Текст книги "Двое из прошлого"

Автор книги: Николай Оганесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Работа ему нравилась?

– Наверно. Иначе давно бы ушел. – Она окончательно успокоилась и отвечала, по-прежнему вперив взгляд в невидимую точку между собой и собеседником. – Недавно хвастал, что скоро ему дадут свою мастерскую, то есть мастерскую, где он будет работать один, самостоятельно.

– Игорь жаловался на семейные неурядицы? Как он относился к жене?

– Вряд ли он был доволен своей семейной жизнью, – после долгой паузы сказала Красильникова. – Однажды я застала его у себя дома с посторонней девушкой. Смазливая такая, молоденькая... Значит, изменял жене, так надо понимать?

– Вы знаете эту девушку? Как ее зовут?

– Не помню. Кажется, Таня. Я ее тогда первый раз видела.

– Давно это было?

– Не очень. За несколько дней до Нового года. Я отпросилась с работы, уже не помню зачем. Пришла домой, стала открывать дверь, а ключ не проходит в скважину. Начала стучать. Он открыл. С ним была эта девица.

– Больше вы его с ней не встречали?

– Нет. Я отобрала у него ключ, чтобы неповадно было водить в дом всяких... – Осекшись, она так и не смогла подобрать подходящего определения.

– А кто она, где работает или учится?

– Игорь пытался представить ее мне, но я немедленно прогнала обоих. Светлана Сергеевна сдвинула брови, и на ее лбу обозначилась глубокая поперечная складка. – Да, точно, ее звали Таней, вспомнила. А вот учится она или работает – не знаю... Игорь просил меня, чтобы я случайно не проговорилась Тамаре, сказал, что у него с этой девушкой все очень серьезно...

– Но если у них действительно было серьезно, почему он боялся, что вы проговоритесь Тамаре?

– Я не вникала в его интимные отношения с женой, – последовал ставший универсальным ответ.

– Они часто ссорились?

– Кажется, да.

– Ну, а к тестю он как относился?

Красильникова поморщилась:

– Повторяю, я не вникала в их внутренние дела.

– Восемнадцатого января была восьмая годовщина свадьбы, – сменил тему Логвинов. – Игорь не приглашал вас?

– Нет. Он знал, что я не приду.

– Вы что же, вконец рассорились?

Светлана Сергеевна подумала, прежде чем ответить.

– Не совсем. Но отношения были прохладные, это верно. Последние годы мы с сыном виделись все реже.

– Вечером восемнадцатого Игорь поссорился с Федором Константиновичем. Вы не подскажете, хотя бы в порядке предположения, из-за чего могла произойти эта ссора?

– Понятия не имею. Отношения между ними настолько запутаны...

Логвинов оторвался от протокола и, отложив ручку, подвигал пальцами.

– Еще один вопрос, Светлана Сергеевна, – сказал он. – Скажите, когда вы видели сына в последний раз?

Он не ожидал услышать что-то мало-мальски интересное, но Светлана Сергеевна удивила его:

– Девятнадцатого января.

– Девятнадцатого? – Логвинов мгновенно прикинул в уме: по словам жены, Игорь в тот день в половине девятого ушел на работу. Заведующий ателье подтвердил, что он пришел без опоздания, к девяти, и никуда не отлучался. А во время перерыва Красильников уже был арестован. – А вы не путаете, Светлана Сергеевна?

– Да нет, не так уж давно это было.

– Вы говорили, что отобрали у него ключ. Он что, пришел наобум, ведь вас могло не оказаться дома?

– Я работаю через день, и он отлично знает график моих дежурств, тем более что был у меня в гостях то ли шестнадцатого, то ли пятнадцатого.

– И в котором часу он пришел?

– Утром, не было еще девяти. Сказал, что на улице его ждет такси. В руках у него был пакет.

– Пакет? Большой?

Красильникова развела руки:

– Ну, размером со среднюю хозяйственную сумку. Довольно большой. Он сказал, что оставит его у меня. Был возбужден, взволнован. Я заподозрила неладное, потому что всегда жду от него подвоха, и спросила, что в пакете. Он замялся, ответил, что мне это знать не обязательно, пусть полежит, а вечером он его заберет. Тогда я схватилась за обертку, но Игорь успел вырвать сверток и, не попрощавшись, ушел.

