Текст книги "Первое открытие [К океану] (др. изд.)"

Автор книги: Николай Задорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава двадцать вторая
В КЯХТЕ

«Грозятся мне!» – вспоминал Кандинский брань казаков.

Хотел пойти в погоню, содрать с живых шкуру, да что толку! От своих людей узнал Иван, что оба аргунца ездили в Иркутск, вызывало их начальстве по какому-то важному делу.

«Какое может быть у казаков важное дело в тайне от меня? На Кандинского доносить! Что еще?.. – И не мог придумать Иван, на кого, кроме как на него с братом и на Размахнина, могли жаловаться казаки… – Карп мужик заводский, мог напеть про горных! Тем поделом! Горные инженеры свили себе гнездо на Шилке, тридцать тысяч крестьян держат на безделице и живут с того. Хорошо бы Муравьев горных тряхнул! Ироды, кровососы! – думает Иван. – А я выжду. Потом все узнаю, все равно свое возьму. Эх, Муравей, Муравей…»

Голая степь. Вдали низкие хребты, холмы; буряты пасут скот. У Ивана торговля идет по всему Забайкалью, богатые дома и магазины стоят в Нерчинске, в Кяхте, в Нерчинском заводе, и лавки по всем большим селениям и по горным заводам. Тысячные стада скота пасутся в степях.

Неделю, другую ездит купец по деревням и по заводам. Заводы – те же деревни, только казенное заведение дымит. Дома, черные от копоти, расползлись над прудами по косогорам. Мужики землю пашут, ломают руду, возят дрова, березовый уголь…

Иван всюду дома. Везде услужливые руки напоят его, накормят, постелят ему пуховую постель. Велит Иван – баня готова, сведут, попарят. А на столе уже самовар.

В Нерчинском заводе Иван заехал к брату Тихону. Вместе когда-то делали фальшивые бумажки да еще хвалились: мол, свой двор монетный, бумажных дел фабрика.

«Вот этак-то всегда в далеких наших местах», – думал Иван глубокой ночью, сидя, поджав ноги, на кровати…

Не спалось.

«Живет человек, возьмет силу, и кажется ему, что он власть, что нет ему преграды. Заведет разбой, контрабанду, торговлю, всех поит, всех пугает. Деньги станет делать… Все испробует, что только желательно, во всем выкажет нрав и волю. Мало своей земли – перекинулись в Монголию, там торговали с китайцами, сдружились, от них везли контрабанду. И в ум не придет, что надо потом отвечать… Это я-то отвечать? Да тут на тысячи верст души живой нет. Про ответ и думы не было. И вдруг теперь грохнет… Ах ты, Муравей…»

– Давно мы с тобой не видались! – толковал Тихон поутру. – А слышно, нынче большие учения казачьи назначены, и велено разнести об этом через приверженных нам лам на китайскую сторону. Однако генерал не к нам ли собирается?

– Едем-ка в Кяхту, – велел Иван.

– Из бурят эскадрон казачий составляют, – не унимался Тихон.

На тройках покатили братья по горной линии, держа путь на Кяхту. «Эх, задам я пир для Муравьева! Пусть только приедет в Кяхту! Я бы ему был помощником до гроба… Озолотил бы его…»

В городе у Ивана дом – та же крепость, что и в степи. В Кяхте живет семья Кандинского.

После полудня в доме переполох.

Сначала прибежал человек с почтовой станции: какие-то люди из Иркутска ищут дом Кандинских. И сразу подъехали два экипажа.

– К тебе, Иван, из Иркутска, – сказала монашенка-приживалка.

У Ивана сердце как захлопнулось.

– Ан не сдамся! – лязгнул старик зубами и вышел в кабинет. – Господи Иисусе!

Кабинет у Кандинского с хрустальной люстрой, весь в коврах. Зеркала и мебель из карельской березы пронесены на руках через всю Сибирь крепостными рабами, купленными нарочно для того в Перми. Иван любит хорошие вещи, любит в них труды и ум людской, понимает толк. Смолоду, бывало, подолгу сиживал над искусной работой, шел умом за резцом мастера, за кистью, за рукой.

Вошел Остен. Он в не виданном Иваном сером костюме, в высоких сапогах, толстый, крепкий, с веселым взором. Поздоровался, поклонился и подал письмо.

Старик Кандинский был тронут:

– Вот до чего! И в Англии про меня знают! А где же супруга? Милости просим! Мой дом – ваш дом… Хозяйка моя рада будет. И слугам место найдется.

