Текст книги "Двое из прошлого"

Автор книги: Николай Оганесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Этому, с машиной.

– Блефуете? – понимающе улыбнулась Таня. – Он такой же профессор, как вы работник милиции.

– Разве?

– Иван Денисыч – управляющий строительным трестом, если вас это очень интересует.

– Ну, неважно. Он отец того самого "обормота", которого вы провожали. Скажете – нет?

– Я скажу, что у вас прекрасный слух, – Таня посмотрела на него чуть внимательнее, чем раньше, и сказала, будто делая одолжение: – Да, мы учимся с его сыном на одном факультете. И что из этого следует?

Она капризно скривила губы, но Игорь чутьем угадал, что они уже говорят на одном языке. Он сделал еще одну попытку взять ее под руку, но она снова уклонилась.

– Мне нравится ваш оптимизм, Таня, – выдал он вычитанную где-то фразу. – Но не заставляйте меня описывать муки отца, узнавшего, что невеста его сына встречается с усатой подружкой. – Игорь кивнул в сторону троллейбусной остановки. – Мы должны быть гуманными к пожилым людям. Зачем разбивать отцовское сердце? Ведь у вас с его сыном серьезные отношения, я угадал?

– Глупый шантаж, – небрежно бросила Таня и, дернув плечом, пошла из сквера. Но само собой как бы подразумевалось, что Игорю разрешается ее сопровождать. – И что же вы хотите в награду за вашу, так сказать, проницательность?

– Сущие пустяки. – И снова блеснул где-то вычитанной репликой: Хочу, чтобы мы узнали друг друга поближе, бесценная.

– Только и всего? – Она улыбнулась. – У меня такое впечатление, что я вас уже давно знаю...

Случайные слова, сказанные вряд ли всерьез, оказались тем не менее провидческими: они не только нашли общий язык, но уже через несколько дней научились понимать друг друга с полувзгляда.

Это были те странные отношения, когда полная, идущая из самых глубин откровенность – Таня, например, скоро призналась, что делает на своего студента крупную ставку: сама она приезжая, и надеяться на постороннюю помощь ей не приходится, а брак с Валеркой, или, как она его называла, Леркой, сулил множество преимуществ, квартиру от строительного треста, которым руководил Иван Денисович, и прочие материальные и нематериальные блага – так вот эта откровенность удивительным образом сочеталась с осторожностью, недоверием, соперничеством, будто оба задались целью перехитрить друг друга, взять верх в единоборстве, в сложном переплетении взаимных интересов. Интересы были. Таня дала понять, что Игорь ей нравится и что она не остановится перед тем, чтобы откорректировать или даже полностью изменить свои планы на ближайшее будущее. Все зависит от Игоря... Пока же она держала Игоря на расстоянии. Хладнокровно контролировала и его и себя, рассчитывала каждую уступку со своей стороны – только на вторую неделю их знакомства она позволила ему поцеловать себя. Игорь, не отличавшийся особым терпением в подобных ситуациях, видел и понимал искусственную заданность ее поведения и все же привязывался к ней все сильнее, мало того – находил естественным ее желание присмотреться, взвесить все "за" и "против". Возможно, это объяснялось тем, что и сам он тоже взвешивал, тоже прикидывал, как быть, потому что догадывался: Таня не относится к категории Тамар или Лен, то есть она не из тех, кого выбирают, а из тех, кто выбирает сам.

