Текст книги "Железная роза"

Автор книги: Николай Ключарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– А Ястребов?

– Не бывал у него, боязно: солдаты да рунты кругом с ружьями. Хлебушком вот разжился, да и назад. Говорят, в воскресенье расправу чинить будут.

– В воскресенье? От кого слыхал?

– Лука сказывал.

– А он как?

– Его не тронули.

Подошел воскресный день. Рунты с утра ходили по домам, сгоняли народ на площадь глядеть, как будут казнить зачинщиков бунта.

На площади, рядом с «козой», стояла «ширманка» – переносный горн с лежавшими в нем щипцами. Один из рунтов ногой качал мех, над горном змеилось синеватое пламя огня. Народ молча толпился, глядя на приготовления к расправе.

Первым вывели Башилова. Могучего телосложения кузнец шел со связанными назад руками. Остановившись, он глянул на собравшихся, и люди потупили головы перед его взглядом.

Офицер, сидевший на балконе господского дома рядом с Баташевым, спросил, нагнувшись, что-то у заводчика. Тот утвердительно кивнул головой.

– Начинай! – крикнул офицер. Двое солдат развязали руки Башилову и потащили к «козе». Почуяв свободу, тот было рванулся, но на него насело еще несколько человек. Над распростертым на «козе» обнаженным телом взвилась плеть ката.

– Десять, двадцать, пятьдесят, – отсчитывали про себя удары в толпе. Башилов лежал молча. Сильное тело его вначале вздрагивало под ударами плети, затем смякло. После сотого удара на потерявшего сознание кузнеца вылили ушат холодной воды, поставили на ноги, снова крепко скрутив руки. Кат выхватил раскаленные щипцы, и из вырванных ноздрей Башилова струей хлынула кровь.

По толпе пробежала дрожь. Солдаты угрожающе вскинули ружья. Кузнец зашатался и рухнул на землю. Подхватив под руки, рунты поволокли его в сторону.

Одного мастерового за другим бросали солдаты на «козу», и кат проделывал над ними то же самое. В толпе народа слышались всхлипывания и тихие причитания баб.

Пятнадцатым вывели Ястребова. Похудевшее лицо его казалось спокойным. Отстранив рукой рунта, он сам лег на «козу». Стоявшая недвижимо толпа пришла в какое-то движение: раздвигая людей, кто-то пробирался вперед. Взяв новую плеть, кат отвел руку назад, приноравливаясь, как лучше ударить.

– Злодеи, за что мучаете?! – По голосу в крикнувшем эти слова без труда можно было признать Рощина.

Солдаты с рунтами бросились к толпе, но и без того плотно стоявшие люди еще ближе потеснились друг к другу. Старания рунтов оказались напрасными.

XX

С бунтом на Выксуни было покончено. Убедившись, что на ближних заводах и расположенных вокруг них селах все спокойно и жизнь продолжается своим чередом, Баташев направился в Унжу – решил там проверить, нет ли подозрительных людей. Но он беспокоился напрасно. Ни в одно из заокских селений посланцы Пугачева не доспели, не дошла сюда и молва о его действиях против помещиков и екатерининских чиновников в защиту крестьянского люда. Здесь народ безмолвствовал.

Андрей Родионович побывал на домнах, обошел молотовые фабрики – работные встречали его, как и прежде, раболепно. Настороженный глаз заводчика ни в ком не заметил духа строптивости, непокорности, и это настроило его на мирный лад. Особенно доволен остался он от посещения литейного двора. Приставленный в свое время по его приказу к Бруннеру мастеровой оказался смышленым парнем. Он быстро перенял у немца искусство лить из чугуна котлы, кастрюли, сковородки и теперь хорошо справлялся с делом.

Можно было возвращаться домой. Но перед отъездом Андрей решил порыскать по полям, поохотиться на волков. Собачьи своры по его приказу содержались при каждой заводской конторе, исправно получали свое жалованье и егери. Отдав нужные распоряжения и хорошо поужинав, Баташев лег спать. Почуявшие охоту собаки повизгивали и некоторое время не давали ему уснуть. Потом они успокоились, и он забылся чутким, но крепким сном.

