Текст книги "Железная роза"
Автор книги: Николай Ключарев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Задумчиво теребя небольшую кудрявую бородку, Ястребов нагнулся к товарищам, сидевшим подле него, и тихо спросил:
– Не слыхали, какую новость Петька Лохин привез?
– Известно, – ответил Лука. – Царь Петр Федорович помер, а замест его – жена евонная, Екатерина. Ты иль присягу не принимал?
– Принимать-то принимал, да только не зря ли?
Рощин непонимающе поглядел на Павла.
– Это как?
Ястребов оглянулся, понизил голос:
– А вот так. Лохин сказывал, в народе слух идет, будто не помер царь-то. Хотели его убить, а он скрылся, оставил заместо себя слугу преданного. Его в потемках и укокошили, да так, что на обличье и узнать нельзя.
– Вот это да! – Лука всплеснул руками.
– Только об этом – никому. Знаючи вас, сказываю.
– Что ты, что ты, парень!
Все замолчали. Высоко в небе серебряным колокольчиком звенел жаворонок.
– Да, дела, – протянул Лука. – А не все ли равно: корова пала – стойло опростала. Нам что ни поп – то батька! Пошли, завьем горе веревочкой!
Когда Васька с Лукой подошли к поляне, там было уже весело: нестройный гул мужских голосов, треньканье балалаек, протяжные бабьи песни. Пили хмельную брагу.
На заводе держались ближе к тем, с кем работали, а тут разбрелись по губерниям, вспоминая былые времена. На средине поляны девки водили цветастый хоровод. Чуть поодаль раскрасневшиеся от браги молодухи пробовали голоса:
Ох ты, Дунька, девка красна,
Не рони слезу напрасно, —
заводила пригожая жена кузнеца Башилова. Другие подхватывали:
Слезу ронишь – очи портишь,
Мила друга отворотишь.
Отворотится – забудет,
Другу девицу полюбит.
Кузнечиха сорвала с головы платок и, взмахнув им, пошла по кругу:
– Гуляй, бабы!
Свекор с печки свалился,
За колоду завалился,
Кабы знала – возвестила
Да повыше подмостила,
Я б повыше подмостила —
Свекру голову сломила.
В поисках Наташи среди гуляющих не заметил Рощин, как Лука свернул к старикам, сидевшим у большого жбана. Наташу Васька нашел в кругу пожилых баб, сказывавших побывальщины. Большие синие глаза девушки внимательно смотрели на рассказчицу. И вся она, с чуть припухшей, как после сна, нижней губой маленького рта, с нежным овалом лица, золотившимися под солнцем завитушками белокурых волос похожа была на большого ребенка, увлеченного сказкой.
Василий тихо присел на пеньке, любуясь девушкой. Много дней прошло после их встречи в лесу. Василий с Наташей еще более сблизились. Меж собой они уже решили, что, как только будет можно, они поженятся.
Свадьба была бы уж сыграна, да мешало этому то, что мать Наташи вот уже несколько месяцев хворала, и за ней нужно было ухаживать. Девушке, к тому же, следовало просить разрешение на то, чтобы выйти замуж: отец ее числился крестьянином, приписанным к заводу, находился на положении полукрепостного. Сыновья приписных могли брать себе жен и со стороны, девкам приходилось кланяться управляющему. Идти в контору без приношения нечего было и думать, а пока ни у Василия, ни у Наташи денег на это не было.
Задумавшись, Рощин не заметил, как рассказчица кончила увлекшую всех побывальщину.
– Давайте, бабы, песню сыграем! – сказала одна из слушавших.
– И то, – подхватила другая. – Вот Наташка горазда запевать!
– Что вы, тетеньки, – запротестовала та, но ее и слушать не захотели: пой, да и все тут! Такому единодушному требованию пришлось подчиниться.
Ты ль, судьба моя, судьбинушка, —
запела Наташа песню, не раз певавшуюся ею, —
Ты, печаль моя, кручинушка…
К ее нежному, прозрачному, как ручей, голосу присоединился второй, более низкий. Переплетаясь, голоса крепли, и песня, как птица, уносилась ввысь, эхом отдаваясь в верхушках сосен.
– А ведь хорошо поют! – услышал Василий позади себя и оглянулся.