По нескольку раз в неделю они ходили в ресторан, где Игорь оставлял свой дневной "приработок" – десять-двадцать рублей, а потом ехали на такси к Тане и по часу простаивали в подъезде – к себе она не приглашала, ссылаясь на строгость хозяйки, у которой снимает комнату, но туманно намекала на предстоящий ее отъезд к родственникам на целый месяц. Здесь начиналось то, что они между собой называли маленькой войной: легкие, как бы случайные прикосновения, полушутливые препирательства из-за поцелуя, а заканчивалось какой-то вакханалией. В тесном, глухом подъезде, где пахло борщами и подгнившим луком, они жадно и упоенно ласкали друг друга, Игорь настойчиво, почти грубо прижимал к себе ее невесомое, упругое тело. Таня бурно дышала, не забывая, однако, в самую критическую минуту вырваться из его рук. Она отбегала на несколько шагов, поправляла на себе одежду. "Все. На сегодня хватит. Не подходи больше. Мне пора". Он вновь привлекал ее к себе, говорил что-то. Всерьез, искренне, позабыв о своих выкладках, о предполагаемых расчетах Тани. И она слушала, внимательная, точно завороженная, тесно прижавшись к его плечу. Никогда прежде он не говорил таких слов, простых и нежных. Никогда и никому. Даже Тамаре в самый разгар их романа. Нет, с Таней все было иначе. Ее-то он любил по-настоящему, потому и упрашивал не уходить, побыть еще хоть пять минут. А она... она все же умела держать себя в руках. И себя, и его тоже. "Нет, мне пора, милый. Не обижайся, ты просто не знаешь мою хозяйку. Цербер, а не женщина".

Случалось расставаться и по-другому. Время от времени наступали кризисы, когда оба испытывали безотчетную неприязнь друг к другу, взаимное отталкивание, почти враждебность.

– А ты злой, – говорила она, выскальзывая из его объятий. – Ты даже не замечаешь, какой ты злой.

Игорь силой ломал ее сопротивление, это не удавалось, и он отвечал колкостями, упрекал; выходило наружу недовольство, подспудно копившееся неделями, и тогда путаный клубок их взаимоотношений представлялся ему элементарно простым: Таня ничем не отличается от Лены, так же давит на психику, так же беззастенчиво стремится замуж.

Он выходил на улицу, прислушивался к отрывистому, ленивому лаю окраинные дома кишели собаками – и чувствовал, как дрожат руки. В полупустом автобусе, которым он добирался до центра, Игорь садился на свободное место кондуктора, смотрел на свое отражение в черном подрагивающем окне и думал, что надо что-то делать, что-то решать; глупо таскаться в такую даль ради ушлой, расчетливой девки... Иногда она рассказывала ему о неуклюжих ухаживаниях Валерки, вернувшегося к тому времени из стройотряда, о том, как принимали ее в доме Ивана Денисовича, как быстро она нашла контакт с Валеркиной мамой. Делала это не без умысла, напоминала, торопила, набивала себе цену. Все так, но, как ни крутил, выходило, что без Тани он не может. Значит, разводиться? Но к Тамаре привык, о ней все-таки удобнее. Да и дочка. К Наташе Игорь относился особо: любил, приятно было, когда называла "папочкой", ластилась, но ведь в любом случае дочь останется дочерью. Ну, разведется – что такого? Будет навещать, платить алименты – все как положено...

Приходил домой поздно, голодный. Чмокал Тамару в щеку, наскоро прожевывал мясо с вермишелью – любимое свое блюдо – и ложился в прохладную мятую постель. Решал, что на Тане надо поставить крест. Но наступало утро, и, собираясь на работу, он принимался вычислять время окончания ее лекций, чтобы не опоздать на свидание.

Снова встречались, снова занозой сидела мысль о Валерке, его могущественном отце, снова переживал все перипетии игры, в которую сознательно втянулся, погряз по уши.

– Что у нас сегодня, крошка? – спрашивал он, придя на очередное свидание. – Обсуждение достоинств жениха? Или его всесильного папаши Ивана ибн Денисовича? А может, невинные ласки под лунным сиянием? Выбирай, дорогая, все в твоей власти.

Таня возмущалась:

– Послушай, ты ведь, кажется, оптик, а интеллектуальничаешь, будто преподаватель на лекциях. – Она тоже любила щегольнуть новым словцом, услышанным в институте. – Не занудствуй, веди себя проще.

– Проще?! Милая, да разве по нашим временам есть простые люди? Все сложные, все грамотные. Прости, но даже ты, уроженка какого-то там сельского уезда малознакомой губернии, ведешь игру на два фронта и считаешь это нормальным. Ублажаешь интеллектуала Валеру и нас, грешных оптиков, не обходишь вниманием. Так что упрек твой, дорогая, попал не по адресу.