Утром старший егерь доложил, что к охоте все готово, загонщики уже находятся на местах. Баташев выпил натощак стакан водки, закусив малосольным огурцом, снял со стены приготовленное с вечера ружье и вышел на крыльцо. Егери ожидали его.

Был ранний час. Волчица, облюбовавшая укромное место в кустах, среди кочкарника высохшей болотины, еще с вечера почуяла что-то неладное. Все лето здесь ее никто не тревожил. Здесь она ощенилась. Сюда приносила добычу своему выводку, учила большелобых пока неуклюжих волчат впиваться зубами в горло еще не успевшего остыть барана, рвать его густую, местами свалявшуюся шерсть, добираясь до вкусного нежного мяса. Теперь вдруг откуда-то появились люди. Близко к логову они не подходили, но ветер доносил их голоса и запахи. Положив голову на сытых, мирно спавших детенышей, волчица беспокойно ворочалась, временами глухо ворчала. Инстинкт подсказывал ей, что нужно уходить, но она не смогла покинуть волчат: материнское чувство сильнее.

Издали послышался лай собак. Мускулистое тело волчицы напряглось. Она приподнялась, потом снова легла, не зная, что делать: оставаться, чтобы здесь защищать детей, или бежать, увести людей и собак в сторону от логова.

Тем временем люди готовились к нападению на нее. Егери расставили цепью согнанных со всей округи крестьян, роздали им трещотки и дудки.

Подъехав, Баташев посоветовался со старшим егерем, где ему лучше встать, и в сопровождении двоих доезжачих направился к указанному месту. Сняв с плеча ружье и передав его доезжачему, он попробовал, легко ли вынимается из ножен кинжал, и махнул платком. В тот же миг поле огласилось множеством голосов, оглушительным треском трещоток, свистеньем дудок. Загонщики полукругом двинулись к логову.

Волчица, приподнявшись на передние лапы, все еще раздумывала. Она несколько раз порывалась бежать, но проснувшиеся и тихо скулившие волчата удерживали ее. Наконец она не выдержала и, лизнув шершавым языком лежавшего рядом волчонка, метнулась прочь от наступавших на нее людей.

– Ату, ату! – закричал вдруг доезжачий, указывая на бежавшего по полю зверя. Баташев увидел его, тронул стременами лошадь и погнал ее наперерез волчице. Доезжачие еле поспевали за ним.

Лошадь под Баташевым была крепкой, выносливой, ей не раз приходилось бешено скакать по полям за волком, лисой или зайцем, однако, сколько ни понукал ее сейчас наездник и как ни старалась она, расстояние между охотником и зверем не сокращалось. Охваченный азартом Андрей Родионович гнал лошадь вперед, не обращая внимания на то, что топчет чьи-то посевы. Им владело одно желание: во что бы то ни стало догнать убегавшего от него зверя, сострунить или, в крайности, убить его.

Так проскакал он верст пятнадцать. Бежавшие впереди собаки начали настигать волчицу: она, видимо, стала уставать. Баташев уже различал серую, с темноватой полосой по хребту спину хищницы. Казалось, еще немного, и он нагонит ее. Но вдруг из-за перелеска навстречу охотнику выскочила чья-то лошадь. Сидевший верхом на ней человек не был искусным наездником: он как-то странно подпрыгивал в седле и все норовил свалиться набок. Размахивая рукой, он что-то кричал, но что – разобрать было невозможно. Позади него трусил на низкорослой кляче другой – по всей видимости, дворовый.

Появление незнакомца решило исход охоты. Когда Андрей Родионович спохватился, что упустил из виду зверя, волчицы уже и след простыл. Досадуя на помеху, Баташев осадил коня.

– Вы, мил-сдарь, па-чему без разрешения охотитесь в моих владениях? – запальчиво прокричал незнакомец, подъезжая к Баташеву. – Здесь я, я хозяин, меня надо спрашивать!

