355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Оганесов » Мальчик на качелях » Текст книги (страница 5)
Мальчик на качелях
  • Текст добавлен: 13 сентября 2016, 20:04

Текст книги "Мальчик на качелях"


Автор книги: Николай Оганесов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– А чем он хуже вас? – с обидой в голосе спросил Леонид Осипович.

– Просто интересно: он что, так и живет под землей?

– Неостроумно.

В это время снизу послышались голоса: на втором этаже бывшего пожарного депо начались занятия хорового кружка. После короткой паузы раздался высокий, чистый голос маленького певца:

Летите, голуби, летите,

Для вас нигде преграды нет…

Звуки плыли над землей, уносились вверх и растворялись в теплом неподвижном воздухе.

– Слышите! – Головня театрально взмахнул руками. – Слышите! Не хочу никаких споров! Свобода! Птичьи и детские голоса! Одиночество! Вот все, что мне нужно!

Он взъерошил волосы, отчего они разлетелись длинными путаными прядями, вскочил на ноги и взвыл, задрав голову к небу:

– Смысл, в чем смысл нашего бренного существования?.. Для чего мы пришли в этот мир?..

Голос певца смолк. Стало слышно, как прыгает в своей клетке щегол: «Трунк-трунк. Трунк-трунк. Трунк-трунк…»

Головня снова опустился в шезлонг, под свою пыльную настольную лампу, и обхватил ладонями голову. Мне показалось, что и сам он и вся его сторожевая вышка находятся в огромном черном ящике. Меня вряд ли он видел: я стоял вне освещенного лампой пространства. Вокруг было темно и пусто.

Так вот оно какое, одиночество, к которому он так стремится. На секунду я представил себя на его месте, и мне, честно говоря, стало жутковато.

Не попрощавшись, я стал спускаться на землю.

Глава 4

Среда, 26 сентября

1

Накануне мы с Зиной вернулись поздно. Стараясь не разбудить дочь, я перебрался на кухню и долго еще перечитывал рассказы Юрия. Спать лег, когда стрелки перевалили далеко за двенадцать.

А под утро мне снился сон. Мы с женой сидим на лавочке в парке, а вокруг, как водится в приличных снах, творилось что-то малообъяснимое: светило солнце, но было темно, из ничего возникали и исчезали в никуда люди. Призраки не призраки, а так, знакомые лица. Мимо по аллее спешил куда-то Сергей Сергеевич Черпаков. Следом вразвалку, с отсутствующим выражением, прошествовал Корякин. Олег Станиславович Маркин шел под руку с уборщицей из института. Они о чем-то оживленно беседовали, время от времени кивая вверх. Я поднял глаза и увидел планирующего над нашими головами Леонида Осиповича. Он самозабвенно хохотал, схватившись за бока, и почему-то был одет в козлиную шкуру, вылитый Робинзон Крузо. За плечами его плавно двигались большие, сколоченные из досок крылья. Я сразу догадался, что смастерил их Корякин. Только собрался объяснить это Зине, как рядом с нами неожиданно оказался Андрей. «Ты неправ», – зачем-то сказал я, но он слышал это или делал вид, что не слышит. Раскрыв портфель, начал вытаскивать из него картины Юрия Вышемирского. Я узнал Медузу Горгону, охотников на лис. «Ты забыл про них, Володя, – сказал Андрей, – а ведь Юрий писал только своих одноклассников. Посмотри: это вот Щелчок, это девушка с длинными волосами, а это Мендозо. Жалко, у меня нет времени, я бы доказал…» «Умный ты мужик, Андрей, а занимаешься ерундой», – хотел сказать я, но к нам подошел Маркин. «Сегодня похороны Ивана Матвеевича – вы не забыли? – заговорщически зашептал он мне на ухо. – Я принесу букет желтых роз, а Юрий, знаете ли, обязан проводить отца в последний путь». В это время Головня начал пикировать вниз. Сквозь его демонический хохот послышался чей-то голос: «Он обязательно придет». Кто говорит, я посмотреть не успел. Разбудил телефонный звонок. Пока поднимался с постели, трубку на том конце провода повесили, и звонки прекратились. Это было похоже на продолжение сна: и там и здесь я умудрился что-то упустить.

