Текст книги "Мальчик на качелях"

Автор книги: Николай Оганесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

В свертке оказались часы профессора.

– Не возражаете, если они постоят у вас на столе? – спросил инспектор. Лицо его осветилось загадочной улыбкой.

– Зачем? – удивился я.

– Вы помните часовщика Федю, хозяина этих архангелов?

– Еще бы.

– Не давали мне покоя его часики. – Сотниченко провел рукой по желтому корпусу. – Прикидывал и так и этак, а сегодня не поленился, съездил в Красино, привез Перевозкина и показал ему Зотова. Так, на всякий случай.

– Ну, про «всякий случай» ты кому другому рассказывай, – не поверил я. – Но почему именно Зотова?

– Вспомнил «Второй раунд», а Зотов там герой отрицательный, – пошутил он. – А если серьезно, то по описанию Перевозкина и рост и наружность больно подходили. Я навел справки на заводе, Зотов там работает в отделе снабжения. Он ездил в Красино по своим экспедиторским делам, и время командировки совпадает с датой кражи из часовой мастерской. Точка в точку. Не доказательство, конечно, а все же ниточка. И крепкая.

Ну и Сотниченко!

– Узнал его твой Федя?

– Эффект исключительный, Владимир Николаевич! Сам не ожидал. – Инспектор далее порозовел от удовольствия. – Федя чуть мне руку не оторвал. Как кинется из диспетчерской…

– Из какой диспетчерской?

– Я ему Зотова из диспетчерской завода показывал, во время перерыва. – Он уже хотел перейти к подробностям, но взглянул на часы и заторопился. – Мне бежать пора, Владимир Николаевич. С минуты на минуту Зотов будет здесь, я его на шестнадцать ноль-ноль вызвал. А Перевозкина я с собой прихватил, он в соседней комнате будет ждать с понятыми. Вызовите, если понадобится.

3

У меня оставалось еще немного времени. Перечитав рапорт со сведениями из Риги, я разобрал бумаги и позвонил Логвинову.

– Директор музея еще у тебя?

– Только что ушел.

– Разыщи Сотниченко – у него есть сногсшибательная новость. – Я не стал говорить, какая. – И еще. Есть у меня одна мыслишка: что, если нам пройтись после работы?

– С удовольствием, – ответил Костя.

– И поужинаем заодно. Можем мы себе это позволить?

– Когда вас ждать, Владимир Николаевич?

– У меня еще допрос и звонок домой. Значит, через час-полтора, – устраивает?

– Принято.

Я повесил трубку, но домой позвонить не успел.

В кабинет вошел высокий мужчина в клетчатой рубашке, поверх которой болталась широкая нейлоновая куртка. Коричневая от загара кожа обтягивала его скуластое лицо. Редкие, выдававшиеся мысиком до середины лба волосы были похожи на клочки желтой ваты.

– Можно? – простуженным голосом спросил он. – Моя фамилия Зотов. По повестке.

Я намеренно недобрал цифру и, прижав трубку к щеке, кивнул на свободный стул.

– Присаживайтесь, я сейчас.

Зотов широким шагом пошел от двери к столу и вдруг остановился, увидев каминные часы. Под ними, подсунутая заботливой рукой Сотниченко, лежала стопа стандартных бланков с крупным заголовком «ПОСТАНОВЛЕНИЕ О ВОЗБУЖДЕНИИ ДЕЛА». Все было в рамках закона, мне оставалось исподтишка наблюдать за тем, как менялось выражение лица посетителя: его губы сжались в жесткую прямую линию, глаза забегали от окна к столу и двери. Рука с протянутой повесткой застыла в воздухе.

– Что же вы? – Не глядя в его сторону, я кивнул на свободный стул.

Он нерешительно потоптался на месте, потом втянул голову в плечи и уселся напротив.

– У меня заявление, гражданин следователь, – глухо сказал он.

– Занято и занято, – пожаловался я и начал снова набирать номер: пусть у него не сложится впечатления, что его поймали на слове.

– У меня заявление, – несколько громче повторил он. – Я, гражданин следователь, с повинной пришел.

«Вот теперь самое время», – определил я и повесил трубку.

– Слушаю вас.