Стояли братья Баташевы. Васька хотел вскочить, но Иван Родионович жестом руки остановил его:
– Не мешай петь, – сказал он и, обращаясь к брату, тихо продолжил: – Замечательные голоса! Слышал я у Шереметьева в Кускове на домашнем театре, но и там таких мало. Жаль, Дарьюшку не захватил с собой. Пусть бы послушала, как заводские поют.
Тут только женщины заметили господ, оборвали песни и, вскочив, стали кланяться, благодаря за угощение.
– Гуляйте, – сказал приветливо Иван Родионович. Отходя прочь, подумал: «А что, если нам свой театр завести? Надо будет людей сведущих в Москве поискать».
Гулянье подходило к концу. Более трезвые, помня, что назавтра снова придется вставать на работу, поднимались с травы, отряхивали одежду и отправлялись домой. Иных под руки вели жены. Только в стороне кучка парней продолжала веселиться. Один пьяно приплясывал под балалайку.
Василий и Наташа, молча взявшись за руки, пошли в лес. На пригорке остановились. Когда-то страшной силы бурелом прошел по этим местам, повалил и вывернул с корнем столетние деревья. Казалось, кто-то сильный проложил для себя дорогу – прямую, бесконечную, то освещенную яркими солнечными лучами, то мрачно затененную сгрудившимся лесом. Такой бывает жизнь с ее радостями и невзгодами, счастьем и горем.
XII
Анна Котровская умирала трудно. При виде мучений матери Наташа иногда думала, что уж лучше бы смерть прекратила ее страдания, но тут же гнала от себя эту мысль: было жалко мать, такую еще молодую. Тяжелая, полная лишений жизнь и болезнь сделали Анну последнее время нравной, и Наташе приходилось выслушивать от нее много неприятного. Но, несмотря ни на что, это была мать, родившая и вскормившая ее, ближе которой нет никого на свете, и девушка молча выслушивала попреки матери, старалась не раздражать ее, угадывать все ее желания и по мере возможности выполняла их.
По совету соседок Наташа несколько раз приглашала знахарку. Та что-то шептала над ковшом с водой, жгла на шестке перья из воронова крыла, однако легче больной не стало. Временами Анна приходила в себя, но ненадолго, большей частью была в забытьи. Наконец наступил час, когда нужно было звать попа. Он пришел в сопровождении полупьяного дьячка, несшего под мышкой дароносицу. В избе запахло ладаном.
На какое-то время сознание больной прояснилось, и она поняла, что конец ее близок. Устремив взгляд на стоявших рядом мужа и дочь, Анна шептала слова молитвы, просила счастья для дочери, спокойной жизни мужу. Помахивая кадилом, поп и вторивший ему дьячок на разные голоса утешали больную, обещая ей, что там, куда она готовится переселиться, ее ожидает лучшая, чем здесь, жизнь.
Не успело соборование закончиться, как Анна снова заметалась в беспамятстве. Поп кое-как добормотал молитвы и ушел.
Намочив в бадейке чистую тряпицу, Наташа положила ее матери на лоб. На минуту та успокоилась, затем ей снова стало плохо. К вечеру состояние больной еще более ухудшилось, и она перестала узнавать окружающих.
Когда Семен вернулся утром со смены, Анна, одетая в саван, уже лежала на скамье в переднем углу под образами. Тоненькая восковая свечка тускло теплилась в ее безжизненных руках. Стоявшая в ногах покойницы старуха-соседка нараспев читала затверженные по памяти слова заупокойных молитв из псалтыря.
Семен опустился рядом с дочерью на колени. Слезы побежали у него из глаз. Знал Семен, что жена не сегодня-завтра помрет, а не мог привыкнуть к мысли об этом, не мог примириться с неизбежным.
Похоронили Анну на погосте, выросшем между поселками Верхнего и Нижнего заводов. Недавно поселились люди на Выксуни, а крестов на погосте было уже много. Одни умирали от болезней, другие – от увечий, полученных на заводе. Теперь здесь появился еще один простой, некрашеный крест, сделанный Семеном из сосны, росшей на огороде.
Домой возвращались медленно. Соседи, провожавшие покойницу на кладбище, тихо переговаривались меж собой, поминали Анну добрым словом, сетовали на свою жизнь.
