Текст книги "Имена на поверке"

Автор книги: Николай Майоров

Имена на поверке
Стихи воинов, павших на фронтах Великой Отечественной войны

От составителя

На поверке перед строем полка командир называет имя солдата. «Пал смертью храбрых в боях за Родину», – отвечает правофланговый. Редко кто знает, что эта старинная традиция русской армии впервые началась в Тенгинском полку, в котором служил М. Ю. Лермонтов на Кавказе. Вместе с лучшими традициями русских воинов она перешла в Советские Вооруженные Силы. В минуту, когда произносятся знаменательные слова, у всех – от ветерана до новобранца – встает перед глазами образ человека, навечно внесенного в списки части. Умерший, он остается жить; незримый, он находится в строю.

Такую поверку производит и наше общество. Одна из его лучших черт – память добрых дел. Люди, посвятившие свою жизнь народу, остаются с ним; отдавшие за него жизнь воскресают и живут в его памяти. Так ожили сотни ранее безвестных героев Октябрьской революции и гражданской войны. Так оживают тысячи героев первых пятилеток и Великой Отечественной войны.

Советская поэзия заполняет сейчас белые страницы своей истории. Иные пропуски очевидны, и несправедливо забытые места легко поддаются восстановлению. Другие носят характер больших или меньших открытий, причем ценность их часто определяется не только литературными мерками. Так, в стихах, письмах, заметках Сергея Чекмарева мы услышали голос поколения первой пятилетки, так, в лирической исповеди молодых поэтов, погибших на фронтах сороковых годов, мы ощущаем дыхание жизни, которой жили их сверстники.

Публикуемый сборник – часть этой исповеди. В нем собраны стихи более чем двадцати поэтов. Большинство из них не увидело при жизни ни одной своей напечатанной строки. По-разному складывались их биографии, но трагически-светлый конец их одинаков. В финских снегах и в окопах Новороссийска, на полях Подмосковья и в блокаде Ленинграда, на берегах Волги и Дона – на всех фронтах Великой Отечественной войны раскиданы их могилы. Почти все они пали прямо на поле боя, а те, кого тяжелые раны заставили выпустить оружие из рук, встретили смерть на госпитальной койке. Лыжники и моряки, пехотинцы и летчики, саперы и партизаны, они выполнили до конца свой долг перед Родиной, сложив свои смелые головы в смертельной схватке с ее врагами.

Сверстники и товарищи по поколению хорошо помнят их такими, какими они уходили от нас: молодыми, сильными, жизнелюбивыми. Не похожие друг на друга в частностях, они были схожи друг с другом в общем. Честнейшие из чистых, они оказались смелейшими из смелых. В стихах они разнились между собой. У каждого были свои учителя, но общим их учителем была советская действительность. Для нас сейчас важно определить то, что объединяло их всех, помимо почерков и дарований, под единым знаменем поколения.

Главным для всех них было ощущение надвигающейся войны с фашизмом. Вся страна приводила себя в мобилизационную готовность, и молодежь конца тридцатых годов знала, что ей придется стать основной ударной силой в этой смертельной схватке. Внутренне она опиралась на огромный опыт, накопленный партией и народом, на опыт своих отцов. Романтика революционного подполья и гражданской войны снова заставляли биться сердца и тревожить воображение. Михаил Кульчицкий пишет в эти годы поэму о России, где лейтмотивом звучат строки:

 
Уже опять к границам сизым
составы
   тайные
     идут,
и коммунизм опять
   так близок,
как в девятнадцатом году.
 

Павел Коган с горькой гордостью говорит о «мальчиках невиданной революции». Александр Артемов пишет о большевистском подполье Владивостока. Валентин Шульчев посвящает свои стихи Котовскому.

Революционные традиции властно владеют думами поколения. Захватывая ближайшие по времени события, они в сознании молодежи продолжаются в героике коллективизации и подвигах первых пятилеток. Леонид Вилкомир – один из энтузиастов великой стройки – искренне тогда писал, что «лучшего я времени не знаю, по силе чувства равного тому». Молодежь, «согревавшаяся лишь жаркими беседами» и «одевавшаяся папиросным дымом», шла на любые лишения во имя будущего Завтра и в этом находила свое счастье.

