Текст книги "Имена на поверке"

Автор книги: Николай Майоров

Павел Винтман[1]1
  Уточнение: Павел – Винтман Павел Ильич; (1918–1942). – прим. верст.


[Закрыть]

 
Короткий гром – глухой обвал.
Рожденье света и озона.
Далеких молний карнавал
Над четко-черным горизонтом.
 
 
Родиться, вспыхнуть, осветить.
Исчезнуть, не видав рассвета…
Так гаснут молнии в степи,
Так гибнут звезды и поэты.
 

 
Ветер юности, ветер странствий,
Я люблю тебя, я люблю!
Оттого и готов я «здравствуй!»
Крикнуть каждому кораблю.
 
 
Я и сам ведь корабль. Недаром
Немила мне земная гладь
И подруга моя, как парус,
Высока, и чиста, и светла.
 
 
И недаром, из песен вырван,
Книгу наших путей открыв,
Он стоит на крутом обрыве,
Романтический город Киев.
 

 
Весенняя сорвала буря
Повестки серенький листок.
Забудет девушка, забудет —
Уехал парень на Восток.
 
 
Друзья прощаются внезапно.
Сырая ночь. Вокзал. Вагон.
И это значит: снова Запад
Огнем и кровью обагрен.
 
 
Снег перестал и снова начал
Напоминая седину.
Уехал сын. Уехал мальчик
В чужую Севера страну.
 
 
Да будет вечно перед нами,
Как данный в юности обет,
Год, полыхающий как пламя
Разлук, походов и побед!
 

 
Вчера был бой, и завтра будет бой
(Святая цель оправдывает средства).
Пусть скомкан мир прозрачно-голубой,
Забыт покой, разбито детство,
А нам осталось – всюду и везде —
Бои, победы, жаркий хмель азарта…
Вчера был день, и завтра будет день.
Мы – только ночь между вчера и завтра.
 

 
Романтика седых ночей,
Романтика солдатских щей,
Колес неровный перебой,
За мной, романтика, за мной!
 
 
Пусть хлеб солдата черств и груб,
Пускай суров заплечный груз,
Жесток подъем, свиреп отбой, —
За мной, романтика, за мной!
 

Захар Городисский

 
Мы с тобою у реки,
Только ты да я.
Собираем васильки,
Милая моя.
 
 
В волосах твоих цветы…
Только ты да я…
Весело смеешься ты,
Милая моя.
Никого – кругом лишь лес,
Только ты да я…
Слышен речки тихий плеск,
Милая моя.
Солнце путь свой совершит…
Только ты да я…
Отдохнем в лесной тиши,
Милая моя.
 
 
Отдохнем – пойдем домой…
Только ты да я…
Мы счастливые с тобой,
Милая моя!
 

11 марта 1940 г.

 
Здесь все по-прежнему:
Смеющиеся лица…
Жара и пыль… Красавцы тополя,
А где-то там,
На западной границе,
Перемешались небо и земля…
 

1941 г.

 
Серый пепел выжженных полей,
Камни разоренных деревень…
Пни и угли – вместо тополей,
Вместо солнца – сумрачная тень…
 
 
Здесь забыли отдых и покой,
Здесь все время в воздухе висит
Черный дым разрывов над рекой,
Над густыми ветками ракит.
 
 
Здесь не знают, что такое сон.
Вверх взлетает рыхлая земля.
Здесь огонь и смерть со всех сторон
И травой заросшие поля…
 
 
Ночью от ракет светло, как днем,
Днем темно от дымовых завес.
Люди под губительным огнем
Роют блиндажи, таскают лес.
 
 
Зорко смотрит часового глаз,
Спорит с пулеметом пулемет.
Все готовы к бою, каждый час
Ждут приказа двинуться вперед!
 

12 апреля 1943 г.

 
Если мне смерть повстречается близко
И уложит с собою спать,
Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский
В боях не привык отступать,
 
 
Что он, нахлебавшись смертельного ветра,
Упал не назад, а вперед,
Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра
Вошли в завоеванный счет.
 

9 августа 1943 г.