– Вы не разобрались, что в нем было? Может быть, на ощупь?

– Что-то твердое, с прямыми гранями, похожее на коробку...

ТИХОЙВАНОВ

Два часа, как он сидит у следователя, а тот не исписал и половины страницы, все слушает. "Скаргин, кажется, – припомнил Федор Константинович фамилию, а вот имя и отчество, как ни старался, вспомнить не мог. Серьезный, по всей видимости, человек, внимательный. Может, и разберется".

Воспользовавшись заминкой в разговоре, Тихойванов мысленно посетовал, что оказался не в состоянии сказать о зяте ничего путного, так за восемь лет и не постиг его характера.

В войну, пожалуй, проще было: не то что за восемь лет, в считанные дни, а то и часы успевал и познакомиться с человеком, и привыкнуть к нему, и сродниться, доверять, как брату, и, случалось, как брата, потерять. Одно слово – война: жизнь и смерть, солдатская спайка, зависимость от товарища, чей локоть вплотную к твоему... А что, разве сейчас иначе? Разве люди перестали зависеть друг от друга? Да нет, так же связаны, и друзья есть, и враги, как прежде, только что название у врага другое – хамство, подлость, равнодушие, и ранят они иначе – не тело, а душу...

"Чем же ему помочь? – подумал он. – И рад бы, но чем?"

– А теперь, Федор Константинович, вспомните, пожалуйста, что произошло между вами и Игорем в последнюю вашу встречу, когда вы праздновали восьмую годовщину свадьбы дочери, – попросил следователь и прибавил, улыбнувшись: – Только постарайтесь не взваливать всю вину на себя.

Тихойванов удрученно взглянул на полную окурков пепельницу и решил, что курить еще одну папиросу неприлично.

Просьба следователя заставила вернуться к тому, что уже много дней тяжелым грузом лежало на сердце: он вспомнил вечер, такую же, как и здесь, пепельницу на столе, Игоря, вошедшего с мороза с бутылками под мышкой, возившуюся у плиты Тамару...

Федор Константинович помог зятю разгрузиться, поставил шампанское на сервант, водку – на стол и, задымив "Казбеком", полез за шахматами.

Ничто не предвещало чудовищной ссоры, разразившейся получасом позже. Игорь ходил по комнате в приподнятом настроении, насвистывал какую-то мелодию, дочь была весела и добродушна. Слегка пожурив мужа за то, что он, не дождавшись, когда будет накрыт стол, открыл бутылку "Пшеничной" и налил две рюмки, себе и тестю, она освободила угол стола для шахматной доски, достала третью рюмку и тоже налила водки.

От батареи парового отопления несло жаром, под потолком горела пыльная старая люстра с оторванными стеклянными подвесками, за белым от мороза окном чуть слышно свистел ветер. Федор Константинович раскрыл доску и начал расставлять фигуры.

– За упокой души рабы божьей Нины свет Ивановны, – провозгласил зять.

Он чокнулся своей рюмкой о рюмку тестя, зажмурился, одним махом выпил и, морщась, двинул пешку вперед. Тамара тоже выпила.

– А ты что ж? – спросила она, обращаясь к отцу. Ее щеки горели ярким румянцем – видно, ей передалось приподнятое настроение мужа.

– Мне спешить некуда, – буркнул Федор Константинович и сделал первый ход.

Ему не понравился тон, которым Игорь произнес тост: "За упокой души рабы божьей... свет Ивановны". Он знал цену жизни и потому не переносил, когда о смерти говорили без особой на то необходимости, пренебрежительно, а тем более в шутку. Кроме того, Щетинникова была его соседкой много лет, знала покойную жену, нянчила, хотя и не часто, дочь. Он хотел было сделать замечание, но в последний момент удержался, промолчал, опасаясь нарушить мир и покой, в кои-то веки снизошедший на эту семью.

А Игорь, вяло переставляя фигуры, продолжал упражняться в остроумии.

– Любопытно, куда попадет ее душа: в рай или в ад? разглагольствовал он. – Как вы считаете, Федор Константинович? Я лично думаю, ее душа останется на нейтральной полосе; знаете, как в песне: "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты". Грехов за ней особых не водилось, следовательно, в ад не пустят, но подвигов за старушенцией тоже не числилось. За что же в рай? Получается, ни в рай, ни в ад. Куда же приткнуться, что остается? Дырка от бублика? Бермудский треугольник? Глядя на шахматную доску, он пробубнил под нос отрывок из военного марша, потом передвинул фигуру и потянулся, отводя руки назад. – Ох и холодно ей сейчас на кладбище...

