Текст книги "Владимир. Боголюбово. Суздаль. Юрьев-Польской."

Автор книги: Николай Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

За аркой ворот (вторая заложена) расположены древнейшие здания монастыря. В центре – Преображенский собор, справа – большая, похожая на отрезок стены звонница, слева выходит восточный фасад трапезной Успенской церкви. Эти здания очерчивают как бы второй, внутренний и главный двор монастыря. За его чертой размещались кельи, многие из которых уже в начале XVII века были каменными, а за ними шли обширные хозяйственные участки монастырской территории. Архитектурная история главных зданий монастыря не во всем ясна, мы не знаем и их точных дат, которые устанавливаются лишь относительно. Трудно с полной точностью определить и их древние и позднейшие части, потому что, как увидим, строители новых частей использовали мотивы старых построек, стремясь объединить их с новыми.

95. Надвратная церковь Спасо-Евфимиева монастыря. XVI–XVII вв.

96. Крепостная стена Спасо-Евфимиева монастыря. XVII в.

Таким сложным памятником является здание звонницы, принадлежащее двум строительным периодам (илл. 97). Древнейшей частью является девятигранный столп первоначальной колокольни, точнее, столпообразного храма «под звоном», какой мы видели уже в Покровском монастыре. Видимо, оба здания относятся и к одному времени – первым десятилетиям XVI века. Над цокольным восьмигранным ярусом помещалась крошечная церковка Рождества Иоанна Предтечи. Возможно, что посвящение храма «под звоном» было связано с рождением Ивана IV (1530), а постройка осуществлена на средства великокняжеской казны. Фасады церкви-колокольни испорчены позднейшими починками и пробивкой новых проемов, но, видимо, их убор раньше, как и теперь, был прост. Грани нижнего яруса оживлены как бы резными вставками, островерхими кокошниками; особенно интересен мотив сплетенных кокошников на северо-восточной грани цокольного яруса. Щелевидные узкие амбразуры окон второго яруса, в котором помещалась церковь, чередовались с широкими наличниками в форме порталов, вроде тех, какие мы видели на надвратной Благовещенской церкви. Третий, возможно перестроенный, ярус был занят звоном с широкими уплощенными арками, над которыми поднимался шатровый верх. Как эта, так и Покровская столпообразные церкви «под звоном» представляют выдающийся научный интерес как памятники, предшествующие сооружению крупнейшего шатрового храма знаменитой церкви Вознесения в селе Коломенском под Москвой. В XVI–XVII веках к столпу была пристроена звонница в виде высокой полой стены с трехпролетной аркадой звона на коротких граненых столбах. Первый, ближайший к столпу пролет пристроен в 1599 году, второй и третий – в 1691 году. Тип подобного сооружения восходит к архитектуре древнего Пскова, а позднее, в XVI–XVII столетиях, он был развит московскими и ростовскими зодчими. Обработка фасадов звонницы характеризуется той же свободой и нерегулярностью, какие мы отмечали, осматривая надвратную церковь Покровского монастыря: лопатки, равно как и горизонтальные пояса ширинок, кокошников, балясин и поребрика, расположены как бы случайно. На стыке столпа и аркады стоит палатка-часозвоня с шатром. Любопытно, что ее детали похожи на детали часозвони Покровского монастыря – такой же круг с отростком, видимо, предназначавшийся для часов, такая же круглая розетка рядом. Может быть, зодчие часовой башенки присматривались к более древней, аналогичной постройке в Покровском монастыре, и повторили ее детали. Шатру часозвони вторили два других шатра, стоявшие над ярусом звона. Это шатровое завершение звонницы отвечало шатрам надвратной церкви, создавая характерную перекличку архитектурных форм, связывавшую отдельные здания монастыря в единое художественное целое.

97. Звонница Спасо-Евфимиева монастыря. XVI–XVII вв.