Павел Коган

 
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
И будут жаловаться милым,
Что не родились в те года,
Когда звенела и дымилась,
На берег рухнувши, вода.
Они нас выдумают снова —
Косая сажень, твердый шаг —
И верную найдут основу,
Но не сумеют так дышать,
Как мы дышали, как дружили,
Как жили мы, как впопыхах
Плохие песни мы сложили
О поразительных делах.
Мы были всякими, любыми,
Не очень умными подчас.
Мы наших девушек любили,
Ревнуя, мучась, горячась.
Мы были всякими. Но, мучась,
Мы понимали: в наши дни
Нам выпала такая участь,
Что пусть завидуют они.
Они нас выдумают мудрых,
Мы будем строги и прямы,
Они прикрасят и припудрят,
И все-таки
   пробьемся мы!
……………
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я – патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю.
Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать,
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках…
И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю!
Я б сдох, как пес, от ностальгии
В любом кокосовом раю.
 

1940 г.

 
Косым,
   стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз.
   К обрыву.
     Под уклон.
К воде.
   К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далёко,
   может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась
   и в кусты
Упала выводком галчат.
   И люди вышли из квартир,
     Устало высохла трава.
       И снова тишь.
         И снова мир,
Как равнодушие, как овал.
 
 
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал!
 

1936 г.

Открылась бездна, звезд полна,

Звездам числа нет, бездне дна.

Ломоносов

 
Трехлетний
   вдумчивый человечек,
Обдумать миры
   подошедший к окну,
На небо глядит
   и думает Млечный
Большою Медведицей зачерпнуть.
  …Сухое тепло торопливых
      пожатий,
   И песня,
   Старинная песня навзрыд,
   И междупланетный
   Вагоновожатый
   Рычаг переводит
   На медленный взрыв.
А миг остановится.
Медленной ниткой
Он перекрутится у лица.
Удар!
И ракета рванулась к зениту,
Чтоб маленькой звездочкой замерцать.
И мир,
Полушарьем известный с пеленок,
Начнет расширяться,
Свистя и крутясь,
Пока,
Расстоянием опаленный,
Водитель зажмурится
Отворотясь.
И тронет рычаг.
И, почти задыхаясь,
Увидит, как падает, дымясь,
Игрушечным мячиком
Брошенный в хаос
Чудовищно преувеличенный мяч.
И вечность
Космическою бессонницей
У губ,
У глаз его
Сходит на нет,
И медленно
Проплывают солнца,
Чужие солнца чужих планет.
Так вот она – мера людской тревоги,
И одиночества,
И тоски!
Сквозь вечность кинутые дороги,
Сквозь время брошенные мостки!
Во имя юности нашей суровой,
Во имя планеты, которую мы
У мора отбили,
Отбили у крови,
Отбили у тупости и зимы.
Во имя войны сорок пятого года.
Во имя чекистской породы.
   Во и —
      мя
Принявших твердь и воду.
Смерть. Холод.
Бессонницу и бои.
А мальчик мужает…
Полночью давней
Гудки проплывают у самых застав.
Крылатые вслед
   разлетаются ставни,
Идет за мечтой,
   на дому не застав.
И, может, ему,
   опаляя ресницы,
Такое придет
   и заглянет в мечту,
Такое придет
   и такое приснится…
Что строчку на Марсе его перечтут.
А Марс заливает полнебосклона.
Идет тишина, свистя и рыча.
Родитель еще раз проверит баллоны
И медленно
   пе-ре-ведет рычаг.
Стремительный сплав мечты и теорий,
Во всех телескопах земных отблистав,
Ракета выходит
На путь метеоров.
Водитель закуривает.
Он устал.
 

Август 1939 г.