– Прекрати, Игорь, – не оборачиваясь, сказала возившаяся у плиты Тамара. – Ты же к ней неплохо относился.

– Я? – Он длинно, широко открыв рот, зевнул. – А что я? Я ничего. Я, как все, отдаю должное, чту, так сказать, память.

– Однако поглупел ты, зятек, – сказал Федор Константинович. Он выиграл фигуру, но слова его относились не к игре. Игорь уловил это и почувствовал себя задетым.

– Между прочим, все там будем, – раздраженно сказал он. – И умные и глупые.

– Вот ты бы о себе и говорил, а она свое отжила.

– А, ладно, – отмахнулся зять. – Далась вам эта старуха!

– Она ненамного старше твоей матери. – Тихойванов почувствовал закипающую внутри злость. – И имя у этой старухи тоже имеется!

Игорь ответить не успел.

– Слушайте, какая муха вас укусила? Мы что, поминки справляем? вмешалась Тамара. Она была похожа на пожарника, почуявшего запах дыма. – А ну-ка, убирайте свои шахматы, я на стол накрывать буду. Несите тарелки.

Не успев начаться, скандал затух, но атмосфера сделалась взрывоопасной – это стало ясно всем, за исключением, может быть, Тамары. Она наполнила свою рюмку и рюмку мужа, выпила, далеко запрокинув голову, и, не обращая внимания на их хмурые, насупленные лица, взялась за вилку.

Ели молча. Зять – уткнувшись в тарелку. Федор Константинович упершись взглядом в скатерть.

– Да, Игорь, я тебе говорила? Пока ты ездил на кладбище, домоуправление опечатало ее комнату, – сказала Тамара, вопреки логике надеясь таким образом разрядить обстановку. – Предупредили, чтоб ничего не трогали и никого не впускали.

– Знаю, – хмуро бросил Игорь.

Помолчали.

– Лампа в коридоре перегорела, – посетовала Тамара, переводя тревожный взгляд с мужа на отца. – Надо бы новую вкрутить, а, Игорь?

Игорь не ответил.

В окно ударил комок снега, и он вздрогнул.

– Может, телевизор включить? – спросила Тамара.

– Включи, но без звука. – Он повернулся к тестю и сказал, пережевывая кусок мяса: – Вот так и живем, Федор Константинович, хлеб жуем.

Вызова в его словах не было, но и сказаны они были вряд ли случайно.

– Вижу. – Тихойванов уже раскаивался в том, что так глупо сорвался за шахматами.

– Не нравится? – Зять не ждал ответа. Он искал повод высказаться и громче, чем, наверное, самому хотелось, добавил: – Мне, представьте, тоже!

Тамара насторожилась.

– Ты чего, Игорь?

– Да так. Хочу внести ясность в один вопрос. Знаешь, пьеса есть такая, "Без вины виноватые" называется". Островский написал. Не тот, что про сталь, а другой... Ты пей, пей... Так вот там, говорят, было виновато общество. – Он открыто, с вызовом посмотрел на тестя. – Ну а в нашем случае?

Федор Константинович сжал кулаки. Он понял, куда гнет Игорь, и это отозвалось в нем давней, никогда не утихавшей обидой. Зять действовал безошибочно, бил в самое больное место.

Недобро улыбаясь, он постучал вилкой о край тарелки и, будто обращаясь к многочисленной публике, воскликнул:

– Минуточку внимания, господа! У меня есть несколько слов... В эту славную годовщину мне хочется поговорить о супружестве. О супружестве вообще и о нас с Тамарой в частности. Вы, дорогой Федор Константинович, стояли, так сказать, у истоков наших отношений, вы в свое время настояли на нашем браке, и вам я задаю волнующий меня вопрос: вы довольны? Заметьте, я не обвиняю, не упрекаю, я тактично и вежливо спрашиваю: вы довольны?

Сколько раз Тиховайнов казнил себя за тот, восьмилетней давности, визит к Красильниковым, но никогда еще ему не было так горько и обидно за себя, за дочь, за ее отравленную семейными неурядицами жизнь.