В квартире пусто. Минут десять, как успел отзвонить будильник, а я даже не слышал. Зина ушла на работу, дочь – в школу. Пора было собираться и мне.

Пока я брился, приводил себя в порядок, голова была занята перевариванием зрелища, которое подбросило мне подсознание. Как там у Гойи в «Капричос»? Сон разума рождает чудовищ. Это точно.

Зато в кухне во время завтрака появилась вполне здравая мысль: если кто-то из знакомых Юрия знает и скрывает от нас место, где он находится, о дне похорон отца по всем человеческим законам он ему должен сообщить. Значит, есть надежда, что сегодня Юрий появится в поле нашего зрения.

С этой мыслью я откусил первый кусок хлеба с маслом.

2

На коротком утреннем совещании оба мои помощника доложили о проделанной работе. Оказалось, утром домой ко мне звонил Сотниченко. Ему не терпелось рассказать о результатах встречи с Федором Перевозкиным.

Тот оказался крупным румяным мужчиной с рыжими во все щеки бакенбардами. Работал часовщиком.

– Меня, считай, все Красино знает, – сказал он инспектору. – У нас всего-то одна мастерская, а я первый часовщик.

Каминные часы он опознал сразу. И по стертой надписи, и по стрелкам, и даже по номеру, выбитому на внутренней крышке. Как он запомнил многозначное число, осталось тайной, но факт остается фактом: Перевозкин его назвал.

– Часики! Мои часики! – вскрикнул он высоким, почти женским голосом. – Это же они, мои трубадуры! Мои фирменные часы с трубадурами! Два года их ищу. Все-таки есть справедливость на белом свете.

Он любовно смотрел на круглый циферблат, украшенный тонким узором стрелки, бугристый корпус из желтого металла и на двух архангелов, которые, раздув щеки, беззвучно и, наверное, не один десяток лет трубили в свои изящные трубы. Это их мало смысливший в ангельских чинах и странствующих лириках Федор Перевозкин называл трубадурами.

– Мои часики! – не успокаивался он и поглядывал на Сотниченко, приглашая порадоваться за компанию. – Понимаете, был я как-то в командировке. Захожу в комиссионку, вижу – стоят. Шикарная вещь – сейчас таких не делают. Я прямо глаз оторвать не мог. Купил за восемьдесят рублей, все командировочные просадил. И считаю, дешево. Цена чего низкая была? Механизм испорчен, и часовая стрелка отсутствовала. А уж после ремонта я бы их и за сто восемьдесят не отдал! Ну, привез я их домой, – продолжал Перевозкин, – почистил, неделю вручную детали вытачивал, еще неделю стрелку делал. А потом в витрине выставил. А как же, реклама – двигатель торговли! Первое время люди валом шли поглядеть, по выходным дням у мастерской собирались. Сейчас-то у нас в Красино народу не густо и развлечений раз-два и обчелся, а если честно, так, кроме клуба строителей и кинотеатра, нет никаких. Завод строится – гигант отрасли, но пока строители на отшибе живут. Дома, правда, начали строить – блочные девятиэтажные, как в большом городе. Так что скоро и цирк свой будет, а то и театр…

– А с часами как же? – напомнил Сотниченко.

Перевозкин глубоко вздохнул:

– Недолго они у меня простояли. Подлец один на моих глазах разбил витрину и утащил моих трубадуров. Два года назад это было.

– И вы видели вора?!

– В том-то и дело! – Перевозкин хлопнул себя по колену. – Не так, как вас сейчас, но видел. Работал я допоздна, засиделся над швейцарским механизмом – сложный попался случай. Вышел поздно, около одиннадцати. Я ведь холостой, спешить некуда. Запер дверь на контрольный замок. Отошел, может, метров на сто – сто пятьдесят, слышу – звон. Вроде стекло разбили. У меня сердце екнуло, будто подсказал кто: «У тебя это, Федя, в мастерской». Оглянулся – вижу: по другой стороне улицы в мою сторону бежит высокий парень в светлом плаще, что-то за пазухой держит. На улице, как назло, ни души. Кинулся я через дорогу, а он меня увидел и еще быстрее припустил. Бегун из меня, сами видите, какой – вес не позволяет. Не догнал, короче, но успел лицо рассмотреть. Запомнил. Ну, вернулся к мастерской. А там – витрина вдребезги, и трубадуров моих словно ветром сдуло. Позвонил в милицию. Приехали, составили протокол, даже овчарку привели. Но куда там – его и след простыл… Эх; знать бы мне, кто этот подлец! У нас в Красино вроде таких не водится. Люди все на виду. Если б свой украл – давно наружу вышло, да и лица подходящего во всем поселке нет.