За столы село человек тридцать. Бедно жил Семен, все запасы, какие были, пришлось потратить, чтобы помянуть покойницу, но получилось все, как у людей: благо, кое в чем подсобили соседи. Подавая чашки с квасом, лапшой, поминальные пироги, Наташа думала о том, как сложится дальше ее жизнь. При матери на ней лежали лишь мелкие дела по хозяйству, теперь и хлебы месить, и печь топить, и стирать придется ей самой. Дров заготавливать на зиму – тоже ей. И на огороде рожь посеять, картошку посадить, капусту – все самой. Она не боялась того, что будет тяжело, к работе привыкла. Пугало одно: сумеет ли сделать все так же хорошо, как получалось у матери?
Вспоминала Василия, но тут же отгоняла думу о нем. Негоже в такой день думать о греховном.
А Василий ходил в это время неподалеку от избы Котровских. Как только узнал он о смерти Наташиной матери, порывался увидеть Наташу, ободрить, приласкать ее, но не смог сделать этого: знал, увидят люди, и его и ее осудят. Теперь только изредка, да и то случайно, встретиться придется. А о свадьбе раньше чем через год и думать нечего. Нельзя. Ни один поп венчать не станет, пока година после смерти Анны не минет. Ну что ж, год – срок небольшой.
Однако встретил Рощин Наташу раньше, чем мог ожидать. Придя через несколько дней после похорон Анны на работу, Василий увидел девушку стоящей у Семенова горна. В черном, повязанном по-старушечьи, платке на голове, она качала мех, раздувая пламя под уложенными на уголь чушками.
– Ты чего здесь делаешь?
– Работаю.
– Тебе что, дома не сидится? Сюда как попала?
Боясь, как бы люди не подумали о их разговоре плохого, Наташа коротко рассказала, почему она очутилась на заводе.
В тот день, когда похоронили Анну, Семен после поминок долго сидел молча у окна. Наташа, нагрев в большом чугуне воды, мыла деревянные хлебальные чашки, скоблила ножом взятые у соседей столы, насухо вытирала их чистой тряпицей. Когда все было закончено, она тихо подсела на лавку к отцу.
Семен все так же молча глядел в окно. Потом спросил:
– Как жить-то будем, Наталья?
Девушка не ответила. Слезы подступили к горлу. Переводя дыхание, она тыльной стороной руки вытерла глаза.
– Может, тебе на завод пойти? Право. По домашности я подсоблю, а там все копейку заработаешь. Поженитесь с Васильем – пригодится.
Наташа почувствовала, как кровь от стыда прилила к щекам.
– Что ты, батя…
– Знаю, потому и говорю. Парень он хороший. Ну, а то, что в такой день об этом говорю, бог меня простит.
Помолчав, спросил еще раз:
– Так как, пойдешь на завод-то?
– Как хочешь, батюшка. Как скажешь, так и будет.
На другой день Котровский пошел к управляющему.
Выслушав стоявшего перед ним с шапкой в руке работного, Мотря коротко сказал:
– Хорошо. Скажи почиталам на Нижнем заводе, пусть поставят на молотовую фабрику мехи раздувать, мусор убирать.
Так Наташа появилась на заводе.
Тихая, уважительная, она пришлась по душе всем, кто трудился на молотовой фабрике. Пожилые кликали ее доченькой, молодые – сестренкой. Никому в голову не приходило обидеть ее или зло подшутить над ней. Васька, когда случалось работать в одну смену, в свободную минуту успевал перемолвиться с девушкой, узнать, как она живет.
Упросил бы парень девку выйти вечерком посидеть с ним на завалинке, да нельзя: обычай не велит. И отец, если узнает, не даст потом своего благословения. Да Васька и не думал о баловстве. Такую девку, как Наташа, и подождать не грех. А то, что год лишний пройдет, не беда.
Не беда-то – не беда, да, видать, не зря в народе говорят, что правда с земли на небо ушла, а по земле одна кривда ходит. Ты о напасти и не думаешь, а она – вот, рядом, откуда только взялась.