– Вы человек положительный, – продолжал Игорь, – заслуженный, медалист, так сказать, и почетный пенсионер, но, простите, мне иногда кажется, что вы так и прожили всю жизнь, не сходя со своего любимого локомотива, просидели все годы в тендере, или как он там у вас называется...

Тамара истерично хохотнула и тут же прикрыла рот ладонью.

– Ну, хорошо, каждый сам находит место, где ему лучше – это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня? Катили бы своей дорогой на своем электровозе, а я бы свою и пешком прошел...

– Хватит, я ухожу. – Тиховайнов хотел подняться.

– Нет, постойте. Это не все. У меня еще вопрос. – С лица Игоря сползла напряженная улыбка. Он со злостью рубанул воздух рукой: – Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, уважаемый, общий! У меня были возможности, планы, перспективы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете вы – солнце...

– В плевке солнце тоже отражается, – не выдержал Федор Константинович.

– Вот-вот! Вы всегда презирали меня, – почти радостно подтвердил Игорь. – А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери?! В чем я перед вами провинился?

– В чем?! – Тихойванов взглянул на дочь, увидел ее покрытое красными пятнами лицо, и его пронзило острое чувство жалости. – Ты спрашиваешь в чем? Хотя бы в том, что до замужества она не знала вкуса спиртного.

Тамара фыркнула:

– Ладно тебе, папа... – Глаза ее пьяно блестели. – И вообще, чего вы завелись?

Но Федор Константинович уже не мог остановиться:

– Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сиднем сидит в четырех стенах, готовит, обстирывает тебя и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее... – Он перевел дыхание, и зять воспользовался этим.

– Восемь лет назад, – выпалил он, – ваша дочь отдалась мне чуть ли не в подъезде первого попавшегося дома. Куда же еще опускаться?!

– Мерзавец! – задохнулся в приступе гнева Тихойванов. – Ты всегда был и остался мерзавцем!

– Отлично! – нервно улыбнулся Игорь. – Вот мы и разобрались, кто виноват.

Федор Константинович поднялся.

– Наталью можете привозить по-прежнему, – сказал он. – А моей ноги здесь больше не будет.

Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине.

– "Не плачь, девчонка, пройдут дожди..." Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? А что? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, – обратился он к Тихойванову, – переезжайте сюда. Ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. Заживете одной дружной семьей. А мне, злодею...

В дверь настойчиво позвонили.

Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул. Но раздались еще более требовательные звонки, и он кинулся открывать.

Федор Константинович снял с вешалки пальто.

– Не обращай внимания, он пошутил, – всхлипнула Тамара, тяжело подняв опухшее от слез лицо. – Он всегда так: наговорит, потом отходит...

Тихойванов не нашел что ответить, оделся и вышел в темную прихожую.

Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, отпрянули друг от друга. Похоже было, что они ругались и даже собирались драться. Игорь демонстративно отвернулся, а Волонтир – вторым был он – поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону Игоря.

Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью...

– Вот такой была последняя наша встреча, – сказал он Скаргину.

– Вы не задерживались в подъезде? – спросил Владимир Николаевич.

– Нет, сразу ушел. У меня сложилось впечатление, что они либо выясняли отношения, либо сводили счеты. Хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?

– А вы попробуйте представить, что счеты были, – ухватился за эту мысль следователь. – Попробуйте. Вдруг получится?

Тихойванов подумал и отрицательно мотнул головой.

– Даже не знаю...

– Вспомните, Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?

Федор Константинович помялся: разговор такой был, это верно, но не с Игорем, а с самим Волонтиром. Только стоит ли выносить сор из избы, тем более что ничего определенного об отношениях с Игорем Волонтир тогда не сказал.

Тихойванов решил промолчать.

– Так что? – переспросил следователь. – Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?

– У них слишком большая разница в возрасте и вообще...

– Что вообще?

– Игорь парень молодой, современный, а Георгий... Я знаю его много лет...

– А старшего брата тоже знали?

– И старшего тоже.

– Расскажите о нем, – неожиданно попросил Скаргин.

– О Дмитрии? – удивился Тихойванов.

Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя?

– Зачем вам это? – неуверенно спросил он.