Непреодолимо и настойчиво звучит в творчестве поэтов тех лет одна постоянная нота. Образно говоря, это мотив первых тактов «Интернационала». Она слышится в стихах Павла Когана и Михаила Кульчицкого. Явственно звучит она в творчестве всех поэтов книги. Георгий Корешов пишет свое «Чудо-плавание», где мечтает о том времени, когда все гавани будут родными и «чужих не будет берегов». Леонид Шершер посвящает свои строки юным героиням испанской трагедии. Виктор Троицкий, резко отъединяя немецкий фашизм от немецкой культуры, пишет стихи о гейновской Лорелее, ему вторит Николай Овсянников. Чувства советского патриотизма и международного братства трудящихся неразрывно сливаются в едином мироощущении поколений.

Все это вместе взятое определило идейные позиции молодежи предвоенных лет, было основой ее духовной жизни и в конечном счете стало ее решающим оружием в победе над врагом.

Нельзя забывать, что все они были очень молоды. Всеволоду Багрицкому и Захару Городисскому не было еще и двадцати лет, когда они погибли. Почти все поэты, представленные в сборнике, пошли на фронт добровольцами. Самым зрелым из них, таким, как Майоров, не было больше двадцати трех – двадцати пяти лет. Нетрудно представить, какое сильное и яркое пополнение получила бы советская литература, если бы эта талантливая молодежь смогла развернуться в полную свою силу. Но и то, что сделано, рисует перед нами волнующую картину чистого и даровитого поколения ленинской молодежи.

Читая внимательно стихи молодых авторов того времени, нельзя не обратить внимания на одну трагическую особенность. Почти все они ясно сознают то, что можно было бы назвать возможной необходимостью своей гибели. Они знали, на что идут, и бесстрашно смотрели в глаза смерти. Ни бахвальство, ни шапкозакидательство не были свойственны этим золотым ребятам. Характерно также, что, слагая стихи, похожие на прижизненные эпитафии, они везде говорят о поколении в целом, не отделяя себя от него. Николай Майоров пишет о людях, которые уйдут, «не долюбив, не докурив последней папиросы», и он уверен, что

 
Когда б не бой, не вечные исканья
крутых путей к последней высоте,
мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
в столбцах газет, в набросках на холсте.
 

Стихи, сходные с этими, есть у Георгия Суворова, буквально за день до своей героической гибели под Нарвой написавшего чистейшие по чувству и высокотрагические строки, которые могут стать эпитафией многим из его сверстников:

 
В воспоминаньях мы тужить не будем,
Зачем туманить грустью ясность дней?
Свой добрый век мы прожили как люди —
И для людей.
 

Эти люди гордились своим поколением, и теперь поколение гордится ими.

Высокая скромность владела юными героями, когда от имени сверстников они писали свои строки. Теперь и в «столбцах газет», и «в набросках на холсте», и «в бронзовых ваяньях» запечатлеваются дела и подвиги, черты и образы людей, отдавших жизнь за наше Настоящее. Со временем, мы уверены, будет создана всеобъемлющая антология поэтов, павших в боях Великой Отечественной войны, – они заслужили себе этот общий памятник. Пусть одним из кирпичей его основания станет этот сборник. Он не может претендовать на полноту, но и то, что он включает, красноречиво свидетельствует о многом – молодом, светлом, талантливом.

Сергей Наровчатов

Александр Артемов

 
На ветру осыпаются листья лещины
И, как яркие птицы, несутся в простор.
Покрываются бронзой сухие лощины
И горбатые древние выступы гор.
 
 
Над кривым дубняком, на крутом перевале,
Опереньем сверкая, взлетает фазан.
В окаймленье вершин, как в гранитном бокале,
Беспокойное озеро – светлый Хасан —
 
 
Расшумелось у сопок, шатая утесы,
Поднимая у берега пенный прибой.
И волна, рассыпая тяжелые слезы,
Бьется глухо о камни седой головой.
 
 
Так о сыне убитом, единственном сыне,
Плачет старая мать, будто волны у скал,
И в глазах ее выцветших долгая стынет
Напоенная скорбью великой тоска.
 
