Текст книги "Имена на поверке"

Автор книги: Николай Майоров

 
Уже опять к границам сизым
составы
   тайные
     идут,
и коммунизм опять
   так близок,
как в девятнадцатом году.
Тогда матросские продотряды
судили корнетов
   револьверным салютом.
Самогонщикам —
десять лет.
   А поменьше гадов
запирали
    «до мировой революции».
Помнишь с детства
рисунок:
    чугунные путы
человек сшибает
   с земшара
     грудью?
Только советская нация
будет
и только советской расы люди.
 

Когда народы, распри позабыв,

В единую семью соединятся.

Пушкин

 
Мы подымаем
   винтовочный голос,
чтоб так
   разрасталась
     наша
       Отчизна —
как зерно,
в котором прячется поросль,
как зерно,
из которого начался
   колос
высокого коммунизма.
Поэтому я не могу разлюбить Россию.
И пусть тогда
на язык людей,
всепонятный снова,
    как слава,
всепонятый снова,
попадет
   мое
     русское до костей,
мое
советское до корней,
мое украинское тихое слово.
И пусть войдут
и в семью и в плакат
слова,
   как зшиток
(коль сшита кипа),
как травень в травах,
як липень
в липах
та ще як блакитные облака!
О как
я девушек русских прохаю
говорить любимым
губы в губы
задыхающееся «кохаю»
и понятнейшее слово —
«любый».
И, звезды
   прохладным
монистом надевши,
скажет мне девушка:
«Боязно
все».
Моя несказанная
   родина-девушка
эти слова произнесет.
Для меня стихи —
   вокругшарный ветер,
никогда не зажатый
между страниц.
Кто сможет его
от страниц отстранить?
Может,
не будь стихов на свете,
я бы родился,
чтоб их сочинить.
 

 
Но если бы
кто-нибудь мне сказал:
сожги стихи —
коммунизм начнется.
Я только б терцию
помолчал,
я только сердце свое
   слыхал,
я только б не вытер
сухие глаза,
хоть может – в тумане,
хоть может —
согнется
   плечо над огнем.
Но это нельзя.
А можно
   долго
     мечтать
про коммуну.
А надо думать
   только о ней.
И необходимо
падать
юным
и – смерти подобно —
медлить коней!
Но не только огню
сожженных тетрадок
освещать меня
и дорогую мою:
пулеметный огонь
песню пробовать будет —
конь в намете
над бездной Европу разбудит, —
и хоть я на упадочничество
не падок,
пусть не песня,
а я упаду
в бою.
Но если я
прекращусь в бою,
не другую песню
другие споют.
И за то,
чтоб как в русские
в небеса
французская девушка
смотрела б спокойно,
согласился б ни строчки
в жисть
   не писать…
А потом взял бы
и написал
тако-о-ое…
 

26 сентября 1940 г.

16 октября 1940 г.

28 января 1941 г.

Иосиф Ливертовский

 
Я сижу с извечной папиросой,
Над бумагой голову склоня,
А отец вздохнет, посмотрит косо —
Мой отец боится за меня.
Седенький и невысокий ростом,
Он ко мне любовью был таков,
Что убрал бы, спрятал папиросы
Магазинов всех и всех ларьков.
Тут же рядом, прямо во дворе
Он бы сжег их на большом костре.
Но, меня обидеть не желая,
Он не прятал их, не убирал.
Ворвалась война, война большая,
Я на фронт, на запад уезжал.
Мне отец пожал впервые руку.
Он не плакал в длинный миг разлуки.
Может быть, отцовскую тревогу
Заглушил свистками паровоз.
Этого не знаю.
Он в дорогу
Подарил мне пачку папирос.
 

 
Я люблю, сменив костюм рабочий,
Одеваться бело и легко.
Золотой закат июльской ночи
От меня совсем недалеко.
Широко распахивая ворот,
Я смотрю, как тихо над водой,
Камышами длинными распорот,
Выплывает месяц огневой.
Я смотрю, как розовой стрелою
Упадают звезды иногда;
Папироса, брошенная мною,
Тоже как падучая звезда.
А навстречу мне сплошною пеной
По широкой улице идут
Все мои друзья, подруги все мои,
Без которых места не найду.
С ними песня весела и ходка
(Я такой, конечно, не сложу).
Я иду свободною походкой,
С дружеским приветом подхожу,
И пока луна садится в рощу,
Расправляя лиственниц верхи,
Темно-синей бархатною ночью
Я пою друзьям мои стихи.
 

