Текст книги "Первое открытие [К океану] (др. изд.)"

Автор книги: Николай Задорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава пятнадцатая
РЫЦАРЬ-АДМИРАЛ

На другой день после полудня Невельской заехал на склад. Из-под фуражки с выцветшим околышем старик начальник надменно осмотрел вошедшего офицера. Чуть заметная насмешка мелькнула на его лице.

Интенданты, полагая, что офицер приехал с повинной, заглядывали в дверь. Невельской подал бумагу.

Начальник долго хмурился и не мог понять, что за подпись явилась на докладе. Вдруг он разобрал. На бумаге, писанной строптивым капитаном, которая была всеобщим посмешищем, чудом появилась строка, выведенная светлейшим. Старика как громом поразило.

За поздним временем Невельской сказал, что будет завтра, и уехал.

На следующее утро, когда он снова явился на склады, по тому, как опрометью, легко и проворно кинулся куда-то наверх, в контору, встретивший его на лестнице пузатый чиновник, он почувствовал, что надпись Меншикова произвела свое действие.

Спеси чиновников как не бывало. Начальник склада был желт и зол, но делал все согласно с желаниями Невельского. Распоряжение Меншикова вводило его в убытки, лишало дохода, на который он рассчитывал. Но втайне он надеялся, что еще удастся всучить гниль и заваль и что обманом можно будет добиться своего.

Но и Невельской догадывался о намерениях интендантов. Он предупредил, что при приеме грузов, согласно правилам, скрепленным подписью князя, он может снять пломбу и распаковать любое место, и если окажется, что отправляемые материалы дурны или мера и вес их менее показанных в ведомости, то все чиновники штрафуются двойной суммой, представляющей стоимость этого места.

– Правило это утверждено князем, – еще раз заметил Невельской, – и является для вас законом.

По дороге со складов, у морских гвардейских казарм, пролетка Невельского, медленно продвигаясь среди множества скопившихся здесь ломовых телег и саней, поравнялась у края узкого тротуара с Полозовым, который задумчиво шагал, подняв меховой воротник.

– Константин! – окликнул его Невельской.

Друг и родственник, Полозов на некоторое время уезжал из Петербурга, и они не виделись.

– Поздравляю, Геннадий! – сказал Полозов по-французски, усаживаясь в пролетку и горячо пожимая руку Невельского. – Во Франции революция!

Невельской засмеялся.

– Меншиков, опасаясь революции, хочет, чтобы я скорей прошел Европу! Впервые, кажется, в жизни отдал распоряжение, чтобы транспорт, идущий в Камчатку, не грузили гнильем.

– Государь вчера собрал петербургских дворян, держал речь о том, что в России нет полиции и что он полицию не любит! «Вы, говорит, господа, моя полиция!»

Невельской смолчал.

– Ну а помнишь, я говорил про Муравьева? Видишь, как он поступил с Баласогло? Рухнула вся наша экспедиция. А ты говорил, что он смотрит на все реально и поможет действовать вне повелений!

Тень пробежала по лицу Невельского:

– Мне кажется, тут недоразумение.

– Нет, это не недоразумение. Муравьев поступил именно так, как у нас принято. Получил, что ему было нужно – копии редчайших документов, взял целое исследование по вопросам Востока, получил все, что собиралось годами, а самого Баласогло выгнал. Недаром считается, что Муравьев человек дела. Помни мой совет, Геннадий, держи с ним ухо востро!

– Муравьев сам знает проблемы Сибири, – ответил Невельской, – еще отец его служил в Нерчинске… Тут какое-то недоразумение.

Невельской сказал, что, может быть, еще удастся Баласогло отправить в сухопутную экспедицию от Географического общества под предлогом осмотрения и описания восточных окраин отечества…

На другой день Невельской и Баласогло явились к Литке. Адмирал больше не плавает. Он почти устранен Меншиковым от всякой деятельности. Время тревожное, неприятное. Всюду сыск, всех подозревают.

Литке выслушал молодых просителей. Когда-то декабристы утверждали, что Амур нужен для будущего.

Но сейчас предложение Баласогло отправиться в экспедицию на Восток, с тем чтобы при удобном случае проникнуть к Амуру, показалось ему несвоевременным. Предстояла экспедиция Невельского. Пока и этого было бы вполне достаточно. Литке понимал, что замышляет молодежь. Но при всей любви к науке совсем не желал, чтобы Географическое общество путалось в такие дела, хотя сам давно сочувствовал идее возвращения Приамурья.