 
Молчаливые горы стоят над Хасаном,
Как тяжелые створы гранитных дверей,
И повиты вершины белесым туманом,
И разбиты утесы огнем батарей.
 
 
И на склонах исхлестанной пулями сопки,
На камнях обомшелых, в покое немом,
Под косыми камнями ржавеют осколки
Отвизжавших снарядов с японским клеймом.
 
 
Угасает закат, ночь идет на заставы.
Грозовое молчанье тревогу таит.
Нерушимой вовек, будто памятник славы,
Высота Заозерная гордо стоит.
 

 
Едва приподнимутся флаги
Над ровною гладью залива
И дрогнут в зеленых глубинах
Прожорливых рыб плавники, —
Над берегом белые чайки
Взвиваются стаей крикливой,
И, кончив последнюю вахту,
Мерцают вдали маяки.
Синеет высокое небо,
И солнце встает над водою.
Гонимые ветром проворным,
Туманы спускаются с круч.
Над городом в утреннем дыме
Пылает огромной звездою
В широких зеркальных витринах
Рассветный приветливый луч.
Мы снова на вахту выходим,
Плывем в голубое безбрежье,
В спокойное яркое утро,
В рассвет, что на море упал.
Мы видим, как по носу прямо
Дельфин заблудившийся режет
Спинным плавником заостренным
Ленивый шлифованный вал.
Мы в море уходим надолго,
И путь наш красив и завиден,
И мы ни о чем не жалеем,
И мы не грустим ни о ком.
И с нами прощается город,
Который мы снова увидим,
И машет нам берег весенний
Черемухи белым платком.
Свежеет погода, и ветер
В антенне назойливо свищет,
Туман наползает, и воет
У рифов тревожный ревун,
И чайки у берега кружат,
Садясь на пробитое днище
Кунгаса, что выброшен морем
На скалы в последний тайфун.
Но пусть поднимаются волны,
На палубу брызги роняя,
И ветер от края до края
Туман расстилает седой, —
Мы к вахтам тяжелым привыкли,
Мы ночью и днем охраняем
И нашу весеннюю землю,
И наши сады над водой,
И город, поднявший высоко
Багряные трубы заводов,
И узкие тихие бухты
С хребтами по трем сторонам,
И зелень полей урожайных,
И наши просторные воды,
И все, что зовется Отчизной,
Что близко и дорого нам.
 

 
Походным порядком идут корабли,
Встречая рассветные зори,
И круглые сутки несут патрули
Дозорную службу на море.
За мыс Поворотный до мыса Дежнёв
На север идти нам в тумане.
Для наших судов быстроходных не нов
Охранный поход в океане.
Но в годы былые здесь шли наугад
Корветы в далекое плаванье,
Здесь, тихо качаясь, спускался фрегат
На дно Императорской гавани.
Здесь Лаптевы морем и берегом шли
На север, в просторы седые,
И в тундре для них маяками зажгли
Эвенки костры золотые.
Шли прадеды наши в белесом дыму
Меж северных льдов и утесов
И мерли, цинготные, по одному,
И море сбирало матросов.
И море доселе их прах бережет
В подводных вулканах, на лаве.
Сердца наши голос прадедовский жжет
Призывом к победе и славе.
Здесь Беринг великий в полуночной тьме
Покоится рядом с морями,
И ржавые ядра на низком холме
Недвижно лежат с якорями.
Шли наши отцы по высоким огням
Созвездий дорогою млечной,
Они оставляли моря эти нам
Во власть и наследство навечно.
И нашим судам по заливу одним
В походы идти на рассвете.
Путями отцов мы идем, и по ним
Суда поведут наши дети.
Летит за кормой одинокий баклан
И стаи проносятся чаек.
Идут корабли в голубой океан,
Зарю молодую встречая.
Мы знаем дорогу и ночью и днем,
Наш компас проверен отцами.
Мы древним путем в океане идем —
Путем, завоеванным нами.
 

 
Лист бумаги нетронутой бел,
Как бескровные щеки больного.
Все, о чем я пропеть не успел,
Все, о чем нерасчетливо пел,
Поднимается в памяти снова.
 
 
Это больно, когда сознаешь,
Что неслышно и вяло поешь.
 