– Чем же особенное лицо у него было?

– Разве расскажешь. Обычное лицо, просто запомнилось. Ух, бандюга!

– Как же вы его разглядели?

– Он, гад, оглядывался, когда убегал от меня. – Лицо Перевозкина раскраснелось от волнения. – А на улице фонари горели. Ведь, чуть не догнал его, с полметра оставалось. Обидно!

– Ну, хорошо, а если бы увидели его сейчас – узнали бы?

– Из тысячи бы узнал!

3

– Очень он за часы свои переживал, Владимир Николаевич, – закончил свой рассказ Сотниченко.

– Придется еще немного потерпеть.

Я привел в порядок план следственных и оперативно-розыскных действий, уточнил задание каждому и отпустил помощников.

За окном светило солнце, небо было ярко-голубым, без единого облачка. Хорошо бы выйти, подышать свежим воздухом, но были еще дела и здесь, в милиции, и в прокуратуре.

Освободился только через полтора часа. Надо было ехать на художественный комбинат, где работал Юрий Вышемирский, но прежде я решил побывать на улице Доватора. Не знаю, что тянуло меня туда, но предчувствие, что поездка не окажется напрасной, не обмануло – на конечной остановке автобуса внутри павильона на скамеечке сидел Олег Станиславович. Увидев меня, он заулыбался, закивал головой и показал на место рядом с собой.

– Владимир Николаевич, дорогой, как хорошо, что я вас встретил. – Он сделал слабую попытку подняться навстречу. – Вот, приехал специально, чтобы узнать, откуда тронется похоронная процессия: из дома или из больницы. У меня нет вашего телефона, ни позвонить, ни спросить не у кого. Пришлось отпрашиваться на работе. И вот досада: вышел из автобуса – сердце схватило. Прижало, знаете ли, и не отпускает.

– Может быть, «Скорую» вызвать?

– Нет-нет, благодарю. – Маркин прижал руку к груди. – Пустяки. Сейчас пройдет.

– Какое же у вас горе, Олег Станиславович? – спросил я, присаживаясь рядом.

– Горе? – удивился он.

– Сердце бьется ровно до тех пор, пока в голове не поселится горе, – напомнил я. – Ваш афоризм.

– Ах, да, – он слабо улыбнулся. – Возраст, знаете ли, такой, что малейшее волнение мгновенно сказывается.

– Понимаю, – посочувствовал я.

– Смерть человека, которого знал много лет, всегда несет с собой массу отрицательных эмоций. – Маркин оставался верным себе: безупречные обороты речи были его слабостью. – А как ваше самочувствие? Судя по детективной литературе, у вас беспокойная работа.

– Спасибо, на здоровье не жалуюсь.

– А юный наследник? Не нашелся?

– Пока нет.

Мне захотелось нарушить идиллический строй нашего разговора и придать ему хоть какой-то смысл.

– Зачем же вы обманули меня в прошлый раз, Олег Станиславович? – спросил я.

– Я? Вас? – Он даже отодвинулся, чтобы лучше рассмотреть выражение моего лица: не шучу ли. – Владимир Николаевич, как можно?! Ни сном, ни духом, поверьте!

– Вы сказали, что были мало знакомы с Юрием, а это неправда.

Растерявшись, он даже не поинтересовался, откуда мне это известно.

– Но что вы, право… – Он втянул голову в плечи, отчего клинышек его бородки лег на грудь. – Тут какое-то недоразумение!

– Недоразумение?

– Я не думал, что несколько случайных встреч можно истолковать как знакомство накоротке. Вы что-то путаете, Владимир Николаевич, при всем моем уважении к вам…

– Где же вы с ним встречались? – спросил я.

– В музее. Где ж еще. Надеюсь, вы не забыли, что я там работаю. Юрий приходил к нам.

– Зачем?

– Странный вопрос. Вы меня удивляете. Зачем посещают музей? Посмотреть выставку, экспозицию. Он приходил не ко мне лично.