– Это выдумка молодых фантазеров, – сказал он категорически, согласный с ними в душе.

Баласогло, надеясь, что знаменитый ученый поймет его, пустился в рассуждения и пооткровенничал, но он произвел на Литке лишь неприятное впечатление.

Литке заметил холодно:

– Сейчас не время! Россия слишком великая страна, чтобы ее можно было описывать так, как вам этого хочется.

Федор Петрович спросил Невельского о ходе постройки «Байкала» и о подготовке к плаванью. Выяснив, что все идет отлично, старик повеселел.

А Невельской огорчился. Он знал, что часто Баласогло производит плохое впечатление. Его черные сверкающие глаза, сросшиеся брови… Александра принимают за какую-то подозрительную личность, за кого-то вроде менялы, а он патриот и горячий революционер в душе.

– А сам я не у дела… – пожаловался Литке.

Больше не существовало гордого рыцаря-адмирала, растившего молодого рыцаря для отважных турниров. Нет ливней и штормов, нет гордого, холодного взгляда из-под высокого капюшона. Молодой орел вылетел… А государь, казалось, забыл о существовании его воспитателя. Сейчас правительство стыдится своих ландскнехтов, желает обрести опору в народности, православии. Ведь скоро придется воевать… Литке даже ссутулился.

– Отставлен за негодность э, дорогой мой Геннадий Иванович, как старый блокшкив [80]80
  Блокшкив – устаревшее и разоруженное судно, используемое для жилья личного состава или склада.


[Закрыть], – говорит он своему ученику. – А вы, как всегда, фанатически одержимы идеей…

– Литке со своим другом Струве [81]81
  Струве Василий Яковлевич (1793–1869) – выдающийся русский ученый-астроном, директор Пулковской обсерватории.


[Закрыть]– как духи в поэме Шиллера, – поднимая воротник шинели и сверкая своими черными глазами, сказал Баласогло, выходя из Географического общества. – Встретившись, один спрашивает другого: «Есть ли конец света там, откуда ты летишь?» – «Нет! А там, откуда ты?» – «Тоже нет». Ну, так успокоимся. Россия – это целый мир, она необъятна, и нам незачем волноваться!..

– А каковы же взгляды Петрашевского на будущее Сибири? – спросил Невельской у Баласогло, когда они шли по Большой Морской.

– Михаил Васильевич полагает, что в будущем Сибирь необычайно разовьется, – ответил Баласогло. – Развитие Сибири, говорит он, сблизит Россию с величайшими государствами, лежащими на берегах Великого океана, и в первую очередь – с Китаем, будущее значение которого, по его мнению, еще следует угадать. И наконец, это необходимо потому, что Россия, как он говорит, должна пройти все формы общественного развития, претерпеть все страдания и совершить все открытия, прежде чем она достигнет истинного, назначенного ей величия…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДЕМОКРАТ И ДЕСПОТ

Глава шестнадцатая
ПРИЕМ

Четырнадцатого марта 1848 года зимним путем, который снова установился, когда после оттепели ударил мороз и прошли снегопады, Муравьев прискакал в Иркутск. Впереди вихрем мчались казаки. Взрывая волны снега, бешеные кони с треском подняли возки губернатора с речного льда на берег и, промчав по набережной Ангары, остановились у каменного дома с плоским навесом на чугунных столбах. Следом за возком Муравьева мчался целый поезд кошевок чиновников, ездивших встречать его за семь верст к монастырю.

Приезд нового губернатора явился большим событием, особенно в таком далеком краю, как Восточная Сибирь.

С первых же шагов Муравьев решил показать всем, что он не таков, как его предшественники.

– Позволь, забыл повязку! – собираясь утром на прием, сказал он жене.

Муравьев был в простом пехотном мундире, с боевым крестом.

– Опять болит рука? – встревоженно спросила Екатерина Николаевна. – Ведь ты давно уже ходишь без повязки.

– Но сегодня необходимо явиться с повязкой. Пусть видят, что я генерал боевой, а не чиновный, и нюхал пороху. Да и чиновников это заставит призадуматься. Увидят, что им руки не подаю. Пусть знают, что я не шутки шутить приехал.

Екатерина Николаевна велела служанке принести кусок черного шелка и сама подвязала руку мужа.

Когда-то, участвуя в Кавказском походе, Муравьев в бою против горцев под русской крепостью Сочи был ранен в правую руку. Рана давно зажила, но генерал при случае носил повязку.

– Вот так, отлично. Спасибо тебе, – сказал он.