 
Девушка плакала оттого,
Что много лет назад
Мне было только шестнадцать лет
И она не знала меня.
А я смотрел, как горит на свету
Маленькая слеза.
Вот она дрогнет и упадет,
И мы забудем ее.
Но так же по осени в саду
Рябина горит-горит.
И в той же комнате старый рояль
Улыбается от «до» до «си».
Но нет, я ничего не забыл —
Ни осени, когда пришел
В рубашке с «молнией»
В маленький сад, откуда потом унес
Дружбу на долгие года
И много плохих стихов,
Ни листьев, которые на ветру
Кружатся, и горят,
И тухнут в лужах, ни стихов,
Которые я читал.
Да, о стихах, ты мне прости,
Мой заплаканный друг,
Размер «Последней ночи», но мы
Читали ее тогда.
Как мы читали ее тогда?
Как мы читали тогда:
Мы знали каждую строку
От дрожи до запятой,
От легкого выдоха до трубы,
Неожиданно тронувшей звук!
Но шли поезда на Магнитогорск,
Самолеты шли на восток,
Двух пятилеток суровый огонь
Нам никогда не забыть.
Уже начинают сносить дома,
Построенные в те года, —
Прямолинейные, как приказ,
Суровые, как черствый хлеб.
Мы их снесем, мы построим дворцы,
Мы разобьем сады,
Но я хочу, чтоб оставил один
Особым приказом ЦК.
Парень совсем других времен
Посмотрит на него
И скажет: «Какое счастье жить
И думать в такие года!»
Но нет, не воспоминаний дым,
Не просто вечерняя грусть,
На наше время хватит свинца,
Романтики и стихов,
Мы научились платить сполна
Нервами и кровью своей
За право жить в такие года,
За ненависть и любовь.
Когда-нибудь ты заплачешь, мой друг,
Вспомнив, как жили мы
В незабываемые времена
На Ленинградском шоссе,
Как вечером проплывали гудки,
Как плакала ты тогда.
Нам было только по двадцать лет,
И мы умели любить.
 

1938 г.

 
Как Парис в старину, ухожу за своей Еленой…
Осень бродит по скверам,
   по надеждам моим,
      по пескам…
На четыре простора,
   на четыре размаха
     вселенная!
За четыре шага от меня
неотступная бродит тоска.
Так стою, невысокий,
посредине огромной арены,
как платок от волнения,
смял подступившую жуть…
Осень.
   Холодно.
Ухожу за своею Еленой.
Как Парис в старину,
за своею бедой ухожу…
 

Ноябрь 1936 г.

 
Треть пути за кормой,
и борта поседели от пены.
Словно море, бескрайна
густого настоя вода.
В ноябре уходил,
как Парис в старину за Еленой,
через год я нашел,
чтоб теперь потерять навсегда…
Ты стоишь побледневшая,
моя золотая Елена,
через несколько лет
ты, как чайка, растаешь вдали…
я,
   твой атом ничтожный,
тебя принимаю, вселенная,
от последней звезды
до условностей грешной Земли.
Ничего, что потеряно (я находил,
значит, стоит
уставать и грести
и опять уставать и грести)…
За любовь настоящую,
за тоску голубого настоя,
если хочешь еще,
если можешь еще,
то прости!..
Подымай паруса!
Берега затянуло печалью…
Отлегает заря,
замирая, как голоса.
Подымай паруса!
Тишина пролетает, как чайка…
Светит имя твое
на разодранных парусах!
 

14–15 декабря 1937 г.

 
Мы с тобою сядем близко-близко.
Ветер тронул кофточку твою.
И по привкусу тоски и риска,
По тому, что лишь в твоих записках,
Я его, родная, узнаю.
Оттепель. И за окошком тают
И отходят в дальние края
Тучи, им не видно края.
Может, ты мне скажешь, дорогая,
Где же она, родина моя?
Эта ли, где кружат по неделе,
Закружившись вдребезги, метели,
Где такие синие снега,
Где такие весны голубые,
Где такие песни горевые,
Эта ли, что так мне дорога?
Может быть, не эта, а другая?
Слишком уж неласкова со мной.
Что же ты качаешь, дорогая,
Золотой своею головой?
 

1936 г.

 
Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь.
……………
И, задохнувшись «Интернационалом»,
Упасть лицом на высохшие травы,
И уж не встать, и не попасть в анналы,
И даже близким славы не сыскать.
 