Поношенный, но тонкого сукна армяк, высокий картуз с лаковым козырьком, баки, пущенные по впалым щекам, – все выдавало в нем мелкопоместного дворянчика. Что-то показалось в нем Баташеву знакомым, но что – он не понял.

Еле сдерживая кипевшую в нем ярость, Андрей Родионович ответил:

– А что, тебя надо было спросить?

– Не тебя, а вас, мил-сдарь! Если вы невежа, то я дворянин, и никому не позволю себя унижать. Извольте не забываться. А за потраву вы мне ответите. Добром не заплатите – через суд взыщу.

Сомнений быть не могло: перед Баташевым крутился на своей каурой лошадке тот самый Хорьков, незнай как попавший тогда к ним на новоселье и с которым произошла у него ссора. Дворянин тоже, видимо, узнал заводчика, но не хотел первым показать это.

– А ты кто таков? Что за птица?

– Не птица, а помещик! Мои поля топчете.

– Помещик! Велик барин – свинья на болоте.

Хорьков побагровел.

– Вы… вы, сударь… ответите мне за это. Я… я…

– Ну, ладно, брось кипятиться-то.

В голове Андрея уже созрело решение: выместить неудачу с волком на этом захудалом дворянчике. Сменив тон, он сказал:

– Ты, что ж, сударь, не хочешь, видать, признавать меня? А ведь на новоселье у меня гостем был. Вспомни‑ка.

– Если не ошибаюсь, господин заводчик Баташев?

– Он самый. Да будет, говорю, сердиться-то! Ну, виноват, вгорячах потоптал малость твои овсы. Убытки за мной!

Баташев слез с лошади, подошел к Хорькову и, подавая ему руку, проговорил:

– Вина моя и расплата моя. Волчица завела в ваши владенья. А я и рад. Так то когда бы пришлось свидеться. А тут случай пал. Я перед тобой, сударь, вдвойне виноват: за грубое обхождение свое в прошлый раз и за потраву нынешнюю. Уж ты, пожалуйста, на меня не сердись. Человек я простой, к благородному обхождению не привычен. По-простому и кланяюсь: не обессудь хлеба-соли у меня откушать!

Хорьков растерялся. Увидев перед собой Баташева и услышав его первые дерзкие слова, он приготовился к отпору и внутренне весь как-то напружинился, а теперь даже не знал, что ответить приглашавшему его к себе заводчику.

– Благодарю, мил-сдарь, но я… у меня дела.

– Какие там дела у помещика! Все, что надо, мужички сделают.

– Так ведь за ними присмотр нужен!

– А бурмистр на что?

Хорьков не захотел признаться в том, что у него нет бурмистра и что всеми делами по имению управляет он сам, и промолчал.

– Ну так что ж, поехали? Хоть и неудачна охота, а чаркой вина запить ее надобно.

Ссылаясь на дела, помещик продолжал отнекиваться.

– И слушать не хочу, – уговаривал Баташев. – Обижусь, ей-богу. Поехали! У меня, к слову сказать, здесь, в Унже, бутылочка одна припрятана – прелесть!

Соблазненный хорошим обедом, помещик согласился.

Обед и в самом деле был хорош. Кушанья подавались одно другого вкуснее. Угостив Хорькова старым бургундским и дождавшись, когда тот начал хмелеть, Баташев стал усиленно напаивать сотрапезника. В свой стакан он наливал сельтерской, а гостя потчевал то какой-то особенной настойкой водки на березовых почках, то домашней, необычайной пряности наливкой, то просто анисовой. К вечеру помещик был пьян, как сапожник.

Приказав уложить его наверху, в мезонине, и хорошенько запереть за ним дверь, Баташев позвал к себе сопровождавшего его в поездках Карпуху Никифорова и уединился с ним в кабинете. Через несколько минут Карпуха вышел от барина. Кривая ухмылка блуждала на его широкой, масляной физиономии.