Это единство поддерживало стоящее почти напротив звонницы здание Успенской трапезной церкви, построенной около 1525 года. Храм выходит на площадь соборного двора своими гранеными алтарными апсидами, обработанными килевидными нишами и кокошниками. Они размещены поясами, в систему которых включен и ряд узких арочных окон. Возвышающийся над средней апсидой четверик храма завершается ярусами кокошников, окружающих основание короткого восьмерика, несущего шатровый верх. Над боковыми апсидами первоначально возвышались два симметрично поставленных меньших шатра, вероятно, со сходными живописными ярусами кокошников в основании восьмериков. Видимо, эта композиция и дала тон последующим постройкам с их шатровыми завершениями – звоннице и надвратной церкви. Справа и слева к восточному фасаду Успенской церкви примыкают позднейшие монастырские здания, скрывающие главную часть храма. Основной корпус трапезной – когда-то украшенная фресками, теперь сильно измененная переделками XIX века палата с ее подклетным хозяйственным этажом – выходит в глубину монастырского двора и не виден с его центральной площади. Особенно хорош его западный фасад с дробным карнизом из балясинок и зубчиков, контрастирующим с суровой гладью стены с симметрично расположенными простыми арочными амбразурами окон без каких-либо декоративных обрамлений.

Ранние памятники шатровой архитектуры Спасо-Евфимиева и Покровского монастырей при их последующем изучении займут важное место в начальной истории этого наиболее сильного и своеобразного течения древнерусского зодчества XVI столетия.

Меж описанных зданий звонницы и трапезной, составляющих как бы боковые кулисы, очень торжественно рисуется мощный пятиглавый массив Преображенского собора XVI века, опоясанный суховатым аркатурно-колончатым фризом и украшенный в XVII столетии наружной росписью (илл. 98). Видимо, роспись главных южного и западного фасадов входила и в первоначальный замысел здания, так как вместо обычных щелевидных окон во втором ярусе над поясом были сделаны широкие светлые оконные проемы, связанные с аркатурой пояса.

Большую живописность придает зданию примыкающий к его юго-восточному углу придельный храмик. Он, видимо, был сооружен раньше собора – в 1507–1511 годах. Таким образом, первый каменный храм монастыря был всего лишь памятной маленькой бесстолпной церковкой над могилой Евфимия; к ее четверику с запада, возможно, примыкала небольшая паперть. В середине или в конце XVI века к этой церковке был пристроен большой собор, а придел был переименован в Евфимиевский. Совершенно такой же случай известен в эти годы в Никитском монастыре в Переславле-Залесском, где подобный маленький храм, построенный Василием III над могилой местного «святого» Никиты, стал приделом грандиозного собора, сооруженного в 1564 году. Бесстолпные храмики этого типа, появляющиеся на посадах Москвы в конце XV и начале XVI веков, характеризуются известным демократизмом и интимной простотой. Тождество фасадной обработки придела и собора, видимо, объясняется тем, что фасады старой надгробной церковки были переработаны строителями собора.

98. Собор Спасо-Евфимиева монастыря. 1564

99. Алтарная фреска Спасо-Евфимиева монастыря. 1689

Если в рассмотренных памятниках – звоннице и трапезной – много новизны и живой творческой мысли, которыми так богато искусство XVI и XVII столетий, то собор стоит целиком в русле старозаветных традиций, которые характерны для строительства XVI века в крупных монастырях и городских кремлях. Однако от древности здесь остались лишь формы, «иконография»; и те же традиционные лопатки – очень худосочные по отношению к масштабам здания, перспективные порталы с украшенными рельефным орнаментом капителями, переутонченный колончатый пояс, «освященное пятиглавие» – все эти детали не создают уже той силы и цельности образа, которые так покоряют в памятниках XII–XIII веков. В этом смысле хорошо сравнить пристроенный к собору в XVII столетии западный притвор с его живой и непосредственной игрой свободно примененных сочных деталей и богатой светотеневой пластикой стены. Южный притвор сильно искажен при включении его в новую паперть, окружившую собор с трех сторон и завершенную новым северным приделом (1866).