– Два года назад, – торопливо начал Зотов, – будучи командированным в поселок Красино и находясь в состоянии алкогольного опьянения, я разбил витрину ларька и похитил часы. Совесть замучила – решил признаться в совершенном преступлении и понести заслуженное наказание.

Протокольный слог Зотова резал слух.

– Не так официально, – попросил я. – Сидели, что ли?

– Сидел, – с готовностью подтвердил он. – Двести шестая, часть вторая. Хулиганство.

– Хорошо, что запомнили.

– Запомнишь! – Зотов быстро освоился с новой ролью. – Полтора года в общем режиме план давал, а в личное время Уголовный кодекс изучал. «Мои университеты» читали?

– Веселый вы человек, – заметил я.

– Так ведь в песне как поется? «Не надо печалиться – вся жизнь впереди», – оживился он. – Я, гражданин следователь, как рассудил: сам признаюсь – суд учтет. Часы, – Зотов кивнул на стол, – много не стоят, сто рублей им красная цена. Явка с повинной – вещь серьезная, по нашим советским законам обязаны учесть. В итоге мелкое хищение. Ерунда. Разве что характеристику с завода отрицательную могут дать, так ведь я раскаяние и чистосердечное признание подброшу. Ставку на них сделаю. Пусть правосудие разбирается, взвешивает на своих весах. Авось не обвесит.

– Так-то оно так, если признание полное и правдивое, – вставил я.

– Не сомневайтесь, гражданин следователь, – заверил Зотов. – Все как на духу выложу. Мне теперь стесняться ни к чему. – Он закинул ногу за ногу. – Развитие событий, значит, такое. Выпили мы с ребятами в общежитии, прямо в красном уголке. Вы пишите, я и номер общаги скажу, чтобы суду легче частное определение выносить. Значит, употребляли мы спиртные напитки, отъезд мой обмывали, я через час-другой уезжать собирался. Оприходовали три бутылки водки и пошли проветриться. Красино – поселок маленький, улиц – раз, два и обчелся. Как я умудрился заблудиться – ума не приложу. Видно, алкоголь этот, будь он проклят, виноват. Товарищей своих, то есть собутыльников, растерял. Иду один, столбы телеграфные считаю, вдруг вижу – светится. Магазин не магазин, ларек вроде. А на витрине часы. – Зотов снова показал пальцем на стол. – Они самые. Стоят себе, блестят, прямо как золотые, загляденье да и только. И тут меня по пьяному делу качнуло и об витрину стукнуло что есть силы. Стекло не железное, сами понимаете, разбилось. Вокруг никого. Соблазн большой. Руки, я вам скажу, прямо сами ухватили этих амурчиков, я и опомниться не успел – чувствую, бегу что есть мочи. Гляжу, наперерез кто-то кинулся. Дружинник, наверное. Да я повыше оказался, ноги у меня подлиннее. Убежал. Вещички у меня с собой были, командировочное отмечено, дел в Красине никаких. Сел на попутку и скрылся с места преступления.

Хитрые, глубоко посаженные глаза-буравчики так и сверлили меня. Зотов старался угадать, верю ему или нет. Отсюда и ернический тон и нога на ногу. Конечно, в любой момент я мог оборвать его циничную браваду, но по ряду соображений, которые в совокупности принято называть тактикой допроса, не делал этого. Пусть выговорится.

– Потом, как водится, начались угрызения совести. – Зотов вдохновенно заиграл раскаяние. – На амуров этих с трубами смотреть не мог, чуть не выбросил. Поверите, гражданин следователь, ночами не спал, сновидения всякие мерещатся. Гляну на мать-старушку, сердце кровью обливается. Иду на работу – вокруг честные граждане, едут в троллейбусах, автобусах…

– …трамваях, – подсказал я.

– И в трамваях, гражданин следователь, – невозмутимо подтвердил он.

– Я запишу это в протокол, не беспокойтесь, – пообещал я. – А кому вы часы продали?

– Обижаете, гражданин следователь. – Зотов проникновенно посмотрел мне в глаза. – Не знаю, правда, от кого они к вам попали… – Последовала секундная заминка, в течение которой он ждал ответа и закончил, не дождавшись: – Но я их попросту потерял. Вез на почту, чтобы в милицию посылкой отослать, без указания обратного адреса, конечно, и забыл в такси.

– Это тоже в протокол записать? – спросил я. – Мне нетрудно.