Апрель 1941 г.

 
Мы сами не заметили, как сразу
Сукном армейским начинался год,
Как на лету обугливалась фраза
И черствая романтика работ.
Когда кончается твое искусство,
Романтики падучая звезда,
По всем канонам письменно и устно
Тебе тоскою принято воздать.
Еще и строчки пахнут сукровицей,
Еще и вдохновляться нам дано.
Еще ночами нам, как прежде, снится
До осязанья явное Оно.
О пафос дней, не ведавших причалов,
Когда, еще не выдумав судьбы,
Мы сами, не распутавшись в началах,
Вершили скоротечные суды!
 

1937 г.

 
Мальчишкой я дарил на память рогатки,
Как мужество, мужскую честь и верность.
И друзья мои колотили окна,
И мне приходилось за них краснеть.
Но сердце,
   свое гордое сердце
Уличного забияки и атамана,
Я носил нетронутым и чистым,
Как флаг романтическая бригантина!
Но прошли года,
И из моего сердца
Пытаются сделать милую пудреницу.
А мужество
У меня забирают,
Как милиционер рогатку.
 

1936 г.

Григорий Корешов

 
Вспоминаю иногда
День веселого отхода.
Шумно пенилась вода
За кормою парохода.
 
 
Судно то летело вниз,
То взлетало вверх куда-то.
Ветер горсти звонких брызг
Зло швырял в иллюминатор.
 
 
Посинелый, мокрый весь,
Я смотрел на волны косо:
Это был мой первый рейс,
Первый день я был матросом.
 
 
Если новая волна
Судно выше поднимала,
То казалась мне она
Не волной – девятым валом.
 
 
И казалось мне, что я —
Волк морской, моряк хороший,
Что, беснуясь, океан
Бьет восторженно в ладоши.
 

 
Словно лист осенний, вянет
Парус судна: ветра нет.
В заштилевшем океане
Голубой встает рассвет.
 
 
На бочонке возле рубки
Дремлет вахтенный моряк;
Остывает пепел в трубке,
Туго втиснутой в кулак.
 
 
Шкипер вышел из каюты,
Хмуро глянул на восток,
Сплюнул, выругался круто
И поднес к губам свисток.
 
 
Это верная примета —
Свистом ветер вызывать.
Шкипер плавал вокруг света —
Как же этого не знать!
 
 
Скрывшись от беды за рубку,
Обжигая спичкой нос,
Раскурить пустую трубку
Хочет вахтенный матрос.
 
 
Он спросонья жадно тянет
Жар из трубки – дыма нет.
…В заштилевшем океане
Голубой встает рассвет.
 

 
Был вечер холоден, угрюм
Взбивал валы соленый ветер.
У нас был полон рыбой трюм,
И на борту лежали сети.
 
 
Пять Пальцев – пять гранитных скал,
Их обойти при ветре трудно.
И может быть, девятый вал
О них распорет днище судна.
 
 
Замысловатый вьют узор
На лбу у шкипера морщины,
Не в первый раз ведет он спор
С морской взлохмаченной пучиной.
 
 
Но, зная, что не быть беде,
Сжимает шкипер крепче румпель,
И судно держит он на румбе
Назло и ветру и воде,
 
 
И только в сгорбленных плечах
Видны упорство и усталость.
…Я вижу каменный причал;
Опасность за спиной осталась!
 
 
Бьют в колокол на берегу,
И шкипер, как всегда, спокоен.
С причала дружеской рукою
Девчонка машет рыбаку.
 