– Но вы с ним беседовали, общались?

– Конечно, он же сын моего старого друга.

– И о чем вы с ним беседовали?

– Я спрашивал, как чувствует себя Иван Матвеевич. Ну и, разумеется, обменивались впечатлениями о выставках, беседовали о живописи.

– Он говорил вам, что пишет картины?

Маркин поморщился.

– Говорил.

– И показывал их вам?

Он приложил руку к груди и мученически зажмурил глаза.

– Нет, не показывал, – простонал он.

Я почувствовал, что хватил лишку.

– Вам плохо, Олег Станиславович?

– Да, знаете ли. Снова схватило. – Он оперся о мою руку. – Я с удовольствием отвечу на любые ваши вопросы, Владимир Николаевич, но…

– Конечно, конечно…

Олег Станиславович приподнялся со скамейки, и я поддержал его под локоть. Увидев подъезжающую машину с зеленым огоньком, он попросил:

– Пожалуйста, очень вас прошу, остановите такси.

Я выполнил его просьбу, помог сесть в машину и перед тем, как захлопнуть дверцу, напомнил:

– Не забудьте, Олег Станиславович, в субботу комиссия по оценке коллекции.

«Бедняга, – подумал я, когда такси отъехало. – Так и не узнал, откуда двинется похоронная процессия. И я хорош – довел человека».

С того места, где стоял я, дом Вышемирских был виден как на ладони. Вернее, не весь дом, а его фасад и забор.

Осмотревшись и не заметив ничего подозрительного, я перешел через дорогу, прошелся вдоль забора, заглянул в окна. Никого.

«Доверяй, но проверяй», – решил я и постучался в калитку соседнего дома. Никто не отозвался. Наверное, Корякина не было дома. Это избавило меня от лишних хлопот. Я вошел. Дворик был пуст. Заглянул в сарай – тоже никого. Я прикрыл калитку, разбежался, подпрыгнул и, уцепившись за край стены, разделявшей два участка, подтянулся.

Не хотел бы, чтоб в этот момент меня видела жена или дочь, хоть на этот раз получилось лучше, чем в понедельник. Я взобрался наверх, искорябав при этом пальцы. Локти мгновенно стали белыми от мела и пыли, а на колени я побоялся смотреть. Прислушался. В саду Вышемирских не шелохнулся ни один лист. Я немного выждал и перепрыгнул на ту сторону.

Форточка в кухню была открыта. На то, чтобы просунуть руку, подцепить шпингалеты и открыть окно, у меня ушло чуть больше минуты. После этой несложной процедуры дорога в дом была открыта. Оставалось воспользоваться ею.

«Все свое свободное время следователь Скаргин посвящал искусству», – вспомнил я напоследок эпитафию собственного сочинения и влез в кухню, оттуда мне беспрепятственно удалось пройти в комнату профессора. «Вот тебе, бабушка, и скрытый пост. Ну, помощнички, доберусь я до вас!»

Прихватив с письменного стола шариковую ручку – вещественное доказательство своего посещения, тем же путем я вернулся на улицу.

4

Автобус надрывно гудел, вздрагивая своим металлическим туловищем. Подъем давался ему нелегко. Транзисторный приемник в кабине водителя сбился с волны, и по внутренней трансляции вперемешку с отдельными словами сыпался треск и раскаты несуществующего грома.

На гребне подъема он остановился. Казалось, что двигатель не выдержал борьбы с наклоном дороги, с жарой и заглох, одолев последние, самые трудные метры. С шипением открылись, потом закрылись двери, и только когда автобус перевалил через вершину и начал ходко катиться под уклон, разом заговорили пассажиры, водитель настроил свой транзистор, в щели касс-автоматов дружно покатились пятаки.

Ехать было далеко. Я смотрел в окно на клонящееся к закату оранжевое солнце и вспоминал встречу с бригадиром Песковым на художественном комбинате. Встречу, которая выявила одну немаловажную деталь в деле Вышемирского..

– Сеня, – представился он после того, как узнал, кто я и по какому делу пришел на комбинат. – Хотите посмотреть цех?

Он повел меня между рядами столов, за которыми работали преимущественно молодые ребята. В углу несколько человек в белых халатах возились с большим ярким панно.