– Не смей, – уже не на шутку злилась Таня, и он понимал, что напоминание о деревне, откуда она приехала, больно ее задевает, воспринимается как личное оскорбление.

Однажды – это случилось в октябре, когда он окончательно решил: годик поработаю на себя в отдельной мастерской, подсоберу деньжат и махну с Танькой в Крым, – она наконец пригласила его к себе, в однокомнатную изолированную квартиру...

Никакой хозяйки, как выяснилось, не было и в помине – квартиру для Тани уже два года снимали родители...

Идея с Крымом вообще-то принадлежала Тане: там теплее, там не будет ни ее Валерки, ни Игоревой жены, а оптики везде нужны; кстати, и ей нетрудно перевестись в Симферопольский университет. Запивая чаем бутерброды с мясистым свежим окороком – его прислали из деревни Танины родители, – они прикидывали, сколько понадобится денег, чтобы купить дом, мебель, машину. Таня обещала помощь со стороны родственников.

У Игоря тоже скопилась энная сумма, и, кроме всего прочего, имелась возможность, о которой он до поры помалкивал, боясь сглазить: необыкновенная, сулящая колоссальные деньги волонтировская идея после каждой новой встречи с Жорой обретала черты реальности. Если сначала она казалась не более чем утопическим бредом одичавшего от одиночества, вечно полупьяного соседа, то в дальнейшем фанатическая уверенность Волонтира в шансе на мгновенное обогащение постепенно заразила и его. Не вдаваясь в подробности, он намекнул Тане на некие чрезвычайные обстоятельства, заставляющие отложить на некоторое время развод и поездку на юг, и она довольствовалась тем немногим, что он сказал. Ей достаточно было сознания, что речь идет о деле серьезном, и она решила не настаивать на немедленном оформлении брака, только взяла с Игоря слово, что при первой возможности он посвятит ее в свои планы. Он обещал.

На дни их "медового месяца" пришлась встреча с Леной в молодежном кафе – несколько неприятных минут, наполненных отчасти жалостью, отчасти возмущением ее настырностью, а отчасти и удивлением: как мог он не замечать мелкой сети морщинок на ее щеках и шее, нездорового цвета лица, психопатического характера? Позже испытал еще и гордость: как-никак, а Лена любит его всерьез, готова пойти на все, лишь бы вернуть – этим может похвастать не каждый! Сунулся даже по старой памяти, позвонил среди ночи условным звонком, но Ленка, чудачка, не открыла – вот и пойми после этого женщин. "Ну и черт с тобой", – решил Игорь.

Он вычеркнул ее из жизни, тем более что, похоже, наступил период общего, сказочного, какого-то безграничного везения: что ни задумывал, все удавалось. Впереди отличные перспективы, наладилась надежная связь с человеком, через которого доставал дефицитные стекла, импортные оправы. В семье – затишье. С Таней – он безоговорочно верил в ее чутье на удачу и втихомолку радовался, что выбор между ним и Валеркой оказался в его пользу, – полный порядок. Даже Харагезов, мнящий себя умнее всех, фактически попался ему на крючок – пошел на взятку и тем самым повязал себя по рукам и ногам...

Золотая пора! Узкий круг близких, знакомых людей виделся ему театром марионеток, единственным хозяином которого был он: потянешь за ниточку кукла делает то, что ты хочешь. Главное, не пережимать, делать это незаметно, чтобы ниточка не оборвалась. Одна идея занять деньги у Волонтира чего стоит! Такого монстра сумел прижать, загнать в угол! Причем не пугал, не уговаривал, просто попросил и, пожалуйста, – как миленький выложил четыре сотни, не пикнул даже. Только после этого Игорь окончательно поверил соседу, догадался: его уступчивость убедительнее любых доказательств...