Остен бегло говорил по-русски. Учили его в Лондоне купцы, жившие прежде в России и торговавшие зерном.

Два дня гостил у Кандинских английский путешественник. Остен восхищался богатством Ивана. Какой прекрасный, крепкий дом! Крепость!

Остен говорил, что с женой и со своими верными слугами он ищет всемирно известного путешественника Франклина. Попутно займется геологическими исследованиями.

Но Кандинский догадывался, что врет англичанин, не Франклина ищет. Слишком часто заговаривал Остен про Амур. Тем охотней согласился Кандинский помочь англичанину. Он дал ему записку.

Этого-то и надо было Остену. Он знал, что записка Кандинских – лучше, удобней, чем любой официальный документ.

«О, я теперь на Амуре!» – думал англичанин, пожимая руку Ивана.

Старик послал своих людей проводить англичанина.

Сто верст скакали верховые буряты по степи, оповещая, что едет друг Кандинских.

– Записка Кандинских – истинное чудо! – с радостью говорил жене Остен. Он видел, какими расторопными становились ямщики и мужики при одном упоминании имени Кандинских.

«Сколько физиономий пришлось им разбить вдребезги, сколько мужиков запороть, чтобы только одно имя имело такое магическое действие!.. Мы, англичане, понимаем, как много труда вложено в народ, если достигнуто повиновение… О! Хилль точный человек! Он ознакомился со всеми сторонами здешней жизни и нашел путь самый верный. Он отыскал лицо неофициальное, но располагающее чудовищными средствами и влиянием. У этого дикого азиата он отыскал слабость, польстил ему. Этот сибиряк может быть истинным другом.

Все дороги открыты, все ямщики в ужасе!»

Зимой по Забайкалью снега были неглубоки, и сейчас распутицы не было. Остен быстро продвигался к цели.

Аргунь и Шилка, по рассказам ямщиков, вскрылись уже давно.

В деревнях Остен требовал богатых мужиков по списку, полученному от Кандинских. С Остеном мужики обходились как с начальником, не смея думать что-нибудь плохое про знакомого всесильных богачей.

Мужики и казаки откровенно рассказывали ему про дороги по Забайкалью, про заводы, тюрьмы, контрабандную торговлю, охрану границы и про китайских стражников.

Вечерами, сидя со свечой в горнице богатого казака, Остен заносил в свои дневники разные сведения.

– Богатая страна. Есть руды! – говорил он жене. – Сегодня опять говорили о новых россыпях.

«Я здесь вижу множество возможностей самых разнообразных, – записывал англичанин, – в то время как русские чиновники из Кяхты не имеют о них понятия. Как утверждает Хилль, они идут сюда за выслугой и тяготятся пребыванием в Сибири. Для них это провинция!»

И, смеясь, Остен опускал свое тучное, могучее тело в перины.

А наутро, чуть свет, колокольцы позванивали под окнами. Хозяйка и хозяин кланялись, приглашая гостей к чаю с пирогами. Ингрида Остен покупала шали и китайские шелка.

Остен замечал: чем дальше, тем меньше становилось признаков цивилизации. Исчезли самовары. Казаки одевались по-монгольски и даже рубашки носили кожаные. Появились берестяные лодки, луки со стрелами, копья. Остен видел по этим признакам, что приближается к истокам таинственной реки, к стране дикой. И как истинный английский эмиссар, чем больше дикости видел оп, тем привычней и лучше становилось у него на душе, хоть чувствовал себя и с запиской Кандинских пока еще тревожно. А уже близко было поле, где можно будет почувствовать себя свободным и развить привычную деятельность, пустить в ход выдумки, угрозы и грошовые подарки и где разобщенные племена не смогут долго противиться, когда следом за Остеном, по пути, проложенному им, придут другие.

– Верный путь я нашел! Через логово зверя! Его тропой…

В последних числах мая Остен приехал в Усть-Стрелку.

Андрея Коняева, к которому от дальних его родственников Кандинских была записка у англичанина, не оказалось дома. Казаки не брались строить плот Остену. Они собирались на большие учения, назначенные летом в верховьях Аргуни. Оставшиеся караулить границу рубить лес и плотить бревна не могли – много своих дел.

Атаман в страхе перед Кандинским помог Остену нанять для постройки плота мужиков из соседней деревни.

Староста горных мужиков, сам боявшийся Кандинских как огня, назначил на работу старика Карпа Бердышова.