Утром Андрей Родионович снова, как тот ни пытался отбояриться, напоил не успевшего толком проспаться Хорькова. Как и накануне, он настойчиво угощал его то одним, то другим. Когда не в меру разгулявшийся помещик пожелал послушать песни, дворовые девки тут же появились на лужайке перед господским домом.

Не выпустил Баташев «пленника» и на третий день. Вначале тот пробовал протестовать, но затем поддался уговорам и снова сел за гостеприимный стол заводчика. Кончилось это, как и накануне: дюжие лакеи подхватили опьяневшего помещика под руки и поволокли наверх спать.

Проснулся Хорьков поздно. После трехдневного пьянства голова немилосердно трещала, во рту было противно. Кое-как одевшись, он стал спускаться вниз. И хотя проспался еще не совсем, поразился необычайной тишине, царившей в доме. Большая зала, где они пировали, пустовала. На обширном дворе, еще вчера кишевшем людьми, было так же пусто.

– Есть здесь кто-нибудь? – негромко крикнул Хорьков.

Из соседней комнаты вышел дворецкий.

– Чего угодно‑с?

– А господин Баташев… не выходил?

– Барин еще вчера уехал домой, на Выксунь.

– Как так?

– Не могу знать‑с.

Хорьков в недоумении пожал плечами, подошел к стоявшему в простенке большому зеркалу. На него глянуло помятое, небритое, словно чье-то чужое лицо.

– Подай мне чего-нибудь!

– Водки прикажете‑с?

– Давай водки. И закусить чего-нибудь!

Опохмелившись и придя немного в себя, Хорьков с трудом разыскал своего дворового и велел седлать.

То ли похмелье еще не перебродило в нем, то ли он жалел о потраченном впустую времени – гнал Хорьков лошадь без останову. Отдохнувшая за эти дни и поправившаяся на даровом овсе лошадь бежала резво. По сторонам дороги проносились занятые посевами поля, березовые рощицы, покрытые цветистым разнотравьем овраги. Скоро и дом. Стоит лишь миновать вон ту ложбину, подняться на пригорок, и глазам откроется разбросанная по крутому изволоку речки деревушка Ковресь, доставшаяся Хорькову от деда с материнской стороны. Невелико поместье, всего сорок дворов, а жить можно.

Хорьков стегнул плеткой коня, выскочил на пригорок и… обмер. Перед его глазами ничего не было. Там, где еще три дня назад стояли крестьянские хаты, его господский дом, сейчас расстилалось ровное, свежевспаханное поле.

– Чур меня, чур! – Хорьков испуганно перекрестился. Но наваждение не исчезало.

– Листратка! – обернулся Хорьков к сопровождавшему его дворовому, смутно надеясь, что тот успокоит его, скажет, что все стоит на своем месте, но Листрат лишь испуганно хлопал глазами, дрожал и ничего не мог выговорить.

– Но, черт! – Хорьков изо всей силы хлестнул лошадь. Та рванулась вперед. Вот и пашня. Помещик соскочил с коня и припал к земле. Она была пухлой, словно вспахали и забороновали ее только вчера. Страшная догадка озарила Хорькова. Так вот зачем так усердно угощал его заводчик, три дня не отпускал от себя! Но нет, он так этого не оставит, найдет управу на злодея!

– До Питера дойду, а своего добьюсь! За такие разбойные дела по головке не погладят!

Но что делать сейчас, где приклонить голову? Хорьков решил поехать к соседу: «свой брат, помещик!»

Через несколько дней, заняв под вексель небольшую сумму, он направился в сопровождении единственного оставшегося при нем дворового человека в Петербург подавать жалобу в Сенат, а если удастся – и самой императрице на самоуправство заводчика.

Соглядатаи в тот же день донесли об этом Баташеву. Одеваясь, чтобы идти в театр, он улыбнулся и ответил стоявшему перед ним Карпухе:

– Пусть молит бога, что сам жив остался. А что касается жалобы – не боюсь, не велика пава. Давай-ка лучше одеваться, пора в театр.