Сейчас, сидя на жестком табурете и рассеянно, одними глазами наблюдая за прапорщиком, оформляющим документы, Красильников мучительно искал ответа на вопрос: когда и где произошла осечка, с какого момента счастье изменило ему, с какой минуты началось падение, закончившееся этим домом с решетками на окнах и приставленной к нему персональной охраной? Искал и не мог найти.

Кто-то из знакомых – кажется, Толик, дружок, подбивший бросить университет, приятель, с которым совершил кражу, знакомый, чей след затерялся то ли в колонии, то ли еще где, – сравнивал жизнь с бегом на длинную дистанцию. Дураки, говорил он, бегут по правилам, забывая, что победителем может стать только один из них, а умный воспользуется случаем, удобным моментом – срежет путь, вырвется вперед и станет лидером. Так ли?

Глава 6

2 – 9 февраля

АРОНОВ

Звонок в дверь обрадовал Якова Александровича. В его утреннем ничегонеделании наступил момент, когда поливка домашней оранжереи – так он называл угол, отведенный для настурции, плюща, традесканции, – была позади, хождение вдоль стеллажей, до отказа забитых книгами, надоело, и он, раскачиваясь с пяток на носки, стоял у окна, смотрел на припорошенные снегом крыши и решал, включать или не включать телевизор. Смотреть еще раз вчерашнюю кинокомедию большого желания не было, но других занятий в это утро не предвиделось.

Год назад Аронов, семидесятилетний адвокат с внушительным стажем, ушел на пенсию и с тех пор, не в силах примириться со своим новым положением, перепробовал десятки способов заполнить свободное время: бегал трусцой, ездил на рыбалку, становился заядлым театралом, от безделья начинал придерживаться строжайшего режима, пробовал читать запоем, как в юности, и даже писать дневник – все напрасно. От пробежек начинало колоть сердце, от чтения болели глаза, театр быстро надоел, а писать не хватало усидчивости. Единственным светлым пятном в его пенсионной жизни были посещения юридической консультации. Там, в родной стихии, среди коллег-адвокатов, он блаженствовал. Но бывшие сослуживцы в отличие от него находились на работе, занимались ежедневной текучкой и к одиннадцати часам, как правило, расходились по судам. Лишенный собеседников, Яков Александрович возвращался в свою кооперативную квартиру на девятом этаже нового дома и садился за разбор шахматной партии или, зевая до хруста в костях, смотрел передачи для поступающих в вузы. Случалось, к нему за консультацией обращались соседи, и тогда он ненадолго воскресал: переворачивал гору справочной литературы, копался в периодике, а потом, расхаживая по пушистой глади ковра, подолгу объяснял, давал советы, втолковывал правильное понимание законов.

Утром второго февраля, услышав звонок, Аронов обрадовался. Бегло осмотрел себя в зеркало, поправил галстук, с которым не расставался, дабы чувствовать себя в форме, одернул гусарского покроя домашнюю куртку и поспешил к двери.

Осмотрев посетителя с ног до головы, а заодно и его служебное удостоверение, Яков Александрович обрадовался еще больше, поскольку пришедший был следователем и разговор обещал быть профессиональным, а стало быть, и интересным. Он так и сказал плотному, представительному мужчине, приглашая его войти, однако несколько приуныл, узнав о цели посещения: интересовавший следователя процесс над Дмитрием Волонтиром он помнил смутно.

– Знаете что, – задумчиво сказал он, сняв с гостя пальто и усадив его в кресло у особенно пышного куста китайской розы. – Я пороюсь в бумагах, что-нибудь должно сохраниться. Это мне поможет вспомнить подробности. Только вы меня не торопите, хорошо?

Аронов имел привычку оставлять у себя различные заметки, записки, лишние экземпляры справок, копии документов – все, что месяцами собиралось в карманах, в портфеле, в ящиках письменного стола, и сейчас в специально отведенном отделении секретера у него скопился целый домашний архив.

– Минуточку, – говорил он, одну за другой вытаскивая пухлые папки. Не все делается скоро. Я складывал документы бессистемно, поэтому придется смотреть все подряд.