– Вот самый лучший работник, – сказал он. – Кандинские назначают тебя к барину в услужение, – объявил староста Карпу.

Остен не объяснял, зачем ему плот. Карп и сын его Михайла принялись за работу. В сосняке, на ключе, срубили бревна, свалили их под обрыв, пригнали на Стрелку и на широком каменистом берегу начали сбивать плот вместе с англичанами. Оказалось, что и Остен, и его слуги ловко работают топорами и пилами, инструменты у них с собой в ящиках.

– Скоро в путь! – говорил Остен, покуривая трубку и сидя вечером в палатке на складном стуле. – Оружие, карты с собой. Палатки, провиант, верные спутники и Чарльз и Джеймс. Собаки… Чемоданы и удобства не покинут нас и на Амуре. Там, за пределами России, мы найдем туземцев-проводников…

* * *

После бесед с хитрым англичанином Иван приободрился.

«Может, и пронесет! – решил он. – Нет, еще я власть в Забайкалье!»

Ждали Муравьева.

Он решил принять его у себя.

– Готовь, жена, дом для губернатора… Приедет – пусть у нас остановится.

Лежит Иван после обеда, думает, что, если удастся дать взятку губернатору или хотя бы столковаться с ним, тогда уж все будет спокойно, можно крепко здесь утвердиться…

И опять кажется Ивану, что великие забайкальские степи со всеми русскими и бурятами, с их стадами, юртами и избами – его собственность.

Смугл Иван, широколиц; на бронзовом лице его, как снежинки, редкая борода и усы; хитро, зорко поглядывает на людей.

«Забайкалье мое! Англичане и те про нас знают!»

А то вдруг рассердится Иван, заверещит, закричит тонко, по-азиатски, крепко выругается. Крик, шум, грохот… Все Ивану не нравится: плохо домашние дом убрали, не те ковры, не так полы натерты… Губернатор после царя второй человек в государстве, а бабы поскупились барахло из сундуков вытащить…

По Забайкалью ветры редки. Но весной и ранним летом дуют они иногда по целой неделе и по две. Потом вдруг ветер стихает, и до следующей весны стоит над Забайкальем тишина. Летом томит жаркое солнце, зимой все живое бьет мороз, а воздух не шелохнется. Широка забайкальская степь, привольна и тиха. Не губит в ней ветер человека, не мучает его, дает забайкальцу подумать свою глубокую думу, когда едет он верхом на низкорослом коне своем, не бросает ему в глаза пыль и песок горстями.

В субботу вечером колокол звонил к вечерне. Дул ветер, туча красной пыли стояла над Кяхтой. Другая туча – поодаль, в степи, – скрывала Маймачен. Словно громадные дымокуры, стояли в степи два города, русский и китайский, и выбрасывали из себя клубы пыли. Казалось, тысячи пудов песка поднял ветер над степью и гонит, гонит их в Монголию и сыплет во все стороны на желтую, сожженную еще в прошлом году, мертвую степь.

В такую пору городские люди злы, сидят в домах, пыль ест кожу, саднит в глазах…

– Губернатор в Кяхте! – в страхе толковали домашние, не зная, как с такой новостью подступиться к хозяину.

Задрожал Иван от злобы. Но тотчас же стих, поник, смирился. Велел подать мундир коммерции советника и пешком пошел к купцу Кузнецову, где остановился губернатор.

– Принимать не велено, – строго отрезал Ивану молодой офицер.

Два дня без толку пытался Кандинский попасть на прием к губернатору. Уже ветер стих и солнце сияло над степью, а молодой генерал все не принимал его. Все кяхтинцы перевидали Муравьева, уже везде перебывал губернатор, и даже простой народ знал его в лицо. Китайцы из Маймачена и те познакомились с Муравьевым, а Кандинского он и близко к себе не подпускал.

– Кандинскому очень желательно с вами, Николай Николаевич, побеседовать, – просил за соседа купец Кузнецов. – Он ведь все припишет моей интриге.

– Не принимать! – спокойно отвечал губернатор.

У подъезда стояла запряженная коляска.

Еще в Петербурге Муравьев слыхал о всесильных по Забайкалью богачах Кандинских. Ему было известно, в какой кабале держат они не знавшее крепостного права сибирское население.

– Каждый мой шаг – вызов здешним воротилам. Я разгромил стачку золотопромышленников и чиновников, пресек злоупотребления откупщиков, отставил продажных Пятницких и Мангазеевых… Но я знаю, что в Петербурге здешнее золото делает дело против меня. И там нет департамента, в котором не было бы моих ненавистников.