 
Окно и зелено и мутно,
В нем горизонта полоса;
Ее скрывают поминутно
Мимо летящие леса.
Стреляет темень фонарями,
А звезды с ними заодно
Стремятся низко над полями
И режут наискось окно.
Их быстрота неимоверна,
Они подобны беглецу;
Они сбегаются, наверно,
Обратно к старому крыльцу.
И хочется бежать полями,
Бежать, подобно беглецу,
За звездами и фонарями
Обратно к старому крыльцу.
Запутанной лесной тропою
Достиг бы я того звонка,
Когда б не знал, что не откроет
Дверей мне милая рука,
Когда б не знал, что по откосам
Другой состав стремится вдаль,
Что у тебя в глазах печаль,
А думы мчатся вслед колесам.
 

Всеволод Лобода

 
Не в силах радость вымерить и взвесить,
Как будто город вызволен уже,
Я в адрес
   «Киев, Павловская, 10»
Строчу посланье в тесном блиндаже.
Письмо увидит ночи штормовые,
Когда к Подолу катятся грома,
Когда еще отряды штурмовые
Прочесывают скверы и дома…
 
 
По мостовым, шуршащим листопадом,
Придет освобожденье. Скоро. Верь…
Впервые за два года не прикладом,
Без окрика,
   негромко стукнут в дверь.
Мой хворый дед поднимется с кровати.
Войдет веселый первый почтальон.
От рядового с берега Ловати
Привет вручит заждавшемуся он.
Старик откроет окна.
   В шумном мире —
Осенний день, похожий на весну.
И солнце поселится в той квартире,
Где я родился в прошлую войну…
 

Октябрь 1943 г.

 
Солдатские дороги,
коричневая грязь.
С трудом волочишь ноги,
на климат разъярясь.
Лицо твое багрово —
холодные ветра
сговаривались снова
буянить до утра.
Набухла плащ-палатка,
лоснится под дождем.
На то ноябрь.
   Порядка
от осени не ждем.
 
 
Боец, идешь куда ты
и думаешь о ком?
Шрапнельные снаряды
свистят над большаком.
А где же дом, в котором
просох бы да прилег?..
За голым косогором
не блещет огонек.
Тебе шагать далече —
холмов не перечтешь,
лафет сгибает плечи,
а все-таки идешь.
 
 
Ведут витые тропы,
лежат пути твои
в траншеи да в окопы,
в сраженья да в бои.
Шофер потушит фары
под вспышками ракет…
На западе
   пожарам
конца и края нет.
Кричит земля сырая:
– Спеши, боец, вперед,
оружием карая
того, кто села жжет!
 
 
От гнева – дрожь по коже,
соленый пот на лбу;
ногам легко,
   и ноши
не чуешь на горбу.
И греет жарче водки
нас воздух фронтовой.
И радостные сводки
рождает подвиг твой.
 
 
Солдатские дороги
придут издалека
к домашнему порогу
со славой на века.
 

1943 г.

 
По небу солнечному рыская,
Сторожко крадучись вперед,
В голубизне гудящей искрою
Проплыл немецкий самолет.
 
 
Не спит зенитное оружие —
Дорогу в город не ищи:
Разрывов белых полукружие
Зажало недруга в клещи.
 
 
Видали жители окрестные,
Как, распушив трубою хвост,
За дымовой густой завесою
Метнулся прочь незваный гость.
 
 
Цехов бессонных не бомбить ему,
Куда ни рвись, отрезан путь.
Фашист под нашим истребителем
Юлил, пытаясь улизнуть.
 
 
И пулеметными трещотками
Звучало облако вдали,
Сухие очереди четкие
На сердце музыкой легли.
 
 
Порода коршунов не гордая,
Опасность им горька на вкус.
В глухой овраг, южнее города,
Он бросил свой гремучий груз.
 
 
И сквозь волну ветров прибойную
Пронес над кровлями села
На фюзеляже две пробоины
И два простреленных крыла.
 