Яков Александрович развязал тесемки той папки, в которой, по его мнению, должны были храниться документы четырехлетней давности. Разворачивая листки, он узнавал свой почерк, читал первые строчки, не без сожаления откладывал – вот чем давно пора заняться! – и продолжал поиски. Не то... снова не то... За каждой бумажкой дело, за каждой его труды. Вот кассационная жалоба по делу Пинчука – приговор тогда изменили в пользу осужденного. А вот сразу два исковых заявления о расторжении брака и разделе имущества. В руки ему попалась стопка страниц в двадцать, отпечатанных на папиросной бумаге. Ага, кажется, оно, обвинительное заключение. Сколько их было на его веку! Сотни! Волонтир Дмитрий Васильевич. Идет первым по списку. Всего обвиняемых трое. Да, это оно.

Аронов погрузился в чтение и, по мере того как читал – о волшебные свойства памяти! – вспомнил низкорослого, стриженного под машинку подзащитного, его темное, землистого цвета, лицо, выцветшие, глубоко запавшие глаза, вспомнил свои собственные сомнения накануне процесса. Непростой была его задача – защищать изменника Родины, палача, матерого фашистского прихвостня, руки которого обагрены кровью советских военнопленных, стариков, женщин и детей.

Яков Александрович вспомнил, что тогда, в ходе заседания трибунала, впервые и единственный раз за свою многолетнюю адвокатскую практику усомнился в гуманной миссии защитника, хотел оказаться на месте прокурора, общественного обвинителя, судебного секретаря, только не адвоката, ибо его собственная роль была во всех отношениях незавидной. Но он сделал все возможное, чтобы выполнить свой профессиональный долг. Добросовестно следил за ходом судебного заседания, активно задавал вопросы, просил приобщить к делу справки о состоянии здоровья подзащитного...

К обвинительному заключению канцелярской скрепкой приколоты тезисы его защитительной речи, куцый перечень смягчающих вину обстоятельств: "Слепой исполнитель", "Обработка в спецшколе СД", "Трудовая деятельность после войны", "Преклонный возраст". В глубине души желая максимальной меры наказания убийце, внешне он оставался бесстрастным, держал свои чувства под семью замками и даже добился исключения, как недоказанного, одного из эпизодов обвинения. Скромная адвокатская победа. Вот заметка, сделанная его рукой на полях обвинительного заключения: "Присвоением и спекуляцией имуществом казненных В. не занимался". Выступая в прениях, прокурор спорил с ним, но трибунал посчитал доводы защиты более убедительными. Пусть это не отразилось на резолютивной части приговора, зато его совесть была чиста.

Уловив, что этот эпизод особенно интересует гостя, Аронов рассказал подробности: подзащитный, признавая вину по целому ряду пунктов, почему-то настойчиво отрицал присвоение имущества казненных за городом людей. Возможно, он преувеличивал значение этого факта, питал надежду на смягчение приговора? Ничего подобного. Он был на редкость хладокровным человеком, впрочем, скорее циником с извращенной психикой. Прекрасно сознавая, что ему грозит смертная казнь, он в беседах с Яковом Александровичем, своим адвокатом, часто и с каким-то мазохистским спокойствием говорил, что ждет расстрела как избавления, как заслуженной кары, не боится смерти, готов к ней в любую минуту. И это были не пустые слова, не бравада. Атмосфера зала, в котором шел суд, как он признавался Якову Александровичу, действовала на него убийственнее даже, чем предстоящий приговор. Клуб машиностроительного завода был заполнен до отказа, и реакция присутствующих, свидетельские показания, просмотр кинохроники тех лет привели к тому, что на четвертый день Дмитрий Волонтир не выдержал очной ставки с прошлым, не вынес столкновения с настоящим. Он предпринял попытку покончить с собой.

– Вы не допускаете мысли, что он симулировал? – спросил следователь.

Аронов покачал головой:

– Нет, врачи едва выходили его. Волонтир перерезал вены на обеих руках, но сосед по камере вовремя поднял тревогу, и кровь успели остановить. Процесс возобновился только через несколько дней.