Чиновники, собравшиеся в большом зале губернаторского дома у слепой стены, выходящей к Ангаре, ждали с нетерпением появления губернатора. Тут были опытные служаки, видавшие разные виды. Они знали, что еще в Петербурге новый губернатор поклялся вывести на чистую воду всех откупщиков и взяточников, но надеялись, что дело со временем обойдется. Все они были богатые люди, имели дома, землю, капиталы, связи в столице и полагали, что губернатор хотя и покричит, во что и он так же, как и они, ищет богатства и карьеры и в конце концов столкуется с ними.

Муравьев вошел быстро и, глянув на чиновников из-под своих рыжих бровей, остановился. Его сопровождал чиновник, представлявший всех по очереди.

Муравьев шел вдоль рядов, холодно здороваясь.

– Слышал о вас! – вдруг любезно сказал он какому-то молодому человеку.

У всех отлегло от сердца. Оказалось, что губернатор не таков зверь, как говорили. Сразу же всей этой сытой, затянутой в мундиры толпе полегчало. Но тут губернатор, поравнявшись с начальником золотого стола Мангазеевым, сказал ему тихо, однако так, что все услыхали:

– Я надеюсь, вы со мной служить не будете.

Крепкий, скуластый сибиряк Мангазеев побледнел и заморгал.

Весь прием продолжался десять минут. Пришибленные и напуганные чиновники в смятении разъезжались по домам. Чиновный Иркутск замер, ожидая грозы. Вечерами служилые иркутяне собирались в домах с закрытыми ставнями и в тревоге обсуждали свои дела.

Губернатор стал увольнять одного за другим старых чиновников. Он придирался ко всем, потребовал материал о работе золотого стола, о пограничных происшествиях, о кяхтинской чайной торговле с Китаем, вызвал из Нерчинска управителя горных работ.

Отставлен вице-губернатор Пятницкий.

А следом за Муравьевым по сибирским просторам потянулись чиновники и офицеры с семьями.

Весной на должность гражданского губернатора приехал из Тулы старый друг Муравьева и его родственник Владимир Зарин [82]82
  Зарин Владимир Николаевич (?-1854) – в начале 40-х годов служил в Кавказской армии, был адъютантом Е. А. Головина. Служил в Туле, у Н. Н. Муравьева, с 1848 по 1851 г. был гражданским губернатором в Иркутске, затем – губернатором во Владимире и Курске.


[Закрыть]. Вместе служили они офицерами на Кавказе, любили вспоминать походы в горы, битвы с черкесами, встречи в Тифлисе и общих друзей по Кавказу.

Губернатор с женой Екатериной Николаевной покатили встречать Зариных. Переправились на пароме через Ангару и скакали семь верст до стен Иннокентьевского монастыря, который, как древняя крепость, стоял на берегу ярко-синей реки, мчавшейся меж сопок в снегу. Еще холодно. Паром ходит, люди с баграми отталкивают байкальский лед. Становой лед с моря еще не шел, Байкал стоит под его крепкой толщей.

Монахи ловят рыбу. Муравьев здесь уже побывал, молился, знакомился с настоятелем. И еще раз заехал с женой. В соборе Екатерина Николаевна опустилась на колени перед иконой богородицы.

…Около монастыря – богатая деревня, пригородные мужики – хозяева огромных пашен, стад скота, огородов – прототипы будущих фермеров, которые, как полагает Муравьев, появятся повсюду на Руси после освобождения крестьян. Поодаль от монастыря, около шлагбаума, – будка. А еще дальше, за рекой, на высоте, – торжественный вид большого города. Пожалуй, даже красивей Ярославля. Так же, как там, на высоком берегу – соборы, стены монастырей, сады…

Вот скачут кони. Слышны колокольцы. Так мчатся, словно всю Сибирь пронеслись вскачь от самой Москвы.

– Владимир Николаевич! – вскинул руки Муравьев. – Дорогой мой!

Слуги Зариных отстегнули меховые одеяла.

– С приездом! Варвара Григорьевна! Прошу любить и жаловать, Екатерина Николаевна – супруга моя…

Шлагбаум медленно подымается. Строгие, вытянутые и почтительные, стоят чиновники и офицеры. А из второго экипажа сходят две юные девицы в модных меховых шапочках, в шубках из драгоценного гладкого меха, обе в меховых сапожках. Щеки девиц свежие, как и глаза. Екатерина Николаевна невольно залюбовалась.