 
Лес раскололся тяжело,
Седой и хмурый.
Под каждым деревом жерло
Дышало бурей…
 
 
Стволам и людям горячо,
Но мы в азарте.
Кричим наводчикам:
– Еще,
Еще ударьте!.. —
Дрожит оглохшая земля.
Какая сила
Ручьи, и рощи, и поля
Перемесила!
И вот к победе прямиком
За ротой рота
То по-пластунски,
   то бегом
Пошла пехота.
 

13 сентября 1944 г.

Виктор Лузгин

 
Далекий сорок первый год.
Жара печет до исступленья.
Мы от границы на восход
Топтали версты отступленья.
 
 
Из деревень, в дыму, в пыли,
Шли матери, раскинув платы.
Чем мы утешить их могли,
Мы, отступавшие солдаты?
 
 
Поля, пожары, пыль дорог,
Короткий сон под гулким небом
И в горле комом, как упрек,
Кусок черствеющего хлеба.
 

 
Коль выйдет так, что полем боя
Идти придется сквозь огни,
Давай условимся с тобою
На все последующие дни:
 
 
Во-первых, в трудный час разлуки
Не проливать ненужных слез
И не ломать, закинув, руки
Над русым ворохом волос.
 
 
И, во-вторых, чтоб трезво, грубо
О всех невзгодах мне писать,
В час одиночества чтоб губы
С тяжелым всхлипом не кусать.
 
 
Нет, лучше, губы сжав упрямо,
Превозмогая в сердце дрожь,
Пошли мне, право, телеграмму,
Что любишь, что с тоскою ждешь.
 
 
Пусть будет малость безрассудно:
Но там, за далью, за войной,
Я буду знать, как в жизни трудно
Быть неприкаянной, одной.
 
 
В землянке средь снегов ночуя,
Из боя вновь шагая в бой,
Я буду, устали не чуя,
Идти, чтоб встретиться с тобой.
 

 
Мы в те дни поднимались болезненно-рано;
Подходили к окну… отходили сердясь.
Над пустыми полями бродили туманы,
На дорогах рыжела заклеклая грязь.
 
 
Ныла страшная осень. Казалось, над миром
Провалилося небо. Дожди как беда.
Лужи пенились в ямах былых капониров,
Зеленела промозглая злая вода.
 
 
Домино надоело… Все бывали «козлами»,
Не хотелось читать, а тем более петь.
Мы смотрели на мир злыми-злыми глазами.
Кисло летное поле – ни сесть, ни взлететь.
Был осадок безделья в бунтующих душах,
Беспризорными были очки и унты.
Самолеты стояли, как заячьи уши,
Навострив в ожиданье стальные винты.
 

 
Окно… Из марли занавеска,
Тесовый старый табурет.
Сидит за столиком комэска[2]2
  Командир эскадрильи. – прим. Ред.


[Закрыть]
И молча смотрит на портрет.
 
 
Собрав между бровей морщины,
Чуть-чуть прищурив левый глаз,
Видавший сто боев мужчина —
О чем он думает сейчас?
 
 
О чем мечтает, что он хочет,
Что он решит не торопясь?
А на него безусый летчик
Глядит с портрета, чуть смеясь.
 
 
Глядит курносый мокрогубик,
Глядит веселый, озорной…
В петлице только первый кубик
И два полета за спиной.
 

 
Спит деревня. Синеют пруды,
Как мазки на коврах зеленых.
Наклонились над рябью воды
Лопоухие сучья кленов.
 
 
На заборе бездельник-петух
Горлопанит, зрачками вращая.
И кнутищем прохлопал пастух,
Полномочия дня возмещая.
 
 
В поле запахи утра свежи,
Чуть дымится туман над лугами,
И на пологе убранной ржи
Зашуршала стерня под ногами.
 
 
Вот следы торопливых копыт,
До рассвета здесь жнейки жужжали.
Спят, откинувшись навзничь, снопы,
Как солдаты в степи на привале.
 

 
Фронтовая старая тетрадка
Кровью перемочена в бою,
Как упрямства русского разгадку,
Я тебя огласке предаю.
Воскреси задымленные даты,
Допиши сегодня до конца
Светлый облик русского солдата
До последней черточки лица.
Встанет он не витязем из сказки,
Побывавшим тыщу раз в боях.
С автоматом, в запыленной каске,
В кирзовых армейских сапогах.
 