 
Ах, какое будет чудо-плаванье
   У потомков наших моряков!
Все для них родными будут гавани,
   И чужих не будет берегов.
Без морского паспорта и визы,
   Выбрав цепи грозных якорей,
Поплывут они с попутным бризом
   В даль и ширь лазоревых морей.
Будут штили, будут ураганы,
   За кормой крутиться будет лаг,
А на клотике над океаном
   Будет реять краснозвездный флаг.
И в порту, где день стоянки прожит,
   Другу Васе скажет черный Джим:
   – Видишь дом? Здесь был кабак. Быть может,
В нем тянул отец мой с горя джин. —
Скажет честный Том, сверкнув глазами:
– Мы о прошлом память бережем.
Мой отец убит в Иокогаме
На молу приятельским ножом. —
И вздохнет их друг, Сато раскосый:
   – Посмотрите, братья, где стою,
Чайный домик был.
   И здесь матросы
Покупали на ночь мать мою. —
И пойдут четыре друга к гавани,
   Окруженной зарослью садов.
…Ах, какое будет чудо-плаванье
   У потомков наших моряков!
 

 
Я утром вышел на веранду,
Все окна настежь растворив.
Входили грузные шаланды
С ночной добычею в залив.
 
 
За желтой отмелью Скрыплева
Гудел медлительный прибор.
Там, обгоняя краболовы,
Плыл в море смелый китобой.
 
 
На свежем бризе ванты пели,
И понял я, что так всегда
Бывает в марте и апреле:
На север движутся суда,
 
 
В тайге с богатством соболиным
Бредет охотник сетью троп,
И в Приханкайскую долину
Выходит первый рисороб.
 
 
Грохочет где-то гром весенний,
И, распластавшись на бегу,
Вдали пятнистые олени
Стрелою мчатся сквозь тайгу.
 
 
Вот замелькали на опушке
Их припотелые бока,
Как будто пестрые веснушки
Тебя осыпали, тайга!
 
 
Мы молодеем все весною,
Нежней становимся, мой друг,
 
 
И я тропинкою лесною
Бежать хочу куда-то вдруг.
 
 
Свой путь на карте не отмечу,
Приду к зеленому ручью
И там, у ивы, верно, встречу,
Как в сказке, девушку ничью…
 

 
Здесь был кедр, говорят,
Был он ростом сродни Да-дянь-шаню.
Но тайфун налетел,
И небесным гремящим огнем,
Как блестящим клинком,
Пресекло его жизнь великанью.
И теперь я стою
Над сухим, развалившимся пнем…
 
 
Есть легенда в тайге:
Говорят, будто в полночь глухую
Прилетает бесшумно
Какая-то птица сюда.
Осторожно возьмет
Она клювом гнилушку сухую,
И засветится та,
Как упавшая с неба звезда.
 
 
Если ты заплутал,
Если кончились хлеб и заряды,
Никогда не погибнешь ты
В нашей приморской тайге:
Огонек голубой
Неизменно увидишь ты рядом,
Как маяк, он укажет
Дорогу к спасенью тебе.
 
 
Нет на свете грозы,
Нет такого тайфунного ветра,
Чтоб сломил, ослепил бы
Таежных приморских людей,
Потому человек —
Он сильней дадяньшаньского кедра:
Связь с родимой землей
У него крепче всяких корней.
 
 
Кто ж та птица ночная?
В легенде ей нету названья.
Не болтлива она,
Не раскрашена, как какаду.
Ты увидишь ее
Возле склонов крутых Да-дянь-шаня,
Если помощь нужна тебе,
Если попал ты в беду.
 

Михаил Кульчицкий

 
Высокохудожественной
строчкой не хромаете,
вы отображаете
удачно дач лесок.
А я романтик.
Мой стих не зеркало —
но телескоп.
К кругосветному небу
нас мучит любовь:
боев
за коммуну
мы смолоду ищем.
За границей
в каждой нише
по нищему,
там небо в крестах самолетов —
кладбищем,
и земля вся в крестах
пограничных столбов.
Я романтик —
не рома,
не мантий, —
не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
командармом оставленной,
на еще разноцветной карте
за Таллином
пресс-папье
   покачивается,
     как танк.
 