– Племянницы мои – Александра и Екатерина, только что закончили Смольный институт, где им преподавали, что булки растут на деревьях…

– Ах, Владимир Николаевич!

Девицы сдержанно улыбаются.

«Бедняжки, – думает Муравьев, – понравится ли им тут…»

Все перецеловались, и сразу же была определена степень симпатий друг к другу.

Экипажи проезжали через шлагбаум и сразу сворачивали с дороги в сторону, а Зарины и Муравьевы, разговаривая, прошли пешком, словно тут был переход через границу в другое государство, а не подъезд к сибирскому городу.

Офицеры и чиновники почтительно вытягивались перед губернатором. Кланяясь дамам и девицам, молодые люди долго еще не спускали с них глаз.

Невысокая супруга гражданского губернатора, полная и осанистая, выглядела важной персоной. «Таковы эти дамы во всем мире! – подумала Екатерина Николаевна. – Но девицы – прелесть!» У Муравьевой как-то отлегло на душе, словно приехали сестры.

Подкатили экипажи, запряженные свежими конями. К девицам быстро подошел молодой белокурый штабс-капитан Корсаков [83]83
  Корсаков Михаил Семенович (?-1871) – в 1848 г. назначен в Восточную Сибирь, в 1854 г. участвовал в сплаве Амурской флотилии по Амуру. С 1862 г. – генерал-губернатор Восточной Сибири.


[Закрыть]– адъютант генерал-губернатора. Несмотря на холодный и резкий ветер, все офицеры в фуражках, по-летнему. Тут же другой адъютант, с черными глазами.

Офицеры помогли девицам сесть в экипаж и уселись сами. Открытый экипаж помчался вперед, сопровождаемый ревнивыми взглядами оставшейся молодежи. Следом в четырехместной карете поехали Муравьевы и Зарины.

Муравьеву понравились племянницы Зарина. «Привезли мне в город две бомбы адского действия!» – подумал он.

* * *

Владимир Николаевич быстро входил в курс «иркутских» дел и осваивался.

Зариным отвели деревянный особняк с модными окнами и отличной залой на втором этаже, на берегу речки Ушаковки, на окраине города, которая затоплена садами. Жителям посостоятельней нет надобности жить на главной улице, и они раскинули по всей Ушаковке свои особняки.

Генерал-губернатор в своем Белом доме с колоннадой жил на официальной набережной – на Ангаре, а гражданский губернатор – на окраине, где романтические парки, мостики через ручьи, где тоже монастырь, но женский. За его стенами стоит памятник великому Шелихову [84]84
  Шелихов (Шелехов) Григорий Иванович (1747–1795) – купец-предприниматель, исследователь. Организовал торговую компанию, которая занималась пушным и зверобойным промыслом в Северо-Восточной Азии и на Аляске. Одновременно производил исследования, организовывал русские поселения. Его записки вышли в 1791 г. в Петербурге под названием «Российского купца именитого Рыльского гражданина Григория Шелихова первое странствование с 1783 по 1787 г. из Охотска по Восточному океану к Американским берегам». На основе созданной им купеческой компании была образована Российско-американская компания, правление которой переведено в Петербург в 1800 г.


[Закрыть]. Через ушаковский мост идет дорога на Якутск, на Лену, на золотые прииски. Там как бы патриархально-романтическая сторона города, и девицам, как полагал Муравьев, должно понравиться. Они, может быть, не почувствуют резкой перемены после Смольного. «Вот так ежегодно, – думал он, – выпускают благородных девиц из института, и разъезжаются они по всей великой матушке познавать правду жизни. Еще здесь у меня есть образованное общество. И лирические пейзажи богатой окраины. Вид у города отличный! Надо только будет вымуштровать солдат и юнкеров».

Сидя вечером в гостиной Белого дома, как называли особняк губернатора в Иркутске, седой и свежий гражданский губернатор рассказывал Николаю Николаевичу про свои впечатления от здешних людей и событий.

Тут же Миша Корсаков, племянник и любимец губернатора. Таким адъютантом и государь мог бы гордиться.

Корсаков завтра уезжает по особым поручениям. Он, как и все молодые, стремится чаще бывать у Зариных. В двадцать лет – штабс-капитан! И вот-вот будет капитаном. Перешел на службу к Николаю Николаевичу из гвардейского Семеновского полка…

– А каков, по-вашему, британец? – спросил Муравьев.

– Очень скользкий, кажется… – Зарин тут еще не приноровился.