Все же Муравьев надеялся, что такую его деятельность царь поймет и оценит.

– А Кандинским, этим царькам Восточной Сибири, пора положить конец!

В служебных делах Муравьев был опытный человек. Он знал, как надо поступить, чтобы на неугодного человека посыпались доносы. Пока Кандинского боялись, считали его человеком, близким власти, «данных» против него не было, потому что никто не жаловался.

Для начала губернатор решил всем показать, что не благоволит Кандинским. Не повидав всесильных забайкальских богачей, губернатор оставил Кяхту и выехал по тракту на Аргунь…

– Ах, Муравей, Муравей! – трясся в бессильной злобе Иван. – Хоть бы англичане у тебя Амур-то вырвали! Будь ты проклят! Заняли бы Амур англичане, уж с ними бы я сговорился. Вон как они меня хвалят! Им я фальшивых денег не делал, бояться мне нечего англичан. Дружбу бы с ними завел, вернее меня не было бы у них друга.

– Миллионами бы с тобой ворочали, – соглашался Тихон.

На весь свет Кандинские бы загремели! А ну, бог даст, Остен скорее Муравьева дело сделает! Может, англичанин, на наше с тобой счастье, будет половчей да попроворней.

Глава двадцать третья
МУРАВЬЕВ НА АРГУНИ

Начальником края был там [101]101
  Цитируется «Былое и думы» Герцена, часть седьмая, глава четвертая.


[Закрыть]… оригинальный человек… либерал и деспот, родственник Михайлы Бакунина [102]102
  Бакунин Михаил Александрович (1814–1876) – русский революционер, один из идеологов анархизма. Участник революции 1848–1849 гг. в Германии. В Первом Интернационале выступал как ярый враг марксизма, на Гаагском конгрессе 1872 г. исключен из Интернационала за раскольническую деятельность.


[Закрыть]и Михайлы Муравьева [103]103
  Муравьев Михаил Николаевич (1796–1866) – реакциоиный государственный деятель царской России. За жестокую расправу с восставшими в 1863 г. поляками получил прозвище Вешатель.


[Закрыть]и сам Муравьев, тогда еще не Амурский.

А. Герцен.

Поздняя голодная весна. Желтая безлюдная степь. Всюду голые пологие холмы. Длинные ряды обтесанных камней тянутся по дороге, вползают на холмы, исчезают за гребнем.

По пустынной желтой дороге скачет тройка. Генерал-губернатор Восточной Сибири, в военной фуражке и в шинели с пелериной, едет из Кяхты на Аргунь, на казачьи учения, делать смотр вновь сформированным войскам.

Ряды камней тянутся вдоль дороги, серые, шершавые, груботесаные, избитые ливнями.

– Надгробные плиты… Какое их множество…

Даже невозмутимый спутник губернатора – лакей, он же повар и камердинер Мартын, побывавший с барином и в Европе, и в глухих таежных трущобах, – и тот стал с удивлением поглядывать на эти камни.

– Родина древних монголов…

Муравьев вспомнил предположения ученых, что где-то тут, близ монгольской границы, – могила Чингисхана.

«Я среди гробниц, на кладбище древней культуры… Россия – слон, могучий слон! – думал он. – Когда-то в этих степях жил могучий народ, явившийся в Европу, поработивший нас, русских… И вот прошли столетия. Тут ряды могильных плит… И среди них мирный монгол в шляпе пасет свой скот. Мы у гробницы Чингисхана и охраняем покой его потомков».

Муравьев заерзал в экипаже. Степь, приволье, свежий весенний ветер – все возбуждало думу за думой.

Еще в Кяхте, беседуя со сведущими людьми, Муравьев узнал, что монголы тяготятся владычеством маньчжуров, хотят быть независимыми и тяготеют к русским, завидуя бурятским родам. «Они ищут нашей дружбы и видят, что свет к ним идет от нас. И мы давно забыли прежнюю вражду!»

– Ваше превосходительство! – обернулся старик казак, сидевший на облучке. – Видать границу!

Тарантас, дребезжа по каменистой дороге, поднялся на вершину плоскогорья. За ней виднелись изгибы дальней реки. Вокруг всюду холмы… Где-то далеко-далеко у воды проглядывали крыши.

А за рекой Китай – та же желтая холмистая степь.