– А вы не находите, Федор Константинович, что настоящее зачастую определяется прошлым? – туманно произнес Скаргин, и пусть эти слова мало что Тихойванову объяснили, он подумал: "Что ж, надо так надо. Ему видней..."

За год до начала войны в их дворе появился коренастый парень с ярко-синими, глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.

Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто были раскулачены и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.

Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.

Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.

О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его "хромым", срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте – любимым его словечком было "бугай", в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.

Старшего Волонтира видели редко – либо рано утром, когда, надев фартук, он невозмутимо возился у мусорника, деловито стучал ведрами, подметал улицу, либо вечером, в тех редких случаях, когда, принарядившись, он подсаживался к ребятам и рассеянно, думая о своем, слушал песни и их разговоры о линии Маннергейма, о Молотове, о мирном договоре с Германией. Несмотря на разницу в возрасте – ему уже исполнилось двадцать шесть, Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином, а для тех, кто внушал ему особое доверие, предварительно взяв клятву молчать, вытаскивал из-под клеенки, как величайшее сокровище, несколько потрепанных и замусоленных порнографических открыток.

Изредка братья дрались: из-за двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще не известно, кому больше досталось. И это было не хвастовство, не пустые слова: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это случилось зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от него, от его зубов и ногтей; с трудом отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб. Дергаясь всем телом, пачкая снег розовой слюной, стекавшей с разбитой губы, он истерично вопил: "Не подходи, бугай, не подходи! Зарежу гада!" Однако старший изловчился и несколько раз ударил брата ногой. Его схватили за руки, оттащили от Жорки, и тот, секундой раньше замерший в нелепой позе, словно убитый, легко вскочил на ноги и, прихрамывая, опрометью кинулся со двора.

На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой – тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца...

– Из-за вашей соседки? – уточнил следователь.

– Ну да, – подтвердил Тихойванов.

Он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, воспоминания о событиях тех лет были необычайно свежи в памяти, с другой – он продолжал считать интерес следователя к ним случайным и потому говорил неохотно, как бы через силу.

– Дмитрий Волонтир встречался с ней, – добавил он. – Собирался жениться.

– А при чем здесь младший брат?

– Наверно, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом. А может, ревновал – она, Щетинникова, красавицей была... – Федор Константинович собрал на лбу морщины. – Мы, ребята, все были в нее немного влюблены...

– Скажите, а какие отношения с братьями были у вас лично?

– В общем-то, никаких. Дмитрий поначалу приглашал меня к себе, но я не ходил.

– Почему?

– К нему мало кто ходил. Мы, знаете, вином не увлекались, в карты тоже... Несколько раз он предлагал мне купить кое-что из одежды, отрезы на костюм, но я... не знаю, брезговал, что ли...

– А с младшим Волонтиром?

Федор Константинович вздохнул:

– Ему не позавидуешь – несчастный человек...

– В каком смысле?

– Так всю жизнь и прожил в тени брата, опозоренный... После войны стало известно, что Дмитрий изменил Родине. Сами понимаете, как к этому отнеслись.

– А вы?

– Я с ним не здоровался... Года четыре назад Дмитрия нашли скрывался где-то. Военный трибунал судил. В газетах писали, что приговорили к расстрелу. Так Георгий после этого окончательно себя потерял, спился. Еще злее стал...

Скаргин долго молчал, обдумывая что-то, потом спросил таким тоном, будто не был уверен, что поступает правильно, спрашивая об этом:

– Ваш отец погиб здесь, в городе, верно?

– Да, зимой сорок третьего.

– Скажите, вам известно, при каких обстоятельствах это случилось?

– Я вам уже рассказывал. Его схватили в январе и расстреляли за городом, у рва...

– Да-да... – подтвердил следователь. – Вы говорили, что его взяли как героя гражданской войны. Об этом знали многие, не правда ли?

Тихойванов напрягся.

– Да, многие...

Скаргин встал, прошелся вдоль стены и остановился рядом со стулом, на котором сидел Федор Константинович.

– А ведь в сорок третьем, в январе, Дмитрий Волонтир был здесь... Следователь постоял еще немного и вернулся на свое место.

Тихойванов провел рукой по лицу. Вспомнился незначительный, полузабытый эпизод – стычка, которая произошла с Дмитрием летом сорок первого года, сразу после начала войны.