…Муравьев знал, что в Иркутске недавно появился английский путешественник. Прикатил прежде Муравьева. И многое успел… Отыскались личности, падкие на дружбу с иностранцами. Ввели его в общество. Одним это льстит. Другим, видно, не только льстит. Однако не замечен ни в чем предосудительном, порядочный, как говорят. Дает уроки английского языка сыну Волконской [85]85
  Волконская Мария Николаевна (1805–1863) – жена декабриста С. Г. Волконского. Последовала за мужем в Сибирь, жила в Петровском заводе, затем на поселении в селе Урике. В 1842 г. получила разрешение переехать с детьми в Иркутск в связи с необходимостью дать образование сыну Михаилу (1832–1909).


[Закрыть], жены ссыльного князя, принят в их доме и в других домах, дружен с купцами и чаеторговцами.

Муравьев сам, случалось, засылал лазутчиков и шпионов и обучал их, как надо вести себя. Ему и не надо обнаруживать свои подозрения выпытыванием каких-то тайн… И так все видно. Охотники найдутся – сами скажут.

Что Хилль – шпион, сомнения не было. Но все оговорено, есть письмо графа Нессельроде с просьбой об оказании ему содействия. «Славная нашлепка мне на нос!»

Хилль успел войти во все поры общества, говорят, уж научился по-сибирски водку пить. У него роман с сентиментальной девицей, дочкой местного образованного купца. Она мечтает о Париже и себя не пощадила ради заезжего иностранца. Здесь, в Иркутске, купцы ходят бритые и во фраках, живут в модных домах, выписывают французские журналы, некоторые знают по-английски. Ворочают грандиозными делами.

Хилль сказал Муравьеву при встрече, что такие обороты, какие делают богатые иркутяне, поставили бы их в любом европейском государстве в разряд самых видных и уважаемых граждан. Муравьев был тронут… Хилль понравился ему. «Придется ответить любезностью на любезность!»

Ему доносили о каждом шаге Хилля. Сибиряки с их любознательностью и любопытством знали все, обо всем расспрашивали англичанина и сами отвечали на любой его вопрос охотно.

Муравьев не мог бы запретить Хиллю жить здесь и ехать дальше. Да и пусть видит, что здесь есть, полагал он, глупо запрещать. Умный шпион-иностранец сам ведет себя прилично и не вредит. Полезен бывает обществу. Пусть знают себе цену и значение. И при иностранце люди видней становятся начальству.

Хилль поедет в Охотск и на Камчатку. Исполать! Это не секреты! Хотя ему кажется, что он бог знает что выведает! Слава богу, Хилль не рвется в Забайкалье и дальше. Уж туда Муравьев не хотел бы отправлять иностранцев, даже с рекомендациями Карла Вильгельмовича.

«А в Камчатку – пожалуйста. Там китобои стоят все лето…» Хилль хочет сесть на китобоя и отплыть. Муравьеву уже донесли, что какой-то Хилль – есть купец, знаменитый в Британской Колумбии. И об этом знают компанейские шкипера и купцы, торгующие на Камчатке, в Калифорнии и на Командорах, а также агенты Компании.

Свой Новый Свет! Купцы похожи на американцев, а не на замоскворецкую бородатую братию…

– Вот ты любопытствуешь Амуром, – заговорил Зарин, – я уже кое-что узнал для тебя. Один из ссыльных, будучи в Нерчинском крае, подружился с шилкинскими казаками, ходил с ними на охоту и добирался до Амура. Он рассказывал, будто трава там такая высокая, что не видно головы находящегося в ней всадника. Все это со слов бывшего князя Трубецкого, который был нынче у меня с просьбой. Он отбывал каторжные работы в Нерчинском заводе. Трубецкой тоже весьма интересовался Амуром и утверждает, что пограничное население постоянно ходит туда. И говорит, что Мария Николаевна Волконская, живя в Благодатском, в двенадцати верстах от Китая, верхом ездила на прогулки и переезжала китайскую границу.

– Тут, если захочешь получить о чем-нибудь верные сведения, придется обращаться к ссыльным, а не к чиновникам, – мрачно ответил Муравьев.

– Но почему правительство не разрешает исследования на Амуре? – спросил Зарин.

– Причина неосновательная! – возразил губернатор. – Когда я возбудил этот вопрос, началось сильное противодействие. Стали возражать князь Чернышев и Нессельроде. В чем бы, вы думали, причина?

– Ума не приложу.