Сам ли прослышал Мотря о Наташе или из рунтов кто шепнул, только заявился он на молотовую фабрику вскоре после того, как начала она там работать. Пройдя по главному проходу, он повернул в сторону тех горнов, у которых стояли Рощин, Митька, Семен Котровский. Придирчиво осмотрел Васькин горн, пересчитал количество готовых криц и, ничего не сказав, перешел к Семену.
– Эта, что ль, твоя девка-то? – кивнул он на раздувавшую мехи Наташу.
– Она, Яков Капитоныч.
– Сколь ей положили в неделю-то?
– Копеечку.
– С того понедельника полторы получать будет. А в субботу приведи ее ко мне в дом после всенощной. Пусть полы помоет.
Растерявшись, Семен ничего не сумел ответить смотрителю. А тот, уверенный в том, что и это его желание будет беспрекословно выполнено, катил уже к выходу.
– Чего это больно милостиво с тобой разговаривал Мотря-то? – спросил Семена Митька.
Котровский, словно не понимая, молча смотрел на спрашивающего, потом со стоном опустился на сосновый чурбак, служивший ему стулом.
– Что с тобой, дядя Семен?
Рощин поглядел на Котровского, обхватившего голову руками, недоуменно стоявшего рядом Митьку и еще раз переспросил:
– Что случилось-то? Ну?
– В субботу полы мыть велел приходить.
– Кому полы?
– Не мне же. Наташке – вот кому.
Рощину показалось, что подслеповатые, затянутые давно не мытой слюдой окна фабрики совсем потемнели, словно их наглухо закрыло чем-то черным.
– Ты правду говоришь?
Но и без того было видно, что это так.
– Что же это делается? Люди добрые, вы только послушайте!
К горну Семена один за другим стали подходить работные. Одни из них, узнав в чем дело, вслух выражали свое негодование, другие, опасливо оглядываясь по сторонам, сокрушенно рассуждали о том, что плетью обуха не перешибешь.
– И надо же было мне пойти к нему, просить принять девку на работу! – убивался Семен.
– Так вы же ведь не закрепощенные, а из приписных, – сказал молча стоявший до этого кузнец Башилов. Был он высок, широкоплеч, и тяжелый молоток казался игрушкой в его руке.
– Ну и что ж с того, что приписные?
– Не ходить, да и все тут. Я вот тоже приписной. Заставил бы он мою женку полы ему мыть!
– А и заставит. Его воля, не наша.
– Не заставит! – Рощин возбужденно шагнул вперед.
– Тише ты! – Дернув Ваську за руку, Коршунов чуть заметным кивком головы показал другу на Наташу.
Как-то получилось так, что, ведя разговор о ней, о том, что ее ожидает, работные забыли о том, что девушка сидит тут, рядом с ними, и слышит все, что они говорят. А она смотрела широко раскрытыми глазами на отца, Митьку, на своего любимого и словно спрашивала: неужели они дадут ее в обиду?
Спохватившись, Рощин подошел к Наташе, сел рядом, ласково обнял за плечи.
– Не бойся, Наташенька, никому тебя не отдадим!
У проходных ворот заколотили в било. Упряжка кончилась. Переговариваясь между собой, на все лады обсуждая случившееся, люди стали собираться домой.
Уложив в кучу готовые крицы, Семен подождал, пока дежурный почитала подойдет и подсчитает их, затем устало снял кожаный нагрудник, завернул в него инструмент и положил в уголок рядом с горном.
– Пойдем, дочка! – тихо сказал он и медленно побрел к выходу. Рощин с Коршуновым двинулись за ним.
Невеселыми были для Васьки и Котровских оставшаяся часть дня и наступившая затем ночь. До самого утра не сомкнула глаз Наташа, думая о своей судьбе, слушая, как беспокойно ворочается на полатях отец. Не спал и Рощин, придумывая различные способы освобождения невесты от ненасытного Мотри. Но сколько ни придумывал, выходило одно: спасти ее можно было только проявив открытое неповиновение смотрителю.
– Так и будет! – решил Рощин. – Свою голову подставлю, а ее в обиду не дам!
XIII
Иван Родионович, находившийся большей частью в разъездах, на Выксуни бывал мало. Жена, не раз выговаривавшая ему за это, под конец поставила условие: либо он свои дела в Питере и Москве передаст доверенным на то людям, либо возьмет ее с собой.