 
Он по неделям не сидел на месте.
Строгал и резал, клал чертеж на стол…
И по утрам опилки, стружки жести
Мать собирала, подметая пол.
И вот стоит модель, его творенье,
Готовая для спора с высотой.
И все в ней, словно в пушкинской поэме,
Где не найдете лишней запятой.
 

 
Как оживился пионерский лагерь,
Когда он, кончив кропотливый труд,
Легко раскрыл из розовой бумаги
Им сделанный впервые парашют.
Рвался из сердца радости избыток,
Когда, с березы брошенный, шурша,
На тонких стропах из суровых ниток
Нес парашютик два карандаша…
Горит закат. Дорогою знакомой,
Чуть угловат, медлителен, плечист,
Идет не торопясь с аэродрома
Известный чемпион-парашютист.
В его глазах мелькают жест пилота,
И купол неба светло-голубой,
И шаг с крыла, и тень от самолета,
И струны строп, и шелк над головой.
А он, рукою волосы откинув,
Припомнит лето, лагерные дни,
Как сквозь туман, неясные картины
Вдруг проплывут из детства перед ним.
Он вновь увидит пионерский лагерь,
Он вспомнит долгий, кропотливый труд
И первый свой из розовой бумаги
Им сделанный когда-то парашют.
 

Николай Майоров

Это время

трудновато для пера.

Маяковский

 
Есть в голосе моем звучание металла.
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Не все умрет, не все войдет в каталог.
Но только пусть под именем моим
потомок различит в архивном хламе
кусок горячей, верной нам земли,
где мы прошли с обугленными ртами
и мужество, как знамя, пронесли.
 
 
Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
железом обозначены следы, —
так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы – спросите жен!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
где нашей жизни ход изображен.
 
 
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
о людях, что ушли, не долюбив,
не докурив последней папиросы.
 
 
Когда б не бой, не вечные исканья
крутых путей к последней высоте,
мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
в столбцах газет, в набросках на холсте.
 
 
Но время шло. Меняли реки русла.
И жили мы, не тратя лишних слов,
чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных
да в серой прозе наших дневников.
Мы брали пламя голыми руками.
Грудь раскрывали ветру. Из ковша
тянули воду полными глотками.
И в женщину влюблялись не спеша.
 
 
И шли вперед, и падали, и, еле
в обмотках грубых ноги волоча,
мы видели, как женщины глядели
на нашего шального трубача,
а тот трубил, мир ни во что не ставя
(ремень сползал с покатого плеча),
он тоже дома женщину оставил,
не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень тверд, уступы каменисты,
почти со всех сторон окружены,
глядели вверх – и небо было чисто,
как светлый лоб оставленной жены.
 
 
Так я пишу. Пусть не точны слова,
и слог тяжел, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут,
он нами пройден, пройден до конца,
и хорошо, что руки наши пахнут
угрюмой песней верного свинца.
 
 
И, как бы ни давили память годы,
нас не забудут потому вовек,
что, всей планете делая погоду,
мы в плоть одели слово «человек»!
 

 
Приду к тебе и в памяти оставлю
застой вещей, идущих на износ,
спокойный сон ночного Ярославля
и древний запах бронзовых волос.
Все это так на правду не похоже
и вместе с тем понятно и светло,
как будто я упрямее и строже
взглянул на этот мир через стекло.
 
 
И мир встает столетье за столетьем,
и тот художник гениален был,
кто совершенство форм его заметил
и первый трепет жизни ощутил.
И был тот час, когда, от стужи хмурый,
и грубый корм свой поднося к губе,
и кутаясь в тепло звериной шкуры,
он в первый раз подумал о тебе.
Он слушал ветра голос многоустый
и видел своды первозданных скал,
влюбляясь в жизнь, он выдумал искусство
и образ твой в пещере изваял.
 