– Опасаются, что если открыть плавание по Амуру и Сибирь получит выход к океану, то тут могут обосноваться революционеры и отложатся от России. Нессельроде так сказал царю: «Сибирь – это мешок, куда мы складываем все грехи. Если же открыть Амур, то дно у этого мешка окажется распоротым». Нынче, когда такие события в Европе, им кажется, что следует всего опасаться. Министерство иностранных дел как черт ладана боится, как бы не задеть где-нибудь английские интересы.

Муравьев сказал, что маньчжуры несколько лет тому назад выдали пограничной страже беглого монаха Гурия, ездившего по Амуру с проповедью. В прошлом году привезли в клетке казака, ходившего на Амур охотиться. А казаки Бердышовы из Усть-Стрелки – станицы, лежащей на самой границе, при слиянии Шилки с пограничной Аргунью, – ходят на охоту в верховья Амура.

Муравьев добавил, что завтра посылает Корсакова в Усть-Стрелку.

Глава семнадцатая
ПРАЗДНИК В УСТЬ-СТРЕЛКЕ

На страстной повалил снег. Шилка снова побелела. Под праздник ударил мороз. Казаки, буряты и крестьяне съезжались в Усть-Стрелку верхами и на розвальнях.

В избе Алексея людно и весело. Стены обширной горницы увешаны оружием нескольких поколений казаков Бердышовых: сабли на монгольском войлочном ковре, старинная албазинская пищаль, забайкальская винтовка Маркешкиной работы… На столе баранина и ржаные пироги с голубицей и черемухой.

– Подумать если, – восклицает любивший порассуждать седой и горбоносый атаман Скобельцын, – ведь дальше уж Азия, праздники не справляют!

– Как это не справляют? – отзывается Алексей, широкогрудый, косая сажень в плечах, краснолицый и голубоглазый. На его жестком, узком лице играет усмешка. У него рыжеволосые руки с темными короткими пальцами. Он подымает стакан. – Даже по Амуру есть русские. Вот Маркешка тебе то же скажет.

– Ну какие это русские! – ответил атаман. – Беглецы!

– А беглецы – так не русские, что ли? Вот Широков там живет, Козлов, тот с семьей ушел по Бурее. Другие уже одичали.

– Забайкальское войско тоже заслугу имеет, – сидя под образами, бормочет рябой старик Коновалов. – Как на француза в поход ходили. А на Амур таскаться – это мало важности!

– Наши буряты тоже воевали, – подхватывает крупный, ширококостный бурят с большой головой, выпуклым лбом и зорким, веселым взором. Глаза у него раскосые, веки припухлые. – Верхом воевали! Наш бурят все верхом – праздник верхом гуляет, почту верхом таскает.

– Как же! И бурятских казаков полуэскадрон был в нашем войске. Сказывают, донцы вывели с собой калмыков, уральцы – башкира, кубанец – тот черкеса. А наши забайкальцы как выехали да пошел на рысях бурятский эскадрон – ну че же! Буряты обозлились, полушубки поскидали… Француз как увидел – бежать. – Коновалов затряс головой. – Бежать без оглядки…

– Складно, паря дедка! – похвалил его Алексей. – Только неправда.

– Как неправда? – нахмурил брови Коновалов.

– Забайкалье не выходило на француза. Нигде про то не обозначено.

– Пошто не выходило? – возмутился бурят Циренджинов. – А кто француза побил? Буряты!

– Паря, как тебе не совестно так хвастаться! – засмеялся Алексей, знавший слабость своего друга: тот во всем желал превосходить русских. И на самом деле – и в охоте и в рыбалке был искусен.

Вошел Маркешка, стряхнул рукавицами снег с валенок, снял шапку, перекрестился, поздоровался со всеми и сел на лавку возле статной, белой и румяной жены своей. Он старался казаться поважней, построже за большим столом, среди рослых казаков и казачек.

– Ну что, Маркешка, – с серьезным видом спросил его атаман, – живот не болит?

Все захохотали. С тех пор как везли маньчжуры Маркешку в клетке на верблюде через Монголию на Кяхту, у него долго болел живот. До сих пор над ним все еще потешались.

– Маркешка, расскажи, как в тайге маньчжурского генерала покусал, – попросил Коновалов.

– Паря, чуть его не съел! – усмехаясь, сказал хозяин.

– Жирный! – молвил великан Карп Бердышов.

– Мягко на нем ездить?

Маркешка с неудовольствием оглядел круг смеющихся гостей.

– Расскажи-ка, как тебя на верблюде трясли.