Сам он в то время безрезультатно обивал пороги райкома комсомола, военкомата, ходил даже в профком завода, на котором работал, с просьбой посодействовать, чтобы его призвали в армию на два месяца раньше, чем ему было положено. Как-то, возвращаясь домой, он встретил в подворотне Дмитрия. Тот был навеселе. Пьяно покачиваясь, преградил дорогу и с напускным добродушием, как бы между прочим, попросил: "Слышь, Федька, ты скажи своему пахану, чтоб не задевал меня, а?" Тихойванов хотел обойти его стороной, но Дмитрий ухватил его за лацканы куртки и совсем другим, трезвым голосом, сплюнув в сторону, пригрозил: "Я не шучу, слышь, кореш. Не его ума дело, с кем я живу да почему добровольцем не прошусь. Пусть вон тобой командирствует. А будет нос совать не в свои дела, не посмотрю, что герой..." Тихойванов оттолкнул его, а Дмитрий вроде только того и ждал: размахнулся, и, целясь в подбородок, двинул кулаком в лицо. Они схватились, упали на землю, но борьба была короткой. Тихойванов положил его на обе лопатки, прижал к булыжной мостовой. "Ну, подожди, – процедил, задыхаясь, Волонтир. – Мы еще сквитаемся!"

Отца дома не было, и к вечеру инцидент забылся, потому что и раньше отношения с Дмитрием были натянутыми...

– Не знаю, не знаю... – тихо, как бы в забытьи, пробормотал Федор Константинович, однако, повторяя это, чувствовал, как в сознание проникает и укореняется там страшная мысль о том, что в сорок третьем в занятом немцами городе среди огромного количества человеческих трагедий разыгралась еще одна и участниками ее были его отец, прятавшийся в сапожной мастерской, и Дмитрий Волонтир, получивший при "новом порядке" почти безграничную власть над людьми... При мысли об этом по коже пробежал мороз.

Следователь молчал. Наверное, думал о том же. Потом, придвинувшись к столу, сказал:

– Это предположение, Федор Константинович. Фактов у меня нет, у вас, вижу, тоже, так что оставим на время эту тему. – Он покрутил в руке карандаш и отбросил его в сторону. – Вернемся ко дню сегодняшнему. Скажите, вы помогали дочери деньгами?

– Какая там помощь... – подавленно отозвался Тихойванов. – Давал сколько мог...

– Когда и сколько в последний раз?

– Не стоит об этом, – сказал Тихойванов, но, увидев, что следователь ждет, ответил: – В начале января дал семьдесят рублей. Это для внучки, на фрукты.

– А в декабре сколько дали? В ноябре? – Не дождавшись ответа, Скаргин спросил: – Зачем вы это делали, Федор Константинович?

– А на кого мне тратить? Пенсия-то немаленькая. На себя и половины не уходит, а у Тамары вечно не хватает. Что ж тут плохого?

– В общем-то ничего, конечно... А Игорь, как он относился к деньгам?

– Зарплату вроде Тамаре отдавал... А почему вы спрашиваете?

– Есть у меня одно соображение, – уклончиво ответил следователь. Хочу проверить.

– Жадным его вроде не назовешь, но цену деньгам знал.

– Ну, например, мог он занять близкому другу сто рублей, зная, что тот очень нуждается и отдаст деньги не скоро?

Вопрос оказался трудным: Тихойванов замялся.

– Другу, – подчеркнул следователь, – самому близкому.

– Может быть, но вряд ли, – нашел компромиссный ответ Федор Константинович.

– А если бы знал, что друг сильно болен и может вовсе не вернуть долг? Как тогда?

– Исключено, – без колебаний ответил Тихойванов.

– Федор Константинович, забудьте на минутку тот последний вечер, вашу ссору, отбросьте эмоции и скажите: как Игорь на самом деле относился к соседке? Ладил с ней? Мирно они жили, не скандалили?

– Со Щетинниковой? – удивился Федор Константинович. – Да он ее просто не замечал.

– Ваша дочь сообщила нам, что последнее время Игорь хлопотал о санаторной путевке для Нины Ивановны. Правда это?

– Вы это серьезно? – не поверил Тихойванов. – Это какая-то ошибка...

– Почему вы так думаете?