 
Как в строгой анкете —
скажу не таясь —
начинается самое
такое:
мое родословное дерево другое —
я темнейший грузинский
князь.
Как в коране —
книге дворянских деревьев —
предначертаны
чешуйчатые имена,
и
ветхие ветви
и ветки древние
упирались терниями
в меня.
Я немного скрывал это
все года,
что я актрисою-бабушкой немец.
Но я не тогда,
а теперь и всегда
считаю себя лишь по внуку:
шарземец.
Исчерпать
инвентарь грехов великих,
как открытку перед атакой,
спешу.
Давайте же
   раскурим
     эту книгу —
я лучше новую напишу!
Потому что я верю,
   и я без вериг:
я отшиб по звену
   и Ницше,
     и фронду,
и пять
материков моих
   сжимаются
кулаком Рот Фронта.
И теперь я по праву люблю Россию.
 

 
Как смертникам, жить им до утренних звезд,
и тонет подвал, словно клипер.
Из мраморных столиков сдвинут помост,
и всех угощает гибель.
Вертинский ломался, как арлекин,
в ноздри вобрав кокаина,
офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,
подбирая по буквам вина.
Первое пили борщи Бордо,
багрового, как революция,
в бокалах бокастей, чем женщин бедро,
виноградки щипая с блюдца.
Потом шли: эль, и ром, и ликер —
под маузером всё есть в буфете.
Записывал переплативший сеньор
цифры полков на манжете.
Офицеры знали – что продают.
Россию. И нет России.
Полки. И в полках на штыках разорвут.
Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)
Пустые до самого дна глаза
знали, что ночи – остаток.
И каждую рюмку – об шпоры, как залп
в осколки имперских статуй.
Петроградскую
   ночь
     отряхнувши,
пелена дождя ворвалась с ним.
      Пот
отрезвил капитанские туши.
Вертинский кричал, как лунатик во сне:
«Мой дом – это звезды и ветер…
О черный, проклятый России снег,
я самый последний на свете…»
Маяковский шагнул. Он мог быть убит.
Но так, как берут бронепоезд,
воздвигнулся он на мраморе плит,
как памятник и как совесть.
Он так этой банде рявкнул: «Молчать!»,
что слышно стало:
   пуст
      город.
И тут, словно эхо в дале-е-еких ночах,
его поддержала «Аврора».
 

12 декабря 1939 г.

 
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучит.
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек Идена,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!
 

Октябрь 1939 г.

 
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит «налейте нам».
И, зная топографию,
он топает по гравию.
 
 
Война ж совсем не фейерверк,
а просто трудная работа,
когда,
   черна от пота,
      вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
   И глина в чавкающем топоте
   до мозга костей промерзших ног
   наворачивается на чеботы
   весом хлеба в месячный паек.
   На бойцах и пуговицы вроде
   чешуи тяжелых орденов.
   Не до ордена.
   Была бы Родина
   с ежедневными Бородино.
 

Хлебниково – Москва, 26 декабря 1942 г.

Русь! Ты вся – поцелуй на морозе.

Хлебников

 
Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
   разделить
     на строчки,
получатся фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье.
И глубже,
чем вздох между точек…
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
   что слово…
     назад…
      приносит…
И снова
   глаза
     морозит без шапок.
И шапку
   понес сумасшедший простор
     в свист, в згу.
Когда степь
    под ногами
       накре —
няется
   нáбок
и вцепляешься в стебли,
а небо —
внизу.
Под ногами.
И немного боишься
упасть в небо.
Вот Россия.
Тот нищ,
кто в России не был.
 

 
Я тоже любил
петушков над известкой.
Я тоже платил
   некурящим подростком
совсем катеринские пятаки
за строчки
бороздками
на березках,
за есенинские
голубые стихи.
Я думал – пусть
   и грусть
     и Русь,
в полутора березках не заблужусь.
И только потом
я узнал,
   что солонки
с навязчивой вязью азиатской тоски,
размалёва русацкова:
в клюкву
аль в солнце —
интуристы скупают,
   но не мужики.
И только потом я узнал,
   что в звездах
куда мохнатее
Южный Крест,
а петух – жар-птица – павлин прохвостый
из Америки,
с картошкою русской вместе.
И мне захотелось
такого
простора,
чтоб парусом
   взвились
     заштопанные шторы,
чтоб флотилией мчался
с землею город
в иностранные страны,
   в заморское
     море!
Но я продолжал любить
   Россию.