Пора было вернуть его из мира фантастики на твердую почву реальности.

– В каком смысле? – поинтересовался Зотов.

– В том самом, что от вашего чистосердечного признания ничего не останется.

– Это в каком смысле? – повторил Зотов.

– В том, что мы знаем о вас гораздо больше, чем вы представляете.

– Например? – спросил он и подозрительно уставился на меня.

– Вспомните Щелканова, своего одноклассника. Вспомните, как избили его восемь лет назад.

– Неподсудное дело. – Зотов облегченно вздохнул. – Это несерьезно, гражданин следователь.

– Вы правы. Только не советую попадаться ему на глаза. Сейчас вам с ним не справиться – здоровья, пожалуй, не хватит.

– Плевать мне на Щелчка.

– А как у магазина досталось от знакомого Вышемирского, помните?

– За это его, а не меня судить надо, – огрызнулся Зотов.

Он все еще не понимал, для чего я перечисляю его юношеские подвиги.

– А Вышемирского Юру не забыли?

– Вы что, с детства за мной слежку ведете? – кисло улыбнулся Зотов, но внезапно улыбка сбежала с его лица, сквозь загар проступила восковая бледность. – Понял! Постойте… выходит… Так вы из-за Юрки меня вызвали? Получается, что я, дурак, сам на себя наклепал?! – Он даже привстал со стула. – Наговорил я на себя! Неправда! Не крал я часы! Не крал!

– А как же явка с повинной?

– Отменяется явка, – рявкнул Зотов. – Оговорил я себя.

– И часы не вы крали?

– Первый раз их вижу. – От его напускного добродушия не осталось и следа.

Я не спеша дописал страницу протокола и протянул его Зотову. Он прочел и размашисто расписался.

– А теперь, – пряча бумагу в папку, сказал я, – довожу до вашего сведения, что часовщик из красинского ларька вместе с понятыми сидит в соседней комнате и ждет вызова на опознание. Может, начнем?

Глаза-буравчики снова метнулись к двери, потом к окну, потом с нескрываемой злобой на меня.

– Ладно, ваша взяла, – сказал он и махнул рукой.

– Наша всегда берет, – ответил я. – Явку с повинной вы отменили, но чистосердечное признание осталось. Пользуйтесь.

Зотов сгорбился, достал надорванную пачку папирос.

– Курить можно?

– Потерпите, – сухо отказал я. Время беседы в нейтральном тоне прошло.

Зотов спрятал свой «Беломор».

– Вы и так все знаете, – простуженным, хриплым голосом начал он. – Купил я Юрку на эти часы. То есть формально продал их ему, а фактически получил возможность тянуть из него деньги. – Он поднял глаза. – Пишите, пишите, гражданин следователь. Будет вам чистосердечное, а мне – смягчающие обстоятельства. Все по упэка. – Он помедлил, собираясь с мыслями. – Вернувшись из Красина, я решил как можно быстрее избавиться от часов. В комиссионку, известное дело, не отнесешь, сослуживцам продавать – тоже рискованно. Случай сам подвернулся. Юрка Вышемирский искал подарок для отца на день рождения. Я предложил ему часы за сто пятьдесят рублей, а уступил за семьдесят.

– Надпись сами стерли? – спросил я.

– Напильником, – утвердительно кивнул Зотов.

– Дальше?

– Недели через две после продажи у меня на заводе обнаружилась недостача. Так, ерунда, сто рублей, а покрыть денег, как назло, не было. Стал ломать голову, где достать. Выхожу вечером на балкон и слышу, внизу пацаны из-за мяча ссорятся. Один другому грозит: «Не дашь мяч, я твоим предкам скажу, что по подъездам куришь». Меня сразу осенило. На следующий день пошел к Юрке…

4

Вышемирский вышел из дома и отвел Зотова в беседку.

– Чего тебе? – спросил он, стирая с указательного пальца пятна масляной краски.

– Все рисуешь, художник от слова «худо»? – Зотов постучал папиросой по коробке и сунул ее в рот. – Дай огоньку, живописец.

Он прикурил от зажигалки и выпустил из ноздрей дым.

– Часы где?

– А тебе что? Я за них заплатил.

– Заплати-и-ил, – передразнил Зотов. – Отдал, что ли, папаше?

– Подарил.