Столь же архаичен интерьер собора с его четырьмя широко расставленными мощными столбами и глубокими алтарными апсидами. Хорошо освещенное пространство храма производит сильное впечатление своей широтой и холодной представительностью. Долгое время после постройки собор оставался нерасписанным. Судя по монастырским описям, его интерьер выглядел очень своеобразно: на белых стенах были развешаны многочисленные иконы в сверкавших золотом, серебром и эмалью драгоценных окладах и шитые шелками пелены – вклады знатных богомольцев. Роспись, сделанная в 1689 году, но, к сожалению, не расчищенная из-под «поновлений» 1865 и 1877 годов и крайне загрязненная, представляет и в этом своем виде немалый интерес: ремесленники XIX века не выдумывали нового, но писали по сохранившимся старым фрескам. Храм расписывала артель живописцев под началом крупных мастеров Гурия Никитина и Силы Савина. Первое, что бросается в глаза – это сочетание в одном живописном ансамбле двух художественных принципов. Часть росписи характеризуется подчеркнутым монументализмом и тягой к грандиозности. Другой свойственно обратное: стремление к иконописной мелочности, многосложности и дробности композиции. Мастера словно не могут согласовать живопись с масштабом архитектурных плоскостей, с величиной сравнительно небольшого и невысокого пространства. Под изображением Саваофа в куполе они помещают в простенках окон огромные, чрезвычайно вытянутые фигуры архангелов. Эта черта особенно сильно сказывается в непомерно высоких фигурах других архангелов на арке алтаря и апостолов на подпружных арках. Также очень крупны изображения двунадесятых праздников на сводах. Но в целом роспись производит очень сильное впечатление. Так, очень красива и величественна большая фреска в верхней части алтарной апсиды, посвященная прославлению богородицы – «О тебе радуется всякая тварь», – с многолюдной толпой святых по сторонам трона, на котором восседает богоматерь с Христом на руках (илл. 99). Роспись стен храма и столбов идет четырьмя сравнительно узкими поясами. В нижнем представлены деяния апостолов, в трех верхних – евангельская «биография» Христа, рассказанная художниками с исключительной подробностью и обстоятельностью. Многолюдные сцены тесно соприкасаются и почти срастаются друг с другом, их действие развертывается на фоне разнообразных пейзажей, в обстановке богатых узорчатых палат или на фоне причудливого архитектурного ландшафта; в них проявляются и живые наблюдения художника. Как бы прибегая на помощь зрителю, который легко может не опознать содержания того или иного сюжета, художники снабжают их пространными надписями. Роспись стен производит впечатление узорчатого цветистого ковра, который легко «загибается» на косяки окон. В крупных фигурах алтарной части, например в изображениях архидиаконов в жертвеннике или «отцов церкви» в средней апсиде, проявляется орнаментальное мастерство живописцев, изобретающих разнообразные по рисунку и расцветке ткани одежд. Видимо, первоначальная роспись отличалась красочным богатством и нарядностью, которые сейчас утрированы или искажены иконописцами XIX века. Любопытно, что в нижних ярусах росписи столбов, на гранях, обращенных к алтарю, помещены изображения основателей царской династии Романовых – царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, представленных в нимбах как святые. Здесь они выступают в обществе библейских царей Давида и Соломона, «равноапостольных» Константина и Елены, русских «святых князей» Владимира, Бориса и Глеба, в их число попадает и «владимирский самовластец» – великий князь Всеволод III. Эта черта содержания росписи восходит к традициям фресок московских соборов, например росписи 1508 года Благовещенского собора. XVII век ознаменовался бурными восстаниями крестьянства и горожан; церковь пыталась укрепить авторитет царской власти, сообщая ее носителям священный, «божественный» характер.

По сравнению с холодным и представительным пространством собора интерьер Евфимиевского придела пленяет своей камерностью и уютностью. Он перекрыт цилиндрическим сводом, в центре которого врезано кольцо барабана главки с четырьмя щелевидными оконцами. Роспись придела, сделанная, видимо, одновременно с росписью собора в 1689 году, также поновлена в XIX веке. В апсиде – изображения апостолов в медальонах, на арке – здесь особенно выделяющиеся своей огромностью фигуры архангелов. Роспись остальных стен посвящена в основном сюжетам жития Евфимия. Среди них представляет особый интерес помещенная на северной стене сцена монастырского строительства, которым руководит Евфимий с чертежом в руках. Это, конечно, отображение практики конца XVII столетия, когда чертеж стал входить в обиход строителей. Та же пора «русского барокко» сказалась и в архитектурных элементах росписи, проникнутых орнаментально переработанными мотивами столичной архитектуры этого времени. Вспомним, что они почти не отразились в архитектуре Суздаля XVII–XVIII веков: живописцы же были явно знакомы с новыми архитектурными мотивами как по реальным русским постройкам, так и по западным гравюрам, – это были, конечно, не суздальцы.

К востоку от собора, против его алтаря, в 1642 году был погребен выдающийся полководец и борец с польско– литовскими захватчиками князь Димитрий Михайлович Пожарский.