 
…Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды, [104]104
  «…Или от Перми до Тавриды…» – из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России» (1831).


[Закрыть]—
 

вспомнил Муравьев, —

 
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?
 

«Тарантас, – думал он, – такой же, как в Тульской и Рязанской губерниях, докатился до Китая, а там, глядишь, докатится и до Тихого океана… Как это у Гоголя про колесо? …И чтобы проехать вдоль берега моря, к переправе через залив, чиновнику или врачу будут подавать тарантас… И поедет он, за неимением дорог, десятки верст по пескам, нанесенным океаном, у самой волны, подбегающей к колесам тарантаса».

– А вон, ваше превосходительство, служивые на учении, – молвил возница.

В степи виднелись маленькие четырехугольники пехоты и конницы.

«Горсть, горсть людей среди великой пустыни! Ну что ж, и Москва не сразу строилась. Какого труда стоило собрать и эту жалкую горсть! В ней основание, начало нашего могущества в этом крае».

Губернатор пристально приглядывался к рассеянным по степи отрядам забайкальцев.

Оставив далеко позади свою свиту, чтобы перед ней не опозорились не обученные строю и поворотам забайкальцы. Муравьев ехал на Аргунь вдвоем с камердинером.

Когда тарантас спустился с холмов, казаки стояли широким рядом, держа коней в поводу.

Раздалась команда. Какой-то высокий казак птицей взлетел в седло. Он пустил коня с места в мах, так что конь вскидывал комья грязи. Поравнявшись с офицером, гарцующим на жеребце, казак выпрямился. Он сидел в седле легко, слитно с конем. Весенний ветер трепал его желтый, как степная трава, чуб.

Казак выхватил саблю. Пригнувшись к луке, он на бешеном скаку ссек лозу и унесся в желтую степь.

– Лихо, Алешка! – кричали товарищи, когда он проскакал обратно мимо их строя.

– Это тебе не с ороченами в тайге.

– Мы думали, ты на собаке на учение приедешь!

– Хитрый! Притворился, что верхом ездить разучился. А взлетел, как сокол!

Подъезжал тарантас. «Кто-то к нам», – подумал Алексей. Увидев знакомое лицо, рыжие усы, казак вытянулся и, как учили его, гаркнул во всю глотку:

– З-здр-р-р-рав желаю!

– Вот теперь молодец! – улыбаясь, сказал губернатор. – Стал похож на человека!

* * *

После учений Муравьев верхом объехал ряды. Он видел, что хотя большая часть забайкальцев еще совсем не знает ни строя, ни приемов боя, но все они стараются, перенимают все, что показывают им присланные донцы-урядники и свои забайкальские офицеры.

Над степью сверкают ряды пик. Отряды казаков уходят в станицу.

 
Эй, Шилка да Аргунь,
Эх, они сделали Амур, —
 

затянули в последнем взводе вперебой раздававшимся впереди казенным выученным песням.

 
Эх, ула-ла, эх, ула-ла,
Они сделали Амур…
 

Губернатор остановился у атамана. Под вечер, сидя в обширной горнице под образами, он беседовал с казаками и казачками… И тут образа, русская печь, лавки по стенам, орава ребятишек.

– Вон их юрты, – показывая в окно, за Аргунь, где на степи виднелись редкие бездворые бревенчатые строения, рассказывал атаман. – Живет там зайсан [105]105
  Зайсан – родовой, наследный монгольский старшина.


[Закрыть]со стражей. Шибко по границе не ходит. Редко когда делает обход.

Муравьев, слушая рассказы казаков, с гордостью думал, что вот они среди потомков великих русских землепроходцев, чьи предки еще в семнадцатом веке прошли всю Сибирь, проникли через Становой хребет в Приамурье, а оттуда на кочах [106]106
  Коч – мореходное парусное судно северных и сибирских промышленников XVI–XVII вв.


[Закрыть]ходили к Охотскому морю. Это не солдаты и не казаки, населенные по приказу на пограничной линии, и не посланные сюда властью, а потомки первых пионеров, естественная грань русского народа на Востоке. «И я среди них… Здесь не бывало еще ни одного губернатора…» Генерал был доволен. Однако когда ему пришло в голову, что его беседу с аргунцами никто не записывает, тогда как должна бы она принадлежать истории, он впал в досаду.

Мысль, что многие его поступки не будут описаны и не останутся в истории, нередко приходила ему и прежде и всегда раздражала генерала.

– А жаль! Жаль!

