
Возле Одессы и у Ленинграда.
Вспомним друзей,
   что сейчас еще
     с нами,
Завтра уйдут, а вернутся ль – как знать…
Тем, кто увидит
   своими глазами
Нашей победы разверстое знамя,
Будет
   о чем вспоминать.
……………
Травы желты, и поля пусты,
Желтые листья летят с высоты,
Осень и дождь без конца и без края…
Где ты, что ты, моя дорогая?
Часто, скрываясь за облаками,
Чьи-то машины проходят над нами.
Медленный гул над землею плывет
И зататихает,
   к Москве улетает.
Кто мне ответит,
   кто скажет, кто знает:
Что нас еще впереди
   ожидает?
Нет никого,
   кто бы знал
     наперед.
Может быть, бомбой
   шальной разворочен,
Жутко зияя оскалами стен,
Дом наш рассыплется,
   слаб и непрочен…
Может быть… Много нас ждет перемен…
Что же… Когда-то, романтикой грезя,
Мы постоянно считали
   грехом,
То, что казалось
   кусочком поэзии
Нынче явилось
   в огне и железе,
Сделалось жизнью,
   что было стихом.