Против юго-восточного угла монастыря рядом стоят три заслуживающих нашего интереса памятника. Здесь лежала принадлежавшая Спасо-Евфимиеву монастырю слобода Скучилиха, населенная всяким работным людом и в том числе монастырскими каменщиками и кирпичниками. В слободе были две деревянные церкви, построенные в XVI–XVII веках; одна из них была шатровой. На их месте поставлены существующие каменные церкви, образующие уже знакомую нам «пару» – большой храм Смоленской иконы богородицы (1696–1706; реставрирован в 1960 г. О. Г. Гусевой) (илл. 100) и «теплый» Симеоньевский (1749). Смоленская церковь имеет ряд общих черт с уже виденными нами постройками этого времени. Карниз из зубчиков, балясин и измельченных кокошников напоминает карнизы Цареконстантиновской церкви (1707), широкие плоскости стен с тремя симметрично расположенными окнами мы отмечали в Вознесенской церкви Александровской «большой лавры» (1695). Эти постройки создавались почти одновременно. Видимо, в строительстве суздальских горожан еще на рубеже XVIII века существовала старинная система определения заказа новой постройки путем перечисления в порядной записи тех виденных заказчиками образцов, детали которых надлежало воспроизвести в новой постройке. И в большинстве случаев мастера не просто повторяли указанные им мотивы, но органически вводили их в замысел нового, каждый раз оригинального здания. Но главным был живой интерес мастера к старым памятникам города и к росшим на его глазах постройкам их собратьев. Зодчий Смоленской церкви, может быть, работал с прославленными суздальскими мастерами – Маминым, Грязновым и Шмаковым – или, во всяком случае, внимательно изучал их постройки. Особенно хорош по своей пластичности и свободе исполнения северный портал церкви, кажущийся как бы лепным (илл. 101).

Колокольня при церкви принадлежит позднейшей поре классицизма рубежа XVIII–XIX веков, а стоящая к северу от нее «теплая» Симеоньевская церковь крайне искажена позднейшими переделками.

100. Смоленская церковь. 1696–1707

101. Смоленская церковь. Северный фасад

Рядом со Смоленской церковью находится хорошо сохранившийся памятник жилищной архитектуры XVII века (дом № 134 по улице Ленина; илл. 102). Это дом какого-то состоятельного суздальца, либо духовного лица, возможно, знаменитого суздальского попа, приверженца «старой веры», Никиты Пустосвята. Подобный дом изображен на панораме Суздаля начала XIX века около Рождественского собора в кремле. Хотя дом построен из кирпича, весь его облик говорит о старинной традиции деревянного строительства. Дом состоит как бы из двух «клетей» разной высоты, перекрытых двускатными кровлями, напоминая виденную нами в кремле Глотовскую церковь. Восточная, большая по площади часть двухэтажна и сохранила первоначальное сводчатое покрытие нижнего хозяйственного этажа – подклета. К этой кирпичной «клети» как бы «прирублена» вторая, меньшая, с нарядным трехоконным фасадом (окна растесаны и получили новые наличники). Конечно, подобные дома резко выделялись среди деревянных лачуг городского «черного» люда. Эта редкая гражданская постройка позволяет понять, откуда шли в культовую архитектуру XVII–XVIII веков отзвуки приемов и форм деревянного зодчества и черты, сближавшие храм с жильем, о чем мы не раз говорили выше. Этим источником были вкусы горожан. С их растущим значением связан и явно ощутимый процесс все большего «обмирщения» церковной архитектуры.

Наш путь идет отнюдь не следом за историей, – и теперь, ознакомившись с поздними зданиями Суздаля XVIII века, мы вновь возвращаемся к XII столетию, к древнейшему из сохранившихся памятников владимиросуздальской архитектуры – церкви в Кидекше.

Мы отправляемся туда с главной площади Суздаля. По дороге мы можем увидеть еще один интересный памятник XVII века – собор Васильевского монастыря, возникшего еще в XIII столетии в качестве форпоста городской крепости. Его ограда сохранила части XVII века: собор построен вместо шатровой деревянной церкви в 1662–1669 годах. Он имеет ту же двухстолпную конструкцию, что и виденная нами ранее церковь Лазаря. В отличие от нарядности и живописного пятиглавия церкви Лазаря, поставленной в людной части города по соседству с торговой площадью, собор пригородного монастыря был трехглавым, видимо, в подражание древнему трехглавию городского собора. Фасады с небольшими порталами входов и простыми амбразурами редких окон производят очень суровое впечатление. Поблизости от него стоит трапезная двухэтажная Сретенская церковь конца XVII века, примечательная повторением приема церкви Архиерейских палат в кремле – восьмискатного покрытия (собор, трапезная и ограда реставрированы в 1959–1961 гг. В. В. Гасперовичем).