Он слушал рассказы о торговле с монголами, о вражде и о приятельстве с азиатами, о китайских пограничниках, так называемых мыргенах, приплывающих на Аргунь раз в год на огромных берестяных лодках, или о том, как на Усть-Стрелке старые казаки, проживши жизнь, не видели баранов, и думал, как своеобразна, как далека здешняя жизнь Петербургу…

– А вот Маркешка Хабаров, – представил атаман маленького кривоногого казака. – Проник далеко в глубь Китая.

Казак выступил вперед.

– Ты Хабаров? – заинтересовавшись, спросил губернатор.

– Так точно! – тонко гаркнул Маркешка.

– Почему у тебя такая фамилия?

– Уж не знаю, че такое! – тряхнул головой казак.

– Ты потомок знаменитого Ерофея Хабарова?

– Дедушки вышли с Амура, но не знаю, тех ли Хабаровых или, может, у Ерофея были братаны…

– Ну, что ж ты видел в Китае?

– Об этом могу рассказать, – ответил казак, радуясь, что наконец-то пришел случай высказать все высшему начальству.

В свое время Маркешка был очень обижен, что его не повезли в Иркутск, и сейчас надеялся поправить дело, рассказать обо всем, что есть в Китае, как следует. Хабаров полагал, что Карп и Алешка, не бывавшие далеко, ничего толком не знают и, верно, могут ввести Муравьева в большое заблуждение… А начальству узнать все необходимо, а кроме как от него – неоткуда.

Хабаров стал с точностью рассказывать, что видел в Китае и как попал в плен.

– В гьяссу [107]107
  Гьяссу – загородка (маньчж.) – укрепленное жилище маньчжурских торгашей.


[Закрыть]ороченам отрубили голову, а меня повезли в Сан-Син [108]108
  Сан-Син (Илань) – один из крупных городов Маньчжурии, расположен при впадении в реку Сунгари ее правого притока Муданьцзян.


[Закрыть]. Там призвали в ямынь [109]109
  Ямынь – присутственное место, дворец губернатора (маньчж.).


[Закрыть]. «Зачем в нашу землю ходишь? Казнить тебя будем». Потом спросили, как фамилия, как зовут и почему такая фамилия. Они поговорили между собой, велели отвести меня. Стали лучше кормить. Потом, дней через пять, снова волокут к самому амбаню. Спрашивает: «Это твой дедушка с нами воевал?» – «Мой!»

Все записали. Увели. Прислали баранины. Такой славный попался генерал у китайцев, паря, чувствительный. Потом опять меня тащат. «Че с тобой будем делать за то, что нашего гусайду [110]110
  Речь идет о схватке Маркешки Хабарова с маньчжурский полковником – гусайдой, начальником города и крепости Айгун, описанной в романе Н. Задорнова «Далекий край», глава 32.


[Закрыть]покарябал?» – «Отпустите домой, могу штраф выслать». – «Чего пошлешь?» – «Да хоть баранов. Ружье могу сделать. Пришлю, как уговоримся». Генерал сначала не верил, потом удивился, что сами ружья делаем. Спросил, как идет работа. Такой любопытный, про все расспрашивал. Уговаривал меня остаться, чтобы ружейную мастерскую открыл. Обещал дать жен. Картинки показывал. Хорошие девки нарисованы. Я говорю: «Охота домой, у вас не останусь». – «Нет, говорит, тебя одного не отпустим. В клетке повезем, на верблюде. А все же, говорит, ты, однако, не того Хабарова потомок, который против нас сражался. Был бы того рода, так достиг бы чинов. Тот, мол, был, по записям, рослый». – «А у нас, отвечаю, этим, наоборот, не считаются. Еще хуже будет, если узнают, что дедушка чем-нибудь отличился». «Ага», – говорит. Записали все кистями и повели меня на веревке за колодку и посадили обратно в яму. А в одно утро меня вытащили из ямы, повезли дальше. Вот где местечко! И недалеко же как будто отсюда, если шибко ехать, однако месяца полтора езды, а с Забайкальем несравнимо… Тепло, весна ранняя, вишня цветет, яблоня. Да я отродясь не видел. Я раньше думал: «Китай! Китай!» А оказывается, там земля теплая. А потом и за стену меня возили…

Губернатор наконец прервал его.

– Нет, надо дослушать, – с неудовольствием возразил генералу Маркешка. – Погоди!

– Да ты все одно рассказываешь, – грубо оборвал Муравьев.

– Вот погоди, сейчас.