Его подзащитный пожелтел, высох, стал прятаться за барьером, огораживающим скамью подсудимых, чтобы не видеть лиц сидящих в зале людей. Он нехотя, с большими оговорками признавался в том, что забрасывал гранатами заключенных в следственной тюрьме, в том, что участвовал в облавах, что стрелял из карабина в безоружных женщин и детей у рва, но продолжал отрицать присвоение имущества убитых – факт хотя и не из самых ужасных и отвратительных по этому делу, но в моральном аспекте весьма значительный.

– Вы спросите, как это совместить с чувством обреченности, которым он бравировал? Отвечу. Одно дело приватно говорить со своим адвокатом и совсем другое – в присутствии тысячи сидящих в зале людей признаваться в грабеже убитых. Мародерства даже гитлеровцы открыто не поощряли. Кроме того, в действиях утопающего есть своя логика: любая соломинка кажется ему спасательным кругом, потому он за нее и хватается. Волонтир признавался только в тех эпизодах, которые были полностью доказаны в ходе предварительного следствия. Обвинение же в спекуляции имуществом казненных людей держалось на показаниях только одного свидетеля.

– Им был младший брат вашего подзащитного, – уточнил следователь.

– Совершенно верно. Вот его фамилия в списке свидетелей – Волонтир Георгий Васильевич.

– Он-то нас и интересует больше всего. Вы не помните, как он вел себя на суде?

– Как же, как же. Ведь эпизод с грабежом я просил исключить из обвинения как недоказанный, поэтому особенно внимательно слушал этого свидетеля. Он изменил показания. Возможно, сознательно, возможно, и нет не берусь утверждать. В сорок втором, в декабре, он был совсем мальчишкой, мог что-то напутать, забыть. Нужно отметить, мой подзащитный был настроен по отношению к нему агрессивно. Обмолвился как-то: "Братишку бы сюда, на скамейку, для компании". Но его можно понять: на предварительном следствии младший брат говорил о спекуляциях золотыми вещами, о немецких офицерах, которые захаживали к ним домой, то есть, фигурально выражаясь, подвел брата...

Аронов, поощряемый следователем, силился вспомнить еще какие-то подробности, но четыре года – немалый срок, да и возраст давал себя знать – не вспомнил. Впрочем... Подзащитный что-то говорил о Жоре – так, кажется, он называл своего брата. Что именно он говорил? Волонтир просил передать ему привет. Да-да, Яков Александрович припоминает, как во время одного из перерывов он перекинулся парой слов с Георгием Васильевичем, внешне очень похожим на его подзащитного, но вот о чем – выпало вчистую. Обидно, конечно, да что поделаешь...

Может быть, следователя интересует послевоенная судьба Дмитрия Волонтира? Или как его нашли через столько лет после войны? Он долго скрывался, жил где-то за Уралом, под чужой фамилией, работал в леспромхозе, на валке леса.

– Вы случайно не знаете, – вернулся следователь к интересовавшей его теме, – где жили Волонтиры во время оккупации?

Яков Александрович полистал обвинительное заключение и развел руками:

– Мой подзащитный имел квартиру в доме, где находилась казарма для солдат зондеркоманды, а вот где находилась казарма – сказать затрудняюсь. Вроде бы рядом со зданием следственной тюрьмы, потому что, по рассказам очевидцев, в декабре сорок второго целый взвод полицаев в считанные минуты прибыл на усмирение поднявшегося в тюрьме восстания. Но, как ни обидно, где находилась следственная тюрьма, я тоже не знаю... Есть памятник жертвам, есть мемориал, есть Вечный огонь – туда мы все знаем дорогу, потому что это действительно вечно, а вот спросите, где находилось гестапо или комендатура, – мало кто скажет...

– Пока жив хоть один из числа подобных вашему подзащитному, боюсь, придется вспоминать и казармы... – задумчиво возразил следователь. Скажите, Яков Александрович, во время процесса или после него Георгий Волонтир не проявлял интереса к судьбе брата?