102. Жилой дом. XVII–XVIII вв.

За полями вдали – село Кидекша. Так же как у Боголюбова, у него интересное древнее прошлое. Мы уже знаем, по каким мотивам здесь, на берегу Нерли, по соседству с устьем Каменки вырос княжеский укрепленный городок: как и Боголюбов-город он взял под свой надзор речной выход от Суздаля. Нерль была важнейшей жизненной артерией края: еще в XI веке в неурожайные голодные годы суздальцы ездили Нерлью за житом в далекие земли Болгарской державы. И здесь для оправдания решительного мероприятия – постройки княжеской крепости – потребовалось прибегнуть к помощи «небесных сил». Говорили, что именно на месте княжеского замка якобы было становище «святых князей» Бориса и Глеба, когда они ходили из Ростова и Мурома на Киев, что и определило выбор места для княжеского городка. В этом был еще и другой смысл. Легенда о прикосновенности к суздальским местам первых русских «святых» поднимала церковный престиж Суздальщины, что имело немаловажное значение в борьбе за ее первенство среди русских княжеств.

Княжеский город одной своей стороной примыкал к сравнительно высокому берегу Нерли; с северо-запада его прикрывали земляные валы с деревянными стенами – остатки их насыпей местами сохранились на крестьянских усадьбах (особенно около дома Состигалова).

Здесь и была построена в 1152 году белокаменная церковь Бориса и Глеба (илл. 103). После виденных нами памятников древний храм производит исключительно сильное впечатление своей мудрой простотой и мощью. Он поставлен почти на краю обрыва Нерли, куда обращены его обнаженные апсиды. Белокаменная кладка стен еще не блещет утонченным мастерством, это усиливает суровое и властное обаяние скупых форм храма. Они как бы молчаливы и сосредоточенны в своем величии. Где-то около храма стояли хоромы княжеского двора и рубленые дома придворной знати с их службами. Среди серых бревенчатых построек резко выделялся видный издалека с заречных полей и пологих высот белый куб дворцового собора. С севера и юга от храма к реке теперь спускаются два овражка; возможно, это места древних въездов в замок с пристани, тогда здесь следует предполагать древние проездные рубленые башни.

Храм перенес много невзгод. Видимо, на богатую княжескую усадьбу обрушились татары, так что в 1239 году ростовский епископ Кирилл должен был ремонтировать пострадавшее здание дворцовой церкви князя Юрия. Но следом за этим наступила пора запустения. Храм долго стоял без кровли, и его своды вместе с главой разрушились; катастрофа захватила восточную часть стен и верхи алтарных апсид. Лишь в XVI–XVII веках его починили, использовав старый белый камень. Но восточную часть здания не восстановили, завершив храм новым, весьма плохо сделанным сомкнутым сводом и четырехскатной крышей с маленькой главкой, совершенно не отвечающими первоначальному облику замечательного памятника. Были также заложены хорошо видные и теперь древние щелевидные окна и сделаны новые, а с запада в XIX веке пристроили притвор. Однако, вспоминая виденные нами древние храмы Владимира и Боголюбова, мы без труда дорисуем утраченные части и мысленно представим первоначальный облик здания.