 
Я молчу. Обсыхает перо,
Не коснувшись бумаги пока что.
Вот приходит мой первый герой,
И полощется вымпел сырой
Над исхлестанной брызгами мачтой.
 
 
Как вошел он в каморку мою,
Этот старый фрегат из Кронштадта?
Борт высокий прострелен в бою,
И раздроблены двери кают,
И обшивка на кузове смята.
 
 
А за ним приплывают еще
В эту ночь корабли-ветераны.
И, шурша пожелтевшим плащом,
Приближается тень капитана.
 
 
Вот он, первый воитель морей,
Командор с императорской шпагой!
Головой доставая до рей,
Опаленный огнем батарей,
Наклоняется он над бумагой.
 
 
Ветер с моря прошел над столом,
В такелаже потрепанном воя.
Бьются волны о старенький дом,
И баклан заостренным крылом
Режет легкую пену прибоя.
 
 
Здравствуй, море вчерашнего дня!
С капитанами русского флота
Я тобою пройду, и меня
Встретит синее пламя огня
На форштевне туземного бота.
 
 
И поведают скалы о том,
Как, в победе и силе уверен,
Шел еще неизвестным путем,
Как боролся и умер потом
Капитан-командор Витус Беринг.
 
 
Потускнели в заливе Петра
Пятна лунных расплывчатых бликов.
Просыпается утро. Пора
Начинаться стихам о великом.
 

На сопках крутых

не заказаны пути.

Двадцать уходят,

чтоб снова прийти.

 
– Уважаемые господа матросы…
      – К псам!..
– Хайло заткни и с попутным шпарь!..
– Ежели ты, гад, из господ сам…
– Вася, хоть разик по морде вдарь!..
 
 
Вася ударил. Оратор смолк.
Матросы вбивали в оратора толк.
 
 
Гармонист, сукин сын,
   с чуть подбитым глазом,
Сплюнул, крякнул и сказал:
     – Не хватает газа…
Я по жинке, братишки,
   тоскою убит.
 
 
Что-то хочется пить,
   что-то сердце горит…
«И пить будем,
И гулять будем,
Коли смерть придет —
Помирать будем…»
 
 
Разбивали двери, врывались в кабаки:
«Эй, гуляй, ребятки, последние деньки!
Нынче можно, братики, веселиться нам.
Мы поедем завтра по своим домам».
 
 
Карусель на улицах, на улицах метелица.
«Осподи ж ты, боже мой, что ж такое деется?..»
 
 
Магазин. В витринах,
   забывших замкнуться,
Яблоки сияют,
   винограды вьются.
Подошла к витринам оравушка пьяная:
– Ой, братишки, яблоки!.. —
   Ударила метель.
Покатилось яблочко,
   сочное, румяное,
Из дыры витринной
   прямо на панель.
Гармонист, сукин сын,
   чуб до подбородка,
Подхватил на лады,
   подпустил чечеткой:
«Иэх, яб-блочко,
И куды котишься…»
Думали недолго, поддержали хором,
Под гармонь лихую, с хлестким перебором:
«К охфицерам попадешь —
Не воротишься…»
 
 
На тротуаре летали подошвы,
В такт подгоняя каблучный ляск.
– Бейте, ребята, в литые ладоши!..
Сыпьте, братишки, могучий пляс!..
    «Иэх, яб-блочко…»
Но где-то за городом хмурым подряд
Захлопали гранаты, ухнул снаряд.
Холодок рассыпался дрожью по коже —
И стали трезвее, и стали строже.
 
 
Вышел один – клеш, как парус, раздут,
Черные ленты как два транспаранта:
– Братишки, то ж наших за городом бьют!
По нашим стреляет гадюга Антанта!
 
 
Почто же у нас ни винтов, ни гранат,
Когда же мы стали такие робкие?
А кто же революцию будет охранять?..
 
 
И пошла за винтами братва на коробки!
 
 
Но опять отделились,
Дали задний ход,
Сплюнули сквозь зубы: – Мы на пароход.
По Одессе-маме заскучали мы.
Мы разлукой очинно опечалены.
 
 
– Что ж, идите, гады!..
 
 
От края земли
Эти гады «яблочко» к Махно занесли.
 