– Никакой... Он, как родственник, имел право ходатайствовать о свидании, но я не припомню, чтобы кто-нибудь обращался в трибунал с подобной просьбой. Сам я с Дмитрием Волонтиром встречался – хотел узнать, будет он обжаловать приговор или нет, предлагал ему подать прошение о помиловании, но он отказался. Через два месяца приговор привели в исполнение...

Аронов не без сожаления смотрел, как его гость поднимается с кресла, но делать было нечего, и он пошел открывать дверь...

ТАМАРА КРАСИЛЬНИКОВА

Она сидела посреди комнаты на перетянутом ремнями чемодане. Одна в пустой квартире. Со двора сквозь приоткрытую форточку доносилось завывание ветра и далекий, то утихавший, то нарастающий стрекот работающего двигателя – наверное, к соседнему дому подгоняли бульдозер. Ходили слухи, что строители ждут, когда выедут последние жильцы, чтобы ломать оба дома сразу. Выходит, через день-два начнут.

"Вот и все, – равнодушно подумала Тамара. – Уезжаем". Опершись локтями о колени, она опустила подбородок в ладони и обвела взглядом комнату. "Странно. Здесь родилась, здесь жила с Игорем, сюда привезла из роддома Наташку. И вот уезжаю. И совсем не грустно. Ни плакать не хочется, ни смеяться. Все равно". Смотрела на знакомые с детства розовые стены, украшенные выцветшими серебряными цветами, на старомодные стулья, на квадратный стол со вздувшейся местами фанерой и не верила, что все это навсегда уходит из ее жизин. "Навсегда. И жалеть как будто не о чем..."

Через дверь в спальню была видна гора сумок и тюков с посудой и одеждой, свернутый и завязанный бельевой веревкой матрац. "Как на вокзале", – подумала она.

В углу – упакованный в коробку телевизор, скатанный рулоном ковер. Холодильник, обтянутый серой мешковиной, отодвинут от стены – его вынесут первым. На нем – забытый в предотъездной суете будильник. Тамара собралась было встать, чтобы сунуть его в какой-нибудь узел, но передумала, махнула рукой: успеется, да и за временем следить легче. Отец просил выйти через полчаса, встретить грузчиков с машиной. "А зачем они? Сами бы справились грузить-то, считай, нечего".

Мебель решили не брать, только самое необходимое. Собственно, решил отец – Тамара не вмешивалась, молча помогала ему складывать вещи и безучастно кивала, глядя, как он ходит по комнате и нарочито бодрым тоном, вроде бы обращаясь к внучке, говорит о новом мебельном гарнитуре, выставленном в витрине магазина недалеко от их новой квартиры: там и кресло, и полированный шифоньер, и диван-кровать с тумбочкой для белья, и письменный стол для Наташки.

– Сделаю вам подарок на новоселье, – говорил он, расхаживая перед сидевшей за столом внучкой, а сам украдкой бросал взгляды на дочь. – Чего рухлядь эту старую с собой тащить? Она свое отслужила. Правильно я говорю, Наталья? Будешь ты свой кабинет со столом иметь. Все новое будет: мебель, квартира, жизнь новая! Разве плохо?

– Хорошо, деда, – в тон ему отвечала внучка.

Тамара отлично понимала, ради кого он старается, к кому обращены его слова, в глубине души была ему благодарна. И все же неуклюжая попытка утешить, смягчить ее горе вызывала еще и жалость к отцу, досаду и даже злость на него. Как уживались в ней эти, казалось бы, взаимоисключающие чувства, неизвестно, но, сколько она себя помнила, уживались. Бывало, особенно в детстве, приливы любви к отцу были так сильны, что, едва дождавшись его возвращения с работы, она бросалась в его объятия, беспричинно плакала, и ее маленькое сердечко стучало так сильно, что она всерьез боялась, как бы оно не выскочило из груди. Но, бывало, и злилась...