 
Пусть истукан массивен был и груб
и походил скорей на чью-то тушу,
но человеку был тот идол люб:
он в каменную складку губ
все мастерство вложил свое и душу.
Так, впроголодь живя, кореньями питаясь,
он различил однажды неба цвет.
Тогда в него навек вселилась зависть
к той гамме красок. Он открыл секрет
бессмертья их. И где б теперь он ни был,
куда б ни шел, он всюду их искал.
Так, раз вступив в соперничество с небом,
он навсегда к нему возревновал.
Он гальку взял и так раскрасил камень,
такое людям бросил торжество,
что ты сдалась, когда, припав губами
к его руке, поверила в него.
Вот потому ты много больше значишь,
чем эта ночь в исходе сентября.
Мне даже хорошо, когда ты плачешь,
сквозь слезы о прекрасном говоря.
 

 
Есть жажда творчества,
уменье созидать,
на камень камень класть,
вести леса строений.
Не спать ночей, по суткам голодать,
вставать до звезд и падать на колени.
Остаться нищим и глухим навек,
идти с собой, с своей эпохой вровень,
и воду пить из тех целебных рек,
к которым прикоснулся сам Бетховен.
Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,
весь мир вместить в дыхание одно,
одним мазком весь этот лес и камни
живыми положить на полотно.
Не дописав,
оставить кисти сыну,
так передать цвета своей земли,
чтоб век спустя все так же мяли глину
и лучшего придумать не смогли.
А жизнь научит правде и терпенью,
принудит жить, и, прежде чем стареть,
она заставит выжать все уменье,
какое ты обязан был иметь.
 

 
Пусть люди думают, что я трамвая жду,
в конце концов кому какое дело,
что девушка сидит в шестом ряду
и равнодушно слушает «Отелло»?
 
 
От желтой рампы люди сатанеют.
Кто может девушке напомнить там,
что целый год ищу ее, за нею,
как этот мавр, гоняясь по пятам?
 
 
Когда актеры позабыли роли
и нет игры, осталась лишь душа,
партер затих, закрыл глаза от боли
и оставался дальше не дыша.
 
 
Как передать то содроганье зала,
когда не вскрикнуть было бы нельзя?
Одна она с достоинством зевала,
глазами вверх на занавес скользя.
 
 
Ей не понять Шекспира и меня!
Вот крылья смерть над сценой распростерла,
и, Кассио с дороги устраня,
кровавый мавр берет жену за горло.
 
 
Сейчас в железо закуют его,
простится он со славой генерала,
а девушка глядела на него
и ничего в игре не понимала.
 
 
Когда ж конец трагедии? Я снова
к дверям театра ждать ее иду
и там стою до полчаса второго,
а люди думают, что я трамвая жду.
 

 
Идти сквозь вьюгу напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом
и все ж любить ее – такую!
Забыть про дом и сон,
про то, что
твоим обидам нет числа,
что мимо утренняя почта
чужое счастье пронесла.
Забыть последние потери,
вокзальный свет,
ее «прости»
и кое-как до старой двери,
почти не помня, добрести.
Войти, как новых драм зачатье.
Нащупать стены, холод плит…
Швырнуть пальто на выключатель,
забыв, где вешалка висит.
И свет включить. И сдвинуть полог
крамольной тьмы. Потом опять
достать конверты с дальних полок,
по строчкам письма разбирать.
Искать слова, сверяя числа.
Но помнить снов. Хотя б крича,
любой ценой дойти до смысла,
понять и сызнова начать.
Не спать ночей, гнать тишину из комнат,
сдвигать столы, последний взять редут,
и женщин тех, которые не помнят,
обратно звать и знать, что не придут.
Не спать ночей, недосчитаться писем,
не чтить посулов, доводов, похвал
и видеть те неснившиеся выси,
которых прежде глаз не досягал, —
найти вещей извечные основы.
Вдруг вспомнить жизнь.
В лицо узнать ее.
Прийти к тебе и, не сказав ни слова,
уйти, забыть и возвратиться снова,
моя любовь, могущество мое.
 

1939 г.

 
Когда умру, ты отошли
письмо моей последней тетке,
зипун нестираный, обмотки
и горсть той северной земли,
в которой я усну навеки,
метаясь, жертвуя, любя, —
все то, что в каждом человеке
напоминало мне тебя.
Ну, а пока мы не в уроне
и оба молоды пока,
ты протяни мне на ладони
горсть самосада-табака.
 

1937 г.