 
Обыватели захлопывали ставни,
Чтоб дрожать тихонько и несмело.
По ночам потели кровью камни,
По утрам земля огнем горела.
 
 
А бок о бок с городом,
   за высокой сопкой,
«Яблочко» шагало
   матросской походкой.
 

 
1
Джаз-банд рокотанье мягкое
Льет из дверей ресторанных.
Офицерик умильно тявкает:
– Мадам, пройдемся?..
– Какой вы странный!..
Я не дешевая… —
И пошла.
– Мадам, мы договоримся, конечно…
– Хорошо, голубчик. Идемте. Ша…
2
Кружится смрад, сизоватый и пряный.
Пары, слипаясь, томно тоскуют.
У женщин не губы, а свежие раны,
И такими они целуют.
 
 
Урчит сладострастно туша потная:
– Гаспада, взгляните,
Какая плотная-я…
– А ножки?
– Ах, ножки!..
Чудные ножки
У этой крошки…
3
На перекрестке встретил крошку
Мальчик с галстуком-бабочкой.
– Лилечка, вы опоздали немножко.
Дайте мне вашу лапочку… —
Гуляют. Лиля голову склонила
На плечико, ближе к бабочке.
Стонет в кафе голубом тангонила,
Сохнут в экстазе парочки.
 
 
Бокалы звякают. Пьют за Русь.
Кстати, пьют за союзников.
Вьется по люстрам синяя грусть
Серпантиновой ленточкой узенькой.
4
Мальчик и Лиля заходят за угол.
– Вася, готово?..
– Готово.
– Идем.
5
По улице тесной спокойно и сухо
Стучат подошвы. Идут вдвоем.
Замкнуты крепко кривые ворота.
Парень и девушка. Уже и  ýже
Сереньких тихих домишек окружье.
Кружится в улицах тесных дремота.
Остановились ребята. Тишь.
Молчит величавая полночь, лишь
Слышен сердца прерывистый стук.
6
…Бутылка с клеем в кармане брюк.
Кисть протиснулась в горлышко узкое,
На камне оставила сочный мазок.
Откуда-то из-за ворота блузки
Лиля вытаскивает листок.
Застыли серые блики теней,
Но вот качнулись, громадные,
И дальше пошли. А на черной стене
Осталось пятно квадратное.
 
 
Подойдите – и крикнет листок измятый:
«Товарищи рабочие!
Товарищи солдаты!..»
7
Патруль опускает шагов кувалды.
Идут эшелоны к окраине северной.
На Эгершельде глухие залпы
Падают в ночь тяжело и размеренно.
8
Все так же кружится пьяная улица,
Дымком сладковатым все так же курится.
Гуляют. Лиля головку склонила
На плечико, ближе к бабочке.
Стонет в кафе голубом тангонила,
Сохнут в экстазе парочки,
И катятся тосты в джазовом грохоте
За процветание нации…
9
Утром патрульный, ломая ногти,
Под смех рабочих сдирал прокламации.
 

Умри, мой стих,

умри, как рядовой…

В. Маяковский

 
«Буржуйка» чадила опять нестерпимо,
Нисколько не грея, шипя и треща.
И копоть слоями лилового грима
Ложилась на лицах, бумагах, вещах.
В одиннадцать ночи принес телеграммы
С Восточного фронта рассыльный ему.
И сел он за стол,
Молчаливый,
Упрямый,
Почти задыхаясь в нависшем дыму.
И вот уже, ритма ловя нарастанье,
Приходит строка,
Беспокойна,
Строга,
И первые строфы прямым попаданьем
Ложатся в далеких окопах врага.
А следом в развернутое наступленье,
Для сабельных рубок,
Для конных погонь
Рисунки резервным идут подкрепленьем,
Открыв по противнику беглый огонь,
Весомые, злые…
Поднялся, сутулясь,
Ладонями стиснул пылающий лоб,
– Довольно!.. —
На стыке заснеженных улиц
Горел подожженный рассветом сугроб.
И легкие,
Будто бумажные клочья,
И яркие,
Будто агитплакат,
К востоку от вдаль уползающей ночи
Летели раскрашенные облака.
Москва просыпалась обычно и просто.
А в мутных витринах,
Грозны и крепки,
Вставали дежурными «Окнами РОСТА»
Стихов,
Рядовых и бессмертных,
Полки.
 