В театре шла в тот день новая пьеса «Немецкая башмачница». В заглавной роли выступала новая певица Таня, – высмотренная младшим Баташевым в одном из подмосковных поместий.

Зрительный зал заполнялся гостями. Они приезжали теперь не только из окрестных сел, но и из Мурома, Арзамаса, Ардатова. Мужчины и женщины выглядели нарядно: бордового, синего бархата камзолы, шитые золотом кафтаны, белые атласные, до колен, панталоны, тонкие чулки. На женщинах сверкали драгоценности.

Баташев с удовлетворением оглядывал собравшуюся в зале публику. Его старания прославиться вознаграждались сторицею. Когда зрительный зал заполнился народом, он дал знак начинать. Занавес пополз вверх.

XXI

Наташа проводила Луку до калитки, вернулась домой, села к окну и задумалась. Воспоминания недавних дней нахлынули на нее. Томительно-длинно тянулись недели ее пребывания в барском доме. Один день похож на другой. Утром вместе с приставленной к ней домоводкой Марфой пили чай или кофий, потом отправлялись на прогулку в парк, а если удавалось улестить старуху, – в лес. Это были лучшие часы в ее тогдашней жизни. Можно подышать свежим воздухом, полюбоваться красивыми цветами на клумбах, поманить к берегу ручных лебедей, плавающих в специально устроенных для них прудах. Иногда Наташа заглядывала в оранжерею, построенную по приказу Баташева в дальнем углу парка. Под присмотром купленного у графа Шереметьева искусного садовника росли здесь диковинные заморские растения: персики, лимоны, апельсины. Однажды садовник дал ей украдкой апельсиновое яблоко, и она надолго запомнила аромат чудесного плода.

Со страхом ждала Наташа наступления ночи. Барин был ненавистен ей. Не раз умоляла она его оставить ее, взять себе другую. Как могла, противилась его ласкам, но это лишь сильнее распаляло его.

Другая бы давно надоела ему, а к ней он наведывался часто.

Так прошло лето. Наступила осень. Оторванная от внешнего мира, Наташа долго не знала ничего ни о бунте работных, ни о судьбе Василия. Баташев не делился с ней своими делами, запретив и Марфе рассказывать о чем-либо таком, что могло расстроить его пленницу.

Но однажды старуха допустила промашку. Прикорнув у подножия огромной, в два обхвата, сосны у пруда за парком, она задремала на солнцепеке, и дворовая девушка, приносившая корм лебедям, рассказала Наташе о всех новостях заводского поселка, о бунте, о том, что кузнеца Башилова и других сослали неизвестно куда, что Павла Ястребова сначала тоже было отправили на каторгу, но потом вернули, только работает он теперь уже не на Выксуни, а в Велетьме, и что о Василии с Митькой Коршуновым ничего не слыхать: куда делись – неизвестно. Рассказав обо всем этом, девушка испугалась – так сильно подействовали ее новости на Наташу – и стала Христом-богом просить не говорить никому об их разговоре. Неровен час, узнают – быть ей на «козе».

Глотая слезы, Наташа успокоила дворовую: никому ничего не скажет, а за известие – спасибо. Та схватила корзинку и убежала.

Марфа долго допытывалась, чем расстроена ее подопечная, в чем причина ее слез, но выведать ничего не смогла. На все расспросы Наташа отвечала: «Батюшку с матушкой вспомнила. Жалко мне их».

– Себя жалеть надо, – проворчала в ответ старуха и тут же зажала себе рот: не сболтнула ль, дура, лишнего?

С невеселыми мыслями вернулась молодая женщина в свою темницу. Раньше, когда не знала о всем, что произошло на Выксуни, надеялась, что Вася выручит ее отсюда, потом, когда увидела, что помощь не приходит все дольше и дольше, стала думать, что Василий разлюбил ее, забыл о ней, и как-то смирилась со своей горькой судьбой. А теперь… Что делать ей теперь? Бежать? Но куда? Искать мужа? А где его найти?

Выхода, казалось, не было.