– Теперь больше на Амур ходить нельзя, – строго сказал Скобельцын. – Начальство запрещает это баловство. Повелели наистрожайше смотреть, чтобы живая душа не вышла.

– Из рода в род туда ходим, – подхватил Коновалов. – Родня там живет… Знакомые…

– Кто со своей родней амурской будет водиться, того на каторгу, – ответил атаман. – Поймите, ребята: я за вами углядеть не могу, как бы на самом деле худа не было. Маньчжурец лист выслал, что Маркешка там своевольничал.

– Генерала ихнего объездил! – подхватил Алексей, и круг гостей заколыхался от смеха.

– Ну, Маркешка, че насупился? Расскажи, когда тебя с Амура в Китай увезли, чего видал… Скажи про китайский город.

– Че шибко рассказывать! – не меняя выражения лица, небрежно отозвался маленький казак. – Азия и Азия!

– Ну, как тебе башку срубить хотели?

– У них кого казнить – пьяным напоят. Каждый день палач их – тифунган, двадцать – тридцать голов рубит. Сашка [86]86
  То есть шашка.


[Закрыть]у него шире ладони. Если грёза [87]87
  Вина.


[Закрыть]большая, то сразу не отсечет, а допилит. А тот без головы еще постоит, а потом упрется. Тут свиньи и собаки их съедят.

– Паря, а про похороны еще, – попросил Алексей.

– А на похоронах у них плакальщики, – серьезно, как заученный урок, ответил Маркешка, – идет плачет, а посмотришь – слез нет. Покойник, говорят, зиму стоит, а в марте хоронят.

– А мы ведь думали, что тебя казнили! Так нам сказали!

– Эй, Коняев, чью же вы голову за Маркешкину приняли? – спросил атаман.

– Да не знаю, чья была голова, – ответил рыжий и курносый казак, ходивший вместе с Маркешкой на Амур.

– Маленькая такая голова, лица хорошенько не разберешь, – заговорил Михайла Бердышов (он тоже был в походе и после исчезновения Маркешки ходил на маньчжурский караул смотреть на казнь), – со лба лоскут был содран… Ну мы поглядели, перекрестили его, да и подались своей дорогой. Спросили у людей: «Русского казнили?» «Русского», – говорят. Ну мы и пошли.

Маркешка всхлипнул, вытер глаза рукавом. Он как бы почувствовал себя присутствующим на собственных похоронах, и его трогало сочувствие товарищей. Он представлял их горе.

Заиграла музыка, старик Коновалов запиликал на скрипке, ударили в бубен. Бурят захлопал в ладоши.

Маленький Маркешка, притопывая, прошелся перед гостями. Дебелая супруга его выступала посреди избы с платочком.

– Ну-ка давай фасонами сгоняемся? – воскликнул Хабаров. – Вот на ней кринолин, и вся в шелковье!

– Ну, куда там! – махнул рукой Алексей Бердышов. – Ты погляди – моя выплывает, паря, вот диво! Разряжена еще пошибче твоей… И с кринолином, и фижма есть.

Черноглазая, смуглая и толстая Бердышова затопала каблуками, заплясала.

– Гляди, бабы пляшут, а мужики за них доказывают друг другу!

– Эй, Маркешка, дай ему за фижму! Укуси, как амбаня [88]88
  Амбань – генерал, начальник области, губернатор (маньчж.).


[Закрыть].

– Зубы востры, как у хорька! – отбивался Алексей.

Мужики забарахтались на лавке.

– Эй, гляди: че такое? – вдруг раздались возгласы.

Послышались колокольцы. Бердышов вскочил проворно и взглянул в окно.

Пушистый снег валил хлопьями.

К воротам подъехала тройка. В кошеве виднелось меховое одеяло. Вылез военный в шубе. Бердышов побледнел:

– Не жандармы ли?

От сильного удара дверь отворилась, и вошел офицер. Лицо его с пушком русых волос заиндевело. Побелели ресницы, иней обметал шапку и воротник.

– Что случилось? – зашептали за столом.

Испуганный атаман вылез из-за стола, роняя табуретки.

– Кто Алексей Бердышов? – спросил офицер, когда все стихли.

Девки завозились на лавках, стараясь устроиться поудобнее, чтобы все видеть и слышать.

– Легок на помине! – пролепетал Маркешка.

– Я Бердышов, – выступил Алексей. Бесстрашный зверолов и землепроходец, прошедший неведомые страны и не раз смотревший смерти в лицо, сейчас заробел и смутился.