По своему типу храм сходен с Покровом на Нерли и Димитриевским собором: это также кубический, одноглавый трехапсидный храм, каких много строили в XII веке на княжеских дворах и городских улицах. Но сколь отличен образ этого здания от образа прославленных храмов Владимира и Боголюбова! Мы помним утонченную хрупкость и легкость основного ядра Покрова на Нерли, поэтичную и стройную ярусность его композиции с галереями, пышный и велеречивый резной убор Димитриевского собора, воплотившего в камне пафос царственного могущества Всеволода III. Здесь, в Кидекше, все проще, массивнее и суровее. Объем храма почти кубичен, в нем нет ни стройности Покрова на Нерли, ни мужественной слаженности Димитриевского собора. Он спокоен и неподвижен. Могучие полуцилиндры апсид откровенно и внушительно выступают из тела храма (илл. 107). Над спокойными дугами закомар вздымалась такая же мощная, как апсиды, глава с черными щелями узких окон и шлемовидным покрытием из серебристого олова. На обнаженных белых фасадах, расчлененных на широкие доли плоскими лопатками, четко рисуются теневые пятна узких оконных амбразур, подобных крепостным бойницам. Столь же просты порталы, в них еще не выделены архитектурные элементы – базы, косяки, капители, архивольт; это, скорее, не порталы, а простые уступчатые обрамления входов. Поясок поребрика и аркатура на клинчатых консолях в уровне хор – единственная декоративная деталь, допущенная зодчим и подчеркивающая монументальность и лаконизм стенной плоскости. Такой же поясок или городчатый карниз украшал верх апсид и барабана. Таков немногословный и ясный строй форм храма, покоряющий воображение своей силой и величавой простотой. Он

крепко и недвижимо стоит на круче нерльского берега у самой стены княжеского города.

В суровости и сдержанности облика княжеского храма нашли отражение своеобразные условия времени Юрия Долгорукого. Борьба за возвышение Владимирского княжества только начиналась. Ее главными средствами были тяжелые походы на Киев и властное подавление внутренней боярской оппозиции. Меч воина еще заменял духовный меч. Идейная борьба пока не развернулась во всей своей сложности и остроте. Монументальное искусство в эту пору пока стояло на втором плане княжих дел и огромная сила его эмоционального воздействия еще не была поставлена на службу широкой княжеской политике. Небольшие храмы новых юрьевых городков, простые и несколько традиционные, полностью отвечали своим скромным задачам. Они овеяны суровым духом своего времени. В их мощной простоте и грозной неподвижности есть нечто роднящее храм с крепостью. В то же время в церкви в Кидекше есть известная демонстративность, сказавшаяся в постановке храма на береговой высоте, в его господстве на широким пространством, – качество, которое развили зодчие времени Андрея Боголюбского и Всеволода 111 в обстройке Владимира. Таковы основные черты внешнего облика храма в Кидекше.

103. Архитектурный ансамбль в Кидекше. XII–XVIII вв.

104–105, Фрески церкви Бориса и Глеба в Кидекше. XII в.

Так же предельно ясен, спокоен и неподвижен его сумрачный интерьер. Своды хор, уцелевших при крушении храма, оперты на простые импосты. Крестчатые столбы несли обычную систему сводов и широкий барабан главы. Внутреннее пространство храма было решительно изменено при его восстановлении в XVII веке. Его восточные столбы были разобраны и сделана новая стена с проходами в алтарь. Храм теперь больше напоминал виденные нами церкви двухстолпного типа XVII века – Васильевскую и Лазаревскую. Отрезанная от помещения для молящихся и пониженная алтарная часть соответственно удлинилась и также стала похожей на поместительные алтари церквей XVII–XVIII столетий.

При всех этих искажениях церковь Бориса и Глеба в Кидекше занимает выдающееся место в истории древнерусского зодчества. Вместе с лучше сохранившимся и одновременно построенным Преображенским собором в Переславле-Залесском она является древнейшим памятником белокаменной владимиро-суздальской архитектуры. С этими памятниками связан и вопрос о создавших их мастерах. Их творческий почерк определяется прежде всего геометрической четкостью форм здания, точностью его контуров в плане и в вертикали. Во-вторых, это строители, владеющие техникой белокаменной кладки, не знакомой зодчим Поднепровья, откуда пришли мастера, создававшие собор Мономаха в Суздале, Так строили только в Галичской земле, мастера которой были близко знакомы с романской архитектурой соседних стран Запада. Связи Юрия Долгорукого с галичским княжеским домом укрепляют предположение о том, что на север пришли зодчие с берегов Днестра, заложившие здесь основы новой ветви архитектуры XII века, которая вскоре затмила зодчество самой Галичской Руси. На раннем этапе развития еще нет почти никаких проявлений интереса к романским архитектурным формам. Юрий Долгорукий был последовательным грекофилом. В храмах его времени не могли появиться новые, не связанные с византийско-русской традицией элементы. Считавшийся «романским» архитектурный поясок в действительности давно применялся русскими зодчими XI–XII веков Киева и Новгорода. Точно так же и порталы церкви в Кидекше схожи больше с подобными же уступчатыми простыми нишами, какие украшали уже древнейшие русские храмы.