Муравьев нахмурился, но смолчал. В душе ему понравилась твердость этого маленького казака, и невольно возник к нему новый интерес.

Хабаров рассказал, что на юге так тепло и такие хорошие всходы, что китайцы не хотят жить в низовьях Сунгари, что китайцы-переселенцы селятся по верховьям рек Муданцзяна и Сунгари и что земля за Амуром им, как они сами ему не раз говорили, не годится для жизни.

– Китайцы только тем и довольны, что там леса много и болот и никто сквозь них не продерется. Они выросли в тепле, им на стужу не шибко охота… А нам Амур – как рай земной, мы лучшего не видали. Я в Китае побывал, так понял, что ничего-то мы не знаем…

Когда Маркешка стал рассказывать, как его привезли в Кяхту, губернатор засмеялся и все казаки дружно захохотали.

– Как заехали, так сразу пугать меня: ну, мол, ребята, горячих ему. Сразу вижу – в Расею попал, дома, значит. Вот так вышел из Китая.

– Но больше не смейте туда ходить! – сказал губернатор, стараясь быть построже.

– И вот еще что скажу… – продолжал Маркешка. – Англичанка, ваше превосходительство, ходит по Амуру, хорошее место ищет.

– Ты откуда знаешь? – испуганно спросил Муравьев.

– Китайцы сказали. У них умные такие старики есть. Они сами этого англичанку не любят. Говорят: вот, мол, если русский на Амур не придет, рыжий туда влезет… Дедушка мой, когда еще в Иркутске был, так сказывал. Вся Сибирь об этом говорила, а как ты не знаешь?

– Верно, есть разговоры! – подтвердил Алексей. – И мы ехали – слыхали.

– Надо бы пошевелиться, – заметил Маркешка, – а то останемся на бобах… Англичанка-то уж мылится.

* * *

– Другой бы так тебя попер с твоими рассказами, – говорили казаки Маркешке, расходясь по домам.

– А че сами смеялись? Угодить было желательно? Вам, чурбанам забайкальским, непонятно. Он же все желал узнать про Амур, вот я и старался. Я – казак, он – генерал. Ты сообрази: если он меня не послушает, откуда узнает? Паря, генерал должен слушать – раз на службе, пусть ушами не хлопает. Я это могу сказать хоть кому! Это должен знать каждый генерал! Че даром меня в клетке на верблюде трясли?

– Паря, а губернатор все же простой, – заметил Алешка. – Я думал, приказчик Кандинского едет, хотел свистнуть и чуть не окаменел.

* * *

«Я первый из губернаторов объезжаю Аргунь, Шилку и вижу осмысленную жизнь там, где до сих пор видели лишь дикость, откуда поскорей спешили выбраться… На вид темные люди высказывают верные мысли. Этот Хабаров… Трагедия, если кривоногий Маркешка – прямой потомок богатыря Ерофея. Века тяжелой, полуголодной жизни в скитаниях по тайге, жестокая борьба с природой, болота, леса, громадные расстояния – это все из рода в род ослабляет семьи. Люди – как кривые чахлые березы, выросшие на болоте…»

Губернатор размышлял о том, что надо каждому человеку в государстве дать возможность почувствовать себя свободным, что надо преподать способному русскому народу примеры гуманизма, когда послышался грохот экипажей и он по звукам догадался, что прибыла свита. Муравьев поспешно погасил свечу и лег в постель.

– Я сплю! – крикнул он Мартыну с раздражением. – К черту их всех! Гони подальше!

Лакей, тихо отворив дверь, вышел на улицу. Муравьев знал, что Мартын перед кем угодно не ударит лицом в грязь и не упустит случая нагрубить офицерам. Вскоре послышался его неторопливый голос. Шум стих.

«Так их и надо, – подумал Муравьев, – а то въезжают, орут, не подумают, что спит генерал!»

В числе людей, которых послал он оборвать, были не только горные и полиция, но и топографы, инженер Васильев. Вспомнив об этом, Муравьев несколько посетовал, что позабыл свои добрые намерения о преподании примера гуманизма и о свободе личности…

«Но все же я генерал-губернатор, должны иметь уважение».

* * *

Наутро в степи продолжались учения. В разгар дня из станицы прискакал казак из неслужащих малолеток и что-то сказал атаману. Скуластый, бородатый атаман подъехал к генералу.

– С Усть-Стрелки приехал нарочный на лодке, говорит, что там какой-то иностранец строит плот для сплава на Амур.