– Два часа на сборы – и едем со мной в Иркутск, – сказал офицер. – И еще…

– Неужто меня? Ба-атюшки! Ваше благородие! – испугался старый аргунский волк Скобельцын.

– Ну да что за беда! – стал уговаривать атамана Карп.

– И еще Бердышова Карпа!

– Как? И меня? – всплеснул руками огромный старик и в ужасе хлопнул себя ладонями по ляжкам. – Да я не казак! Я мужик, из деревни, с завода… Я тут в гости заехал… Да я тут в гостях, батюшка… Отец… Мне завтра по дрова…

– И тебе в Иркутск! – строго сказал офицер.

– Ну-ка, девки, живо, – сквозь слезы прошептала дочерям Бердышиха, подталкивая их к гостю.

Молодые женщины и девушки стали приглашать офицера за стол. Он сразу согласился. Строгости его как не бывало.

– Я чертовски замерз и устал!

Девки сняли с приезжего шубу, шинель, под руки повели к столу.

– О-о! Тут хорошее вино! Откуда же у вас такое?

Офицер оживился, стал пить и есть с аппетитом. Он хвалил вкус хозяина и вдруг быстро захмелел. Он сам этого не ожидал. Казаки и казачки тесно обступили его. Всем хотелось узнать, что будет Алексею, но никто не решался заговорить об этом.

Бурят Циренджинов подсел к офицеру.

– Как тебя зовут, барин? – спросил он, заглядывая в глаза.

– Михаил Семенович! Михаил Семенович Корсаков!

– Ваше благородие Михаил Семенович, бурят-то нынче худо живет, – таинственно сообщил он.

– Что так?

– Русский купец обижает. Кандинский, который в Кяхте живет… – Циренджинов огляделся и потихоньку добавил: – Че, барин, может, Алешку отпускаешь?

Офицер, стараясь прийти в себя, молча жевал баранину. В голове у него все шло кругом.

– Бурят баран пригонит, денег кошелек… У нас бедный бурят, а есть богатый. Когда беда, так мы идем богатому кланяемся, возьмем у него барана, серебра, потом лису поймаем – отдадим. Тебе ямбо [89]89
  Ямбо – слиток серебра.


[Закрыть]достанем. Чаю цибик привезем, верблюда… Богатый бурят в Монголию торговать ходит… Алешку отпускай, мы с ним в дацан [90]90
  Дацан – буддийский храм, монастырь.


[Закрыть]пойдем богу молиться. Скоро у нас там праздник. Гуляем на бурятской стороне. Алешка, когда не плачет, веселый… Отпускай.

– Нет, об этом не может быть никаких разговоров, – ответил Корсаков грубо через некоторое время.

Девки и молодухи, одна другой статнее, смуглей и осанистей, наперебой угощали его. Ему понравилась старшая дочь хозяина, Ольга, белокурая, с узким лицом и карими глазами чуть навыкате. «Одень ее по-городскому – чудо что за девушка будет».

– Ты, барин, не думай, что я бурят, так…

– Я знаю бурят! – перебил офицер. – У вас есть способность к образованию.

– Как же! Грамотность-то!

– А если ты грамотный, так знаешь, как это называется, что ты мне предлагаешь?

– Подарка?

– Смотри у меня за такие подарки!

– Михаил Семенович, а Михаил Семенович! – приставал с другой стороны Скобельцын. – А вот Маркешку не надо ли?

– Я ведь самый амурец, – выступил маленький казак, – могу все рассказать.

Но офицер так опьянел, что не отвечал.

– Начальство лыка не вяжет. Может, положить его на перины, – шепотом стал советоваться атаман с хозяйкой. – Утром и ехать, а то коней нет свежих.

– Нет, нет, нельзя! – встрепенулся офицер. – Ехать сейчас же! Коней только что сменили!

Офицера вынесли на руках и закутали в меха. В кошевку сел Бердышов и обнял его.

– А то вывалится! С ними как с малыми детьми! Он же меня арестовал, а мне с ним нянчиться.

Казаки простились, перецеловались. Буряты кинулись к лошадям и расселись верхами. Циренджинов, оттолкнув ямщика, сам сел на его место.

– Штабс-капитана я сам повезу!

– С богом, ребята! – молвил старый атаман.

Зазвенели бубенцы, кошевки тронулись. Конные поскакали провожать. Облако снега окутало отъезжавших.

– Алешеньку увезли-и! – вытянув шею, завопила Бердышиха.

– Ай-ай! Гляди, как баба убивается! – толковали бабы-казачки.