– Да не приспособлен он для таких чувств! – воскликнул Тихойванов. Путевку! Да он пальцем бесплатно не пошевельнет, копейку без выгоды не потратит, а вы говорите – путевку. Он даже пил с прицелом на то, чтобы бутылку окупить. Был я у него как-то в ателье, видел. Чуть со стыда не сгорел. Приходит к нему знакомый – поздоровались за руку, по имени друг друга назвали, может, друзья даже. Так он с него пятерку за обыкновенную вставку стекол содрал. А по прейскуранту меньше рубля стоит!

– Вы хотите сказать, что у него не было настоящих друзей? Следователь истолковал его слова по-своему.

Тихойванов задумался.

– Вроде был один. Скуластый такой, в очках. Давно это, правда, было...

Он вспомнил свадьбу, худенького однокурсника Игоря в строгом, не по возрасту, костюме, с тонким, как шнурок, галстуком, болтающимся на худой шее, его попытки произнести тост, чтобы сказать о товарище что-то хорошее, проникновенное, вспомнил и то, как ждал этих слов он, отец невесты, чтобы укрепить свою веру в чистоту помыслов жениха...

– ...Манжула! Манжула его фамилия. Учились они с Игорем на одном факультете...

ЩЕБЕНКИН

Заведующий ателье уехал в командировку на два дня, и Сотниченко допрашивал работников "Оптики" в его кабинете.

Первым вошел Щебенкин. Он поправил каштановые вьющиеся вихры, одернул ношеный, видавший виды халат и присел на краешек стула. Сообщая анкетные данные, он беспричинно улыбался, а когда Сотниченко начал задавать вопросы, рассмеялся:

– Да вы не обращайте внимания на журнал. Там расписываются все кому не лень. Вы его видели, журнал этот? Проставлен час прихода – девять часов, а под ним подписи. Опоздал на десять минут, а расписываешься там же, где все, в той же графе, под той же девяткой, что и все.

– Но там есть несколько подписей с указанием времени опоздания, возразил Сотниченко.

– Это Кротов, не иначе. Записал пару раз для хохмы...

– Выходит, журнал – пустая формальность?

– Это как посмотреть, – жизнерадостно улыбнулся Щебенкин. – Можно и очковтирательством назвать, а можно и борьбой за дисциплину. У нас борьбой называют. – Заправив непокорные локоны за уши, он рассудил: – С другой стороны, все вроде правильно. У нас опоздавших практически не бывает: народ сознательный, да и заинтересованный – работа-то стоит, кто ж ее за тебя сделает?

– Значит, вы пришли, расписались под девяткой и пошли себе на рабочее место?

– Точно.

– И если кто-то опоздал, узнать об этом можно только по очередности подписей в журнале?

– Как – по очередности? – не понял Щебенкин.

– Подпись опоздавшего должна стоять последней, правильно?

– Ну да, верно. Я не сообразил.

– В графе за девятнадцатое января подпись Красильникова стоит в конце.

– Да зачем вам подпись? – удивился Щебенкин. – Я и так могу сказать: он пришел не раньше одиннадцати. Это точно. Я хорошо помню, его в этот день милиция забрала.

– Почему же ваш заведующий сказал, что Красильников пришел на работу без опоздания, ровно к девяти?

– Честь мундира бережет. – У Щебенкина на все был готов ответ. – И потому, его самого не было, откуда же ему знать, что Игорь опоздал? Девятнадцатого у нас что? Среда! А по средам у Харагезова планерка в управлении. До одиннадцати.

– Вы это точно знаете или предполагаете?

– Чего тут предполагать, если Игорь, когда пришел, у меня лично спросил: "Начальство на месте?" Я сказал, что нет, еще в управлении. Он и пошел на приемку.

– Красильников пришел ровно в одиннадцать?

– В одиннадцать приехал Харагезов. А Игорь – в половине. Может быть, без двадцати, где-то так. Подъехал на такси. Я еще сказал ребятам: "Глядите, наш министр задержался".

– А почему "министр"?

– Ну, он у нас аристократ, голубая кровь: точку отдельную должен был получить...

– А что, не заслужил?

Щебенкин впервые затруднился ответить сразу.

– Кто его знает... Работать индивидуально – это выдержку надо иметь, я так считаю. А у Игоря на деньги слабость была.