– Мы готовим образцы. Потом они поступают в массовое производство. К нам хотят попасть многие – работа интересная… А это – место Вышемирского. – Он подвел меня к столу, отделанному светлым пластиком. На нем лежала прямоугольная дощечка, расписанная маслом: березовая роща и садящееся за горизонт оранжевое солнце.

– Этот пейзаж он не успел закончить…

«Две недописанные картины: одна дома, другая на работе. Не многовато ли?» – подумал я.

Мы вышли из цеха во внутренний двор, присели у фонтанчика с питьевой водой.

– Сегодня второй день, как его нет на работе, – сказал Песков.

– Вас это не удивляет? – спросил я и тотчас по каким-то неуловимым признакам, может быть, по выражению глаз понял, что разговора, состоящего из стандартных вопросов и ответов на них, у нас не получится.

– Знаете что, давайте я попробую рассказать сам, – предложил он. – А потом, если у вас останутся вопросы, вы спросите.

Я не возражал, и Песков начал с того, как совершенно случайно несколько лет назад с компанией ребят попал в гости к Вышемирскому. Послушали музыку, посмотрели его картины. Сидели недолго, люди подобрались разные, малознакомые, и до сих пор Песков не мог толком сказать, кто из них был приятелем Вышемирского. Собрались уходить. Юрий пошел провожать, и так получилось, что, когда все разъехались, они с Песковым остались вдвоем. Разговорились…

– Не пойму я, Юра, почему бы тебе не заняться настоящим делом?

– Что ты имеешь в виду?

– Твои эксперименты. Несерьезно это… Шел бы лучше к нам в бригаду, на комбинате художники нужны. Техникой ты владеешь, цвет чувствуешь хорошо, подучишься немного – будешь настоящим специалистом.

– Не агитируй. Я ведь картины пишу так, от нечего делать, в свободное время.

– А в несвободное чем занимаешься?

– Литературой балуюсь. Пишу рассказы.

– И получается? – спросил Песков.

– Вроде да.

– Жаль, а то шел бы все-таки, а?

– Чего я у вас не видел! Игрушки раскрашивать и ребенок умеет.

– При чем тут игрушки? У нас продукция разная: и маслом пишем, эмали выпускаем, чеканку.

– А как тебе вообще мои картины? – По тону вопроса Песков догадался, что на протяжении всего вечера его новый знакомый, как черепаха под панцирь, прятался за бравадой, хотел выглядеть уверенным, в то время как изнутри его точила какая-то тревога, и еще он почувствовал, что Юрий нуждается в поддержке, но не имеет ее.

– Как ты пишешь, мне понравилось, а вот что пишешь, извини, нет. Они у тебя эффектные, броские, мимо них не пройдешь, но, старик, этого мало, требования к настоящим творениям искусства намного выше. Ты дурачишься, и это можно понять, но когда-нибудь придется заняться делом всерьез, и спрос станет побольше. По себе знаю… Если в литературе ты тоже так, ничего из этого не выйдет. Согласен?

– Не знаю, – задумчиво ответил Юрий. – Может быть, ты и прав.

Песков был ненамного старше, возможно, поэтому Юрий вопреки обычной для него нерешительности смог быть с ним откровенным. Провожая друг друга от дома до остановки и обратно, они еще долго спорили о жизни, о литературе, о живописи. Взгляды не совпадали, они то и дело переходили на крик, но, как это часто бывает, расстались почти друзьями. И тот и другой не сомневались, что встретятся снова, но прошел день, другой, за ним еще и еще около двух лет прошло, прежде чем они встретились во второй раз. И снова свел случай.

Песков с группой дружинников дежурил на одной из центральных улиц города. У пивного ларька они услышали шум. Подошли. При виде дружинников спорщики поспешно разошлись. У длинной деревянной стойки остался только худенький высокий паренек. Это был Вышемирский. Он узнал Пескова, пошатнувшись, сделал шаг навстречу.

– Сенька, друг! Сколько лет!

– По какому поводу ты так набрался? – спросил Песков, отведя его в сторону.

– Исключили меня, Сеня! Вылетел из института. – Он коротко хохотнул. – Поздравляй со вступлением в новую жизнь!

– За что исключили-то?