 
Тогда была весна. И рядом
с помойной ямой на дворе,
в простом строю, равняясь на дом,
мальчишки строились в каре
и бились честно. Полагалось
бить в спину, грудь, еще – в бока.
Но на лицо не подымалась
сухая детская рука…
 
 
А за рекою было поле —
там, сбившись в кучу у траншей,
солдаты били и кололи
таких же, как они, людей.
И мы росли, не понимая,
зачем туда сошлись полки:
неужли взрослые играют,
как мы, сходясь на кулаки?
Война прошла. Но нам осталась
простая истина в удел,
что у детей имелась жалость,
которой взрослый не имел.
А ныне вновь война и порох
вошли в большие города,
и стала нужной кровь,
которой мы так боялись в те года.
 

 
Я с поезда. Непроспанный, глухой.
В кашне, затянутом за пояс.
По голове погладь меня рукой,
примись ругать. Обратно шли на поезд.
Грозись бедой, невыгодой, концом.
Где б ни была ты – в поезде, вагоне, —
я все равно найду,
уткнусь лицом
в твои, как небо, светлые
ладони.
 

 
Мне нравится твой светлый подбородок
и как ты пудру на него кладешь.
Мальчишку с девятнадцатого года
ты театральным жестом обоймешь.
 
 
А что ему твое великолепье
и то, что мы зовем «сердечный пыл»?
Дня не прошло, как вгорячах на кепи
мальчишка шлем простреленный сменил.
 
 
Ты извини его – ведь он с дороги.
В ладони въелась дымная пыльца.
Не жди, пока последние ожоги
сойдут с его скуластого лица…
 

 
Мне только б жить и видеть росчерк грубый
твоих бровей и пережить тот суд,
когда глаза солгут твои, а губы
чужое имя вслух произнесут.
 
 
Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал,
не видел, чтобы, близким не грубя,
я дальше б жил и подымался выше,
как будто вовсе не было тебя.
 

 
Я полюбил весомые слова,
просторный август, бабочку на раме
и сон в саду, где падает трава
к моим ногам неровными рядами.
 
 
Лежать в траве, желтеющей у вишен,
у низких яблонь, где-то у воды,
смотреть в листву прозрачную
и слышать,
как рядом глухо падают плоды.
Не потому ль, что тени не хватало,
казалось мне, вселенная мала?
Движения замедленны и вялы,
во рту иссохло. Губы как зола.
Куда девать сгорающее тело?
Ближайший омут светел и глубок,
пока трава на солнце не сгорела,
войти в него всем телом до предела
и ощутить подошвами песок!
И в первый раз почувствовать так близко
прохладное спасительное дно.
Вот так, храня стремление одно,
вползают в землю щупальцами корни,
питая щедро алчные плоды
(а жизнь идет!), – все глубже и упорней
стремление пробиться до воды,
до тех границ соседнего оврага,
где в изобильи, с запахами вин,
как древний сок, живительная влага
ключами бьет из почвенных глубин.
Полдневный зной под яблонями тает
на сизых листьях теплой лебеды.
И слышу я, как мир произрастает
из первозданной матери воды.
 

 
Когда подумать бы могли вы,
что, выйдя к лесу за столбы,
в траву и пни ударит ливень,
а через час пойдут грибы.
И стало б видно вам отселе,
лишь только ветви отвести,
когда пойдет слепая зелень
как в лихорадке лес трясти.
Такая будет благодать
для всякой твари! Даже птицам
вдруг не захочется летать,
когда кругом трава дымится
и каждый штрих непостоянен,
и лишь позднее – тишина…
Так ливень шел, смещая грани,
меняя краски и тона.
Размыты камни. Словно бивни,
торчат они, их мучит зуд;
а по земле, размытой ливнем,
жуки глазастые ползут.
А детвора в косоворотках
бежит по лужам звонким, где,
кружась, плывет в бумажных лодках
пристрастье детское к воде.
Горит земля, и пахнет чаща
дымящим пухом голубей,
и в окна входит мир, кипящий
зеленым зельем тополей.
Вот так и хочется забыться,
оставить книги, выйти в день
и, заложив углом страницу,
пройтись босому по воде.
А после дома за столом,
сверкая золотом оправы
очков, рассказывать о том,
как ливни ходят напролом,
не разбирая, где канавы.