– Сюда его! – строго приказал Муравьев.

Конные вихрем помчались в деревню. К губернатору явился Михайла Бердышов.

– Что знаю, все скажу… – со страхом глядя на губернатора, залепетал он. – Иностранец, англичанин Остен, строит плот, желает плыть по Амуру. Отец велел ехать на учение, доложить об этом начальству. Вот письмо от нашего атамана.

Муравьев спокойно прочитал краткое письмо, написанное толково, по форме. Ничего лишнего. Грамотный старик. Атаман сообщал, что англичанин готовится к отправлению.

– Ну, а ты что скажешь?

Слушая Михайлу, как отец его, Карп, нарочно тянет постройку плота, генерал часто и небрежно кивал головой, как бы торопя рассказчика.

– Значит, все надежно? Как твой отец? Тянет, ты говоришь, постройку плота?..

– Он тянет, ваше превосходительство, да что толку. Их трое, англичан-то, и они работать умеют, видно, не баре, а вроде один инженер, а остальные – мастера на все руки. Морское дело, отец говорит, знают. Они догадались, что тятя волынит, ваше превосходительство, отец то есть наш. А они много сделали…

– Баржа готова?

– Не баржа, а плот тройной, и какие-то будут подушки при нем надувные. Инструмент у них хорошей стали…

– Так плот готов! – живо воскликнул губернатор.

– Они ведь все враз, и все у них готово! И уже сели, парус подняли и пошли…

– Ушли? Анафема! А т-ты…

– Вернулись. Вроде морское испытание. Барыня у них славная такая в станице оставалась со вторым мастером, купили кур и клетку берут с собой.

Глаза генерала гневно засверкали, и офицеры свиты, знавшие его нрав, чувствовали, что быть буре.

Голова Муравьева затряслась.

– Негодяи! – вдруг закричал он. – Иуды, кровопийцы! Шпицрутенов! Подлые, низкие! – Он задрожал от гнева. – Сквозь строй! В палки! – Его так и подмывало схватить кого-нибудь собственными руками. – Иуды! Три шкуры спущу с мерзавца! Стоило покинуть Иркутск, как уже пропустили шпиона. Кто? Как смел? Мне назло… Нарочно! Казнокрады, взяточники мстят мне. Ну, я еще покажу им! Не останавливаются перед изменой!

Накричавшись, губернатор, казалось, овладел собой.

– Михаил Семенович! – хрипло выкрикнул он.

Корсаков оставил каких-то конных, появившихся бог весть как, никто не заметил в суете. Он подбежал с пакетом в руках и вытянулся:

– Пакет… Николай Николаевич…

– Михаил Семенович! Сейчас же на коня – и в Усть-Стрелку! Схватите этого негодяя живого или мертвого и доставьте мне! Немедля! – крикнул он, переходя на визг. – Если плот ушел, снарядить лодки и вооружить взвод пограничных казаков! Догнать! И взять живыми или мертвыми.

– Пакет.

– Пакет? После…

Корсаков что-то хотел сказать, но губернатор не мог выкричаться.

– Николай Николаевич! – Корсаков резко перебил его. – Только что получен пакет из Иркутска. Пакет всюду возили за нами. Владимир Николаевич сообщает, что Остен был у него… С рекомендацией канцлера. Я вскрыл. И с распоряжением пропустить Остена на реку Амур для геоло…

– Как?

– Письмо прислано до востребования на руки Остену, а он доставил и сам живо выехал!

– Ах вот как! – Губернатор кинул косой взор на казаков. – Алексей Бердышов! Живо, с места в карьер, до Усть-Стрелки! В провожатые к поручику. Схватить Остена хотя бы на Амуре. Скажи всем своим на Усть-Стрелке, чтобы ни одна живая душа не сплыла из Забайкалья вниз. Живо! – махнул он рукой. – На лодки! На гребные катера! С оружием! Приказать возвратиться. Если не послушают и станут упираться – стрелять их всех в мою голову! Понял?

– Так точно!

– Михаил Семенович… Оружье в ход!

– Я готов…

Через несколько минут по каменистой дороге над Аргунью в облаке пыли галопом мчались Корсаков и Алексей Бердышов.

Губернатор впал в крайний гнев, раскричался. Брызги летели из его ослабевшего, перекошенного рта, лицо густо побагровело. Он ходил и, размахивая руками, что-то бормотал. Он долго не мог успокоиться. Со стороны похоже было, что он вдребезги пьян.