Так в каком-то полузабытьи прошла еще неделя, другая, третья. Отсветило жаркое солнце, проплыли в чистом небе на своих серебристых крылышках паучки-путешественники, непременные спутники бабьего лета. Нежные ароматы росших в парке цветов уступили место прилетавшему издалека горькому запаху полыни и еще чего-то, что наполняло душу отчаянием и безысходностью. Наступала осень.

Долгими вечерами шумели за окном деревья, монотонно качая сбросившими листья ветвями. Тени их судорожно метались по окну, словно монахи клали поклоны на богомолье. Временами начинал моросить мелкий, будто просеянный сквозь частое сито, дождик.

Наташа молча сидела у окна, уронив на колени вязанье, которому обучила ее Марфа. Думы о Василии, о том, что ждет ее впереди, не оставляли молодую женщину. С тех пор, как узнала она о том, какой жестокой казнью казнил Андрей Родионович знакомых и близких ей людей, он стал ей еще более ненавистен. Со страхом и отвращением покорялась она его ласкам, думая лишь о том, чтоб поскорее он оставил ее, поскорее окончились бы ее мучения.

«Лучше утопиться, чем так жить!» – все чаще думала она;

Вошедшая со свечой Марфа застала молодую женщину в слезах. Оглядев ее, старуха недовольно и строго сказала:

– Что это за слезы, негодница? Чем ты недовольна? Или хочешь, чтоб меня из-за твоих глупостей куда-нибудь на рудник сослали? Изволь сейчас же перестать. И приведи себя в порядок. Неровен час, батюшка Андрей Родионович пожалует. Что тогда?

Поставив свечу на камин, домоводка вышла.

Придет! Опять придет! Снова будет мучить, терзать ее душу! Мысль о том, что снова придется терпеть ненавистные барские ласки, словно огнем обожгла Наташу. Вскочив с кресла, она бросилась к окну и стала открывать его. Набухшая от дождей рама не поддавалась. Под руки попался нож. Засунув его между створками, она начала осторожно, но сильно тянуть раму к себе, и та, наконец, отворилась. Холодный, влажный воздух хлынул в комнату. Схватив лежавший на столе платок, Наташа накинула его себе на плечи и выбралась наружу. Откуда-то послышались шаги. «Барин!» – мелькнуло в голове. Осторожно прикрыв окно, Наташа бросилась бежать к одной из боковых аллей парка. Вот и деревья. Они укроют ее от жадного барского глаза. Пока там, в доме, спохватятся, она будет уже далеко…

Удача словно придала ей силы. Она добежала, никем не замеченная, до конца аллеи, перелезла через парковую ограду и очутилась в лесу. Теперь сюда, мимо лебединых прудов, куда ходила она гулять с Марфой, сюда, в спасительную гущу деревьев!

Ветки елей и можжевельника хлестали ее по лицу, цеплялись за платье, но она ничего не замечала. Ею владело одно стремление: скорей к пруду, там ее спасение! Не помня себя, взбежала она на прибрежную кручу и на миг замерла. Внизу под обрывом чуть слышно плескалась вода. Набежавший из-за леса несильный порыв ветра сорвал платок с плеч женщины, и это вывело ее из забытья. «Прощай, Вася, прости меня за все, я не виновата перед тобой!» Решительно шагнула вперед, подняла руку, чтоб сотворить крестное знамение перед смертью, и остановилась: ребенок шевельнулся у нее под сердцем.

Сначала она не поняла, что это такое. Потом, когда ребенок шевельнулся еще и еще раз, догадка озарила ее. Пораженная случившимся, женщина с тихим стоном опустилась на землю. Она не помнила, сколько времени пролежала тут, на берегу пруда, силы словно оставили ее. Очнулась, когда услышала доносившиеся из леса шум, крики людей. Искали ее. Наталья медленно поднялась и пошла им навстречу.

Когда Баташев обнаружил исчезновение своей пленницы, он взъярился. Надавав пощечин перепуганной Марфе, приказал дворецкому немедленно разыскать Карпуху. Тот молча выслушал распоряжение барина, затем поднял на ноги всю дворню, свободных от смены работных, живших неподалеку от барского дома, и направил на поиски беглянки. Тому, кто найдет ее – живую или мертвую, – была обещана награда.