Вот он ходит из угла в угол, рассуждает о мебели, об отдельной комнате для Наташи, а подумал, как больно ей, Тамаре, слышать это?! Кабинет для Наташи в переводе на нормальный взрослый язык означает, что дочь займет комнату, предназначавшуюся для их с Игорем спальни – так планировали раньше. Когда это было? И месяца не прошло – с ума сойти!..

А отец продолжал описывать квартиру, лоджию, ванную с голубым кафелем. Господи, ну о какой новой жизни он говорит?! Кому нужен его показной оптимизм? Зачем делать вид, будто ничего не случилось, – ведь случилось же, случилось! Она осталась без мужа, Наташка – без отца, и никуда от этого не уйдешь, не спрячешься.

Злилась еще и оттого, что интуиция подсказывала: отец прав, начинается – да что начинается, уже началась – другая жизнь. С арестом мужа что-то надломилось в ней, изменив отношение к Игорю. Все восставало против такого исхода, между тем опыт всей прежней жизни говорил о том, что отец в конечном счете всегда оказывался правым. На все сто процентов.

После смерти матери, еще девчонкой, она научилась понимать, когда он одобряет ее поступки, когда нет, и не со слов – он никогда не отличался красноречием, к тому же жалел ее сверх всякой меры, вероятно, боялся услышать упрек в грубости, обидеть слишком категоричным "нельзя", – а по выражению лица, по взгляду, по случайно оброненной фразе. Привыкшая за время его частых и продолжительных отлучек к самостоятельности, она нередко поступала наперекор его молчаливому неодобрению. Делала это из духа противоречия, и, надо признать, не раз обжигалась на этом, и тогда злилась еще больше, винила отца, а он, вместо того чтобы приструнить, отругать, поставить на место, как назло, упрекал не ее, а себя, находил в ее неудачах свою вину и этим, случалось, доводил ее до истерики: жалость к самой себе мешалась с пронзительной жалостью к отцу, и вместо облегчения она испытывала дополнительные муки, угрызения совести из-за собственной несправедливости. В таких случаях он терялся, не знал, что предпринять, и чаще всего уходил на несколько часов из дому, чтобы дать ей время успокоиться. Бедный отец! Каким терпением надо обладать, чтобы безропотно сносить ее капризы, причуды взбалмошного характера, как надо любить, чтобы прощать обиды, бездумно наносимые не раз и не два, а годами, изо дня в день.

Неужели, повзрослев, Наташка будет к ней так же беспощадна?

Утром, помогая укладывать вещи, Тамара впервые за последние недели смогла отвлечься от постоянно гнетущих мыслей о муже, о неожиданно свалившемся на ее плечи несчастье. Словно вернувшись после долгой разлуки, она смотрела на отца и едва узнавала его.

Как он постарел! Мужественное, перечеркнутое глубоким шрамом лицо покрылось сетью морщин. Седина перекинулась с висков на всю голову, даже в бровях серебрились белые волоски. Он наклонился над чемоданом, и Тамара рассмотрела светло-коричневые пятна на его руках, худую, старчески незащищенную шею, склеротические жилки на скулах, прядь пепельного цвета волос. Она смотрела на него со смешанным чувством удивления и стыда и ощутила, как к горлу подкатывается мягкий, парализующий дыхание комок. Вдруг совершенно отчетливо и неожиданно для себя подумала: "Сколько же часов, дней, а может быть, и лет отняла я у него, насколько усложнила его и без того нелегкую жизнь?" Захотелось прижаться к нему, выплакаться, как в детстве, на его груди, но что-то мешало сделать это – незримая, ставшая за последние годы непреодолимой преграда.

Не в силах сдержать рыдания, она успела выскочить в прихожую, оттуда в подъезд и там заплакала громко, навзрыд, прислонившись к холодной батарее парового отопления. По лицу катились слезы – не облегчающие, очищающие душу, не приносящие в конечном счете успокоение, а горькие слезы раскаяния. Припомнилось все: ссоры, взаимное непонимание, препирательства по пустякам, стычки, все те раны, что наносила ему своей черствостью, эгоизмом, и самая большая из них – ее отношения с Игорем.