106. Церковь Бориса и Глеба в Кидекше. 1152. Вид с реки Нерль

107. Апсиды церкви Бориса и Глеба з Кидекше

Под хорами, одновременно с постройкой храма в 1152 году, были сделаны аркосолии, предназначенные для гробниц владельцев замка. Однако Юрий Долгорукий умер в Киеве, и княжеский городок на Нерли, видимо, перешел во владение его сына Бориса Юрьевича, который и был погребен здесь, а за ним – его жена Мария и дочь. Их гробницы и заняли аркосолии под хорами, где стоят и теперь. В семидесятых годах XVII века любознательный суздальский воевода Тимофей Савелов, заглянув в щель расколотой крышки княжеского саркофага, увидел, что на скелете превосходно сохранились остатки драгоценной одежды: «поверх лежит неведомо какая одежда шитая золотом … на ней же вышит золотом орел пластаной одноглавной, а от того орла пошло на двое шито золотом же и серебром узорами. .». Этот рассказ дает представление о тех драгоценных одеяниях с ткаными изображениями, которые были в числе «образцов», широко использованных владимирскими каменосечцами времени Всеволода III, «Пластаный», то есть с распростертыми крыльями орел встречается среди виденных нами рельефов Димитриевского собора. Тот же Тимофей Савелов отметил, что над гробницами князя и его жены «подобия их … на стенах шаровным строением (т. е красками) воображены». Его сообщение подтвердилось через 280 лет.

Видимо, построенный в 1152 году храм в течение тридцати-сорока лет оставался нерасписанным. Его интерьер был таким же суровым и строгим, как и его внешний облик. Только цветные пятна икон алтарной преграды горели в сумрачном белом пространстве храма. Открытые в 1947 году фрагменты фресковой росписи церкви принадлежат, как полагает ряд исследователей, восьмидесятым годам XII века. Весьма вероятно, что роспись была сделана по распоряжению Всеволода III, желавшего почтить храм отцовской усадьбы и память своей матери– гречанки, принцессы из рода Комнинов. Последняя и изображена в фреске аркосолия северной стены в роскошных императорских одеждах рядом с фигурой св. Марии, соименной погребенной здесь вдове князя Бориса Юрьевича – Марии. Монументальные фигуры в малиновокрасных одеждах четко рисуются на белом фоне в окружении пальм с красными плодами и деревьев с двумя павлинами, видимо, передающих райский сад. Очень интересно, что и стены на хорах, где во время богослужения находилась княжеская семья, были украшены исполненными в нежной розово-красной и фиолетовой гамме изображениями деревьев и птиц, то есть, видимо, того же рая, что являлось резким отходом от канонической системы росписи. Это влечение к цветистой орнаментике развилось в виденной нами росписи Суздальского собора XIII века. В алтарной апсиде раскопками открыт фресковый фриз из завес с желтыми складками и изображениями красно-коричневых семисвечников и деревьев и полукруглое каменное седалище для священников. Остальные фрагменты росписи расположены на южной и северной стенах около нового иконостаса. На северной стене особенно интересны орнаменты круглого медальона и граней лопатки (илл. 105). На южной уцелели части отдельных композиций, здесь хорошо видны фигуры двух всадников. По мнению одних исследователей, – это изображение Бориса и Глеба, но, вероятнее, что это фигуры скачущих волхвов (илл. 104). В росписи преобладают красновато-коричневые тона, определяющие ее сдержанную цветовую гамму.

Видимо, украшение храма Всеволодом III не ограничилось его росписью. При раскопках в алтарной апсиде были найдены обломки белокаменного надпрестольного кивория-сени, украшенного превосходной резьбой, ближайшим образом напоминающей резьбу плоских рельефов Димитриевского собора.

Остается неизвестным, как попадали на хоры Борисоглебской церкви: следов дверных проемов в стенах не сохранилось. Есть предположение, что ход на хоры был через вырез в их северном своде, по деревянной лестнице изнутри храма. Храм был придворным. Изучение топографии и поиски следов построек усадьбы Юрия Долгорукого и его сына Бориса является задачей будущих раскопок.