 
Если на глади морской воды
восстановить следы
всех кораблей,
сколько б морщин увидала ты
на ней!
Сколько при свете полночных звезд
вновь бы легло борозд
морю на грудь,
и каждое судно оставило б хвост
длинный, как Млечный Путь.
Но море счастливо. Никогда
следов не хранит вода,
даже на берегу.
А я одного твоего следа
с жизни стереть не могу!
 

Февраль 1941 г.

 
Когда вечереет и закатное пламя
За морем вспыхивает реже и реже,
Ты видала, как волны припадают губами,
Розовыми и теплыми, к песку на прибрежье?
А когда над бухтой распустятся звезды
Пушистыми почками в вечер пахучий,
Слышала ты, как полнится воздух
Жалобой моря, что песок неуступчив?
Волны тоскуют легко и привычно,
Волнам не спится, волнам рокочется.
А песок молчит, и ему безразлично,
Очень ли морю на берег хочется.
Чуть шевелится, млея, огромное,
Будто не море, а заводь в корытце.
Но однажды вздрогнет, от страсти темное,
И берегу некуда будет скрыться.
И ты увидишь – такое близкое,
Оно налетит, громыхая, шалое,
Стиснет в объятьях, сомнет, и выласкает,
И уйдет, успокоенное и усталое.
 

Февраль 1941 г.

 
Он под вечер приехал, зашел, посидел,
Трубку выкурил, новости рассказал,
И никто не заметил, что он поседел,
Что опутали густо морщинки глаза.
Говорил о зверье, убегающем в тьму,
О повадках козуль, о забавах лисят
И мельком в разговоре сказал, что ему
По метрической выписи под шестьдесят.
Удивились ребята: – Да ты ведь старик,
Из тайги уходить бы пора по годам.
Не могу, – отвечает, – я к лесу привык,
Я родился, и жил, и состарился там.
И пока выручает тайга старика,
Коли выйдет кабан или прянет коза,
Не откажет винтовка, не дрогнет рука,
И про слух бы плохого никак не сказал.
– Ну, а хворь нападет от людей в стороне? —
Улыбнулся, прищурил с хитринкою глаз:
– Я, ребятки, кремневой породы, и мне
Умирать не от хвори придется, а враз.
И тогда в одночасье не станет кремня… —
Пошутил, даже песню с парнями пропел,
А под утро, навьючив мешки на коня,
Он опять в чернолесье ушел по тропе.
И сказал лесоруб: – Сколько он ни старей,
Ни к кому не пойдет из тайги на поклон.
Чем ни больше дробится кремень, тем острей
И, пожалуй, упорней становится он.
 

Москва, июнь 1940 г.

Вячеслав Афанасьев

 
Невысокое солнце в северном небе,
В серебряном небе Седьмого ноября.
По заснеженной тундре уплывает в небыль,
В далекую небыль огневка-заря.
 
 
– Эй, смотри: вон пасется стадо,
Полтундры заросло кустами рогов.
Собаки промчались, собаки – что надо!
Даже ветер отстал от косматых дружков.
 
 
Надевай кухлянку с красной оторочкой,
Золотым янтарем светит крепкий мороз.
Под хорошей порошей – россыпь морошки,
Вниз по Асайвеему – тундровый колхоз.
 
 
Накалился очаг. Качаются чайники,
Собирается густо гостей в ярангу.
А снаружи – стужа. Такая отчаянная!
Заберется тайком под любую кухлянку.
 
 
Словно ясные чайки, чайники кружат.
Отогрелись гости, разговор смелей.
И по кругу ходит беседа-дружба —
Великая дружба шестнадцати семей:
 
 
– Пришел Совет – злой пропал купчина,
При нашем Совете и без них обошлись…
– Разрастается стадо, а за нашу пушнину
В факториях товару – хоть на всю жизнь!..
 
 
Невысокое солнце в северном небе,
В серебряном небе Седьмого ноября.
По завьюженной тундре уплывает в небыль,
В далекую небыль огневка-заря.
 

1935 г.