– Надоело: ни мужняя жена, ни вдова, – заявила Дарья, когда Иван Родионович наконец приехал. – Дети растут, им мужская рука нужна. А мы тебя месяцами не видим.
Баташев подивился тону, каким были сказаны эти слова. Допреж за Дарьюшкой подобной прыти не наблюдалось.
– Не расстраивайся, – ответил Иван Родионович на попреки жены. – Правдивы твои слова. Не хотел было допреж времени говорить, сюрприз думал сделать. Я ведь за вами и приехал.
– Давно бы так!
В дверь постучали. На пороге стоял дворецкий Андрея Масеич.
Обычно в дни приезда брата Андрей Родионович сам приходил к нему. И на этот раз, выждав приличествующее время, послал узнать, что делает любезный братец. Вернувшись, Масеич доложил, что Иван Родионович изволил сходить в баню, а сейчас отдыхает. Андрей направился к брату.
– Ну, как доехал? – спросил Баташев, целуя Ивана в напудренную щеку.
– Благодарствую, хорошо. В одном месте застряли было, не на ту дорогу повернули, но ничего, выбрались.
– Здоровье как?
– Не жалуюсь. А ты все в делах?
– И ты, чай, не у безделья. Кабы не твои хлопоты, не видать бы нам столько заказов.
– А ныне новые привез.
– Ой ли? Опять Мануфактур-коллегия?
– Нет, на сей раз Адмиралтейство тревожит. Снова пушки лить. Слыхал новость: турки хвост выставили!
– Какой хвост?
Иван Родионович незаметно, одними глазами улыбнулся.
– А вот какой. Есть, говорят, у неверных обычай: если Диван – ну, Сенат, по-нашему – приговорит с кем вести войну, за сорок ден до ее начала во дворце великого визиря выставляют конский хвост. «Конах-туй» называется. Значит, быть войне.
Андрей встал и заходил по комнате.
– Новые заказы – это хорошо, справимся и с ними. Только вот думаю: надолго ли война-то? Воевать – нелегкое дело.
– Тебе что, хочется, чтоб она в два дня кончилась? Чем дольше затянется, тем больше припаса потребуется. Нам от этого не убыток.
– Так и я в том же рассуждении спросил. Значит, хвост подняли? Ну что ж, пусть подымают на свою погибель. Силы, я чай, у нас найдутся?!
– Слух есть: две эскадры, окромя сухопутных войск, противу турок послано будет. Командовать ими назначен его сиятельство граф Алексей.
– Этот хитер. – Андрей помолчал, затем, понизив голос, спросил:
– Ну, а про поляков что слышно?
– Попробовали было бунтовать кое-где, да их быстро утихомирили.
– Слава всевышнему. В такое время смута наиопаснейша.
– Небось! У Екатерины Лексеевны рука твердая. Не гляди, что баба, – любого мужика за пояс заткнет.
– А правду говорят, – голос Андрея перешел на шепот, – как бы тебе сказать… Ну, до мужеска пола охоча?
– Ишь ты, какой дотошный, все столичные сплетни сразу хочешь выведать. Нам, братец, тех дел знать не положено. Сказано бо: аще кто на царственную особу хулу помыслит – живота лишится! Ну, а хоть бы и так? Она токмо перед богом ответ держит. Не секрет, что Григорий Орлов весьма ею приближен.
И сразу перевел разговор на другое.
– О театре не забыл?
– Каком театре?
– А как у Шереметьева. Чтобы и нам такой завести.
– Ну-ну!
– Договорился я с шереметьевским управляющим. Человек шесть из Кускова продадут. Зело искусны на театре играть. Что петь, что плясать, что лицедействовать. Их купим, а они здесь иных обучат.
– Добро. Для всей помещичьей округи будет развлечение. Пусть знают Баташевых!
– Чертежи на зданье уже заказал. Где лучше строить, как думаешь?
– В парке, конечно, там самое место.
– И я так полагаю. Завтракать будешь?
– Как всегда – уже позавтракал.
– Ну, а по мне закусить надо. Пойдем, Андрюша, посидим вместе за столом. Редко так-то приходится.
Взяв серебряный колокольчик, Иван позвонил. На зов бесшумно явился всюду ездивший с ним лакей.