Шагая взад и вперед по кабинету, Андрей Родионович ожидал результатов поиска. Он был не столько обеспокоен судьбой «обласканной» им девушки, сколь рассержен самим фактом ее побега, и чем больше думал об этом, тем сильнее распалялся гневом против беглянки.

Прошел час, полтора. Наконец в доме послышались громкие голоса. В дверь кабинета тихо постучали. Вошедший в комнату Карпуха доложил, что бежавшая найдена в лесу, неподалеку от пруда.

– Приведите сюда! – хмуро буркнул Баташев.

Карпуха рывком втолкнул Наташу в комнату и вышел.

Исцарапанная, в разорванном платье, стояла она перед Андреем Родионовичем.

– Ты что ж, паскуда, бежать от меня вздумала? – угрожающе шагнул он к ней.

– Не трожь, барин!

– Да я тебя в землю вгоню!

– Барин, не тронь! Я… ребенка под сердцем ношу.

– Что? Ребенка?

Баташев опешил. Он ждал чего угодно: мольбы о прощении, слез, оправданий, наконец, глухого запирательства. Но это… Если девка не врет, она готовится стать матерью его ребенка. Баташевского. Его сына или дочери. Это все меняло.

Отступив назад, он молча протянул руку к колокольчику. Вошедшему на звонок Масеичу приказал позвать Марфу. Та явилась ни жива ни мертва.

– Ну, вот что, старуха. Радости для не стану тебя наказывать. Иди вымой ее, переодень, напой чаем с липовым цветом. Пусть пока живет, где жила. Но запомни: если что случится – пеняй на себя.

Невдомек было Марфе, о какой такой радости толкует барин, поняла лишь одно: наказывать ее не собираются, и потому изо всех сил старалась угодить Наташе. А та во весь день не проронила ни слова. Рада была одному: ни в тот вечер, ни в следующие Андрей Родионович больше ее не потревожил.

Действительно, то ли известие о ребенке так подействовало на него, то ли просто охладел он к бежавшей от него наложнице, но только ни разу не спускался с тех пор Баташев вниз по винтовой лестнице. Лишь изредка вызывал к себе Марфу и, выслушав ее доклад, отпускал с миром.

Так прошла зима, наступило время Наташе рожать. Узнав от Марфы о приближающихся родах, Андрей Родионович приказал послать верхом в Муром за лучшими повитухами, а сам уехал в Унжу. Там он и находился до тех пор, пока из Выксуни не поступила эстафета: «Все благополучно, у означенной особы родился сын».

Что можно сказать о человеке в первую пору его младенчества? Каким он станет, возмужав? Трудно определить. Однако сразу было видно, что похож ребенок на Андрея Родионовича. Говорили об этом черного цвета волосы, темно-карие глаза. Был он горласт, частенько не давал покоя матери по ночам. И несмотря ни на что, она до смерти любила его. Научившись под руководством Марфы пеленать маленького, купать над тазом, она не отходила от него ни на шаг. Когда ложилась спать, клала маленького Андрюшку рядом с собой, сразу же просыпалась, чуть только он начинал возиться.

Чутко спала молодая мать, очень чутко, а проспала своего ребенка.

В одну из ночей малыш доставил ей особенно много беспокойства. То ли животом он маялся, то ли еще что болело у него, только Наташа ни минутки не соснула. А к утру когда маленький успокоился, забылась и она.

Снился ей какой-то светлый, радужный сон. Ей казалось, что она встретилась после долгой разлуки с Василием, он увел ее из этого большого каменного дома в лес, на поляну, полную ярких, красивых цветов. Как когда-то, веселая и беспечная, она собирала их в букеты, а потом начала бегать по лугу, ускользая от догонявшего ее Василия. Так, смеясь и играя, они долго гонялись друг за другом, и вдруг Василий исчез. Не сразу нашла она его, спрятавшегося за большим зеленым кустом, а когда нашла – бросилась к нему… и проснулась.