– За неуспеваемость. Три неуда получил. – И, обращаясь скорее к какому-то невидимому, внутреннему своему собеседнику, чем к Пескову, он сказал: – Красиво отчислили. Родной отец принципиальность проявил, приказ об отчислении подготовил. Он ведь у меня профессор! Может, слышал? Книжки умные пишет, а сам, сам… – Стало заметно, что Юрий не на шутку расстроен. – Как ты считаешь, Сеня, отцам положено рассказывать сказки? Нет, ты скажи, положено? А если нет, то кто за них это должен делать?

Песков не знал, что сказать, но Вышемирский, похоже, и не ждал ответа.

– Положено, я точно знаю. – Он отвернулся. – Каждый отец должен рассказать хоть одну сказку. Иначе какой же он отец! – Мысли его сделали неожиданный скачок. – Мне уже двадцать три, понимаешь? И жизнь не простила мне ни одной ошибки. Ни одной! Я расплачиваюсь за каждую, расплачиваюсь сам. До сих пор. Даже за самую первую. А ведь я мог их не делать, Сеня! Мог, но делал, делаю и, наверное, буду делать…

Пескову искренне хотелось поддержать Юрия, успокоить, но как это сделать, он не знал.

– Слушай, старик, возьми себя в руки, ты же взрослый человек, – сказал он, но слова его произвели на Юру обратное действие.

– И ты туда же! – Вышемирский через силу рассмеялся. – Он ведь тоже считает меня взрослым. Всю жизнь хотел, чтобы я скорее стал взрослым, поменьше надоедал ему. А я назло ему остался мальчиком. Да, мальчиком, который любит кататься на качелях. Назло всем вам: тебе, ему, всем…

Песков записал номер своего телефона и дал его Юрию, но уже тогда понял, что Вышемирский не позвонит. Позже он часто вспоминал о Вышемирском и, чтобы избавиться от укоров совести, искал и находил все новые, как ему казалось, веские причины, оправдывающие его невмешательство.

– Все мы в таких случаях бываем дьявольски изобретательны, – сказал мне бригадир, задумчиво глядя, как из питьевого фонтанчика упругой струйкой бьет вода. – Я убеждал себя, что он взрослый, самостоятельный человек, что я сверх всякой меры загружен общественной работой. Тогда это звучало убедительно, сейчас – как лепет младенца. Год назад мы снова встретились. Внешне он совсем не изменился. Сказал мне, что временно работает почтальоном, изредка пишет картины. Я понял, что у него по-прежнему не все благополучно. Приходи, говорю, к нам, найдем тебе работу по душе. Он пообещал подумать. Через неделю пришел. Зачислил я его в бригаду. Работа ему понравилась, я это заметил сразу, но вот с ребятами он сходился трудно. Со мной тоже не откровенничал. Держался обособленно, друзей так и не завел. Иногда удавалось втянуть его в разговор о работе, о живописи, но как только речь заходила о чем-то, имеющем отношение к нему лично, он замыкался.

Песков посмотрел на часы, давая понять, что наше время на исходе.

– Вы спрашивали, удивило ли меня отсутствие Юрия? Да, удивило. Надо было видеть его год назад и сейчас. Он сильно изменился. В лучшую сторону. Не люблю громких слов, но, по-моему, у него появился какой-то интерес к работе, к жизни, что ли. Юрий противоречивый, сложный человек, но, мне кажется, он начал привыкать к нам, а мы к нему. – Песков поднялся. – И вот что я вам еще скажу: произошло какое-то недоразумение. Рано или поздно он вернется на комбинат. Это мое личное убеждение.

Я поднялся вслед за ним. Спрашивать вроде было не о чем.

– У Вышемирского была девушка? – спросил я.

– Кажется, да. Несколько раз его встречала какая-то девушка. Мы вместе выходим после работы, и я видел, как она ждала его на углу.

– Давно это было?

– Первый раз я обратил на нее внимание еще весной.

– Опишите ее, – попросил я.

– Я видел ее издали, – ответил бригадир и после секундного колебания добавил: – Блондинка. Лет девятнадцать. И в руках цветы. Каждый раз полевые ромашки…

5

– Остановка «Минутная», – объявил водитель автобуса. – Прошу подготовиться к выходу.

Я отвел взгляд от окна и начал пробираться к передней площадке.

У входа на кладбище маялся Логвинов. Видимо, ждал он давно.