– Завтрак на троих. Погоди! Кроме обычного, подашь буженины с хреном и… водки. Так, Андрюша?
– Тешку белужью…
– Слыхал? Иди, да побыстрей, пожалуйста.
Подойдя к двери, крикнул:
– Дарьюшка, завтракать! Братец здесь, у меня.
Дарья вышла повеселевшая, принаряженная. Здороваясь со снохой, Андрей шутливо сказал:
– Этакую красу ты увозить от меня собираешься? Уедет – совсем бобылем останусь.
– А ты женись.
– Нет, Дашенька, не женюсь. Да и куда мне? Сорок скоро стукнет, старик.
Завтрак в соседней комнате, служившей столовой, был уже накрыт. Садясь за стол, Иван спросил брата:
– Что ж ты о доме московском не полюбопытствуешь?
– Дом не завод…
– Вы хоть сегодня-то помолчите о заводских делах, – вмешалась в разговор Дарья. – Успеете еще, наговоритесь!
– И то, право! Расскажи-ка, Ваня, про столицу. И Дашеньке интересно будет.
Иван начал говорить о столичных новостях сначала неохотно, затем увлекся.
Андрей Родионович слушал, а в голове неотвязно копошилась мысль о предстоящей войне и связанными с ней заказами.
«Новых литейных мастеров надо готовить, – подумал он. – Тех, что есть, не хватит».
Известие о войне, привезенное младшим Баташевым, не было столичной сплетней. Вмешательство России в польские дела, стремление Екатерины во что бы то ни стало посадить на королевский престол угодного ей человека было воспринято Оттоманской Портой враждебно, чему немало способствовали происки Франции. Внешне согласившись на то, чтобы в случае смерти Августа польским королем был избран Пяст, Турция поставила обязательным условием не избирать Станислава Понятовского. Между тем в Европе всем хорошо было известно, что именно его и хочет видеть на польском престоле Екатерина.
Последовавшая вскоре смерть короля Августа вызвала в Польше беспорядки. Для охраны «права свободного избрания» нового короля войска Екатерины перешли польские границы, быстро заняв один за другим важнейшие города. Русские штыки сделали свое дело: королем был избран Понятовский. Но это вызвало резкое обострение отношений с Турцией. Порта потребовала, чтобы русские удалились от ее границ, очистили Подолию, а затем и всю Польшу. Старания русского посла в Константинополе Обрезкова уладить дело мирным путем ни к чему не привели. Война с турками оказалась неизбежной.
Сообщив вкратце вызванному к нему Баташеву о событиях, развернувшихся за последнее время, граф Чернышев, ведавший военными делами, хитро прищурил глаз и сказал:
– Надеюсь, вы понимаете, зачем я вас пригласил. Постарайтесь – вас не забудут.
Иван Родионович поспешил заверить царедворца, что как он, так и его брат приложат все силы, чтобы наилучшим образом оправдать доверие.
Разговор с Чернышевым придал ему больше уверенности в себе: государство нуждалось в них, Баташевых, – и теперь, бывая в канцеляриях Берг‑ и Адмиралтейств-коллегий, где у него снова появилось много дел, он высоко держал голову. Перед ним широко распахивались двери таких кабинетов, куда раньше он не смел заходить. Чиновники, перед которыми ему раньше приходилось заискивать, нынче угодливо склонялись перед ним, осведомлялись о здоровье господина заводчика.
Умело используя обстановку, Баташев добился распоряжения от Межевой канцелярии о приписке к их заводам большого количества казенной земли, расположенной по речкам Железнице и Сноведи, где, по его сведениям, тоже залегала руда. За небольшую плату казна передавала Баташевым не только земли с их недрами, но и несколько расположенных в этой округе казенных деревень – надо было удовлетворить потребность заводов в рабочей силе. Особым распоряжением окрестные помещики обязывались оказывать заводчикам всемерное содействие в доставке изготовленного военного снаряжения к пристаням для отправки водным путем в Москву.
Рассказав обо всем, что ему удалось добиться в Питере, Иван поднялся.
– Вот так, братец. Не иначе, надо ждать на этой неделе распоряжения от Адмиралтейства. Заказ, полагаю, будет крупнее всех прежних.
Новости, рассказанные братом, взволновали Андрея. Новые заказы были ему по душе. Будет где развернуться во всю силу, показать, на что способны Баташевы.
К выполнению новых заказов следовало начать готовиться уже сейчас, и Андрей решил съездить на Унжу и Гусевской завод, поглядеть, как там идут дела. Но когда он предложил Ивану поехать вместе, тот отказался.
– Хочу в лес прокатиться, с ружьем побродить.
– Какая сейчас охота? – удивился тот.
– Да я просто так, лесным воздухом подышать.
– Если так только… Со мной, значит, не хочешь?
– Нет, уволь, пожалуйста.
– Ну, как хочешь, неволить не стану. И то сказать, от столиц отдых нужен. Я бы вот, наверно, тамошней жизни дня не вытерпел. Поброди. Только, смотри, поосторожней будь. А я на Унжу скатаю. И на Гусь загляну. Недели три, почитай, там не был. Управителям, сам знаешь, доверять-то доверяй, да почаще проверяй.
Велев заложить легкие беговые дрожки, Иван Родионович утром отправился в лес. На краю поселка обогнал он небольшое стадо принадлежавших мастеровым коров. Старик-пастух, прищурившись, вгляделся в проезжавшего барина и, сняв шапку, низко поклонился. Заводчик придержал лошадь. Не взяв кучера, он боялся ошибиться дорогой и решил спросить о ней старика.
– Здравствуй, дед. Много ль тебе лет-то?
– Бог спасет, милостивец. Не помню.
– На Липову поляну этой дорогой проеду?
– Не знаю, батюшка. Сказывают, тут где-то…
Подосадовав на себя за то, что не расспросил кучера хорошенько, как ему проехать на поляну, где, как он слышал, много водится тетеревов, Баташев тронул лошадь вожжой, предоставив ей самой выбирать путь. Помахивая хвостом, она бодро бежала по лесу, как будто знала, что от нее требуется. Так прошло около часа. По времени нужно было уже показаться поляне, а ее все не было. Очевидно, где-то лошадь взяла в сторону, а Иван Родионович этого не заметил.
«А не все ли равно, где бродить?» – подумал он. Остановив начавшего уже приставать коня, он отпустил подпругу, замотал узду за оглоблю, чтобы лошадь не смогла далеко уйти, и, приметив место, где остановился, вскинул ружье за плечо.
Медленно пробираясь по лесу и думая о предстоящих ему в Москве делах, он вдруг заметил, что невдалеке над верхушками сосен подымается легкий дымок.
«Пожар? – И тут же рассмеялся над своим испугом. – Отвык, Иван, от заводских дел! Уголь, наверно, выжигают».
Не прошло и десяти минут, как он выбрался на большую луговину, уставленную кучами томившегося в палах уголья.
– Эй, кто тут есть? – крикнул Баташев.
На зов отозвались не сразу. Лишь после повторного оклика с конца поляны к нему направился почерневший от дыма человек.
– Кого-сь надо? – хмуро спросил он, подходя.
– Уголь жгешь? Кому?
– Хозяева у нас одни – Баташевы.
– А ты их знаешь?
– Нет, не видывал.
– Тебя как зовут?
– Кличут Чурилой.
– Ну, показывай свою работу. Я Баташев и есть.
Жигарь оторопело посмотрел на него.
– Не бойся, не съем. Хороший уголь жжешь?
– Глядите сами.
Уголь был хорошим.
– Один работаешь?
– Женка за хлебом на село пошла.
Разговаривая, Иван нагнулся над ямой, оставшейся после убранного пала.
– А что это?
– Деготь. Березу на уголь жег.
– Деготь? И много его бывает?
– Когда как…
«Эко добро пропадает, – подумал Баташев. – Сколько лет уголь для домен жгут, а никто не додумался деготь собирать».
– Ну, прощай!
Тот снял шапку.
– Прощевайте!
Бродить по лесу уже не хотелось. Вернувшись к дрожкам, Иван повернул лошадь назад и тронулся домой. Вызванный к нему Мотря получил приказ: всем лесным смотрителям вменить в обязанность углежогам вместе с углем сдавать определенное количество дегтя, который затем направлять по городам и селам для продажи. В книге доходов Баташевых появилась новая графа.