Несколько минут она лежала молча, не шевелясь, боясь потревожить ребенка. Потом до ее сознания дошло, что в комнате почему-то чересчур тихо – не слышно ставшего уже привычным посапывания Андрюшки. Она быстро повернулась на бок. Ребенка рядом с ней не было.

«Куда он мог деться? Впрочем, его взяла, наверное, Марфа, чтобы обмыть и сменить пеленки».

Наташа встала с постели, позвала:

– Бабушка Марфа!

Ей никто не ответил.

Решив пойти посмотреть, нет ли Марфы в соседних комнатах, Наташа набросила на плечи сшитый для нее недавно капот и подошла к двери. Та оказалась запертой.

– Бабушка Марфа! – снова позвала она. Потом стала стучать в дверь. Ответом ей было молчание. Страх начал заползать в душу женщины.

– Откройте! Кто есть живой, откройте! – принялась барабанить она в дверь. На стук появилась, наконец, Марфа. С собой принесла она ворох какой-то одежды.

– На вот, одевайся, – сухо сказала она.

– Зачем?

– Затем, что в свою избу жить пойдешь. Хватит, нагостевалась.

– А где Андрюшка?

– Эва, хватилась! Он, поди, уж под Касимовым.

– Где?

– А вот там. Не увидишь его больше.

– Как не увижу?

– Так и не увидишь. Увезли его в Тулу, там будет воспитываться. Кормилицу дали, молоком кормить. Вырастет – барчонком станет, Андрей Родионович так приказал.

Не помня себя, переоделась Наташа в принесенную старухой одежду, будто в каком-то сне, добралась до своей избы и свалилась. Если бы не Люба, жена Павла Ястребова, навряд ли поднялась бы Наталья. Словно за маленькой, ходила за ней Люба, оставив дочь на попечение свекрови. К концу пятой недели Наташе стало лучше, хворь потихоньку начала покидать ее.

Придя в себя, Наташа первое время много думала о своей участи. Кому она нужна теперь, барская подстилка? Василий и знать не захочет ее. Да и где он? Не знай, сам жив ли? Сына у нее отняли. Марфа сказала: не видать ей его, как ушей своих… Не раз приходила Наташа к мысли о том, что зря Люба выходила ее. Смерть была бы для нее избавлением от всех бед.

Но шли дни, здоровье постепенно возвращалось к ней. И по мере того как прибывали силы, она все меньше думала о смерти. Тоска только временами нападала на нее. Но и в эти минуты уже другие мысли бродили в ее голове. «На завод поступлю, работать стану. Или в монастырь уйду, там буду жить».

Плотинный Лука, от души жалевший молодую женщину, не раз звал ее к себе жить. Наташа не соглашалась. В глубине души ее таилась надежда на то, что, может, вернется к ней Василий, а с ним и счастье.

Все женки мастеровых, чьи мужья были сосланы на каторгу, давно работали кто на молотовых фабриках, кто у домны, иные в засыпках ходили. Деваться было некуда. Решила пойти на завод и Наташа.

Мотря, к которому она пришла просить работы, попытался было заиграть с нею, но она так глянула на него, что он отступился.

«Черт знает, может, барин захочет снова к себе ее приблизить, – трусливо подумал он. – Бают, она ему сына родила – вылитый Андрей Родионович. – Тогда, мотри, грехов не оберешься». И назначил, как попросила, на старое место к молотам, мехи раздувать.

День-деньской мехи покачаешь да угля поносишь – намаешься. Поперву Наталья еле ноги домой доносила. Придет, повалится скорей на лавку отдохнуть. Потом понемногу привыкла, не так уставать стала.

О Василии никаких вестей не было – ни хороших, ни плохих. Болтали на заводе, будто видел их кто-то с Митькой Коршуновым, но достоверного никто ничего не знал. Наташа стала примиряться с мыслью о том, что не видать ей больше его. «Такая уж у меня судьба», – думала она.