– Сколько ему стукнуло?

– Шестьдесят.

Зотов отодрал зубами кончик бумажного мундштука, пожевал его и выплюнул.

– Шестьдесят, говоришь? – Он хохотнул.

– Все шутишь? Не надоело?

– Кончились наши шуточки, Юрочка. Крышка нам с тобой. Не рисовать тебе большее картин. Разве что стенгазету в колонии выпускать будешь.

– Перепил, что ли, а, Зот? Так иди, проспись.

– Вместе отоспимся. В следственном изоляторе. Там спать можно. Я сидел – знаю.

– Ты что, обалдел? Какой еще следственный изолятор? – встревожился Вышемирский.

– Тюрьма, по-вашему, – объяснил Зотов. – Пока следствие да суд, там посидим, а потом в колонию, хорошо, если в общий режим попадем…

– У меня, Зот, чувства юмора нет, чтобы твои остроты переваривать, занят я. Говори прямо, что нужно, а то я уйду.

Зотов лениво потянулся, зевнул во весь рот, но стоило приятелю сделать шаг в сторону, он схватил его за плечи.

– Это, между прочим, тебя касается. Часики-то ворованными оказались. Сперли их, оказывается, вместе с ангелочками из государственного амбара. Я, как и ты, на крючок попался. Подсунули дружки бывшие, я и купил, а потом тебе перепродал, – пятерку хотел заработать. Теперь они меня в оборот взяли: выкуп требуют, заложить грозятся.

– При чем здесь я? – побелел Юрий.

– При том, что за скупку краденого срок полагается. Не слыхал? Мне-то что – одной судимостью больше, одной меньше. Тебя жалко. Ведь я, Юрочка, тебя выгораживать не стану. Кто, спросят, гражданин Зотов, краденые часы у вас купил? Вышемирский, скажу, Юрий Иванович, сын известного профессора. Проживает там-то и там-то.

– Я не знал, что они ворованные. – Вышемирский ушел в глухую оборону. – Ничего не знаю, ничего я не покупал…

– Ты дружков моих бывших плохо знаешь. Я и сам их боюсь.

– Ничего не знаю, не знаю, – повторил Юрий.

– Да ты пойми, Рембрандт, они-то заявят, что я знал, что часы краденые, а мне придется на тебя вину делить, что, мол, и ты в курсе дела был. Усек? – Зотов отбросил погасший окурок под яблоню. – Юрочка, дружок ты мой драгоценный, у меня денег нет, чтоб за тебя платить. Часы, что ни говори, твои, а не мои.

– Деньги? – Вышемирский схватился за это слово и умоляюще посмотрел на приятеля. – А сколько?

– Сто карбованцев…

5

– …Может, он и догадался, что надуваю, но отказать побоялся. Выложил сотню, не пикнул даже.

– Часто вы с него деньги брали? – спросил я.

– В два-три месяца раз. – Кожа на скулах Зотова стала почти кирпичного цвета. – Когда сто, когда двести. Но не больше двухсот. Мог бы прижать, но жалел: товарищ все-таки.

– Получается, что за два года Вышемирский заплатил вам около двух тысяч рублей?

– Не может быть?! – непритворно удивился он.

– Сумма значительная. Где он брал деньги? – спросил я.

– Откуда ж я знаю? – Для убедительности Зотов повторил еще раз: – Ей-богу, не знаю, гражданин следователь. Может, папаша давал, может, сам зарабатывал, не знаю.

– Он не делал попыток отказаться от ваших поборов?

– Этот хлюпик?! – Зотов презрительно скривил губы.

«Желая покончить с шантажом со стороны Зотова, Юрий выкрал у отца деньги и отдал их приятелю, потом уехал, испугавшись ответственности, и сейчас, сидя в рижском кафе «Элита», выжидает момента, когда сможет вернуться», – так рассуждал я. Оставался один вопрос: кто же должен подать сигнал? Зотов? Чтобы проверить себя, я спросил:

– Когда вы думаете дать телеграмму Вышемирскому?

– Какую телеграмму? – не понял он.

– Не отпирайтесь, Зотов. Последний раз вы потребовали от Вышемирского сразу большую сумму денег, и он вам ее отдал. В понедельник, у себя дома после пяти часов. Сколько вы получили от него?

Зотов удивленно посмотрел на меня.

– Я же говорю, больше двухсот никогда с него не брал. В таком деле должна быть мера. Если бы я запросил больше, он бы не дал. Двести было пределом. В этом весь секрет. Да и в понедельник я с ним не виделся. Клянусь вам, гражданин следователь.

И хотя клятва такого человека не многого стоила, я поверил и одновременно понял, что поспешил с выводами. Зотов – мелкий вымогатель, а с Вышемирским имел дело человек поопытней и постарше. Рушилась очередная версия, и мне оставалось выносить из-под обломков то ценное, что от нее осталось.

– Когда последний раз вы шантажировали Юрия? – спросил я.

– С неделю назад. Он дал мне сто рублей и сказал, что это в последний раз, больше давать не будет.

– Назвал причину?

Зотов отрицательно мотнул головой.

– Сказал, что надоело и что денег у него больше нет. – Помялся и добавил: – Ваше дело, гражданин следователь, верить или нет, но в тот раз я подумал, что комедия действительно затянулась, и решил прикрыть лавочку.

– Сообщили об этом Вышемирскому?

– Не успел. Мы с ним вообще стали редко видеться.

– В последнее время он ничего не говорил вам о том, что собирается уехать из города?

Зотов умоляюще посмотрел на меня:

– Можно закурить, гражданин следователь?

– Курите, – разрешил я.

Он вытащил папиросу, примял мундштук и закурил.

– Не мог он уехать, – сказал Зотов между двумя затяжками. – Любовь у него была здесь.

– Вы имеете в виду Елецкую?

– Ритку? Да нет, то пройденный этап. – Он уже не удивлялся моей осведомленности. – Оля у него была, студенточка. Она его уму-разуму учила. Как связался с ней, в начале года это было, так на меня стал волком смотреть. Рита-то свойская баба, попроще.

– Что вы о ней знаете?

– Знаю, что Юрка за ней несколько лет ухлестывал, еще со школы. Что он в ней нашел, черт его знает. – Он последний раз жадно затянулся и затушил папиросу. – Ох, и убивался за ней Юрка! Чуть не плакал. Бегал, встречал после работы, следил, с кем ходит, кто провожает. А она и вправду бойкая девица была. Певицей в ресторане работает. Раз как-то мы за ее счет посидели…

– Это по какому случаю?

– А мне без разницы – не интересовался. Встретил Юрку в центре и увязался с ним. Он какую-то картину в ресторан тащил. Для Ритки. Она с нами весь вечер просидела – не работала в тот день. Обслужили нас по первому классу. К закрытию собрались уходить, Юрка за деньгами полез, а она сказала, что за все заплачено.

– Когда это было?

– Года два назад.

– До того, как вы часы ему продали?

– Примерно в то же время.

Много узнал я из беседы с Зотовым, намного больше, чем ожидал. Оставались формальности. Я спросил:

– Скажите, Зотов, где вы были в понедельник, двадцать четвертого сентября, во второй половине дня?

Его ответ был исчерпывающим и ясным:

– С пяти утра и до самого вторника, гражданин следователь, я находился в медицинском вытрезвителе номер один. Безотлучно.

Увидев, что моя рука потянулась к кнопке звонка, вмонтированного в крышку стола, Зотов поспешно спросил:

– Конвой вызываете?

– Конвой.

– Гражданин следователь, как думаете, много дадут?

– Ровно столько, сколько заслужили. – Я сказал то, в чем никогда не сомневался, и нажал кнопку.

6

Нещадно светившее весь день солнце подсушило сырой асфальт, прогрело воздух и теперь, наполовину скрывшись за горизонтом, багровым цветом окрасило гряду облаков, чем-то похожих на величавый горный кряж. Пока мы с Логвиновым спускались на набережную, оно исчезло совсем, оставив после себя, как напоминание, розовое, таявшее на сером фоне облачко.

Мы подошли к чугунной ограде. От воды тянуло прохладой и сыростью.

– Хорошо здесь. – Я обернулся к Логвинову, стоявшему сзади.

Он кивнул в знак согласия, но думал, видно, о другом.

– Давай подведем итог, – предложил я. – Если я тебя правильно понял, директор музея Коробейников был заинтересован в том, чтобы коллекция профессора попала в музей. И его позиция не внушила тебе никаких подозрений.

– Никаких, – подтвердил Логвинов.

– Вместе с Олегом Станиславовичем после смерти жены Вышемирского Коробейников участвовал в осмотре коллекции и подписал заключение о подлинности картин.

– Все правильно, – сказал Логвинов и поинтересовался: – А вы домой звонили, Владимир Николаевич?

– Забыл. – Я поискал взглядом телефон-автомат. – Две копейки есть?

– А еще ужинать собрались в ресторане. – Он протянул монетку и, негромко насвистывая, пошел следом.

Под длинные телефонные гудки я смотрел на причал речного вокзала. Прижимаясь боками к гранитной набережной, мерно покачивались легкие прогулочные катера. Пароходы побольше стояли неподвижно, возвышаясь над оградой белоснежными палубами. Они были украшены разноцветными флажками, иллюминацией, с некоторых неслась приглушенная музыка.

Трубку сняла дочь.

– Мама дома? – спросил я.

– Папка, здравствуй! Ты скоро придешь?

– Здравствуй, Оленька. Я задержусь. Ужинайте сегодня без меня.

– Эх ты! Сегодня твоя любимая окрошка и цыпленок-табака.

– Обидно. – Я говорил искренне, так как ценил кулинарный талант жены. – Ну ничего. Поужинаю в ресторане, потом сравним впечатления. А мамы нет?

Не так уж легко добиться ответа от девочки, когда ей всего четырнадцать лет.

– Учти, она будет сердиться, и я тоже. Что ж ты молчишь? Мог бы спросить, что я получила.

Я совсем забыл: сегодня им объявляли оценки за сочинение.

– Ну, поздравляй, – разрешила дочь.

– Ты у нас молодчина. А мама пришла с работы?

– «Мама, мама», – обиделась она. – Тебе неинтересно, какая отметка?

– Четверка?

– Так и быть, скажу, хоть ты и не заслуживаешь. Пятерка! Слышишь, па?

Еще бы не услышать, когда тебе кричат в самое ухо!

– Молодец, – снова похвалил я, и мне стало немного грустно: давать советы другим, конечно, легче; самому не мешало бы почитать Макаренко.

– Что-то мне голос твой не нравится. Ты скоро домой?

– Постараюсь пораньше. – Я уже не спрашивал, дома ли мама.

– Прости, в дверь звонят, – послышалось на другом конце провода. – Наверное, подружка пришла. Ну, до скорого…

В трубке раздались короткие гудки.

– Поговорили? – спросил Логвинов, терпеливо ожидавший у будки.

– Поговорили…

Мы постояли у причала, потом прошли вдоль набережной и по винтовой лестнице мимо швейцара с желтым околышем на фуражке поднялись в ресторан «Приречный».

Не сговариваясь, мы направились к крайнему от эстрады столику.

Ресторан был наполовину пуст. Редкие посетители скучали, разглядывая груду железа, угрожающе повисшую над танцплощадкой.

– Мрачновато у вас, – посетовал я, когда средних лет официантка подошла принять заказ.

– Минут через пятнадцать музыканты придут, – обнадежила она. – Тогда повеселей будет.

Ее пророчество сбылось несколько позже. Логвинов доедал отбивную, а я, ковыряясь в недожаренном цыпленке, с тоской вспоминал кулинарные шедевры Зины, когда на эстраду выбежали четверо ребят в блестящих, как рыбья чешуя, пиджаках. Один из них, не мешкая, провел по струнам гитары. От многократно усиленного звука жалобно задребезжали рюмки, и я понял, что несъеденный цыпленок – первый, но далеко не самый сильный номер в программе предстоящего вечера.

– Здесь будет горячо, – предсказал я, но мнения Логвинова не услышал: на зал обрушилась лавина звуков, в которой самым слабым были удары колотушки о большой барабан. К счастью, это продолжалось недолго:

– Ансамбль «Бумеранги» приветствует вас! – хорошо поставленным голосом крикнул в микрофон молодой человек с длинными волосами, расчесанными на прямой пробор. Приветствие громом прокатилось по залу.

Взглянув на Логвинова, я подивился его спокойствию.

– Нравится? – спросил я, проверяя свое впечатление.

– Ничего, – равнодушно пожал он плечами.

Молодой человек с прямым пробором сел к роялю и обрушился на клавиши. Другой из компании «бумерангов» тронул струны гитары. С первых аккордов я узнал мелодию, которая мне давно нравилась. Это была неясная, печальная музыка, и чувствовалось, что исполнителям она тоже нравится.

– В самом деле ничего, – согласился я.

Мое внимание привлек мужчина, пляшущей походкой направлявшийся к нашему столу.

– Коробейников, – подсказал Логвинов, пока мужчина был еще достаточно далеко.

Необходимости в этом не было, я узнал директора музея. Грузный, абсолютно лысый, с одутловатым улыбчивым лицом, он принадлежал к числу тех, кого запомнить нетрудно.

– Легок на помине, – проворчал Логвинов.

– Разрешите? – спросил Коробейников и, не ожидая приглашения, опустился в свободное кресло. – Я вас, товарищи, сразу заметил. Ждал, когда поедите. С вами, – он обратился к Логвинову, – мы сегодня виделись. А вас, товарищ, я тоже помню. Вы были у нас в музее.

Я ответил легким кивком.

– Собственно, мне хотелось вернуться к теме сегодняшней беседы. – Коробейников говорил, адресуясь к Логвинову, но смотрел на меня, определив на глаз мое старшинство.

– Если у вас есть что добавить, приходите завтра, – предложил Логвинов.

– Понимаю, понимаю, товарищи, – смутился директор. – Умолкаю. К слову сказать, сейчас будет петь Рита Елецкая…

Мы это знали. Зато следующие слова Коробейникова привели нас в известное замешательство.

– …племянница нашего Олега Станиславовича.

– Племянница? – переспросил Логвинов.

– Можно сказать, дочь.

Память услужливо подсказала мне слова Маркина о ребенке, взятом им на воспитание много лет назад.

– Вы часто здесь бываете? – спросил я.

Коробейников не успел ответить, он завороженно смотрел на эстраду, куда вышла девушка в длинном, с блестками платье. Она окинула взглядом зал и чуть заметно кивнула директору музея. Он привстал с кресла и ответил полупоклоном.

– Для вас поет… – Молодой человек с пробором выдержал паузу и вскрикнул: – Рита Елецкая!

Девушка взяла у него микрофон и медленно пошла по краю сцены.

– Прекрасный голос, доложу я вам, – шепотом сообщил Коробейников и, подперев подбородок кулаком, замер в ожидании.

Мне нравится, что вы больны не мной.

Мне нравится, что я больна не вами.

Что никогда тяжелый шар земной

Не поплывет под нашими ногами…

Елецкая пела низким приятным голосом, держа микрофон обеими руками.

Посетителей становилось все больше. Несколько пар вышли на танцплощадку и, тесно прижавшись, двигались в такт музыке.

Когда песня окончилась, первым зааплодировал Коробейников, за что был награжден благодарным взглядом певицы. Сверкнув своим русалочьим платьем, она снова запела.

Хоп, хэй, хоп.

Хоп, хэй, хоп…

Гитарист ударил по струнам, и шквал звуков снова оглушил слушателей. Вздрагивая гибким, худым телом, Рита Елецкая в такт музыке захлопала в ладоши. Коробейников сказал что-то, но его голос потонул в гуле электронных звуков. Он встал и, тронув меня за плечо, показал на открытую дверь, ведущую на веранду. Вид у него был крайне интригующий. Маневрируя между подпрыгивающими и изгибающимися парами, я пошел за ним следом.

Мы вышли из шумного, душного зала. На веранде музыка была не так оглушительна, а воздух гораздо свежей и прохладней.

– Не люблю эти дикарские танцы, – сообщил Коробейников. – Вы не возражаете, если мы постоим здесь?

– Зависит от того, что вы хотите мне сказать, – ответил я.

Директор сложил свои пухленькие руки на животе и снизил голос до шепота:

– Вы взрослый человек и сможете меня понять. Я, кажется, дезинформировал вашего товарища. – Он вплотную приблизился ко мне. – Так получилось, что я видел коллекцию Вышемирского всего один раз. Двадцать лет назад подписал заключение о подлинности картин, полностью доверившись Олегу Станиславовичу. Третий член комиссии тоже подписал не глядя…

Внизу, у причалов, зажглись гирлянды. На воду упало их колеблющееся отражение. Я облокотился о перила и смотрел на медленно проплывающий вниз по реке большой, расцвеченный огнями пароход. Не знаю, как с набережной, но отсюда, с веранды, мне было видно, как по его палубе прогуливаются нарядно одетые люди. Доносились приглушенные голоса и смех.

– Вы не доверяете Маркину? – спросил я.

– То есть я ни в коем случае не ставлю под сомнение подписанное заключение, – пошел на попятный Коробейников. – Тем более не намерен бросать тень на своего коллегу. Но, как бы получше выразиться, считаю своим долгом сообщить вам, что… – Он замолчал, подыскивая нужные слова, и я подумал, как, наверное, нелегко ему это сделать.

– Так что же вы считаете своим долгом?

– Я хочу сообщить вам, что не вникал в это дело, – нашелся Коробейников. – Вот и все. Теперь моя совесть чиста.

Мне не хотелось портить ему настроение, но я все же сказал:

– О совести и о долге мы скорее всего еще будем говорить, товарищ Коробейников.

Он шарахнулся от меня, выставив вперед руки, будто защищаясь от удара.

– Не понимаю вас, товарищ.

– Потом поймете, – пообещал я. – И, пожалуйста, не подходите больше к нашему столу.

Оставив недоумевающего директора на веранде, я направился в зал.

Рита Елецкая раскланивалась после очередной песни, посылала во все стороны воздушные поцелуи, а музыканты, сложив инструменты, гуськом покидали эстраду.

Я посмотрел вдоль зала, и у меня возникло четкое ощущение, что откуда-то издали, может быть, из-за крайнего столика, сквозь пеленой повисший табачный дым за мной наблюдают тревожные, вопрошающие глаза Юрия Вышемирского.

– Что он вам говорил? – спросил Логвинов.

– Знаешь что, Костя, поехали ко мне. – предложил я. – Жена нас таким ужином накормит!

Логвинов спрятал улыбку, и я понял, что мне не придется его долго уговаривать.

Глава 7

Пятница, 28 сентября

1

«А наутро вот что было: бедный Дима вдруг ослеп. На столе лежало мыло. Он сказал, что видит хлеб».

Этими словами началось для меня утро пятницы. Я сидел в кухне за чашкой крепкого кофе и слушал, как дочь, укладывая портфель, зубрит стихотворение, которое собиралась читать перед подшефными октябрятами. «Доктор смотрит на больного, говорит ему сурово: мы тебе не дурачки, не нужны тебе очки». Вот, значит, чем заканчивается история про Диму!

– Пока, папуля, – донеслось из прихожей. Хлопнула дверь, и я остался один.

В активе было чистых двадцать минут, и я мог позволить себе пофилософствовать на отвлеченные темы.

Интересно, чем вообще должен заниматься обычный следователь милиции в самое обычное сентябрьское утро. Чистить свой пистолет? Или подсчитывать патроны? Нет. Наверно, он должен изучать карту города и обдумывать, как обезвредить матерого преступника… В таком случае следователь я никудышний. Вместо всего этого я мазал масло на хлеб, поливал его сверху вареньем, откусывал максимально большой кусок и запивал его кофе. Одновременно рассматривал случайно оказавшуюся под рукой спичечную коробку. На этикетке была изображена небезынтересная сценка: тройка алкоголиков сидела в лодке и распевала песни, дирижируя себе бутылкой. Волна была большая, лодчонка утлая и тесная, а дяди, сидевшие в ней, – дородными и не в меру веселыми. Все три обстоятельства оправдывали и объясняли надпись на этикетке: «Это причина гибели на воде».

Вот такое занятие нашел себе я утром двадцать восьмого сентября. То же самое, в то же самое время мог думать слесарь, живущий этажом выше, или инженер, проживающий этажом ниже. Зато следующая моя мысль уже несла в себе признаки профессиональной принадлежности. «Где бы достать этикетку с аналогичными данными о причинах гибели на суше?»

Дальше – больше. Возник один вопросик, не имеющий отношения к спичкам: «Почему я так удивился, когда узнал, что Рита Елецкая – воспитанница Маркина?» За первым появился второй, потом третий, четвертый… Не знаю, бывает ли по утрам такое у инженеров и слесарей, – у меня бывает. Почти каждое утро. А тут еще этикетка с причинами гибели подвернулась.