– Опаздываете, Владимир Николаевич. Панихида началась.

– Где Сотниченко?

– Уже там. Юрия пока не видно.

Мы прошли через узкие воротца, у которых висели образцы траурных табличек и приглашение пользоваться услугами соответствующего бюро. На аллею падала густая тень. Под ногами приятно шуршал гравий.

– Значит, говоришь, муха не пролетит? – не выдержав, спросил я.

Логвинов понял, о чем я говорю, но, по-моему, ему не стало стыдно.

– А вы проверку решили устроить? У вас, что, Владимир Николаевич, ручки не было? – невозмутимо спросил он. – Попросили бы – я свою мог одолжить.

– Как это понимать?

Он протянул мне сыроватый еще снимок, и я снова порадовался, что Зина не видела, как элегантно выглядит ее супруг, когда перелазит через чужие заборы. Да и дочь вряд ли пришла бы в восторг от спортивной выправки отца.

– Есть еще, – сообщил он и поинтересовался: – Показать?

– Не надо, – буркнул я. Если у меня и было какое-то желание, связанное с фотографиями, так это чтобы их вообще не было.

Мы прошли мимо маленькой и нарядной кладбищенской церквушки. На ее крыше, рядом с главным куполом, блестела на солнце новенькая телевизионная антенна. Обогнув церковь, мы вышли к заасфальтированному пятачку, где толпились люди.

– Постоим здесь, – сказал я, когда мы подошли настолько близко, чтобы слышать и видеть то, что происходит у могилы.

– …Иван Матвеевич был строг. Но все мы знаем, что по отношению к себе он был неизмеримо строже. И еще мы знаем, что его требовательность была основана на обостренном чувстве справедливости, верности делу, которому он посвятил всю свою жизнь…

– Кто это говорит? – спросил я.

– Ректор, – ответил Логвинов.

Среди присутствующих, а их было не менее ста человек, были и молодые люди – они пришли прямо с занятий; с портфелями и сумками, с зажатыми под мышками учебниками, – и более пожилые, те стояли ближе к оратору. В глаза бросалось преобладание черных костюмов, темных галстуков, белоснежных рубашек.

– Смотрите, Черпаков, – шепнул мне Логвинов. Впереди, рядом с обитым красным материалом гробом, стоял Сергей Сергеевич. Одной рукой он поддерживал венок с траурной лентой, а другой, как всегда, выкручивал пуговицу на своем пиджаке. Глаза его покраснели, было видно, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать. Женщина, стоявшая рядом, наклонилась и сказала что-то ему на ухо. Черпаков кивнул, передал ей венок, взял за руку маленькую девочку с черными бантами в косичках и повел ее в сторону боковой аллеи.

– Здравствуйте, – сказал я, когда они поравнялись с нами.

Сергей Сергеевич вздрогнул от неожиданности.

– Здравствуйте. А я вас не заметил… Это моя дочь – Анечка.

Девочка тряхнула косичками и, улыбнувшись, дернула отца за руку.

– Ну, папа!

– Простите, вы не знаете случайно, где здесь туалет? – спросил он. – Дочь вот не вовремя…

– Пойдемте поищем, – предложил я и сделал знак Логвинову оставаться на месте.

Втроем мы вышли к окраине кладбища. Девочка ненадолго оставила нас.

– Не стоило брать ее с собой, Сергей Сергеевич, – сказал я. – Ребенок все-таки.

– Оставить не на кого было. – Он рассеянно крутил пуговицу.

– В таком случае пусть лучше здесь побегает. А мы с вами поговорим. Не возражаете?

– Я бабочек половлю, ладно, папа? – издали крикнула девочка.

Черпаков махнул ей рукой и опустился рядом со мной на рассохшуюся лавочку.

– Я вас слушаю.

– Вообще-то послушать хотел я, Сергей Сергеевич.

– Я сказал вам все. В прошлый раз. – Он с тоской посмотрел на резвящуюся в высокой траве дочь – наверное, сейчас он ей сильно завидовал.

– Как же так? А анонимное письмо?

– Письмо? – переспросил Черпаков. – Какое письмо?

– «Товарищ прокурор, – начал я воспроизводить по памяти. – Два преподавателя нашего института, включенные в приемную комиссию, берут взятки за то…»

– Хватит, – остановил меня Черпаков. – Я помню.

Он сорвал длинный тонкий стебелек, сунул его в рот и, надкусив, сплюнул.

– Горько…

Было видно, он не настроен к откровенности. Пришлось, как и в прошлый раз, помочь.

– Не понимаю я вас, Сергей Сергеевич. Вы что же, считаете, что анонимные звонки и письма – лучший способ общения между людьми? Еще в прошлый раз я заметил, что вы человек стеснительный, но не до такой же степени, чтобы не ставить свою подпись там, где ей положено стоять.

– Владимир Николаевич – так, кажется, вас зовут? – уточнил он. – Так вот, Владимир Николаевич, я трус, и вы уже имели случай убедиться в этом. Зачем же всякий раз напоминать…

– Трусостью можно объяснить ваше поведение позавчера. Вы боялись признаться, что побывали в доме Вышемирских и видели труп профессора раньше нас. Исключительные обстоятельства не оправдывают ложь, но…

– А взятки – не исключительные обстоятельства?! – взорвался Черпаков. – Всю жизнь я сталкиваюсь с исключительными обстоятельствами. Надоело! Надоело! – Он говорил так, словно обвинял меня в чем-то. – Почему именно я услышал разговор тех двух мерзавцев?! Почему именно мне пришлось сообщать о взяточничестве?! Мне тогда предстояла защита диссертации. Вы понимаете, какое это событие в жизни ученого! Вместо того, чтобы думать о защите, я вынужден был заниматься взяточниками. Я боялся, что стану жертвой мистификации, злой шутки, боялся утверждать, не имея настоящих доказательств. Но и молчать я не мог…

Волнуясь, он продолжал говорить о своем страхе, о мотивах своего поступка, а я смотрел на девочку и думал о том, как могла бы сложиться моя встреча с Иваном Матвеевичем Вышемирским, останься он в живых. Мне было бы о чем поговорить с ним. Не как следователю с потерпевшим – нет. Как человеку с человеком, как отцу с отцом. После юношеских рассказов Юрия, после встречи с Песковым многое стало понятным. Многое, но, к сожалению, не все. В общих чертах можно было представить отношения Юрия с отцом. Но что значит «в общих чертах»? К тому же в этой семейной истории оказалось задействовано много других участников, в том числе Черпаков, и я уже не мог позволить себе «представлять в общих чертах», домысливать. Я должен был знать и понять все. Даже если для этого придется доставить моему собеседнику несколько неприятных минут…

– …случился инфаркт, – продолжал Сергей Сергеевич. – Кто мог предполагать, что у него слабое сердце?

Я перебил его:

– Вы можете сказать определенно, последствием чего был сердечный приступ?

– Собственно говоря, приступов было два. – Черпаков даже не заикнулся о том, что в прошлый раз ни слова не сказал об этом. – Первый – сразу, как только он узнал о взяточниках. Проболел Иван Матвеевич около месяца. Лежал в больнице, а я, несмотря на запрет, навещал его.

– Запрет?

– Да, он категорически запретил приходить к себе.

– Почему?

– Не знаю. Я объяснял это его состоянием.

– Но вы приходили к нему, следовательно, пользовались его особым доверием?

– Так получилось. – Он поправил съехавшие с переносицы очки. – Как-то Иван Матвеевич попросил меня навести справки о сыне: был ли Юрий в той группе, где вступительные экзамены принимали Головня и второй взяточник. Я выполнил его просьбу и установил, что при поступлении в институт Юрий попал в другую группу.

– То есть он поступил честно?

– На общих основаниях, – поправил меня Черпаков.

– Как отнесся к вашему сообщению профессор?

– После выписки из больницы он в моем присутствии говорил с сыном.

– Разговор происходил дома?

– Нет, в служебном кабинете профессора. Иван Матвеевич категорически потребовал от сына, чтобы он перешел в другой вуз, ссылаясь на то, что ему не хотелось бы, чтоб на факультете было два Вышемирских: преподаватель и студент. Юрий сказал, что он занимается добросовестно, сдает экзамены в срок и уходить не собирается. Тогда профессор предупредил его: «Студент Вышемирский, имейте в виду, что я лично буду следить за вашей успеваемостью, не как отец, а как заведующий кафедрой, и не обижайтесь, если я буду слишком крут».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю